Текст книги "Пепел и алмаз"

Автор книги: Ежи Анджеевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 16 страниц)

VII

Он очнулся от тяжелого сна, весь в поту, с сердцем, колотившимся где-то в горле, и не сразу сообразил, где он. Со всех сторон его обступала темнота. Было тихо, но в нем метался и рвался наружу сдавленный, хриплый крик. Он слышал его так отчетливо, будто совсем рядом во тьме кричал человек. Сев на кровати, он сжал руками голову, которая раскалывалась от диких воплей. Но крик не утихал. Он раздавался под черепной коробкой, и казалось, окружающая темнота кричала в ответ. Он еще сильней, до боли, стиснул голову. Виски были в поту, ладони тоже холодные и липкие. Его стала бить внутренняя дрожь. Инстинктивно он пошарил вокруг, ища одеяло. Сначала нащупал жесткую чистую простыню, потом – атлас одеяла. И только когда натянул его на плечи, до сознания дошло, что он дома, в спальне, лежит рядом с женой на оставшейся после немцев кровати.

Алиция спала, дыша ровно и тихо. Он наклонился над ней, прислушиваясь к ее спокойному дыханию. Вдруг, словно почувствовав его рядом, жена вздохнула и пошевельнулась. Он отпрянул, но она продолжала спать.

Его по-прежнему трясло. Он натянул одеяло повыше и плотней закутался в него. На ночном столике тикал будильник. Только сейчас он услышал тиканье и бесконечно удивился. Разве бывает на свете больший покой? Ночь. Уснувший дом. Рядом спит жена. Тикают часы. А время отступает куда-то в далекое, полузабытое прошлое. Ему и прежде нередко случалось просыпаться среди ночи. Он любил эти одинокие минуты, ничуть не похожие, однако, на одиночество, и не торопился опять заснуть. Можно было без помех обозреть свою безупречную, гармоничную жизнь, которая текла тихо и мирно. Ночная тишина, спящий дом, ровное дыхание Алиции располагали к тому, чтобы заглянуть в прошлое. Минувшие годы терялись вдали, и он не находил там ни одного мгновения, ни одного события, за которое стоило бы краснеть. Ему ничего не нужно было вычеркивать из своего прошлого, нечего стыдиться и нечего скрывать.

Но эти смутные воспоминания не принесли облегчения. Спина и плечи согрелись под толстым ватным одеялом, а внутренняя дрожь не утихала. Он устал, но лечь боялся и только сомкнул отяжелевшие веки. И сразу почувствовал облегчение, как в бездонную пропасть, провалившись во тьму. Дрожь внезапно унялась. Ни о чем не думая, он уткнулся головой в колени. Покой. Тишина. Вдруг он вздрогнул. Кто-то крикнул в темноте. Он выпрямился и весь обратился в слух. Где кричали? Около дома? На улице? Сначала он подумал, что ему послышалось. Но в следующее мгновение понял: это у него внутри затаился и опять зазвенел этот крик. Он был всюду. В груди. В горле. В висках. Крик избиваемого человека. Съежившись, он замер, словно надеясь хоть так заглушить этот голос. «Сейчас пройдет», – подумалось ему, и кулаки так крепко сжались, что ногти впились в ладони. Но крик усиливался, рос, хватал за плечи. Он чувствовал: еще секунда – и окружающий мрак, ночь, в чьих невидимых тисках он бился, как на дне огромной ямы, отзовутся диким воем. Не выдержав, он вскочил и сам закричал.

Алиция проснулась. Она села и ощупью, еще спросонья, стала искать выключатель. Наконец нашла и зажгла свет.

Антоний стоял на коленях тут же, на постели. Большой, грузный, угловатый. Лицо бледное, перекошенное от страха. В полосатой пижаме, с бритой, обезображенной головой, он был похож на преступника, выпущенного из тюрьмы. Когда он поднял на нее остекленевшие, неестественно расширенные глаза, она инстинктивно отшатнулась.

– Погаси! – невнятно пробормотал он.

Она повиновалась. Комната снова погрузилась во мрак. Антоний не шевелился. Прижавшись к своей подушке, она видела в темноте очертания его большого, неподвижного, как колода, тела.

– Антоний!

Молчание.

– Что с тобой?

– Ничего.

– Почему ты не ложишься? – с трудом сдерживая дрожь в голосе, спросила она.

