Текст книги "Пепел и алмаз"

Автор книги: Ежи Анджеевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 16 страниц)

– Моя тоже. А братья и сестры у тебя есть?

– К счастью, нет.

– К счастью?

– По крайней мере, меньше близких погибло.

– Ах, так! – пробормотал он. – Может, это и верно. У меня был брат. Убит в схватке с немцами. В сорок третьем году.

– Вот видишь!

– А отец мой в Англии, но я сомневаюсь, вернется ли он.

– И больше у тебя никого нет?

– Близких нет. Ты решила остаться в Островце?

– Не знаю. Пока да.

– А потом?

– Я не думала об этом.

Она погасила сигарету. Он сделал последнюю глубокую затяжку, сунул окурок в пепельницу и отставил ее на тумбочку. Они долго лежали молча. Наконец он повернулся к ней и приподнялся на локте.

– Спишь?

– Нет.

И снова, как за несколько минут перед тем, когда он обнимал Кристину, его переполнила щемящая нежность.

– Я правда не был уверен, что ты придешь, – сказал он тихо.

– Ты повторяешься, – как бы издалека прозвучал ее голос.

– А ты мне веришь?

– Почему же я должна тебе не верить?

– Ведь ты меня совсем не знаешь.

– И ты меня.

– О нет! Я тебя знаю.

– Неужели?

– Правда.

Ему показалось, что она дрожит. Он придвинулся к ней.

– Холодно?

– Немножко.

Он обнял ее и прижал к себе.

– Теперь хорошо?

– Во всяком случае, теплее.

Она лежала в его объятиях, и он снова чувствовал, как рядом с его грудью бьется ее сердце. Вдруг она подняла голову.

– Скажи…

– Что?

– Какой ты на самом деле?

– То есть?

– Сейчас ты совсем другой, чем вначале.

– Другой?

– Разве ты сам не заметил? Он задумался.

– Может быть… Это плохо?

– Господи! – тихо сказала она. – Какое это имеет значение?

Но ее большие глаза, устремленные на него, говорили другое.

– Совсем не имеет? Она ничего не ответила.

– Скажи.

– Не знаю! – прошептала она. – Обними меня покрепче.

Он исполнил ее желание. Теперь ей было хорошо, и она ни о чем не хотела думать. Чуть приоткрыв губы, он целовал ее полуопущенные веки.

– Знаешь, – шепнул он. – Я не предполагал…

– Чего?

– Нет, ничего. – Он замолчал, словно у него перехватило дыхание. А потом еще тише сказал: – Я стал другим благодаря тебе.

– Ты это хотел сказать?

– Нет. Но это тоже.

– А еще что?

Из коридора донеслись тяжелые, приглушенные ковром шаги. Хелмицкий поднял голову и прислушался. Рядом в двери повернули ключ. В соседнюю комнату вошел человек, закрыл за собой дверь. Щелкнул выключатель. В тишине звуки раздавались так отчетливо, будто не было стены. Слышно было даже, как скрйпят половицы.

Кристина тоже подняла голову.

– Что случилось?

– Пришел наш сосед.

– Ты его знаешь?

– Нет.

Он снова лег, но уже не мог отделаться от этих звуков за стеной. Он только теперь понял, что за последний час, с тех пор как пришла сюда Кристина, он ни разу не вспомнил, почему оказался в чужом гостиничном номере. Этот час, промелькнувший как короткий миг, не связанный ни с прошлым, ни с будущим, был за пределами его жизни. И вдруг все снова нахлынуло на него. Вот Щука открыл окно. И снова наступила тишина. Наверное, он стоял у окна. Потом опять послышались шаги и стук отодвигаемого стула.

– Ужасно все слышно, – прошептала Кристина.

– Да. Что ты делаешь завтра?

– Завтра?

– Вернее, сегодня. Ведь уже за полночь.

– Вечером, как всегда, буду в баре.

– А днем?

– Ничего. Путятыцкие пригласили меня обедать.

– Ах, эти? Они твои родственники?

– Седьмая вода на киселе. Мы с ними в родстве через Фреда Тележинского. Собственно говоря, я познакомилась с ними сегодня, а заодно и с тобой по всем правилам хорошего тона.

– У меня был очень смешной вид?

– Немножко. Но это только я заметила. Зачем ты к ним подсел?

– А ты не догадываешься?

– Глупенький, – прошептала она.

