Текст книги "Пепел и алмаз"

Автор книги: Ежи Анджеевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 16 страниц)

Щука обрадовался, что его соседом по столу оказался Калицкий. Они были старыми друзьями. Познакомились они давно, еще перед первой мировой войной, которая обоих застала в Женеве. Щуке тогда еще не было двадцати, он изучал химию и жил по-студенчески, впроголодь. Калицкий был на несколько лет старше его, опытнее, умнее, лучше разбирался в политической обстановке. В отличие от Щуки, чей отец был портным в провинциальном городишке, Калицкий происходил из богатой помещичьей семьи с Украины. Но, как говорится, «в семье не без урода». Еще в младших классах гимназии он сблизился с кружком социалистически настроенной молодежи, был уличен в нелегальной деятельности и исключен с волчьим билетом. А так как недостатка в средствах он не испытывал, ему ничего не стоило сменить царскую Варшаву на либеральный австро-венгерский Краков. Но с социализмом пылкий шляхтич не расстался. Ради него он отрекся от оскорбленной, разгневанной семьи. Отказался и от материальных благ, щедро плывших с украинского чернозема. Порвав с прошлым, он начал самостоятельную жизнь и вскоре с независимым видом шагал по избитой краковской мостовой в таких же рваных ботинках, как большинство его новых знакомых. Получив аттестат зрелости, он ненадолго уехал в Англию, потом жил некоторое время в Бельгии и, наконец, перебрался в Швейцарию, окончательно освоившись с хронической нуждой. Его страстно увлекала идея кооперации, и он решил посвятить ей жизнь. Во время войны они со Щукой жили даже в одной комнате. В те годы Щука находился под сильным влиянием Калицкого. Позже, когда они вернулись на родину и каждый начал работать по своей специальности, дороги их постепенно разошлись. Щуку не удовлетворяла программа социалистов, он пошел дальше и вступил в коммунистическую партию. Он рано женился и обрел в жене верного товарища и единомышленника. К сожалению, на службе он постоянно наталкивался на непреодолимые трудности. Будучи хорошим специалистом, он из-за своих политических убеждений, которых не скрывал, все время вступал в конфликты с начальством и вынужден был менять работу. А потом, в тридцатых годах, неоднократные столкновения с полицией положили конец его карьере.

Несмотря на то что он был опытным инженером, перед ним были закрыты все дороги. Жизнь постепенно оттесняла его за грань нормального человеческого существования. В конце концов его арестовали, и по долгому, в свое время громкому процессу он был осужден. А когда отсидел свои три года и вышел из тюрьмы, началась новая война. Калицкий же остался верен своим юношеским идеалам и все междувоенные годы был тесно связан с социалистической партией. Он играл видную роль в ней и был крупным деятелем кооперативного движения в Польше, много писал, читал лекции, был депутатом сейма.

Кроме нескольких, ничего не значащих фраз, которыми они обменялись при встрече, у них еще не было возможности поговорить по душам. И вот, улучив момент, когда Вейхерт прервал свои рассуждения о современном положении в Европе и занялся выискиванием на блюде кусочка угря получше, Щука повернулся к Калицкому.

Калицкий сидел молча, о чем-то задумавшись, мало ел и ничего не пил. В последний раз Щука видел его перед самой войной, вскоре после выхода из тюрьмы. Калицкий оказался в числе немногих друзей некоммунистов, которые тогда не побоялись его навестить. С тех пор он заметно постарел: поседел, осунулся, сгорбился. И как-то странно было видеть за этим столом рядом с энергичными, жизнерадостными людьми, в шуме и гомоне, его красивую голову с лицом аскета, которому длинные усы придавали что-то несовременное. Казалось, он случайно попал в эту компанию и чувствовал себя в ней чужаком.

Щука положил руку на его худую, узкую ладонь.

– Рад тебя видеть, старина, – сказал он с необычной для него теплотой.

Калицкий поднял голову и посмотрел на Щуку из-под кустистых бровей черными, глубоко посаженными глазами. В них не было прежнего блеска. Они казались погасшими и очень усталыми.

– Я тоже, – тихо сказал он.

– Нам обязательно надо встретиться…

– Когда ты уезжаешь?

– В среду утром.

Калицкий вяло улыбнулся.

– Ну, вот и кончилась война.

