355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Ежи Анджеевский » Пепел и алмаз » Текст книги (страница 16)
Пепел и алмаз
  • Текст добавлен: 15 сентября 2016, 03:05

Текст книги "Пепел и алмаз"


Автор книги: Ежи Анджеевский



сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 16 страниц)

– Не бойтесь, – любезно сказал он, – вам ничего не угрожает. Мне нужен человек, который сейчас находится у вас. Вот и все.

Он быстро оглядел кухню. В стене была еще одна дверь. Он открыл ее. Кладовка. Отлично!

– Прошу. Только быстрей!

Они торопливой рысцой послушно подбежали к нему. Он втолкнул в кладовку сначала одну, потом другую. Они еле уместились там и, привалившись друг к другу, как два снопа, ошалело вытаращили свои округлившиеся совиные глаза. На полке, прямо над их головами, лежал тонкий кусок грудинки. Хелмицкий закрыл дверь и повернул ключ. Тихо. Здесь ему больше нечего делать. Он прокрался в прихожую. Сундуки. Чемоданы. Шкаф. И откуда только выкопали такую рухлядь? Одна дверь. Вторая. Оттуда доносится женский голос. Из предосторожности он открыл сначала первую дверь. Пусто. «Все в порядке! Значит, паук не подвел», – подумал он.

Только уже проходя по двору, он услыхал позади слабый женский крик. Слов не разобрал, но догадался, что звали на помощь. Во дворе ни души, в подворотне – тоже. Хелмицкий вышел на улицу и неторопливым, размеренным шагом направился к Аллее Третьего мая. По ухабистой мостовой протарахтела извозчичья пролетка. Было тепло. Светило солнце. На мостовой возле кучи конского навоза громко чирикали воробьи. Молодая женщина везла детскую коляску. На углу стоял фургон для перевозки мебели, и в овальном зеркале, прислоненном к стене дома, он увидел свои ботинки. На улицу высыпали школьники. Он посмотрел на часы. Шесть минут третьего.

Вскоре он оказался на площади Красной Армии. В кафе Балабановича на веранде сидело всего несколько человек. Хелмицкий пересек площадь и свернул в боковую улицу. Здесь стояли солидные каменные дома. Он миновал один дом, другой, третий. Дальше тянулся обнесенный забором пустырь. За ним стояло одноэтажное деревянное строение. Заглянув в ворота, он увидел просторный двор с садиком сбоку и фабричными постройками в глубине.

Без труда разыскав в углу двора деревянную беленую будку уборной, он вошел внутрь, закрыл дверь на крючок, помочился, потом вынул из кармана револьвер и бросил его в зияющую дыру.

На улице он почувствовал нестерпимую жажду. В горле пересохло, губы потрескались. Он вернулся на площадь Красной Армии и в угловом баре прямо у стойки залпом выпил большую кружку пива. Потом кратчайшим путем зашагал в сторону рынка. Рыночная площадь была запружена толпой.

Пробравшись между ларьками, Хелмицкий спросил первого встречного:

– Что случилось?

Пожилой мужчина с бородкой, в соломенной шляпе в ответ только пожал плечами: не знаю. Все чего-то ждут, ну и он тоже. Но вопрос Хелмицкого услышал стоявший неподалеку парнишка с велосипедом и сказал:

– Важное сообщение будут передавать. Наверно, война кончилась.

Скорчив презрительную гримасу, мужчина в соломенной шляпе махнул рукой и ушел.

– Сейчас начнут, – сообщил Хелмицкому парнишка.

Толпа росла. Люди все подходили и подходили. Вдруг в репродукторах послышалось потрескивание.