Он лег. Снова наступила тишина.

– Антоний…

– Что?

– Тебе что-нибудь приснилось?

– Наверно. Не помню.

– Ты вскрикнул.

– Разве?

– Я проснулась от твоего крика.

– Очень жаль.

Он говорил спокойно, отчетливо выговаривая слова. Страх оставил его. Все прошло. На душе опять стало спокойно. Вытянувшись, лежал он на спине с закрытыми глазами и старался дышать ритмично, как во сне, хотя знал, что заснет не скоро. Его все сильней тяготило присутствие жены. Чего ей надо? Почему вместо того, чтобы спать, она сидит, насторожившись, в своем углу и чего-то ждет? На что она рассчитывает? Он не нуждается в ее заботах. Обойдется без ее любви и нежностей. Ему ничего от нее не надо. Только очень близкие когда-то люди могут вдруг стать такими бесконечно чужими, как сейчас вот эта женщина, которая делила с ним супружеское ложе. Что она знает о нем? Как смешны ее жалость и беспокойство! Все ее благие порывы и желания пропадали всуе, ненужные и напрасные. И вдруг он почувствовал, что именно за доброту, верность, нежность и преданность может ее возненавидеть. Когда он понял это, ему стало легче. Он даже чуть не захлебнулся от ненависти и глубоко вздохнул.

Алиция пошевелилась.

– Не можешь заснуть?

– Не могу.

Она замолчала. Но Косецкий знал: Алиция не ограничится этим вопросом, и терпеливо ждал. Неуловимо быстрые, юркие мысли мелькали у него в голове. Он еще не знал, как и когда ему удастся побольнее ранить жену, но сознание, что он это непременно сделает, наполняло его радостью. Ему не пришлось долго ждать.

– Антоний!

– Что?

– Я хочу тебя о чем-то спросить…

– Пожалуйста.

– Может, я мешаю тебе спать?

– Нет. Я слушаю тебя.

Она заколебалась. Днем у нее не хватило бы духа начать этот разговор. А сейчас темнота придавала ей смелости.

– Я все время думаю об этом.

– О чем?

– Почему ты молчишь и скрываешь все, Антоний? Ведь я знаю…

– Что ты подразумеваешь под этим «все»?

– То, что ты пережил…

– А-а!

– Я ведь знаю, как тяжело тебе пришлось, какие ужасы ты перенес. Но если бы ты только захотел…

– Что бы тогда было?

– Раньше, когда у тебя бывали неприятности или огорчения, ты всегда делился со мной. Вспомни.

– Да?

– Не помнишь?

– Возможно.

У нее слегка задрожал голос.

– Неужели я для тебя теперь совсем чужая? И ничем не могу тебе помочь?

– Какую помощь ты имеешь в виду?

Она снова замолчала. «Сейчас начнет плакать», – подумал он. Но она не заплакала.

– Ведь мы с тобой были когда-то счастливы, Антоний, – сказала она тихо.

Ах, вот оно что! «Были, когда-то…» На все лады изменяет прошедшее время. Жизнь ей, как видно, до сих пор кажется чем-то постоянным, текущим по одному и тому же прямому руслу.

– Разве нет?

– Что?

– Нам ведь было с тобой хорошо, Антоний, целых двадцать два года.

Он молчал. Двадцать два года? С таким же успехом она могла бы сказать: десять лет, тридцать, даже сорок. Смысл был бы тот же. Потому что его вообще не было. Она не понимала, что жизнь может расползтись, как истлевшие лохмотья. Ненависть вдруг исчезла, бесследно испарилась. Даже в ненависти не было никакого смысла. В его распоряжении всего два дня. А потом – конец. Во вторник он пойдет к Щуке и с этой минуты перестанет быть Косецким. Все сделанное за долгие годы им, носившим эту фамилию, окажется ничтожным и легким, как пух, по сравнению с тем тяжким грузом, который положил на другую чашу весов человек, называвшийся Рыбицким. Он представил зал суда и себя на скамье подсудимых, когда будут оглашать длинный перечень совершенных им преступлений. Потом ему предоставят последнее слово. Просторный, высокий зал, в котором он ежедневно многие годы судил людей. Что он сможет сказать в свое оправдание? Все и ничего. Какими мертвыми в сравнении с жизнью показались ему параграфы законов! В жизни были страх и подлость. Обыкновенный человеческий страх. Ужас человека, который медленно погружается в зловонную клоаку. Жизнь учила цепляться за существование. Учила ненавидеть и презирать. Жизнь была по ту сторону закона. Сухие параграфы кодексов парили где-то в пустом пространстве, высоко над этой бездной. Осудить человека – что может быть проще? Но во имя чего? Во имя справедливости? Среди обрывков мыслей, беспорядочно теснившихся в голове, всплыла торжественная формула: «Высокий суд…» Толпа людей. Мантии судей. Крест. Тишина. Он так отчетливо слышал самого себя, будто обступившая его темнота резонировала, как огромный судебный зал. «…Бывают такие провинности и порочащие честь человека поступки, – громко и спокойно звучал его голос, – которые справедливость требует предоставить суду его собственной совести…»