– Будем надеяться, что так, – буркнул Щука. – И все-таки это звучит как-то непривычно, правда? Кончилась война… Значит, во вторник вечером. Ты здесь с семьей?

Калицкий покачал головой.

– Нет, один.

– А жена?

– Маринка? Погибла во время восстания.

– Что ты говоришь! – воскликнул Щука и, не зная, что сказать, стал машинально крошить хлеб.

– Товарищ Щука! – окликнул его Свенцкий. – У вас полная рюмка!

Щука кивнул, выпил водку и продолжал крошить хлеб.

– Моя Мария тоже умерла, – сказал он, немного помолчав.

Калицкий поднял на него усталый взгляд.

– В Равенсбрюке, – пояснил Щука и, поколебавшись, спросил: – А твои сыновья?

– Тоже погибли.

У Щуки перехватило горло.

– Оба?

– Да. Давно. Еще в сорок третьем году. Значит, во вторник?

– Да, во вторник, – медленно повторил Щука.

Разговор не клеился. Напротив громко говорил Врона:

– Я только одно знаю. Когда мы были в лесу, я и мои ребята представляли себе это иначе. Слишком быстро некоторые наши товарищи успокоились и почили на лаврах. Если так и дальше пойдет, мы как пить дать проиграем революцию. Сейчас надо во как всех держать! – И он показал сжатые кулаки. – Не сглаживать классовые противоречия, а заострять их, бить врага по голове, потому что, если мы вовремя не ударим, он всадит нам нож в спину.

Свенцкий, снисходительно улыбаясь, кивал головой.

– Все это верно, товарищ майор, но вы забываете об одном.

– О чем же?

– О том, что политика дело не простое. На данном этапе наша задача – смягчить недовольство.

Врона посмотрел на него исподлобья.

– Чье? Кулаков? Помещиков?

– Я говорю вообще, в широком смысле, – уклончиво ответил Свенцкий. – Мы должны привлекать на свою сторону, объединять…

– Кого?

– Как это кого? – удивился Свенцкий. – Народ.

Смуглое лицо Вроны слегка потемнело.

– Народ! А вообще-то вы знаете, товарищ Свенцкий, что такое польский народ и чего он хочет?

– Мне кажется…– начал Свенцкий.

Но тот не дал ему договорить.

– Кого вы хотите привлекать на свою сторону? Тех, кто спит и видит, как бы опять закабалить рабочих и крестьян и обречь их на нищету? Или тех, кто стреляет из-за угла в наших лучших людей? Это, по-вашему, польский народ?

– Ах, майор, майор…– Свенцкий развел руками. – Ваше возмущение мне понятно, меня ведь тоже многое огорчает…

– Но на знамени революции вы бы охотно написали: «Давайте жить в мире, братья поляки!»

– Страна разорена, люди измучены, надо трезво смотреть на вещи.

– И во имя этой трезвости вы готовы усыпить бдительность людей и подсунуть им сусальное согласие? Нет! – Врона стукнул кулаком по столу. – Так дело не пойдет, большевики так не поступают. Это верно – страна разорена, люди измучены, но мне кажется, вы, товарищ Свенцкий, даже не подозреваете, какой огромный запас сил таится в измученном народе. И эти силы – наши коммунистические силы – будут расти и увлекут за собой массы… Эх! – Голос у него по-мальчишески сорвался, в нем послышалась горечь. – Жалко, что многие наши товарищи не увидят этого…

Свенцкий воспользовался случаем, чтобы перевести этот щекотливый разговор на другую тему.

– Как подвигается следствие по делу убитых? – спросил он.

Врона глянул на него исподлобья.

– Не беспокойтесь, – буркнул он, – эти бандиты от нас не уйдут. Если их не поймаем, то рано или поздно к нам в руки попадутся все, кто стоит за этим убийством и за многими другими.

Свенцкий задумался.

– А вам не кажется, товарищ Врона, что это могла быть отчаянная выходка какого-нибудь фанатика?

Врона промолчал.

– Ведь и такую возможность надо принимать во внимание, – продолжал Свенцкий.

Врона забарабанил пальцами по столу.

– Можно задать вам один вопрос?

– Пожалуйста, – поспешно сказал Свенцкий. – Я вас слушаю.

– Вы верите в чудеса?

Новоиспеченный министр слегка опешил.

– Я?

– Да, вы.

– Я вас не понимаю. Почему я должен верить в чудеса?