– «Внимание! Внимание! – разнесся над толпой громкий голос диктора. – Говорит польское радио «Варшава», работают все радиостанции страны. Передаем важное сообщение. Сегодня, восьмого мая, на развалинах столицы Германии – Берлина представителями германского командования подписана безоговорочная капитуляция. От германского командования капитуляцию подписали Кейтель, Фридебург и Штрумпф. От Верховного командования Красной Армии капитуляцию подписал Маршал Советского Союза Жуков. От Верховного командования вооруженных сил союзников – маршал авиации Теддер. При подписании капитуляции в качестве наблюдателей присутствовали: начальник военно-воздушных сил США генерал Спаатс и главнокомандующий французской армией генерал Делатр де Тассиньи…»

Люди слушали в молчании, замерев на месте. Прохожие застывали там, где их застигли слова сообщения. Грузовики, проезжавшие мимо, останавливались. Какая-то машина отрывисто просигналила в тишине.

– «Завтра, – продолжал диктор, – в Европе наступит первый день мира. Польша вместе со всеми миролюбивыми народами будет торжественно отмечать разгром гитлеровской Германии, падение жесточайшей в мире тирании, победоносное завершение самой кровопролитной в истории человечества войны и наступление эры прочного мира, свободы и счастья. Для увековечения победы польского народа и его великих союзников над гитлеровскими захватчиками, увековечения победы демократии над гитлеризмом и фашизмом, победы свободы и справедливости над рабством и бесправием Совет Министров принял сегодня постановление: считать день девятого мая тысяча девятьсот сорок пятого года национальным праздником победы и свободы».

Диктор смолк, и в наступившей тишине зазвучал национальный гимн. Мужчины обнажили головы. Когда звуки гимна стихли, никто не двигался. Лишь через некоторое время люди медленно и по-прежнему молча стали расходиться.

В дверях гостиницы стоял толстяк портье.

– Ну, вот и кончилась война, – на ходу бросил ему Хелмицкий.

Портье громко шмыгнул носом, глаза за стеклами очков у него были красные.

– Эх, пан, кабы услышать это в неразрушенной Варшаве…

– Ишь чего захотел! – сказал Хелмицкий.

Он взял свой ключ и поднялся наверх. Первым делом зашел в уборную. Вынув из кармана фальшивое удостоверение на имя Чешковского, он разорвал его на мелкие клочки, бросил в унитаз и спустил воду. Но часть бумажек осталась в унитазе, и, подождав минуту, он снова дернул за цепочку. На этот раз вода смыла все без остатка.

Войдя к себе в номер, он запер дверь на ключ, снял пальто, шляпу и, повалившись прямо в костюме на кровать, мгновенно заснул.

Перед тем как выйти из дому, Косецкий заглянул на кухню.

– Розалия, ты не знаешь, где пани Алиция? – спросил он, стоя на пороге.

– Я здесь, – послышался голос жены.

Он вернулся в холл, за ним с озабоченным лицом вошла Косецкая. Она очень удивилась, увидев мужа в пальто и шляпе.

– Ты что, уходишь?

– Да, – мягко сказал он. – Надоело сидеть дома. Надо немного проветриться.

– Давно пора! – обрадовалась жена. – Вот увидишь, ты сразу почувствуешь себя лучше. А к ужину вернешься?

– Разумеется. Который теперь час? Ну, еще пяти нет.

Она проводила его до двери.

– Подумай, какая неприятность… Я вчера вызывала водопроводчика: у нас подтекает кран в кухне. Он взял за починку сто злотых и сказал, что все в порядке. А сейчас захожу в кухню, из крана опять капает. Ну что за люди! Ни на кого нельзя положиться!

– Позови его еще раз, – сказал Косецкий.

– Кого? Водопроводчика? Ведь он опять потребует сто злотых…

– Это мы еще посмотрим. Я сам с ним поговорю.

– Ты?

– Да, я.

Она в изумлении замолчала. А Косецкий открыл дверь и вышел наружу. Небо, с утра затянутое тучами, прояснилось, и ласково светило солнце. Воздух был прозрачный и чистый.

– Какая чудесная погода! Вот-вот зацветет сирень.

Он повернул голову и внимательным взглядом окинул облупившиеся стены виллы. Это не ускользнуло от внимания жены.

– Видишь, во что превратился наш дом?…

– Не огорчайся. Постепенно все наладится.

Она не могла взять в толк, что с ним произошло, почему он вдруг так переменился. И ей почему-то стало грустно.

– Знаешь что?

– Ну?