Алиция подвинулась ближе.

– Антоний!

«А что такое совесть?»– подумал он. Он не чувствовал угрызений совести. Совесть? Расплывчатое понятие. Пустой звук. Еще одно ничего не значащее слово.

– Не спишь?

– Нет.

– Не сердись…

– Ну, что ты, – сказал он мягко.

– Не был бы ты таким скрытным, замкнутым, тебе стало бы легче. И мне тоже.

– Ты думаешь?

– Конечно. Я изо всех сил стараюсь сделать так, чтобы тебе было спокойно и ты мог бы отдохнуть. Но я ведь вижу, как ты мучаешься. Мне хочется помочь тебе, Антоний. А иногда мне кажется, что я тебе только мешаю и ты совсем во мне не нуждаешься.

– Что ж? Мне хочется побыть немного одному. Почти пять лет я был этого лишен.

– Тебя били? – шепотом спросила она.

– Как всех, – помолчав немного, ответил он. – Особенно вначале.

– А потом было лучше?

– Немного лучше. Впрочем, как кому.

Темнота и тишина скрадывали их слова, становившиеся словно невесомыми. Ему даже показалось на миг, что он говорит сам с собой.

– Потом можно было бить других, – в раздумье сказал он.

Алиция не сразу поняла.

– Как это других, немцев?

– Да нет! Своих, заключенных. Поляков, французов, итальянцев, русских, кого только там не было!

Откуда-то издалека, из мрака ночи, донеслось несколько отрывистых выстрелов, которые повторило и усилило эхо. Косецкий приподнялся на локте.

– Не понимаешь?

– Нет. Что значит – бить других?

«Только доброта может быть так наивна», – подумалось ему.

– Очень просто, – сказал он спокойно. – При желании и счастливом стечении обстоятельств можно было стать капо. Ты знаешь, кто такой капо?

– Да, я слышала.

– Ну вот. Немцы делали им поблажки. Но за это… Теперь понятно? Многие, чтобы выжить, шли на это.

Наступила тишина. Он опять лег. Было по-прежнему тихо.

– Ну, что? – спросил он наконец.

– Это ужасно, Антоний! Просто не верится.

– Что ужасно?

– Подумай, Антоний, какая страшная участь ждет этих людей, даже если им удастся избежать правосудия.

Она ни о чем не догадалась. Ни тени подозрения не закралось в ее душу. Тем лучше. Его охватила усталость и стало клонить в сон. Он чувствовал, что сейчас заснет. Но перед тем он хотел еще раз удостовериться, что не ошибся.

– Я думал, ты поймешь мои слова в буквальном смысле.

– То есть как это в буквальном смысле?

– Ну что я так устроился.

– Антоний, как ты мог так подумать?

– Что ж тут такого? В лагере люди менялись.

– Вот видишь! – взволнованно воскликнула она. – Ты должен гордиться тем, что вынес весь этот кошмар и остался самим собой.

Косецкий молча повернулся к стене. Ему захотелось спать.

– Спокойной ночи, Антоний, – сказала немного погодя Алиция.

– Спокойной ночи, – ответил он, засыпая.

Запертый в уборной Грошик не давал старухе покоя. Сначала его совсем не было слышно. Но спустя некоторое время он стал отчаянно метаться, кричать, колотить в дверь. Приятного в этом было мало. Но что она могла сделать? Несколько раз она заглядывала в уборную. Грошик бормотал что-то невнятное, скребся, как крыса, в дверь и бился в тесных стенках. Потом затихал и снова начинал метаться. Открыть дверь она не решалась и, тяжело вздыхая, возвращалась к себе в коридорчик.