Врона пожал плечами.

– Это вы должны знать, а не я. Просто на ваш вопрос я ответил вопросом.

Тем временем Щука снова заговорил с Калицким:

– Какие у тебя планы на будущее? Останешься в Островце?

– Пока еще не знаю, – ответил Калицкий. – Меня зовут в Варшаву.

– Ну что ж, пожалуй, это правильно, а?

– Ты думаешь? Чего мне там делать? Без меня обойдутся.

Щука поднял тяжелые веки.

– Не понимаю. Как это – чего там делать? Разве сейчас мало дела?

Калицкий махнул рукой.

– Надо смотреть правде в глаза, дорогой. Такие, как я, сейчас не в чести.

– Такие, как ты? Я не узнаю тебя, Ян. И это говоришь ты, старый социалист?

– Что же делать, если это правда.

– Чья правда?

– Чья? Моя. Вот ты говоришь, что я старый социалист. Видно, я социалист старого склада. Потому что я чересчур щепетилен, разборчив и чувствителен. К тому же у меня есть собственное мнение. Я люблю говорить правду в глаза, а этого сейчас не любят.

Щука наклонился над столом.

– Впрочем, ты сам знаешь, как обстоит дело, – продолжал Калицкий. – Зачем нам с тобой в прятки играть?

Щука сделал нетерпеливое движение.

– Неправда, – резко сказал он. – Все совсем не так, как ты говоришь. Неужели ты в самом деле не понимаешь, что сейчас в Польше осуществляется то, о чем мы мечтали всю жизнь?

Калицкий горько усмехнулся.

– К чему вспоминать прошлое? Его все равно не воротишь. А теперь…– Он наклонился к Щуке и понизил голос: – А теперь вам нужны вот такие Свенцкие.

– Нам?

Калицкий молчал. Щука внимательно посмотрел на него.

– Эх, сбился ты, старина, с дороги…

Бледное лицо Калицкого слегка покраснело.

– Я? А может, это вы идете по неверному пути?

– Нет, Ян, – ответил Щука. – Партия идет по верному пути. Мы можем делать ошибки, оступаться, но направление у нас правильное. Вот ты сказал – Свенцкие. Да, они есть. Ну и что? Завтра они отпадут.

Калицкий долго молчал.

– Это я знаю, – сказал он наконец. – Меня беспокоят не Свенцкие.

– А что же?

Калицкий поднял на старого друга усталый взгляд, и на миг его черные глаза загорелись, как в прежние времена.

– Вы меня беспокоите, – сказал он. – Путь, по которому вы ведете Польшу.

В эту минуту к Щуке наклонился Вейхерт.

– Боюсь, что нас ждет речь, – с фамильярной улыбкой прошептал он.

В самом деле, Свенцкий, решив, что настал подходящий момент, сосредоточился, сделал значительное лицо и, взяв в правую руку нож, слегка постучал им по рюмке. Но он сделал это так деликатно, что услышали только ближайшие соседи и замолчали. Свенцкий хотел постучать еще раз, но тут с дальнего конца стола послышался резкий звон. Это Грошик, моргая мутными глазами, изо всех сил колотил вилкой по рюмке. Разговор за столом моментально стих, и все с любопытством стали оглядываться в поисках виновника этого необычного трезвона. Свенцкий сначала покраснел, потом побледнел.

– Тсс! – зашипел Грошик. – Пан министр хочет говорить.

При виде растерянной физиономии Свенцкого Древновский зажал рот, чтобы не прыснуть со смеху.

– Валяй еще! – подзуживал он Грошика.

Но Свенцкий уже овладел положением. Он встал, и внимание присутствующих обратилось на него. Однако, когда он начал говорить, голос у него слегка дрожал.

– Дорогие товарищи! Сегодня возрожденная Польша одержала большую победу. Жертвы, которые мы понесли в борьбе с фашизмом, были не напрасны. Фашизм капитулировал…

– Держишь?–прошептал Юрек Шреттер.

– Держу, – тяжело дыша, ответил Фелек Шиманский.

– Ну, давай. Раз, два…

Изо всех сил раскачав мертвое тело, они одновременно отпустили руки, и оно упало в темноту. Раздался плеск – и наступила мертвая тишина. В густой листве шуршали капли дождя. Молния сверкала где-то далеко за городом.

Фелек отер со лба пот.