– Я все время думаю об Анджее…

– Ах! – Косецкий махнул рукой.

– Правильно ли мы поступили, позволив ему уйти?

– Дорогая, он уже не маленький. Он взрослый человек и должен сам понимать, что делает. Я в его годы давно жил самостоятельно и зарабатывал себе на хлеб. Если он до сих пор не научился уважать труд, мы с тобой теперь его этому уж не научим.

– Но, видишь ли, – пыталась она защитить сына, – ты забываешь, в каких тяжелых условиях он рос…

– Тем более. Как раз это и должно было развить в нем волю и чувство ответственности. У меня тоже была нелегкая жизнь. Не надо сгущать краски. Что было, то было, и нечего сваливать все на прошлое. А если он учебе и труду предпочитает легкий, подозрительный заработок и хочет порхать по жизни, тут уж ничего не поделаешь. У него своя голова на плечах.

– Может, ты и прав…– прошептала она. – Но он в последнее время был такой странный…

– Дорогая Алиция, – сказал Косецкий, сжимая ей руку, – когда у человека совесть не чиста, он всегда ведет себя немного странно.

У калитки он остановился и обернулся к жене:

– Не забудь послать Розалию за водопроводчиком.

И, выпрямившись, прежней пружинистой походкой пошел вниз по улице. Итак, война кончилась. Снова получают смысл привычные нормы поведения и законы. Мир возвращается к нормальной жизни. Прошлое? Отныне на нем надо поставить крест. С его страданиями и ошибками – со всем, что было. Первый день мира автоматически перечеркнул минувшие дни. Важно, как себя будет вести человек сейчас, а не то, как он себя вел во время войны. У войны – свои законы, у мирной жизни – свои. В таком духе Косецкий собирался разговаривать со Щукой, не сомневаясь, что, если тот окажется человеком здравомыслящим, все сойдет благополучно.

По дороге он увидел нескольких знакомых и подумал, что, повстречай он их два дня назад, кое-кто мог бы и не узнать его. А сегодня ему кланялись еще издали, так же почтительно, как раньше. Это его не удивило. Потому что перед тем как выйти из дому, он, уже в пальто и шляпе, подошел к зеркалу и впервые увидел себя в нем таким, каким был до лагеря: представительным, хорошо сохранившимся мужчиной средних лет, с мужественным лицом и смелым взглядом. «А может, стремление выжить любой ценой и является основой нравственности», – подумал он.

На рынке, где он столько лет не был, ему бросилось в глаза царившее там оживление, множество народа и автомобилей. По сравнению с довоенным временем разница была просто поразительная. Несмотря на то, что вид у людей был жалкий, потрепанный, дома тоже обветшали и хранили на себе многочисленные следы войны, машины были только военные, да и те обшарпанные, пыльные, на тротуарах лежали кучи мусора; несмотря на всю эту неряшливую нищету, жизнь била ключом. На домах развевались бело-красные флаги. По радио передавали марш «Под звездным знаменем».

На здании гостиницы тоже висело огромное бело-красное полотнище. Низенький круглый портье глянул из-под очков на Косецкого, сразу смекнув, что он из прежних, настоящих господ.

– В каком номере остановился инженер Щука? В семнадцатом?

На лице портье изобразилось нескрываемое разочарование.

– Жил в семнадцатом, – пробурчал он.

– То есть как жил? Он что, уехал?

Портье сделал рукой выразительный жест.

– Что? – спросил Косецкий, ничего не понимая.

– Кокнули, – сказал портье и, считая разговор оконченным, начал разбирать письма на конторке. Косецкий долго смотрел на конверты разного цвета и формата и наконец спросил:

– Когда?

Портье поправил сползшие на нос очки.

– Сегодня.

Косецкий постоял еще немного в задумчивости, потом повернулся и медленно пошел к выходу. И только тогда заметил в глубине холла мужчину, поднявшегося с кресла ему навстречу. Это был Подгурский. Косецкий бросился к нему.

– Что случилось? Это правда?

– Правда, – ответил Подгурский.

– Но кто это сделал? Когда?