В зале становилось все шумнее. После Вейхерта, который говорил очень долго, брали слово еще несколько человек, и после каждой речи раздавались крики, грохот отодвигаемых стульев, звон бокалов. Банкет подходил к концу. Подали черный кофе. Когда официанты отворяли дверь, Юргелюшка сквозь пелену табачного дыма видела почти весь зал. Гости повставали с мест, подсаживались друг к другу, ходили вокруг стола.

Юргелюшка отложила вязанье и снова заглянула в уборную. На этот раз там было тихо, и она забеспокоилась: прикрыв дверь в коридор, подошла к кабине и прислушалась. Наконец, не выдержав, тихонько позвала:

– Пан, а пан!

Ответа не было. Из кабинки не доносилось ни звука. Она постучала.

– Пан! Пан!

Но узник не подавал никаких признаков жизни. Тогда, полная самых мрачных предчувствий, старуха отодвинула задвижку и осторожно приоткрыла дверку. Заглянув внутрь, она так и обмерла. Ей показалось, что несчастный помер. Он сидел на полу между стеной и унитазом в самом тесном углу, поджав под себя ноги и уронив голову на согнутую руку, которая лежала на белом фаянсовом краю. Лишь по его ровному дыханию она догадалась, что он преспокойно спит. «Слава богу!»– вздохнула она с облегчением. И тут же ее пронзила острая жалость к разнесчастной человеческой доле. «И этот комок, этот червяк, свернувшийся клубком, – человек? И в каком месте! Боже мой, сколько намучается, намается человек, прежде чем на тот свет попадет». Она постояла немного, жалостливо покачала головой, потом потихоньку вышла и закрыла дверь.

В эту минуту Павлицкий выволок из зала едва державшегося на ногах Древновского. Увидев Юргелюшку, Павлицкий кивнул ей.

– Получайте, мамаша, еще одного клиента. Пусть очухается немного да выметается отсюда. Здесь ему больше делать нечего.

Павлицкий сам был под хмельком, но держался молодцом. Древновский, которого он подтолкнул к уборной, покачнулся и тяжело привалился к стене. Он был бледен как полотно, спутанные волосы свисали на лоб, голова клонилась книзу.

Юргелюшка сразу его узнала. С его матерью, старухой Древновской, они много лет жили по соседству, и Франека, который был не намного старше ее Фелека, она помнила еще совсем мальчишкой. Теперь, когда Франек пошел в гору и стал водить компанию с большими людьми, он не жил с матерью и на Гарбарской улице был редким гостем.

– Ну, как он? – спросил Павлицкий. – Что-то там тихо. Не скандалит?

– Заснул, – ответила Юргелюшка.

Павлицкий потирал руки от удовольствия.

– Вот и отлично! Пускай поспит.

Потом шагнул к Древновскому и бесцеремонно поднес кулак к его носу.

– Это видишь?

Древновский посмотрел на него осоловелыми глазами.

– Что, доигрался? Можешь теперь поставить крест на своей карьере…

– Пошел! – буркнул Древновский.

Павлицкий громко рассмеялся.

– Погоди, завтра по-другому запоешь. Адью!

Древновский ничего не сказал. Голова у него опять упала на грудь. Он весь как-то обмяк, словно у него не было костей.

– Пан Франек! – окликнула его Юргелюшка, подходя ближе.

Но он не узнал ее и, когда она взяла его под руку, не сопротивляясь, позволил отвести себя в уборную. Он навалился на нее всем телом, и старуха, сделав несколько шагов, почувствовала, что ей не удержать его. Она стала беспомощно оглядываться по сторонам, но в уборной не было ни стула, ни табуретки. Тогда она открыла кабинку рядом с той, где спал Грошик, и Древновский послушно сел на унитаз. Юргелюшка принесла стакан воды.

– Выпейте, сразу полегчает.

Но он не мог удержать стакан в руке, и она стала его поить. Он с жадностью выпил несколько глотков, а потом с отвращением передернулся.

– Больше не хотите?

– Нет.

И снова уронил голову. Она потрясла его за плечо.

– Пан Франек! Не узнаете меня?

– Пани Юргелюшка, – пробормотал он. – Что вы тут делаете?

– Как это – что делаю? Работаю.

С материнской нежностью она погладила его по голове.

– И зачем было столько пить, пан Франек! Не жалеете вы своего здоровья!