– Ух, и тяжел, дьявол!

– Тише ты, – зашипел Шреттер.

Алик стоял в стороне. У него дрожали руки. Кровь вся отхлынула от лица. Сердце пульсировало где-то в горле. Когда они продирались сквозь кусты, с трудом волоча тяжелое, как колода, тело Януша, он почувствовал, что его вот-вот вырвет. Сейчас он открыл рот и жадно вдыхал свежий, влажный воздух. Но это не принесло ему облегчения. Лоб покрылся холодной испариной. К горлу подступил комок. Он инстинктивно вытянул вперед руки и ухватился за куст, ощутив на лице и руках прикосновение мокрых, клейких листьев. Он согнулся, и его начало рвать.

Фелек шагнул из темноты.

– Он что, спятил?

Шреттер остановил его жестом.

– Оставь его в покое. Пусть блюет.

Они стояли на берегу пруда, в густой и мокрой траве, почти касаясь плечами, но не видя друг друга. Темная, неподвижная поверхность пруда едва угадывалась во мраке. Тьма была кромешная. Вокруг таинственно шелестели высокие плакучие ивы.

– Юрек! – шепотом позвал Фелек.

– Чего тебе?

– Надо сматываться.

– Обожди минутку.

Он подошел к Алику. Тот, согнувшись пополам, судорожно уцепился за мокрый куст и продолжал давиться и корчиться. Наконец его перестало рвать.

– Лучше тебе? – спросил Шреттер.

Алик едва заметно мотнул головой. Тошнота, правда, прошла, но он обессилел и чувствовал себя совершенно разбитым. Им овладело глубокое безразличие.

– Ну? – раздался из темноты нетерпеливый шепот Фелека.

Шреттер подозвал его кивком головы. Тот придвинулся ближе.

– Чего?

– Мотай один!

Фелек нерешительно топтался на месте.

– А вы?

– За нас не беспокойся, не пропадем. Все равно вместе возвращаться нельзя. До завтра.

Фелек не двигался с места.

– Ну? – разозлился Шреттер. – Чего ждешь? Сказано, сматывай удочки.

Фелек помедлил немного и протянул Шреттеру руку.

– До завтра. Зайти к тебе?

– Заходи. Только смотри, будь осторожен.

– Без тебя знаю, – проворчал Фелек.

– Держись, старик! – Проходя мимо Алика, он похлопал его по плечу и, как тень, исчез в кустах.

Зашелестели листья, тихо хрустнула веточка на земле. И снова стало тихо.

Алик не двигался. Шреттер обнял его за плечи и почувствовал, что он дрожит.

– Ну, как? Еще будешь блевать?

Алик пробормотал что-то невнятное.

– Не будешь?

– Нет.

Он выпрямился, освобождаясь от объятий Юрека. С минуту постоял, опустив голову, потом глубоко вздохнул, – так судорожно вздыхают дети, устав от долгого плача. Потом стал вытирать рот платком.

Шреттер молча наблюдал за ним. В темноте Алик казался беспомощным и жалким. Он тщательно и долго вытирал рот, наконец спрятал платок в карман и опять вздохнул, но уже спокойней, не захлебываясь.

– Ну? – спросил Шреттер.

– Порядок.

– Тогда шпарь домой.

Алик кивнул.

– Завтра мы с Фелеком зайдем к тебе. Дойдешь один?

– Конечно.

– Ну, привет!

Шреттер похлопал его по плечу.

– Выпей по дороге газированной воды, сразу легче станет.

Юрек остался один. Вокруг была разлита умиротворяющая тишина. Благоухали деревья. Благоухала весна. Над прудом клубился белый прозрачный туман. Высоко на дереве завозилась разбуженная птица, пискнула сквозь сон и затихла.

Несмотря на сутолоку и полутьму, зоркий глаз Сломки еще издали различил высокую фигуру Путятыцкого, едва тот со своей компанией переступил порог ресторана. Толстяк засопел и, остановив первого попавшегося официанта, приказал:

– Столик для графа Путятыцкого! Самый лучший!

Но официант, молодой парень, всего несколько дней работавший в «Монополе», еще не умел справляться с субботним наплывом посетителей, а кроме того, не знал, кому следует оказывать предпочтение.

– Все заняты, шеф.

Когда речь шла о важных вещах, Сломка не терпел возражений.