– Кто? Все те же. – И, пристально взглянув на Косецкого, сказал: – Я ждал вас.

– Меня?

– Да. Мне нужно с вами поговорить.

– Як вашим услугам. Где прикажете? Здесь?

– Нет. Лучше пойдемте в комитет, это совсем рядом, на той стороне площади.

– Отлично!

Они молча пересекли площадь и вошли в ворота, где стояли часовые с автоматами.

Подгурский провел Косецкого через длинную анфиладу огромных, высоких комнат на первом этаже. Здесь всюду толпились люди: военные и штатские. Стук пишущих машинок мешался с обрывками разговоров. И только в последней комнате, с окнами на рынок, такой же большой, но почти без мебели, если не считать стола и двух стульев, никого не было.

– Что же здесь было до войны? – припоминал вслух Косецкий.

– Здесь? Городской музей. А при немцах – жандармерия.

– Верно, верно, – кивнул Косецкий. – Экспонаты, конечно, уничтожены?

– Да, уничтожены.

Косецкий пододвинул стул к столу, сел И вопросительно посмотрел на Подгурского. Тот стоял у окна. Вид у него был утомленный и расстроенный.

– Слушаю вас.

– Я полагаю, вы догадываетесь, о чем пойдет речь?

– Разумеется, – спокойно ответил Косецкий. – Не догадываюсь, а знаю наверняка.

– Ну?

– Что же вам рассказал обо мне инженер Щука?

– Все.

– Что значит все?

Подгурского передернуло.

– И вы еще спрашиваете? Хотите, чтобы я вам объяснил, что это значит? Как вы можете смотреть людям в глаза… Вы! Какая мерзость!

С минуту длилось молчание. Вдруг Подгурский подошел к нему и сказал уже более спокойным тоном:

– Впрочем, это ваше дело. Что касается меня, я должен вам сообщить следующее: опираясь на показания товарища Щуки, я сегодня же передаю ваше дело в управление госбезопасности.

После небольшой паузы Косецкий спросил:

– Это все?

– Все.

Подгурский отвернулся и подошел к окну.

– Итак, вам больше нечего мне сказать? – спросил Косецкий.

Подгурский не ответил.

– Ну, что ж, – сказал Косецкий, вставая, – тогда, может быть, вы разрешите мне сказать несколько слов?

– Говорите, – буркнул Подгурский.

– Вам обязательно надо смотреть в окно? Я не привык говорить, когда ко мне стоят спиной.

Подгурский повернул голову.

– А бить по спине вы привыкли?

Косецкий выдержал его взгляд.

– Да, – спокойно ответил он, – трудно даже себе представить, к чему только не привыкает человек. Но мне кажется, вы не понимаете или не хотите понять одной простой вещи. Война, особенно такая, как эта, выявляет разные стороны человеческой натуры. Одни становятся героями, другие – преступниками. Правильно или нет?

Подгурский молчал. Он стоял, немного подавшись вперед, упершись обеими руками в стол.

– Вы не хотите со мной разговаривать? – спросил Косецкий.

– По-моему, – ответил тот, поднимая голову, – вы не совсем понимаете, с какой целью я вас сюда вызвал. Во всяком случае, не для дискуссии о том, кто и почему стал или не стал героем во время войны. Ясно?

Косецкий слегка наклонил голову.

– Абсолютно. Но вы неправильно меня поняли. Я не собираюсь вступать с вами в дискуссию. Я только хотел изложить вам свою точку зрения на факты, которые вам обо мне уже известны.

– Вы изложите ее суду.

– А разве вы уже не осудили меня? – воскликнул он. – Нет, вы должны меня выслушать. Даже не ради старого знакомства, а просто я, как человек, имею право высказать свою точку зрения.

Подгурский заколебался.

– Хорошо, – сказал он наконец. – Говорите. Только покороче.