Древновский махнул рукой.

– Теперь уж поздно – жалей не жалей.

– Что вы говорите? Как это поздно?

– Поздно, и все. Подошел я к Свенцкому и ляпнул ему что-то, а он как глянет на меня… Знаете, что он мне сказал? «Боюсь, пан Древновский, что в дальнейшем я не буду иметь удовольствия работать с вами». Здорово, а? «Не буду иметь удовольствия…» Вот так-то, пани Юргелюшка, все насмарку пошло. Разлетелось к чертовой матери, как карточный домик. И опять я нуль без палочки.

Вдруг он выпрямился и схватил ее за руки.

– Пани Юргелюшка, только матери ничего не говорите…

– А чего мне ей говорить?

– Незачем старуху огорчать. Не скажете?

– Конечно, нет. Завтра все утрясется, вот увидите.

Древновский покачал головой.

– Ничего не утрясется. Уж я-то знаю его. Вредный тип. Ни перед чем не остановится, чтобы меня погубить. Вы не проговоритесь матери? Дайте честное слово, что не скажете. Пани Юргелюшка…

– Обещала, значит, не скажу.

– И все из-за этого Грошика. Дрянь паршивая! Кабы не он, не нализался бы я так.

– Вот видите! И зачем вам это нужно?

– Но сейчас я уже не пьяный, правда, пани Юргелюшка? Не пьяный?

– Конечно, нет.

Он снова схватил ее за руки. Ладони у него были горячие и потные, глаза блестели.

– Вы ведь меня знаете, пани Юргелюшка. Разве я чего плохого хотел? Из нищеты выбиться хотел и жить по-людски. Или я хуже других и не имею на это права? Почему Свенцкий может быть министром, а я нет? Моя мать, сами знаете, пани Юргелюшка, всю жизнь грязные портки стирала буржуям. А я ненавижу нищету. Хватит, намаялся я в жизни. Что ж мне, за это так ничего и не причитается?

Юргелюшка покачала головой.

– Деньги, пан Франек, это еще не все. Счастья за деньги не купишь.

– Ну да! Рассказывайте! Были бы только гроши, пани Юргелюшка. Подумаешь, счастье! За деньги все можно купить. И еще по дешевке. Главное – начать, а там само пойдет.

Он встал и провел рукой по лбу.

– А, черт! Голова кружится.

– Посидите, пан Франек.

Он прислонился к стене.

– Ничего, сейчас пройдет. Я парень крепкий, правда, пани Юргелюшка? Меня голыми руками не возьмешь.

– Куда вы идете? – забеспокоилась старуха.

– Куда глаза глядят.

Напрасно она пыталась его удержать. Шатаясь, он подошел к зеркалу, вынул гребенку и причесался. Потом поправил галстук.

– Теперь порядок! Парень что надо, правда, пани Юргелюшка?

– Эх, пан Франек, пан Франек…– вздохнула она.

– А что?

– Горе с вами.

– Ничего. В жизни всякое бывает. Как-нибудь выкарабкаюсь.

Держась за стену, он вышел из уборной и оглядел коридор.

– Пани Юргелюшка?

– Что?

– В какую сторону выход?

– Обождали бы лучше, пан Франек. Куда вы в такую поздноту пойдете? – переполошилась старуха.

– Ничего. А с ними, – он указал рукой в сторону зала, – конец. Шлюс. Тем лучше. К выходу туда, пани Юргелюшка? А там что?

– Кухня. Из кухни – направо. Давайте я вас провожу…

– Не нужно! До скорого свидания, пани Юргелюшка.

Он выпрямился, одернул пиджак и почти твердым шагом пошел по коридору, но с полдороги вернулся.

– Минуточку, пани Юргелюшка. – Он полез в карман брюк. – Про вас-то я совсем забыл.

– Что вы, пан Франек! – отмахнулась от него старуха.

Он вынул пятьсот злотых и протянул ей.

– Берите и помалкивайте. Деньги есть деньги.

Она заколебалась. Этих денег как раз хватило бы на рубашку и две пары носков для Фелека. Парень совсем обносился. Особенно нужна ему рубашка.

– Ну, берите, пани Юргелюшка! Или вам денег некуда девать? – И он всунул ей в руку ассигнацию.

– Что вы делаете, пан Франек, – смущенно пробормотала она. – Разве так можно?

– А что? Разве вам не причитается?

– Это слишком много.

– Пусть у вас сердце не болит, – засмеялся Древновский.

– Кабы от чужого…

– А чем лучше чужой? Берите, не то рассержусь. Еще посмотрите, пани Юргелюшка, сколько у меня денег будет!

Оставшись одна, она села на плетеный стульчик и задумалась, держа в руках спицы. Деньги свалились прямо как с неба. Видит бог, она не хотела их брать. Но, видно, так уж на свете устроено: одному печаль, другому радость. Никогда не знаешь заранее, где найдешь, где потеряешь. Вот ведь казалось, кто-кто, а Франек далеко пойдет. Ему в последнее время страх как везло. И вдруг, пожалуйте! А Фелек как раз мечтал о новой рубашке. И непременно чтобы желтая была…

Ее размышления о превратности человеческой судьбы прервал ввалившийся в уборную Павлицкий. На этот раз он был один. Увидев его, Юргелюшка вскочила. Он задержался около двери.

– Как наш клиент?

– Который?

– Второй.

– Ушел.

– Уже? Отлично! Вы, мамаша, я вижу, прекрасно справляетесь со своими обязанностями.

Сморщенное, кроличье личико Юргелюшки расплылось в довольной улыбке. Она высоко ценила свою работу и любила, когда ее хвалили.

– К каждому человеку свой подход нужен, – убежденно сказала она.

– То есть?

– С одним так, с другим иначе. Некоторые, извиняюсь, как малые дети…

Но Павлицкий, не слушая ее больше, исчез в уборной. Едва она закрыла за ним дверь, как из зала бочком проскользнул порозовевший Вейхерт. «Ну, началось», – с удовлетворением подумала старуха.

Увидев раскоряченного над писсуаром Павлицкого, Вейхерт потер руки.

– У прессы всегда отличные идеи!

– В самом деле? – рассмеялся Павлицкий.

Вейхерт встал рядом.

– Ну как, Древновского выпроводили?

– Ага.

– Что он такое брякнул Свенцкому? Он, кажется, пьян был в стельку.

– Говнюк! – отрезал Павлицкий и, застегивая на ходу брюки, отошел к зеркалу.

А Вейхерт, уставясь на мокрую стенку писсуара, усиленно соображал, как бы получше воспользоваться интимным tete-a-tete с Павлицким. Увы, он не знал, что редактор «Островецкого голоса» лелеет надежду перебраться в столицу и его отныне не интересуют местные дела.

Вейхерт взглянул на часы.

– Еще совсем рано.

– Который час? – спросил Павлицкий.

– Скоро двенадцать. Время детское. Надо бы продолжить столь удачно начавшийся вечер.

У Павлицкого не было желания возвращаться домой, но тратить деньги он не любил.

– Ну, что ж, – пробормотал он.

Вейхерт старательно поправлял перед зеркалом галстук.

– Можно перейти в общий зал или в бар. Что вы на это скажете, пан редактор? Возьмем Свенцкого. Щука, наверно, не пойдет?

– Щука? – скривился Павлицкий. – Зануда страшный. Корчит из себя важную персону.

– Тогда, может, Врону?

– Пьет парень неплохо, только слишком много о революции разглагольствует. Вот что значит маленький городишко. По пальцам пересчитаешь людей, с которыми приятно провести время. Свенцкий – стоящий мужик, котелок у него варит, ничего не скажешь. Но остальные…

Когда они вернулись в зал, Свенцкий как раз вставал из-за стола. Шум отодвигаемых стульев сливался с гомоном голосов. Люди стояли группками вдоль стен и разговаривали. Никто не расходился.

Вейхерт с Павлицким подошли к министру.

– Конец? – спросил Вейхерт.

– Хорошенького понемножку. – Свенцкий зевнул. – И так чуть с тоски не помер.

– Я тоже, – поддакнул Вейхерт. – Не знаешь, какая муха укусила Подгурского?

Подгурский стоял по другую сторону стола и разговаривал с Вроной.

– А что? – безразличным тоном спросил Свенцкий.

– Рта не раскрыл за весь вечер…

Свенцкий пожал плечами.

– Понятия не имею. Может, у него живот болит. Зато мой сосед слева болтал слишком много.

– Врона?

– Да. – Свенцкий взял Вейхерта под руку. – Ну, как, по-твоему, прошел банкет, ничего?

– Замечательно!

– А не слишком много обо мне говорили?

– Тоже мне, нашел, чем огорчаться! А о ком же было говорить, как не о тебе?

Свенцкий рассмеялся.

– Надо быть объективным, Щука тоже не последняя спица в колеснице.

– Возможно. Но будущее принадлежит людям новой формации.

– Это уже другой вопрос. Кстати, где он?

– Щука? Со стариком Калицким разговаривает.

Калицкий и Щука стояла в стороне и молча курили.

Встреча, которой оба ждали с таким волнением, не принесла ничего, кроме взаимного разочарования. Оба это чувствовали и понимали. Короткое свидание, первое за много лет, отдалило их навсегда, между ними словно пролегла непроходимая пропасть. Им нечего было сказать друг другу.

Щука посмотрел на часы. Калицкий заметил это.

– Который час?

– Скоро двенадцать. Пора идти. Тебе далеко?

– Нет. Меня подвезут на машине.

– Ну, до свидания. Держись.

– Ты тоже.

Они обменялись рукопожатиями, избегая смотреть друг другу в глаза. Калицкий помедлил немного, словно хотел что-то сказать, но промолчал и, кивнув головой, медленным шагом, выпрямившись, пошел к выходу. Щука проводил его взглядом до самой двери и, когда Калицкий скрылся за ней, вспомнил, что оба, прощаясь, ни словом не обмолвились о назначенной на вторник встрече. «Тем лучше», – подумал он.

Кристина пошевелилась. Он почувствовал на щеке прикосновение ее волос.

– Я думал, ты спишь, – тихо сказал он.

– Нет.

Он приподнялся на локте. У нее глаза были открыты. Влажные и теплые, они казались еще больше в темноте. Волосы отливали мягким золотистым блеском. Она лежала тихо, не дыша.

Мацек тоже не двигался. Все это казалось ему нереальным. Темнота вне времени и пространства. Тишина. Покой, в котором было что-то от необъятной и воздушной невесомости сна. И звездное небо за окном. Но прежде всего – это тело, которое он держал в объятиях. Он угадывал в темноте его слабые очертания. Он овладел им раньше, чем успел узнать. Но оно не было чужим. Оно было словно ласковая, застывшая в его руках волна света и теней. Достаточно чуть шевельнуть пальцем, чтобы ощутить шелковистую кожу, чтобы эти полупризрачные тени и свет вновь обрели живую телесную форму. Но он даже такого движения не делал. Неповторимая эта минута наполняла его величайшим покоем, о каком он раньше не подозревал, не догадывался даже отдаленно. Со многими девушками он лежал вот так, как с ней. Но те мимолетные связи вклинивались между более важными делами и быстро рвались, не оставляя почти никаких воспоминаний. Та любовь была вульгарной, торопливой, требовательной и кончалась вместе с физическим удовлетворением. А здесь не было конца. Он и не думал о нем. Это не нужно было. Он ничего не желал, кроме того, что было сейчас. Вчерашний день, завтрашний перестали существовать для него. Рядом с его грудью мерно билось сердце Кристины. И он всем своим существом вслушивался в это невидимое биение. В конце концов он потерял представление, чье сердце бьется: его или ее. Непривычное волнение вдруг захлестнуло его, сердце переполнила огромная нежность, от которой перехватило дыхание. Он подумал, что надо это выразить словами, сказать ей, что он сейчас чувствует. Но слова куда-то пропали. И, склонившись над Кристиной, он осторожно и очень нежно, словно боясь спугнуть тишину и покой, стал целовать ее волосы, виски, щеки. Ни одну девушку он никогда еще так не целовал. Даже не представлял себе, что такое возможно. Странное чувство овладело им: будто эти поцелуи, легкие, как воздух, помогают ему найти в темноте не только Кристину, но и самого себя. Захотелось шепнуть: «Дорогая, любимая…»– но застенчивость помешала это вымолвить.

Кристина тоже лежала с открытыми глазами и молчала. Она задумалась, и, казалось, ее мысли были далеко. Она смотрела в нависшую над ней темноту. О чем она думает? Что чувствует в эту минуту?

Мацек обнял ее крепче.

– Устала?