– Если я говорю найти столик, значит, столик должен быть, понял? Пошевеливайся!

И, предоставив официанту самому находить выход из положения, Сломка стал протискиваться между столиками к Путятыцкому. Он подошел к нему, когда Путятыцкий уже отчаялся найти свободное место.

– О, дорогой пан Сломка! – обрадовался Путятыцкий, увидев ресторатора, которого знал еще по Львову с довоенных времен. – Вся надежда на вас. Найдется для нас столик?

– Уже распорядился. Где это видано, чтобы для пана графа не нашлось столика? Мое почтение. – Он поклонился Тележинскому, стоявшему с дамами. – Все готово. Прошу за мной!

– Чудесно! – прогнусавил Путятыцкий.

Оставив дам на попечение Тележинского, он двинулся за Сломкой, перекидываясь с ним на ходу словами. Он обожал разговаривать с людьми, стоящими ниже него на общественной лестнице.

– Я вижу, дорогой, дела у вас идут неплохо.

Сломка, помогая себе круглым животом, ловко прокладывал дорогу в толпе. В интимном полумраке, слабо освещенном желто-голубыми отсветами, томно покачивались в такт танго танцующие пары.

– Война кончается, пан граф. Люди хотят поразвлечься.

– Это верно. Своего рода интермеццо.

– Простите, что вы сказали?

– Я говорю, интермеццо. Перерыв. Антракт.

– Вот именно.

До него только сейчас дошло, что хотел этим сказать Путятыцкий, и он уставился на него своими круглыми глазками.

– Вы так считаете, пан граф?

– Ба! – Путятыцкий добродушно похлопал Сломку по спине. – Не огорчайтесь, дорогой. Все будет хорошо. Мы еще не такое видали и все-таки выстояли.

– Золотые слова, пан граф. Я всегда говорю то же самое. Самое главное – выстоять.

В этот момент музыка смолкла и зажегся свет.

– Еще, еще! – послышались голоса с танцевального круга.

Дирижер поднял палочку, свет снова погас, и скрипки заиграли то же танго.

– Где же столик? – спросил Путятыцкий, озираясь.

Сломка окинул быстрым взглядом зал и слегка забеспокоился.

– Минуточку, пан граф.

Молодой официант, которому Сломка поручил найти свободный столик, как раз советовался со своим более опытным коллегой. Сломка налетел на них:

– Где столик для графа?

Пожилой, с многолетним опытом официант решил взять инициативу в свои руки.

– Сейчас все будет в порядке, шеф. Как раз освобождается столик на четверых, я уже подал счет.

Сломка смерил уничтожающим взглядом молодого официанта и с улыбкой повернулся к Путятыцкому.

– Минуточку терпения, пан граф.

Путятыцкий недовольно поморщился.

– Что, ничего нет? Хорошенькое дело!

Он демонстративно повернулся спиной к Сломке и, рассерженный, пошел навстречу Фреду Тележинскому и дамам.

– Представьте себе, все занято.

Сломка, быстро-быстро размахивая толстыми ручками, семенил сбоку.

– Минуточку, пан граф, одну минуточку. Столик уже освобождается.

– Перестаньте морочить голову! – разозлился Путятыцкий. – Освобождается! Где? Целый час нам, что ли, стоять здесь и ждать? Прости, дорогая, – сказал он, заметив предостерегающий жест жены, – но я не позволю, чтобы со мной так обходились. Это похоже на издевательство. Пошли отсюда. Ноги моей больше здесь не будет.

Но Станевич совсем не хотелось отказываться от развлечения. И так они из-за дождя даром потеряли целый час.

– Боже, какой вы деспот! Значит, мы, женщины, совсем не имеем права голоса?

– Пойдемте лучше в бар, – посоветовал Тележинский. – Там, наверно, найдется свободный столик. Знаешь, Адам, кто там обслуживает?

– Ну?

– Кристина Розбицкая.

– Розбицкая? Да ну! Из тех Розбицких, что из Кшиновлоги?

– Нет, это дядя ее из Кшиновлоги. А она с Познанщины. Ее отец, да ты его знаешь, Ксаверий Розбицкий…

– Что ты говоришь? – изумился Путятыцкий. – Как тесен мир! Слышишь, Роза? Фред говорит, что в здешнем баре работает маленькая Кристина, дочка Ксаверия Розбицкого. Знаете, – пояснил он Станевич, – когда-то, в давно прошедшие времена, Ксаверий Розбицкий был безумно влюблен в мою жену…

Сломка, который во время этого разговора готов был сквозь землю провалиться, вдруг заметил, что в глубине зала освобождается столик. Он с облегчением вздохнул и вытер со лба пот.