– Постараюсь, – ответил Косецкий. – Итак, в специфических условиях военного времени, как я уже сказал, в людях пробуждаются различные инстинкты. Но теперь война кончилась, ее больше нет. И я полагаю, что восстановление нормальных условий жизни требует нового подхода к человеку, к его ценности. Война многих нравственно покалечила. Они не вынесли этого кошмара. Сейчас не время анализировать, кто больше виноват – кто толкал на преступление или кто совершал его. Налицо факт преступления. Но разве это значит, что в нормальных условиях большинство оступившихся не смогут снова приносить пользу обществу? Или вы считаете, что Икс, который в лагере обкрадывал своих товарищей, потому что был голодный, и по возвращении к мирной жизни останется вором? Или Игрек, в лагере послушное орудие в руках преступников, и теперь тоже будет общественно опасным элементом? Одну минутку, – сказал он, заметив нетерпеливый жест Подгурского. – Пока я рассматривал эту проблему в теоретическом аспекте. Если же говорить конкретно обо мне, то я не знаю, что вам там наговорил инженер Щука. Очень возможно, что он несколько сгустил краски. Но это не важно. Я ни от чего не собираюсь отпираться. Мы, слава богу, не первый день знакомы, и вам известно, что я думаю о личной ответственности за свои поступки. Да, я совершил не один тяжелый проступок. Но неужели вы считаете, что я от этого стал другим человеком? Что я не смогу, как и до войны, быть полезным обществу и заслужить его уважение? Да и кто выиграет от того, что я окажусь на скамье подсудимых? Я даже не говорю сейчас о формальной стороне дела. Потому что одних ваших показаний недостаточно. Необходимы свидетели. Допустим, свидетели найдутся и меня осудят. И что же? Какая от того польза? Будет еще одним человеком меньше – и как раз тогда, когда нам так нужны специалисты. Кроме того, в довольно широком кругу людей, знавших меня лично, будут говорить: «Уж если Косецкий мог так низко пасть, чего ждать от других». Уверяю вас, подобный процесс положительной роли не сыграет. Он не укрепит пошатнувшейся веры в человека. Какую же, спрашивается, пользу принесет он обществу? Нет, нет, пан Франек, – он сделал отрицательный жест рукой, – вы не хуже меня знаете, что Косецкий, достойный наказания за свои поступки в лагере (чего я не отрицаю), – теперь, после войны, будет по-прежнему и даже еще преданней служить обществу. И еще одно. Я высказываю сейчас свои собственные мысли. Но такой же точки зрения придерживаются и все цивилизованные, политически развитые народы. Война – это одно, мирное время – совсем другое. Между ними – пропасть. Есть законы войны и законы мира. Первый день войны перечеркивает мирную жизнь, а первый день мира перечеркивает войну. То, что имело значение во время войны, теряет его теперь, и наоборот. Вчерашний враг сегодня может стать союзником. Такова логика жизни. Война и мир. Это две стороны медали. И не надо их смешивать. Так же, как нельзя отождествлять человека с его двойником. Уверяю вас, что настоящий из них – тот, кто в данный момент, в данных условиях может приносить пользу обществу. Это все, что я хотел сказать.

Он вынул из кармана портсигар и, открыв, протянул Подгурскому.

Тот поблагодарил, но отказался. Косецкий закурил и, сильно затянувшись, сел.

– Теперь можете поступать, как найдете нужным. Мне больше нечего сказать.

Подгурский долго молчал. Так вот оно, истинное лицо этого человека, которого он когда-то уважал и считал безупречно честным! Глубина его подлости потрясла Подгурского. Он мог быть и лагерным палачом, послушным орудием убийц, и порядочным человеком! Единственно, чего он жаждал, это любой ценой спасти свою шкуру. И тут для него все средства были хороши. В зависимости от обстоятельств он был то подлецом, то воплощением добропорядочности. Кто же он на самом деле? Какая почва взрастила эту рабскую натуру? Как это сказал Щука? Банкротство мелкого буржуа.

Внезапно Подгурского охватила такая усталость, что ему захотелось только одного: как можно скорей, немедленно прекратить этот разговор, покончить со всей этой мерзостью.

Он машинально провел рукой по лбу и ощутил на нем холодный пот. Как быть? Оставить его на свободе? Предать его злодеяния забвению? Не касаться этого грязного дела?