За стеной ходил Щука. Взад и вперед. Упорно, по одной линии – взад-вперед. Примерно посредине комнаты под его тяжелыми шагами каждый раз скрипела половица. Мацек старался не прислушиваться к этим звукам. Он зажмурил глаза, крепче обнял Кристину, чтобы забыться и не ощущать ничего, кроме нежных прикосновений ее пальцев. Вдруг ее рука замерла. На левом боку, под ребрами, у него был большой шероховатый шрам.

– Что это?

– Это? Так, пустяки! Рана.

– Ты был ранен?

– Да, что-то в этом роде.

– Когда?

– Еще до восстания. Попал в переделку.

– Как тебя звали дома?

– Дома? По-разному. Отец – Мацей, мать и брат – Мацек.

– А товарищи?

– Мацек.

Он почувствовал, что она улыбнулась.

– Ты чего смеешься?

– Так просто, вспомнила, что отец, когда я была маленькая, звал меня Тиной.

– Тина, – повторил он нежно. – Красиво.

Он осторожно поцеловал ее в губы. Влажные и теплые, они податливо раскрылись. Он прижался к ним крепче, с такой страстью, будто в этом поцелуе жаждал не только выразить свои чувства, но обрести спасение, верную и единственную защиту. Но сквозь шум пульсирующей крови он слышал за стеной шаги – взад-вперед, взад-вперед, а перед закрытыми глазами, в кромешной тьме, как призрак, стоял Щука, каким он запомнил его, когда тот, ссутулившись и тяжело опираясь на палку, поднимался по лестнице. Что ему сделал этот человек? Почему он должен его убить? Убить. Впервые это слово зазвучало для него тревожно и грозно. Он столько раз убивал! Что могло быть проще! Жизнь и смерть ходили бок о бок. Гибли враги, гибли друзья. Жизнь и тех и других висела на волоске. А смерть бесследно улетучивалась из памяти. Но вот в четырех стенах своей комнаты-одиночки, перед тем как лечь спать, одиноко ходит чужой человек, неожиданно ставший ему близким. Этот незнакомый человек еще живет, двигается, у него какие-то планы, желания, надежды, своя жизнь. Есть ли у него родные? Что ему дорого в жизни? Кто его ждет? Кто любит – женщина, друг?

Им овладела нервная дрожь. Он поднял голову. Губы, только что целовавшие Кристину, пересохли и одеревенели.

– Ты пойдешь к ним обедать? – сдавленным голосом спросил он.

Она не сразу поняла, о чем он говорит.

– Обедать?

– Ну, к этим…

– Ах, вот что! Почему ты вдруг вспомнил об этом?

– Пойдешь?

– Еще не знаю.

– Не ходи! – умоляюще прошептал он.

Она молчала.

– Не ходи. Давай проведем этот день вместе. Вдвоем…

– Что?

– Ты ведь понимаешь, о чем я…

Глаза у него блестели, черные волосы упали на лоб.

– Кристина!

Вдруг она отшатнулась.

– Нет! Нет!

– Что «нет»?

– Не хочу. Это бессмысленно.

Он хотел ее обнять, но она вырвалась.

– Не хочу, не хочу…

Голос у нее дрожал и срывался.

– Почему?

– Почему? Не понимаешь? Очень просто, потому что ты уезжаешь отсюда…

Возразить было нечего.

– Да. Я должен уехать.

– Тогда к чему все это, к чему? Утром мы простимся и разойдемся в разные стороны…

– Я еще побуду здесь немного.

Она покачала головой.

– Все равно. Довольно с меня разлук, воспоминаний. Всего, что остается в прошлом. Не хочу обременять себя никаким багажом.

– А приятные воспоминания?

– Если заранее известно, что они окажутся только воспоминаниями?

Щука продолжал ходить за стеной. Но вот он остановился. И сразу, точно в глубоком колодце, повисла тишина. Мацек лег. Кристина наклонилась над ним и стала гладить по голове.

– Когда ты уезжаешь?

Он хотел сказать: через неделю, но не смог солгать.

– Во вторник.

– Ты вернешься?

– Не знаю. Но, может, мне еще удастся все изменить.

– Что все?

– Разные дела. Прежде всего – одно, самое важное.

– А тебе удастся?

– Может быть…

– Но стоит ли?

Она легла рядом с ним и продолжала гладить его по голове. Прикосновения ее пальцев были нежны, как поцелуи.

– Видишь ли, – сказала она, глядя в темноту, – у меня своя жизнь, у тебя своя. Мы случайно встретились. Нам было с тобой хорошо. Чего же еще надо?

– Ничего?

За стеной заскрипела кровать. Стукнул скинутый ботинок, потом второй.

– Обними меня, – шепнула Кристина.

Он слышал, как бешено колотится ее сердце. Вдруг он ощутил на шее ее горячие губы. За стеной полилась из крана вода.

– Любимая.

Сказал – и сразу почувствовал огромное облегчение, несказанное счастье, ошеломляющий восторг, будто в одно это короткое слово не только вложил всего себя, но как заклятьем отгородился им от того жуткого, мучительного и неотвратимого, что притаилось рядом.

– Любимая, – повторил он со всей нежностью, на какую только быт способен.

Последние посетители покинули «Монополь». Было уже утро. В зале погасили свет. Оркестранты убирали инструменты. Молодой пианист одним пальцем наигрывал «Походный марш».

– А-а! – зевнул толстяк скрипач и сел на стул. – Ног под собой не чую. Перестань, Юлек, и так голова раскалывается…

Пианист засмеялся, захлопнул крышку рояля и стал насвистывать тот же мотив. Из бара доносился разноголосый пьяный шум. Там еще продолжалось веселье.

– Ну-с, господа! – Скрипач встал. – Пора и по домам!

Он спустился с эстрады. За ним лениво и вяло потянулись остальные. Вдруг скрипач остановился.

– Слышите?

В баре пели «Сто лет». Нестройные мужские и женские голоса слились в неразборчивый гам: «Да живет, да живет сто лет, сто лет…»

– Ишь веселятся! – буркнул рыжий саксофонист.

В этот момент, покачиваясь и балансируя в воздухе руками, из бара прибежал Котович. Приостановившись и оглядев зал, он двинулся прямо к музыкантам. Лицо его сохраняло одухотворенное выражение, волосы в поэтическом беспорядке развевались над высоким лбом – он был само вдохновение.

– Минуточку, господа! – поднял он руку. – Un moment [5]5
  Один момент (фр.)


[Закрыть]. Ни слова больше. Артисты вы или нет?

– В такое позднее время? – проворчал скрипач.

Котович грозно насупил брови.

– Истинные артисты не замечают времени. Ни слова больше! Я требую беспрекословного повиновения. Полного повиновения.

Откуда-то из глубины зала шариком выкатился сопящий Сломка. Котович издали остановил его повелительным жестом.

– Стой! Стой, любезный! Ни с места! Нищие духом могут только смотреть. Ни слова больше.

Торжественный вид и повелительный голос Котовича подействовали на Сломку, и он послушно отступил к столикам. Двое-трое официантов подошли поближе. Впереди – тот молодой, которого Сломка возненавидел. Между тем пьяный галдеж в баре прекратился. Оттуда доносился только нестройный шум, означавший, что гуляки собираются домой.

Котович, жестикулируя, таинственным шепотом что-то объяснял музыкантам. Те растерянно переглядывались. Потом он отступил на несколько шагов и взглянул на них, словно оценивая, какое впечатление произвели его слова.

– Ну как, господа?

– Не получится, пан директор, – пробурчал толстяк скрипач.

– Ведь мы никогда этого не играли, – с львовским акцентом протянул саксофонист.

На лице Котовича изобразилось благородное негодование. Отступив еще на шаг, он таким убийственным взглядом смерил с этой дистанции скрипача и саксофониста, что толстяк, стоявший ближе к нему, начал торопливо оправдываться.

– Поймите, пан директор…

– Не желаю слушать никаких объяснений.

– Что-нибудь из нашего репертуара, – пожалуйста, сыграем, почему же нет? – примирительно отозвался саксофонист. – Марш какой-нибудь, чардаш…

– Ха! – воскликнул Котович. – Ни слова больше! Ни слова.

Молодой пианист, который держался в стороне во время этой сцены, подошел к товарищам.

– Забавный тип, – шепнул он на ухо скрипачу. – Что он просит сыграть?

Скрипач пожал плечами.

– Полонез Шопена!

– Какой?

– А черт его знает! Мы же не можем это играть.

Пианист подошел к Котовичу.

– Какой вы желаете полонез, уважаемый пан?

Котович глянул на него свысока.

– A-dur, молодой человек. A-dur.

– Отлично! – Пианист потер руки. – Там-та-там. Тара-тата-тата-татам… Этот?

Котович просиял.

– Отлично! Превосходно! Я счастлив, что встретил вас, молодой человек. Спасибо. Вы слышали, господа? Среди вас есть великий артист. Итак, смелее! Ни слова больше. Никаких возражений! Это исторический момент. Un moment historique!

Пианист пошел совещаться с товарищами. Больше всех протестовал толстяк скрипач, но в конце концов музыканты, видно, сдались: перебрасываясь на ходу замечаниями, они поднялись на эстраду и стали вынимать инструменты. Котович, скрестив руки на груди, наблюдал за их приготовлениями.

– Отлично, господа! – воскликнул он. – Смелей. Начинать по моему знаку…

Официант, которого возненавидел Сломка, подтолкнул своего товарища:

– Силен, бродяга!

К ним подошли еще несколько официантов. Из дверей кухни в глубине зала с любопытством выглядывали судомойки. Один мальчишка-коридорный даже влез на стол, но старший официант согнал его оттуда, как кошку.

Котович был как раз посередине зала, когда из бара с шумом и гамом повалила направлявшаяся к выходу компания. Сломка поспешил было им навстречу, но Котович и тут остановил его:

– Стой, любезнейший! Ни с места. Налево кру-у-гом!

И, не обращая больше на него внимания, обернулся к вошедшим. Их было человек двадцать. Ганка Левицкая, которая только что отплясывала на столе канкан, теперь, с пьяным смехом вихляя бедрами и задрав длинное вечернее платье выше колен, изображала негритянскую танцовщицу. Окружавшие ее мужчины – Свенцкий, Путятыцкий и Павлицкий – прихлопывали в такт руками. Вейхерт, держа в зубах сигару, что-то бормотал на ухо Розе Путятыцкой. А та с кирпично-красными пятнами на вытянутом, лошадином лице внимательно слушала, разражаясь то и дело коротким, отрывистым ржаньем. Коханская и Станевич так и льнули с обеих сторон к красавцу эскулапу. Покинутую же доктором блондинку, которая напилась до бесчувствия, опекал адвокат Краевский. Сейферт в светлых, безупречно отглаженных брюках и таком же светлом, свободном пиджаке с подложенными плечами обнимал кудрявую Лили Ганскую.

Стоявший посреди зала Котович тряхнул шевелюрой и широко расставил руки.

– Прошу внимания!

Растерявшись и немного встревожившись от неожиданности, все остановились как вкопанные. Даже Ганка Левицкая с поднятой юбкой замерла на месте. Спустя минуту послышался шепот, но неподражаемый Котович тотчас водворил тишину.

– Ни слова! – Он, как заклинатель змей, сделал несколько магических пассов. – Un moment! Прошу поближе!

Сбившись в тесную кучку, они послушно, молча двинулись к нему. В зале еще царил полумрак, и, застыв в этой тени, они казались одним целым – каким-то гигантским чудовищем со множеством странных, перепутанных конечностей. За окнами чирикали воробьи, приветствуя наступающий день. Сквозь щели в портьерах проникали полосы бледного света.

Из коридора, ведущего на кухню, одна за другой появлялись осмелевшие судомойки. Выглянул и повар в белом колпаке. За ним высунулась из двери Юргелюшка. Мальчишка-коридорный опять взобрался на стол, и на этот раз никто его не согнал.

Минуту-другую Котович любовался произведенным эффектом. Он был наверху блаженства. Восторг распирал его. Он выпрямился, став еще выше, и каким-то новым, необычным жестом простер руки вперед.

– Отлично! Превосходно! А теперь – сюрприз! Une grande decouverte [6]6
  Великое открытие (фр.)


[Закрыть]. Блистательный финал. Встреча наступающего дня. Гениальная идея! Дамы и господа, мы будем танцевать полонез. Voila [7]7
  Вот так! (фр.)


[Закрыть]!

Собравшиеся оживились. Идея пришлась по вкусу.

– Величественное зрелище! – повысил голос Котович. – Ни слова больше. Парами, друг за другом. Торжественное шествие. Национальная феерия. Кто против? Возражений нет? Принято единогласно. Да здравствует единство!

– Браво! Браво! – зааплодировали вокруг.

Котович, сделав всем корпусом несколько энергичных полуоборотов, отступил к эстраде и взглянул на музыкантов. Они ждали сигнала. Молодой пианист не сводил с него восхищенных глаз.

Только Ганка Левицкая никак не могла взять в толк, что происходит. Ей хотелось танцевать. Она стояла с поднятой юбкой, покачивая бедрами и нетерпеливо перебирая ногами. На ее полудетском личике было написано страстное, до слез, желание танцевать.

– Почему вы не хлопаете? – Она обвела блуждающим взором своих кавалеров. – Хлопайте, черт возьми!

Путятыцкий обнял ее за плечи.

– Когда танцуют полонез, деточка, – прогнусавил он, – хлопать не полагается.

– А что полагается?

– Увидишь.

– Я хочу танцевать! – по-детски захныкала она.

Свенцкий зашептал ей что-то на ухо.

– Правда? – обрадовалась она. – И пластинки у тебя есть?

– Тсс!

– Итак, начинаем! – воскликнул Котович. – Занавес! Прекрасно, великолепно. Маэстро Сейферт, прошу вас!

Тот, не совсем твердой, но изящной поступью, выпорхнул на середину зала. Раздались аплодисменты. Сейферт раскланялся, как на сцене.

– Маэстро Сейферт и я, – возвысил голос Котович, – поведем полонез. Прошу вас, маэстро. Вот так! А теперь я буду вызывать пары. Un moment! Дамы и господа! Неповторимый, потрясающий момент. Да осенит меня вдохновение! Первая пара: пан министр Свенцкий и графиня Роза Путятыцкая.

– Из Хвалибоги! – крикнул Вейхерт.

Стоявшая в глубине зала Стефка влезла на стул.

– Поди-ка, – позвала она свою подружку, – посмотрим, какая она, эта графиня. Вот это да! Глянь-ка, глянь, вот так уродина.

Вызванные вышли под общие аплодисменты. Сломка тоже хлопал изо всех сил. Свенцкий поклонился Путятыцкой, как придворной даме.

– Пани, весьма польщен…

– Следующая пара! – выкрикнул Котович. – Граф Путятыцкий и королева песни Ганка Левицкая.

– Лоду надо бы, – пробормотал Сейферт.

– Третья пара: пан заместитель бургомистра Вейхерт и знаменитая танцовщица Лода Коханская.

Вызываемые, хихикая и покачиваясь, выстраивались под рукоплесканья остальных, ожидавших своей очереди.

– Следующие: майор Врона и…

– Его здесь нет, – послышались голоса. – Он остался в баре.

Врона и Тележинский в самом деле остались там вдвоем, не присоединившись к остальной компании.

Врона поднял рюмку.

– Твое здоровье. Меня зовут Эдек.

– А меня Фред. Твое здоровье.

Врона обнял Тележинского за шею.

– Один ты из всего этого сброда – свой в доску. Хоть ты и голубых кровей, но можешь быть с нами.

– Плевал я на голубую кровь.

– Дай я тебя за это поцелую. Жалко, что ты не был в лесу.

– Был, да не с вами.

– Был?

– А ты как думал?

– Жалко, что не с нами. Ну ничего. Зато теперь к нам иди. А это все – падло. – Он показал в сторону зала.

Котович продолжал вызывать пары. Он хотел Павлицкого поставить со Станевич; но, увидев, как она прижимается к доктору, передумал, и в паре с Павлицким оказалась Лили Ганская. За ними вышли адвокат Краевский с блондинкой, лопотавшей что-то не повиновавшимся ей языком, и, наконец, Дроздовский со Станевич. Волнение сдавило горло Котовичу. Какие имена! Вот это полонез!

– Вперед, пошли! – крикнул он во весь голос. – Оркестр! En avant [8]8
  Вперед! (фр.)


[Закрыть]! Встречаем день!

Под громкие звуки полонеза в полумраке вслед за величаво выступающими Котовичем и Сейфертом между столиками двинулись и остальные пары. За ними в некотором отдалении повалили официанты и хихикающие, развеселившиеся судомойки. Сломка тоже шариком покатился следом.

Оркестр немилосердно фальшивил. Только пианист безошибочно барабанил по клавишам – с такой силой, будто хотел разнести рояль в щепки. Главное – ритм! И ритм делал свое. Пары вытянулись длинной вереницей и немного неестественно, как марионетки, подпрыгивая и изгибаясь, поплыли одна за другой, повторяя одни и те же движения и глядя прямо перед собой остекленевшими, невидящими глазами.

По мере того как шествие танцующих, а за ним толпа зевак подвигались к выходу, зал постепенно пустел. Когда никого не осталось, откуда-то из-за столиков вынырнул всклокоченный, растерзанный Грошик, все еще пьяный: несколько часов сна не отрезвили его. Взмахивая руками в такт музыке, подпрыгивая и кривляясь, продефилировал он на заплетающихся ногах через опустевший зал и направился за остальными в холл.

Там было уже светло, как днем. Старик швейцар, едва держась на ногах от усталости, кинулся открывать дверь.

Под музыку, которая доносилась все глуше, вереница танцующих медленно и сонно выползла на улицу.

Утро выдалось чудесное. Небо было прозрачное, голубое, слегка порозовевшее на горизонте, воздух чистый и прохладный. Вокруг – ни души.

Котович замер от восторга.

– Чудесно, неповторимо, – бормотал он и вдруг возгласил полным голосом: – Да здравствует Польша!

Секунду длилась тишина. С крыши гостиницы слетело несколько голубей. А потом откуда-то издали, из развалин выгоревших домов, глухо отозвалось заблудившееся эхо:

– …Польша!

VIII

В воскресенье, шестого мая, Юрек Шреттер сделал такую запись в своем дневнике:

«Я уже давно понял, на чем основана идея власти и какими надо обладать чертами характера, чтобы быть вождем. Но до конца я осознал это только вчера вечером. До сегодняшнего дня я мог лишь строить предположения, а теперь знаю наверняка. Вчерашний вечер был для меня решающим, и я выдержал испытание. Теперь у меня нет сомнений.

Выводы: не на всех ребят можно положиться в одинаковой степени. С Марцином Б. каши не сваришь. Для него единица – это единица, а для меня – лишь условный знак арифметической прогрессии. Плохо написанную цифру следует заменить другой. Из Алика К. можно веревки вить. Это и хорошо и плохо. Плохо, потому что он смел из трусости. Но и такие тоже нужны. Главное, он мне слепо и безгранично предан. Меня это даже немного забавляет. Какое наслаждение сознавать, что другой человек – послушное орудие в твоих руках! А вот в Фелеке Ш. меня немного пугает самостоятельность…»

Он остановился и хотел зачеркнуть последнюю фразу, но потом раздумал и написал с новой строки:

«Внимание: слово «пугает» я употребил не совсем верно. Я имел в виду, что его самостоятельность меня настораживает. За недостаточный контроль над своими мыслями назначаю себе наказание: до обеда не выкурю ни одной сигареты. Обнаруживать свои слабости перед другими глупо, а признаваться в них самому себе означает недостаток воли и самодисциплины. Чтобы заковать других в броню, надо сначала надеть ее на себя. Некоторые мысли, чувства и желания надо решительно и безжалостно искоренять. Надо быть твердым и непоколебимым, как машина.

Возвращаясь к Фелеку Ш.: я не уверен, что между нами рано или поздно не дойдет до конфликта. Тем хуже для него. Я сумею…»

Дописать фразу помешал звонок у входной двери. Он взглянул на часы. Время было раннее – начало девятого. С минуту он прислушивался. Но открывать никто не шел. Родители по воскресеньям обычно долго лежали в постели и поздно выходили из своей комнаты, в которой теперь вместе с ними спала больная тетка Ирена. Двоюродные сестры матери, незамужние панны Домбровские из Варшавы, уже встали, и слышно было, как они возятся на кухне, но на них рассчитывать не приходилось. Поэтому, засунув дневник в портфель между учебниками, он вышел в переднюю.

Там было темно и так тесно, что просто повернуться негде. Больше всего места занимал шкаф. Рядом с ним возвышалась целая гора сундуков, корзин и чемоданов. Вдоль другой стены стояла не убранная еще железная кровать, на которой спали тетки.

Одна из них, низенькая, толстая тетя Феля, высунула из кухни квадратную голову в папильотках. Вид у нее был испуганный. Заметив племянника, она стала делать ему знаки, чтобы он не открывал. Старые девы никак не могли привыкнуть к мирной жизни, и каждый звонок вселял в них панику. Юрек притворился, будто не замечает ее выразительных жестов. А тетя Феля, видя, что он протискивается между шкафом и кроватью, направляясь прямо к двери, испуганно зашипела:

– Юрек, ради бога, не открывай.

– Это еще почему? – грубо спросил он.

Растерявшаяся тетка быстро ретировалась на кухню.

Ранним гостем оказался Котович. Он был в светлом костюме, светлой шляпе, светлых замшевых перчатках и со старомодной тростью с набалдашником слоновой кости в правой руке.

– Дорогой пан Юрек, как я рад, что вы мне открыли! – воскликнул он. – У меня, знаете, небольшое дельце. Извините, что я в такую рань врываюсь к вам…

Юрек любезно улыбнулся.

– Что вы! Входите, пожалуйста. Отец еще в постели, но я ему сейчас скажу.

Котович снял шляпу и осторожно протиснулся в коридор.

– Боже вас упаси будить отца – удержал он Шреттера. – Я бы никогда не осмелился так рано беспокоить пана учителя. У меня дело, так сказать, сугубо личное, и именно к вам, дорогой Юрек.

– Ах, вот как! – притворно обрадовался Шреттер. – Прошу вас. Только разрешите, я пройду вперед, а то у нас здесь такая теснота.

Когда они вошли в комнату, он предупредительно подвинул Котовичу стул.

– Садитесь, пожалуйста.

Котович озирался по сторонам, ища, куда бы положить шляпу. Наконец он пристроил ее вместе с перчатками на краешке стола и, не выпуская палки из рук, снова осмотрелся кругом. Убогая, типично мещанская обстановка, судя по всему – столовая. Но у стены – диван с неубранной постелью, а в углу – письменный стол и этажерка с книгами.

Котович изобразил доброжелательную улыбку на своем красивом, немного поблекшем лице.

– Это, если можно так выразиться, ваша резиденция?

– К сожалению, да. У нас, как видите, квартира очень маленькая.

– Да, да, – закивал Котович. – Мне Януш как-то говорил об этом. Очень неприятно. А простите за нескромность: сколько же тут комнат?

– Две.

– О, это ужасно! А сколько вас всего человек?

– Сейчас шесть.

– Безобразие! – возмутился Котович. – Ученый, заслуженный педагог, н живет в таких условиях, это просто невероятно. Надо непременно поставить об этом вопрос.

Он вынул серебряный портсигар и протянул Юреку, но тот отказался.

– Не курите?

– Нет, курю, но сейчас не хочется. Благодарю вас.

Он услужливо поднес ему зажженную спичку и поставил рядом пепельницу. Котович затянулся.

– Кстати, о Януше. Я, собственно, о нем пришел поговорить. Минуточку! Вы с ним дружите, не правда ли? Можете мне об этом не говорить. Я сам это знаю и очень, очень рад. Лучшего друга Януш не мог бы себе выбрать.

Нет, нет, не возражайте, в вас говорит излишняя скромность. Я разбираюсь в людях, поверьте моему опыту. Итак…– Он положил сигарету в пепельницу и сел поудобней. – Итак, дорогой Юрек, скажу вам откровенно, чем вызван мой неожиданный визит. Он вызван беспокойством. Отцовское сердце встревожено. Но почему вы стоите, дорогой! Пожалуйста, сядьте. Вот так. А теперь скажите мне честно, как мужчина мужчине…

Он не договорил и, нагнувшись к Шреттеру, дружески положил ему руку на колено.

– Дорогой мой, я все понимаю. Все. Могу сказать без ложной скромности, я самый снисходительный отец и всегда отношусь к сыну, как к взрослому человеку. Засиделся где-нибудь, увлекся, выпил… пожалуйста, твое дело. Я не требую отчета, не вмешиваюсь. Со мной тоже всякое бывало в его возрасте. Но видите ли, дорогой Юрек, на этот раз мое беспокойство обосновано: при нем была куча денет. Ну, может, я немного преувеличиваю, но, во всяком случае, крупная сумма. И самое главное – деньги-то чужие. Долг! Понимаете? Мы с ним договорились в половине десятого встретишься в «Монополе». Половина десятого– его нет. Десять – нет. Так и не пришел. Это бы еще с полбеды. С кем этого не бывает. Я сам вчера очень. поздно вернулся домой. Но его да сих пор нет. Он вообще не приходят, понимаете?

Шреттер, который слушал его очень внимательно, беспомощно развел руками…

– Что. я могу вам сказать? Загулял, наверное.

– Ба! Это-то я знаю. Но у кого? Где? Une femme [9]9
  Женщина? (фр.)


[Закрыть]?

Шреттер улыбнулся.

– Не знаю. Возможно. Януш мне ничего не говорил, хотя обычно мы все рассказываем друг другу. Но куда он девался на этот раз – понятия не имею. Правда, я видел его вчера вечером…

– Видели?! – вскричал Котович.

– Да.

– В котором часу?

Шреттер задумался,

– Погодите, когда ж это было? Да, совершенно точно, я видел его около девяти часов, как раз перед грозой.

– И что он сказал? Где вы его встретили?

– На Аллее Третьего мая. Я шел с товарищами, Косецким и Шиманским.

Котович нетерпеливо махнул рукой.

– Это не важно! Что он сказал?

– Ничего. Мы с ним вообще не разговаривали. Он шел с какими-то незнакомыми людьми.

– С женщинами?

– Нет, с мужчинами. Кажется, их было двое. Я даже не знаю, заметил ли он нас. Скорее всего, нет. Вы ведь знаете, что творится по вечерам на Аллее Третьего мая. Сутолока, темень…

Котович уставился на него испытующим, сверлящим взглядом. Он был убежден, что от его взора не укроется никакая ложь и неискренность. Но этот мальчик, без сомнения, говорил правду. Его открытое, смелое лицо, светлые волосы, подкупающая простота и непосредственность, с какой он держался, – все в нем говорило о свойственной молодости чистосердечности и правдивости.

Котович вздохнул тяжело и оперся на палку.

– И куда он запропастился, черт возьми! Столько времени прошло! Загулял, это ясно. Но с такими деньгами!

– Не огорчайтесь, – сердечно успокоил его Шреттер. – Никуда он не денется.

– Надеюсь. Но вопрос в том, когда он явится? Я обещал в первой половине дня вернуть деньги. А Котович всегда держит свое слово, понимаете, дорогой? Что теперь делать?

– Да, конечно, – посочувствовал Шреттер, – он не должен был так поступать.

– Вы согласны со мной?

– Я обязательно ему скажу при встрече пару теплых слов.

Котович посмотрел на него растроганно и крепко пожал руку.

– Спасибо вам. Сердечно благодарю.

Шреттер засмеялся, показав белые ровные зубы.

– Не за что! Мы всегда говорим друг другу правду в глаза.

– Ах, молодость, молодость! – Котович снова вздохнул и встал. – Все-таки вы меня немного успокоили, дорогой друг. Огорчили, но одновременно и успокоили. А теперь всего доброго. Поклонитесь от меня родителям и передайте мои извинения за такой ранний визит.

А Януша в самом деле проберите хорошенько. Шляться бог знает где с такими деньгами…

Не успел Юрек закрыть за ним дверь, как из кухни выглянула тетя Феля.

– Ну что, Юрек? – прошептала она. – Кто это?

– Это ко мне, – резко ответил он.

Войдя в комнату, он задумался и машинально потянулся за сигаретой. Но тотчас же отдернул руку. В открытое окно он видел, как Котович медленно шел по двору, сгорбившись и опираясь на палку. Когда он исчез в воротах, Шреттер вынул из портфеля дневник и, подумав немного, стал писать, отступая от недоконченной фразы.

«Неожиданный разговор со старым шутом К. сошел благополучно, но с одной оговоркой: ни к чему было в самом начале упоминать о том, что у нас маленькая квартира. Я даже сказал «к сожалению». Это недопустимо. Нет, мне вовсе не стыдно. На это плевать. Но я подал старому идиоту повод для сочувствия. Отвратительно. Жалость унижает человека».

Фелек Шиманский жил возле рынка, на четвертом этаже старого каменного дома. Шреттеру лень было лезть наверх по крутой, отвесной лестнице, и он решил сперва заглянуть во двор. Двор был темный, тесный, и воняло там давно не чищенной помойкой. Шреттер свистнул. В ту же минуту в открытом окне верхнего этажа показался голый до пояса Фелек с полотенцем через плечо.

– Привет! – крикнул он. – Сейчас спущусь.

Шреттер вышел за ворота. Улица была пустынна. Ни одного прохожего. По другой стороне улицы тянулась низкая кирпичная стена. За ней цвели каштаны. У стены четверо маленьких оборванцев играли в «орлянку» и отчаянно спорили. С рынка доносились из репродукторов залихватские плясовые мотивы.

Не прошло и трех минут, как Фелек уже был внизу. В руке он держал две булки с ветчиной.