Она покачала головой. Он лег и закрыл глаза. В полной темноте тело Кристины казалось еще ближе. Всем существом впивал он его тепло и покой. И все время чувствовал, как рядом бьется ее сердце. Постепенно он утратил представление о времени. Это могло длиться мгновение, могло и целую вечность. Вдруг счастье, в которое он погружался, которое его заливало, потрясло его с такой силой, что он испугался и, открыв глаза, приподнялся на локте. Теперь он слышал, как колотится его собственное сердце. Оно билось прямо под кожей.

Кристина посмотрела на него.

– Что?

Он заколебался. Нет, он не мог ей сказать того, что чувствовал в эту минуту.

– Так, глупости.

– А все-таки?

– Просто мне пришло в голову… Мы знакомы всего несколько часов, а мне кажется, будто я знаю тебя очень давно.

– Не знаю, – ответила она, немного помолчав. – Я не задумывалась над этим.

Она ожидала услышать циничный ответ, в том же духе, в каком он говорил с ней до сих пор. Однако он молчал. Она подождала еще немного. Молчание. Она почувствовала, как задрожала его рука. Он склонился над ней, но смотрел куда-то мимо нее. Она видела прямо перед собой очертания его лица и шеи. Ей захотелось обнять его и прижать к себе. Но она тотчас же подавила в себе это желание. И внезапно, впервые с тех пор, как она пришла сюда, у нее стало тревожно на душе. Она с такой легкостью согласилась на эту авантюру – из каприза, просто вдруг взбрело в голову провести ночь с незнакомым красивым парнем. И больше ничего. На вид он был подходящим партнером. Она ожидала, что он будет циничен, самоуверен, в меру вульгарен, а к ней отнесется, как к девице легкого поведения. А он оказался деликатным и нежным, целомудренным в своей юношеской страсти.

Затянувшаяся тишина начала беспокоить Кристину. Она по опыту знала, что иногда молчание красноречивее всяких слов. И немедленно решила прервать его.

– Интересно, вы были уверены, что я приду?

Он наклонился над ней так низко, что она почувствовала на шее его горячее дыхание.

– Вы?

– Ну ты…– засмеялась она.

– Конечно, нет.

– А знаете ли вы… простите, ты, почему я пришла?

– Почему?

– Не догадываешься?

– Нет.

– Потому что мне не угрожает опасность в тебя влюбиться.

Он молчал.

– Алло! – позвала она спустя минуту.

– Что?

– Дай-ка сигарету.

Ночной столик стоял рядом с кроватью. Он протянул руку – пачка сигарет лежала с краю.

– Держишь?

– Да.

Он сунул ей сигарету прямо в рот, другую взял себе. Потом потянулся за спичками. Но чтобы прикурить, пришлось высвободить руку, которой он обнимал Кристину. Она воспользовалась этим и отодвинулась от него. Вспыхнувшая спичка на мгновение осветила темноту. Но они не взглянули друг на друга при свете. Хелмицкий быстро погасил спичку, взял пепельницу и поставил ее на кровать между собой и Кристиной. И пепельница, как неожиданная преграда, разделила их.

Довольно долго они курили молча. В темноте светились два огонька.

– Что это за сигареты? – спросила Кристина.

– Венгерские.

– Крепкие.

– Тебе нравятся?

– Ничего, хорошие.

Снова воцарилось молчание.

– Значит, ты не хочешь влюбиться? – внезапно нарушил молчание Мацек.

– В тебя? – В ее голосе прозвучала насмешка.

Но и на этот раз ответ был иной, чем она ожидала.

– Я не себя имел в виду. Вообще.

– Пожалуй, нет.

– Из принципа?

– Допустим. Зачем осложнять себе жизнь?

– Она сама осложняется, независимо от наших желаний.

– Тем более. Ни к чему добавлять новые сложности.

Огонек сигареты выхватывал из темноты очертания ее руки и плеча.

– Расскажи мне что-нибудь о себе, – попросил он вдруг.

– О себе? Зачем? Что это тебе взбрело в голову?

Он ничего не ответил.

– Впрочем, пожалуйста, – сказала она немного погодя, – только это неинтересно. До войны я жила в деревне.

– Где?

– На Познанщине, около Могильна.

– А потом?

– Потом мы переехали в Варшаву.

– Кто «мы?»

– Мама и я. Отца в самом начале войны арестовали немцы.

– Погиб?

– В Дахау. Ну, что еще? Пожалуй, это все.

– А твоя мать жива?

– Нет. Погибла во время восстания.