Он уже хотел встать из-за стола и сказать: «Уходите!» Но вдруг кровь горячей волной прилила к вискам, и он ужаснулся своим мыслям. «Что со мной? Я чуть не стал молчаливым соучастником преступления! Хотел согласиться с его трусливыми, лживыми доводами! Я?»

К нему сразу вернулось самообладание. Только сердце еще билось учащенно, но вот и оно успокоилось. Уверенным движением Подгурский снял трубку и набрал номер госбезопасности. Он чувствовал, что сидевший по другую сторону стола Косецкий напряженно следит за ним. Но охваченный внезапным беспокойством, что не застанет Врону на месте, Подгурский даже не взглянул на него. Как только их соединили, Врона снял трубку.

– Это я, – сказал Подгурский. – Здорово! Можешь уделить мне минутку?

– Когда? – спросил Врона. – Сейчас?

– Да.

– У меня?

– Конечно. Есть дело, которое должно тебя заинтересовать.

– Жду, – послышался лаконичный ответ.

Подгурский положил трубку и только тогда взглянул на Косецкого. Минуту они молча смотрели друг на друга. Из соседней комнаты доносились голоса и стук пишущих машинок. Чем дольше в этой большой, полупустой комнате длилось молчание, тем лицо Косецкого все больше бледнело, словно кровь отливала от него, и наконец стало землисто-серым. «Надо кончать!»– подумал Подгурский и, отодвинувшись прямо со стулом от стола, сказал, пожалуй, немножко громче, чем нужно:

– Пошли!

Косецкий не шевельнулся. Значит, все кончено? Он никак не мог уразуметь, взять в толк, что произошло в последнюю минуту. Было ясно только одно: нужно встать, и с этого момента он начнет медленно, шаг за шагом спускаться в пропасть. «Я проиграл», – мелькнуло у него в голове. Но одновременно появилось и смутное ощущение, что расплата еще где-то далеко, словно речь идет не о нем, а о ком-то постороннем. «Надеюсь, в снотворном они мне не откажут», – неожиданно для себя подумал он.

Хелмицкий глубоко вздохнул и сел на кровати.

Он очнулся от тяжелого сна с таким ощущением, будто проспал много часов подряд и сейчас уже ночь. Но это впечатление быстро рассеялось. В комнате царил полумрак, а на улице было еще светло. Часы показывали половину восьмого. Он поспешно вскочил, обтер потное лицо полотенцем, причесался и торопливо сунул в портфель свои вещи: пижаму, полотенце, мыло, зубную щетку и грязную рубашку. Потом надел и шляпу. Как будто все. Но, дойдя до двери, вернулся и вынул из стакана увядший букетик фиалок. Они еще источали тонкий аромат. Стряхнув воду, он сунул фиалки в карман пальто.

Портье удивился, услышав, что он освобождает комнату.

– Куда вам спешить? Ведь краковский поезд отходит в двенадцать с минутами.

– Ничего, – сказал Хелмицкий. – У меня еще кое-какие дела.

Старик поправил очки и стал выписывать счет

– Трое суток, – сосчитал он.

Хелмицкий кивнул.

– Совершенно верно.

Но ему показалось, что с того дня, как он пришел сюда снимать номер, прошла целая вечность.

Портье писал очень медленно, а считал и того медленнее. Хелмицкий сгорал от нетерпения. Наконец счет был готов, Хелмицкий расплатился, щедро прибавив старику на чай.

– Ах, совсем забыл, – спохватился он. – Дайте-ка мне сигарет. У вас еще остались венгерские?

Вот они, те самые, которые он в первую ночь курил с Кристиной.

Он сунул пачку в карман. Прощаясь, портье даже расчувствовался, словно провожал близкого родственника.

– Имейте в виду, – говорил он, тряся руку Хелмицкого, – пока я в «Монополе», вы всегда можете рассчитывать на лучшую комнату.

– Отлично! – улыбнулся Хелмицкий.