– Есть столик, пан граф…

– Оставьте меня в покое! – огрызнулся Путятыцкий. – Не нужен нам ваш столик. Обойдемся без него. Пойдем в бар.

Сломка хотел еще что-то сказать в свое оправдание, но решительный жест Путятыцкого заставил его замолчать. Он проводил их глазами и постоял немного, переживая свой позор. И вдруг сорвался с места, помчался вперед, потом круто повернул и снова покатился, как шарик, между столиками.

Но молодого официанта, который подложил ему свинью, нигде не было. Наконец он наткнулся на него в узком коридоре, ведущем в кухню. Парень нес несколько блюд и хотел обойти шефа, но Сломка, выпятив живот, загородил ему дорогу.

– Хорошо, что я тебя встретил. С завтрашнего дня можешь искать себе другую работу. В «Монополе» не место для недоучек, понял?

Официант посмотрел на него искоса.

– Потише! И прошу не тыкать. Я с вами свиней не пас. Сами можете искать себе другую работу.

Сломка онемел от возмущения. Он побагровел, и ручки замерли у него на груди.

– Что? Что ты сказал? Ах ты подлец!

– Но, но! – по-варшавски протяжно сказал парень. – Смотрите, как бы вам не пришлось иметь дело с профсоюзом. Ну-ка посторонитесь, добром прошу, посетители ждут.

Сломка не проронил ни слова, словно язык проглотил. Он стоял с открытым ртом и выпученными глазами. Кровь бросилась ему в голову. А парень, не долго думая, бесцеремонно отстранил его локтем и исчез за дверью зала.

«Сейчас меня хватит удар», – подумал Сломка, чувствуя, как кровь железным молотом ударяет в виски. И ему стало себя жалко. Умрет, и никто, ни одна собака, не проводит на кладбище. Повезут на дрогах одинокий гроб и закопают в яме, как падаль. На глаза набежали слезы. «Надо будет завтра с утра отправиться на рыбалку, – подумал размякший Сломка. – Это всегда помогает. А этого негодяя я все равно прогоню».

Успокоенный и как бы снова примиренный с жизнью, он вперевалку потрусил по коридору на кухню. И окончательно воспрял духом, когда на кухне при его появлении прекратился оглушительный галдеж. Судомойки перестали трещать, два коридорных, которые болтались тут без дела, моментально улетучились. Официанты, осаждавшие толпой задерганного повара и требовавшие поскорей отпустить заказанные блюда, тоже успокоились. «Холодный борщ четыре раза! Два раза шницель по-венски! Деволяй, один раз!»– послышались спокойные голоса. На кухне, как по мановению волшебной палочки, воцарились порядок и тишина.

Насладившись порядком и вновь обретя душевное равновесие, Сломка побежал по другому коридору, короткому, но широкому, который соединял кухню с залом для банкетов.

Старуха Юргелевич, по прозвищу «Юргелюшка», вдова умершего много лет назад портье из «Монополя», сидела, выпрямившись, на низенькой скамеечке возле двери в уборную и вязала на спицах свитер для внука.

Сломка остановился и засопел.

– Ну, как там дела, Юргелюшка?

Юргелюшка подняла маленькое, кроличье личико и посмотрела на него выцветшими, старческими глазами.

– Речи говорят.

– Да?

Сломка прислушался. Из-за закрытой двери доносился громкий, сочный баритон Свенцкого.

– О, сам министр!

Юргелюшка безо всякого интереса отнеслась к его словам и снова принялась за свитер.

Она очень любила своего внука Фелека, которого сама вырастила: зять ее, Шиманский, погиб в сентябре тридцать девятого года, а дочка умерла несколько месяцев спустя от заражения крови после аборта.

Сломка скосил глаза на белую дверь уборной. Она сияла безупречной чистотой. Юргелюшка знала свое дело и была неоценимой работницей.

– Рвало кого-нибудь?

– Что вы! – спокойно ответила Юргелюшка, не прерывая вязания. – Рано еще.

Сломка почесал нос.

– Гм…

– Все идет своим чередом. Сперва речи говорят, а потом сюда будут бегать, обязательно будут…

– Вы небось подзаработаете сегодня, а?

– Да уж надеюсь. Но заранее ничего нельзя сказать. До войны здесь разные бывали банкеты. Один раз даже министр был.

– О! – оживился Сломка. – Кто же это? Как его фамилия?

– Я уж теперь не помню. Такой видный из себя господин. Так вот, не то он чем-то отравился, не то вообще животом маялся, только то и дело сюда бегал. Весь, простите, стульчак запакостил. И что вы думаете – ни гроша не дал!

– Вот негодяй! А еще министр!

– И то сказать, сам-то извелся. Я боялась, как бы он на тот свет не отправился.

– Вот был бы номер!

– Не приведи бог! Плюньте через левое плечо. Ну, не дал, так не дал. Другой даст. Пути господни неисповедимы: одних он карает, других милует.

Сломка подошел на цыпочках к двери.

– Говорит еще? – скорее из вежливости, чем из любопытства, спросила Юргелюшка.

Сломка замахал рукой. Из-за двери отчетливо доносился голос Свенцкого.

– Никаким силам, – говорил он, – не поколебать и не умалить наших замечательных исторических побед. Будущее принадлежит нам, и мы его построим. Дорогие товарищи! – Он повысил голос. – Я счастлив, что в такой знаменательный день мне выпала честь от своего имени, от имени всех присутствующих и населения города Островца приветствовать нашего уважаемого гостя, товарища Щуку, и поднять бокал за процветание нашей великой демократической родины. Ура!

Шум отодвигаемых стульев смешался со звоном бокалов и криками «ура».

– Кому это они «ура» кричат? – забеспокоился Сломка.

– Имениннику, наверно, – невозмутимо заметила Юргелюшка, продолжая вязать.

– Какому имениннику? Никакого именинника нет.

– Значит, юбиляру.

– И юбиляра нет, что вы глупости болтаете! Наверно, о Польше шла речь…

Но одолевшие его сомнения не помешали ему вовремя отскочить от внезапно распахнувшейся двери и пропустить лакея во фраке.

– Постой! – задержал его Сломка.

Официант остановился. Это был рослый заносчивый парень, с внешностью и повадками первого любовника. До войны он несколько лет работал в варшавском «Бристоле», и этого было достаточно, чтобы Сломка ценил его больше остальных официантов.

– Ну, как там дела, пан Юзеф? – дружелюбно спросил он, перебирая, по своему обыкновению, на животе пальчиками.

Красавчик улыбнулся с сознанием своего превосходства.

– Ничего.

– Пьют?

– Само собой. Сломка потер руки.

– Это хорошо! Не забывайте про французское вино. А к кофе ликер подайте. Пани Юргелюшка, предсказываю вам сегодня хороший заработок.

В кухне ему опять попался на глаза тот грубиян. Они столкнулись в проходе, и их взгляды на миг встретились. Официант нагло присвистнул и повернулся к шефу спиной, совсем как оскорбленный Путятыцкий.

– Пан старший! – крикнул он повару. – Телячья котлета два раза! Крем фруктовый один раз.

У Сломки засосало под ложечкой. Он почувствовал, что должен как-то вознаградить себя за унизительное поражение. Рыбная ловля, запроектированная на завтра, – не в счет, сейчас ему нужно было нечто большее. Он метнул из-под опущенных век взгляд в сторону судомоек. С краю стояла здоровая, крепкая девушка с широким задом.

Он вышел из кухни и поймал за ухо мальчишку-рассыльного.

– Как тебя зовут?

– Тадек, пан директор.

– Отлично! Послушай, Тадек…

– Слушаю, пан директор.

– Беги в кухню и пришли мне сюда Стефку. Знаешь ее?

– Знаю, пан директор.

– Да поживей, одна нога тут, другая там.

Стефка явилась спустя минуту, разгоряченная, с красным лицом и мокрыми руками, пахнущая потом и помоями.

Сломка затоптался вокруг нее.

– Стефка!

– Чего? – недовольно буркнула она.

– Зайди ко мне наверх через десять минут.

– Еще чего! Хватит с меня. И так болтают обо мне невесть что.

– Глупая. Это они от зависти.

– Как же! Есть чему завидовать!

– Я тебе чулки дам.

Она недоверчиво посмотрела на него.

– Правда?

– Настоящие, французские. Приходи через десять минут.

– Шелковые?

– А то какие же?

Она призадумалась.

– Ну, ладно, – сказала она с расстановкой. – А если жених узнает…

Стефкин ухажер всего несколько недель как вернулся с принудительных работ из Германии и устроился на цементный завод в Бялой.

– Глупая, – сказал Сломка. – Откуда он узнает?

Сломка проводил Стефку глазами, с удовольствием глядя на ее широкий зад, причмокнул толстыми губами и побежал дальше. Один коридор, второй, дамская уборная, мужская, опять коридор – настоящий закулисный лабиринт. Прежде чем войти в бар, он заглянул в так называемую комнату для артистов.

Это была маленькая клетушка, в которой переодевались выступавшие в вечерней программе артисты. Сегодняшняя программа – нечто совершенно новое – должна была произвести сенсацию. Выступали Ганка Левицкая и двое известных танцоров – Сейферт и Коханская.

На стук никто не ответил, и Сломка, приоткрыв дверь с надписью «Артистическая уборная», заглянул внутрь. В комнате горел свет, но никого не было. Мебели здесь было немного: простой стол, на котором стояло большое, прислоненное к стене зеркало, продавленная зеленая кушетка, несколько стульев, в углу – красная ширма. На одном из стульев стоял раскрытый чемодан, а в нем в беспорядке свалены пестрые тряпки. Через крышку чемодана было перекинуто желтое платье с оборками, под стулом валялась черная испанская шляпа, до самого пола свисали узкие штанины голубых бархатных брюк. В комнатенке без окон было душно и жарко, как в оранжерее.

Сломка хотел уже уйти, когда из-за ширмы послышался мужской голос:

– Это ты, Лода?

Сломка засопел, но прежде чем успел вымолвить слово, из-за красной ширмы появился совершенно голый Сейферт. Он был среднего роста и, пожалуй, немного полноват для танцора, хотя тело у него было крепкое, стройное и еще молодое. Его, видно, нисколько не смущало, что он голый.

– А, это вы, па« директор! Добрый вечер. Вы не видели Лоду?

Сломка догадался, что речь идет о его партнерше Коханской.

– Нет, не видел. А что, она еще не приходила?

Сейферт не ответил. Он подошел к чемодану и стал рыться в нем. Часть костюмов сразу оказалась на полу.

– А, черт! – выругался он, продолжая копаться в пестром тряпье.

Сломка забеспокоился.

– Как вы думаете, пани Коханская не опоздает? Мы начинаем концерт ровно в девять. Зал битком набит. И пани Левицкой тоже до сих пор нет…

Сейферт пожал плечами.

– Это меня не касается. Интересно, зачем вам вообще понадобилось приглашать эту Левицкую? Личико с кулачок, голос – как у котенка, и в придачу – ноги кривые. Видели мои фото? – Он вытащил из-под трико телесного цвета пачку фотографий и сунул ее в руки Сломке. – Посмотрите. Вот это из «Вальпургиевой ночи», а это из «Шахразады», хороши, правда?

Оставив Сломку с фотографиями, он снова начал потрошить чемодан.

– Вот тебе на! Куда подевался мой желтый шелковый платок? Наверно, эта идиотка забыла его взять. Черт возьми! Ну, как я теперь буду танцевать болеро!… Самый лучший номер.

Вдруг он извлек со дна чемодана платок и успокоился.

– Вот он! Посмотрите-ка, на черном костюме такое яркое пятно выглядит очень эффектно. – И он набросил на голые, дебелые, слишком полные плечи платок и посмотрелся в зеркало. – Эффектно, а? Вот увидите, я произведу фурор.

Напевая под нос, он сделал перед зеркалом несколько па и снова обернулся к Сломке. Вблизи было видно, что у него под глазами мешки, лоб в морщинах, щеки дряблые.

– Теперь такой шелк ни за какие деньги не купишь. Видите? Довоенный, французский. Пощупайте…

Сломка положил фотографии и осторожно прикоснулся к платку.

– Действительно.

– Все, что вы здесь видите, – довоенное. Беда только в том, что Коханской, между нами говоря, все костюмы узки. Надо расставлять, переделывать. Вот здесь, в талии, черт ее подери, толстеет. Ее песенка спета, попомните мои слова.