Уже в дверях он услышал голос старика:

– Будете в Варшаве, передайте Уяздовским аллеям привет от старого портье из «Савоя»…

Выйдя на рынок, Хелмицкий успокоился. Минуту он постоял в нерешительности, потом медленно пошел по тротуару. Вход в ресторан был уже освещен, и дверь то и дело открывалась, впуская посетителей. По радио передавали последние известия, и под репродуктором толпился народ. Тот же голос, что и днем, отчетливо разносился над площадью. На домах развевались красно-белые флаги. Посреди площади сколачивали из досок трибуну. По бокам вбивали в землю высокие флагштоки.

Он дошел до угла и круто повернул. В глубине площади, откуда отправлялись рейсовые автобусы, стояли два грузовика. Он подошел к расписанию. Последний автобус на Калиновку ушел час назад. Следующий – в семь утра. Он спросил у шоферов, куда они едут. Один ответил, что никуда, другой ехал в Варшаву.

– А вам куда надо? – поинтересовался первый.

Хелмицкий назвал следующий за Калиновкой населенный пункт. Шофер покачал головой.

– Что вы… На ночь глядя ехать в такую глушь?

Хелмицкий хотел что-то возразить, но увидел двух патрульных, шедших по тротуару. Ему показалось, что они направляются к площади. Он приложил руку к шляпе и медленно пошел в противоположную сторону. Дойдя до людей у репродуктора, он снова увидел патруль на углу и опять свернул в сторону. Вскоре он очутился на узенькой боковой улочке.

Здесь стояла тишина, прохожих почти не было. Дома по одной стороне были на уровне второго этажа освещены нежно-золотистым светом заходящего солнца. А нижняя часть фасада и домишки на противоположной стороне тонули в тени. Он прошел мимо какой-то лавчонки, в открытых дверях которой стояла корзина, полная молодой розовой редиски. Высокая худая женщина рылась в корзине, отыскивая пучок получше. Из темного подвала слышался стук молотка. Впереди мелкими шажками семенил сухонький старичок, на ходу читавший газету. За ним бежала кривоногая такса. Наверху, на сверкающем в солнечных лучах скате крыши, ворковали голуби. А немного подальше, со двора, доносились звуки гармоники.

Некоторое время он шел по этой улочке, потом повернул в поперечную, такую же узкую и тихую, и вдруг остановился. Как он сюда попал? Чего ему здесь надо? Или он на самом деле решил ехать в Калиновку? Ведь вокзал совсем в другом конце города. До отхода поезда всего час. Один час. Может быть, Кристина уже ждет его. Он испугался, что опоздает, и торопливо зашагал обратно, опять повернул за угол и вдруг в десяти шагах от себя увидел трех солдат с автоматами, шедших по мостовой. Вздрогнув, Хелмицкий резко повернул назад. За спиной раздался окрик: «Стой!» От угла его отделял какой-нибудь шаг. Крепко сжав в одной руке портфель, он привычным движением полез другой в карман за револьвером. И в тот момент, когда он понял, что револьвера нет, у него от сильного удара в спину захватило дыхание. Он рванулся вперед и, как сквозь ватную пелену, услыхал глухие, отрывистые выстрелы. Выронив портфель, он упал. Над головой он увидел большое красно-белое полотнище. А еще выше – далекое голубое небо. «Откуда этот флаг? Что случилось?»– подумал он с удивлением.

Один солдат поднял с земли портфель, другой, опустившись на колени, стал торопливо обыскивать карманы лежащего. Из одного кармана он вынул букетик фиалок и, бросив его на мостовую, расстегнул пальто.

– Ну, что? – спросил третий солдат, остановившись вблизи с автоматом.

Стоявший на коленях вынул из кармана пиджака кеннкарту и протянул товарищу. Тот посмотрел ее и сунул к себе в карман. Тем временем первый солдат выбрасывал на мостовую содержимое портфеля: пижаму, грязную рубашку, мыло… Солдаты переглянулись.

– А, черт! – пробормотал стоявший на коленях.

Он наклонился над лежащим. Тот еще дышал. Затуманенные глаза его были еще открыты, но уже закатывались.

– Эх, парень, парень, – огорченно сказал он, – чего ж ты бежал?


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю