Текст книги "Пепел и алмаз"

Автор книги: Ежи Анджеевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 16 страниц)

– Я ожидала увидеть кого угодно, только не тебя! Раздевайся, пожалуйста, я очень рада.

Щука разделся и заметил на вешалке несколько пальто.

– У тебя гости?

– Это не важно! Пришли посидеть друзья. Путятыцкие…

– Я вижу, ты до сих пор предпочитаешь аристократическое общество.

– До сих пор? – Она с притворным удивлением подняла тонкие, словно нарисованные брови. – А ты считаешь, что друзей надо выбирать в зависимости от ситуации?

– Конечно.

Станевич немного опешила, но заставила себя рассмеяться.

– Ты, кажется, по своему обыкновению, хотел меня поддеть? Ты верен себе.

Он посмотрел на нее без тени иронии.

– Наоборот, дорогая, я просто хочу быть солидарным с тобой.

– Ну и прекрасно! – Она сделала вид, что принимает его слова за чистую монету. – А то я испугалась, что ты будешь шарахаться от моих гостей. Входи. Ах да! – Она остановилась перед дверью. – Значит, ты благополучно вернулся. Выглядишь ты прекрасно. А что у тебя с ногой?

– Так, пустяки.

– Ничего серьезного?

– Абсолютно, – сказал он, хотя знал, что навсегда останется хромым.

– А как Мария? Ей, бедняжке, наверно, нелегко пришлось.

– Как и всем в лагере.

– Она, конечно, уже вернулась?

– Нет.

Станевич, держась за ручку двери, оглянулась.

– Нет? Что ты говоришь? Как это ужасно! Хотя по-настоящему из лагерей ведь начали возвращаться только сейчас. Но она, по крайней мере, здорова?

Щука кивнул.

– Ну, вот видишь! Это самое главное. Посмотришь, она скоро вернется.

Щука с минуту колебался.

– Я тоже так думаю, – спокойно сказал он и вошел вслед за свояченицей в комнату.

Взгляды сидевших за столом устремились в его сторону.

– Инженер Щука, мой свояк, – сказала Станевич, стараясь непринужденностью тона сгладить неловкость.

Она терпеть не могла натянутых ситуаций в обществе, и в ней ожила давнишняя неприязнь к мужу сестры. Никогда она не могла понять, как Мария, такая неглупая и интересная девушка, могла выйти замуж за подобного человека. Но самое непостижимое было то, что они производили впечатление счастливой пары. Она вспомнила, что сказал о Щуке ее муж после одного из редких семейных сборищ: «Я допускаю, что можно быть коммунистом. Всякие бывают извращения. Но признаваться в этом открыто? Это, на мой взгляд, уж слишком».

Между тем Щука, казавшийся особенно большим и грузным в этой тесной комнате, опустился в кресло рядом с Тележинским.

– Выпьешь кофе? – спросила Станевич.

– С удовольствием, – буркнул он по своему обыкновению.

– Простите, – отозвался с другого конца стола Путятыцкий, – я не ослышался, ваша фамилия Щука?

Щука поднял тяжелые веки.

– Да.

– Где-то я встречал эту фамилию, – прогнусавил Путятыцкий. – Только вот где? Совсем недавно…

– Я могу вам помочь, – сказал Щука. – Наверно, в газетах, в связи со съездом партии.

Станевич беспокойно заерзала.

– Да, да! – воскликнул Путятыцкий. – Я, правда, не имею обыкновения читать подобные вещи, но теперь я вспомнил, что выступал человек с такой фамилией.

– Совершенно верно.

– Надеюсь, это не ваш родственник? – сочувственно спросил Путятыцкий.

– Нет.

– Я так и думал. Но все равно это неприятно.

Щука взял чашку.

– Вы думаете? Кажется, вы неправильно меня поняли. Я сказал, что это не мой родственник, потому что это был я сам.

Станевич слегка покраснела и постаралась спасти положение.

– Какое пикатное qui pro quo [3]3
  Недоразумение (лат.)


[Закрыть]– сказала она с неестественно громким смехом. – Совсем как на сцене. Сдается, граф, вы попали впросак?

– Согласен, – совсем в нос сказал Путятыцкий.

Роза Путятыцкая сидела с вытянутой физиономией, выпрямившись, словно аршин проглотила, а Тележинский, положив ногу на ногу, держась за щиколотку, посасывал трубку и прищуренными глазами поглядывал то на двоюродного брата, то на Щуку. Его явно забавляла эта сцена.

– Надеюсь…– начал Путятыцкий.

Станевич поспешила его перебить:

– Вы, господа, наверно, не знаете, что мой свояк – старый коммунист, еще с довоенных времен. Насколько я помню, ты всегда придерживался весьма радикальных взглядов, верно, Стефан?

– Ты, кажется, стараешься меня оправдать?

– Простите, – запротестовал Путятыцкий, – вы несправедливы. Что касается меня, то я всегда уважал людей с сильным характером, преданных идее, независимо от того, разделял я их убеждения или нет. По-моему, это свойственно всем интеллигентным людям. Вы со мной согласны?

Выразительный взгляд Станевич, казалось, говорил Щуке: «Вот видишь, как ты несправедлив к людям». Ему стало противно.

– А гитлеровцев вы тоже уважали?

Путятыцкий оторопел.

– Простите, я вас не понимаю…

– Ведь в характере им не откажешь?…

– Да, конечно.

– Ив преданности идее тоже.

Путятыцкий развел руками.

– Ну, если вы так ставите вопрос…

Станевич снова сочла необходимым вмешаться:

– Помилуйте, господа! Неужели, кроме как о немцах, не о чем больше говорить?

– Можно о евреях, – ввернул Тележинский.

Станевич надулась, как избалованная девочка.

– Я не желаю об этом слышать. Не понимаю, почему стоит мужчинам сойтись, как они обязательно начинают говорить о войне или о политике. Это ужасно! Что за смертная скука!

– Простите, это я виноват, – признался Путятыцкий. – Вы правы. Аргументы дам всегда действуют на меня обезоруживающе.

Пани Катажина поблагодарила его взглядом и, приятно возбужденная своей находчивостью, обратилась к Щуке:

– Можно тебе налить еще кофе?

– Нет, спасибо.

Щука тоже мог бы признать себя побежденным, – правда в ином смысле, чем Путятыцкий. Жизнь и образ мыслей этих людей были ясны и прозрачны, как воздух, и каждый, кто противопоставлял им свои взгляды, желая при этом остаться самим собой, рисковал попасть в смешное положение. Щука понял это, когда после его резкого и грубоватого «спасибо» в комнате воцарилась тишина. К чему он начал этот разговор? Чтобы свои взгляды продемонстрировать или их переубедить? И то и другое было нелепо.

Он посмотрел на Станевич, и вдруг в ее позе – она сидела вполоборота к Путятыцкому – ему почудилось такое сходство с Марией, что у него защемило сердце и, как по ночам во время одиноких раздумий, нахлынули мучительное беспокойство и страх.

Он закрыл глаза, и до него, словно издалека, слабее, чем удары собственного сердца, донесся голос свояченицы, что-то говорившей Путятыцкому. Он встал.

Станевич оборвала фразу на полуслове:

– Уже уходишь?

– Ничего не поделаешь, дела…

– Очень жаль! Но я надеюсь, ты еще зайдешь ко мне, пока будешь в Островце?

– Разумеется, – сказал Щука и стал прощаться.

Она проводила его в переднюю и, когда он надевал пальто, сказала:

– Поцелуй за меня Марию, когда она вернется…

– Обязательно.

– Очень хочется с ней увидеться. Мы так давно не видались.

Она держалась корректно, даже, пожалуй, любезно. Как искусно положенный крем маскирует морщинки под глазами, так хорошие манеры маскировали ее неприязнь, почти ненависть к свояку. «В конце концов, – подумал

Щука, – она скорей достойна удивления, чем осуждения».

– Да, очень давно, – согласился он.

Когда за Щукой закрылась дверь, она поправила волосы перед зеркалом и с той же улыбкой, с какой простилась со свояком, вернулась к гостям, с удовлетворением отметив, что они не скучают. Путятыцкий только что кончил рассказывать очередной анекдот, и, едва он замолчал, Тележинский заржал, как жеребец. Станевич, не зная, в чем дело, тоже рассмеялась. О Щуке, как она и предполагала, никто не обмолвился ни словом. Напротив, и Путятыцкие и Тележинский всем своим видом давали понять, что им весело и хорошо.

Немного погодя Путятыцкий предложил отправиться всей компанией ужинать в «Монополь».

– Скоро полдевятого, – сказал он, взглянув на часы, – время как раз подходящее. По-моему, надо выпить по рюмке хорошего вина за успех нашего дела.

– И за окончание войны, – прибавила Станевич.

Путятыцкий поморщился.

– Ну, в честь такого события и водка сойдет. Что вы об этом скажете?

– О чем? – спросил Тележинский. – О водке? Я всегда готов.

– Это я знаю. О моем предложении в целом.

Роза Путятыцкая закурила.

– "Мне кажется, предложение неплохое.

– Бесподобное! – воскликнула Станевич. – Только как мы вернемся домой? Этот ужасный комендантский час… До скольких можно выходить на улицу?

Путятыцкий махнул рукой.

– Кажется, до десяти. Впрочем, какое это имеет значение? Вернемся на извозчике, если не захотим оставаться до утра. «Монополь» открыт всю ночь.

Станевич любила иногда прикидываться беспомощной, считая это хорошим тоном.

– А вы проводите меня?

– Хоть на край света! – поклонился Тележинский.

– Очень любезно с вашей стороны! Не смейтесь, пожалуйста, я в самом деле страшно боюсь ходить одна по ночам…

– Фред, – обратился Путятыцкий к двоюродному брату, – ты давно был в «Монополе»?

– Вчера.

– Ну и как?

– Ничего заведение, повеселиться можно.

Станевич оглядела свое платье.

– Как вы считаете, мне надо переодеться?

– Ни в коем случае, – ответил Путятыцкий. – Категорически возражаем. Это платье вам очень идет. Правда, Роза?

Путятыцкая покровительственно обняла Станевич.

– Наша дорогая пани Кася во всех нарядах хороша.

Станевич покраснела от удовольствия. Путятыцкий потирал руки, довольный, что его затея удалась.

– Ну, пошли! Надо только тех двоих прихватить с собой. – Он указал рукой на соседнюю комнату. – Молодой Косецкий производит приятное впечатление. И тот, другой, тоже…

– Верно! – спохватилась Станевич. – Я и забыла про них. Они совсем заболтались там. Ох, уж эти мне мужчины!

Она подошла к двери и крикнула:

– Алло!

– Войдите! – раздался голос Ваги.

Она вошла и плотно прикрыла за собой дверь.

– Ну и надымили вы тут! Задохнуться можно.

В самом деле, в маленькой комнате воздух был сизый от дыма. Вага встал, вслед за ним поднялся Анджей Косецкий.

– Я не помешала? Вы кончили?

– Более или менее, – сказал Вага. – К вам, кажется, еще кто-то приходил?

– А, пустяки! Визит родственника. Вы в самом деле кончили?

Вага кивнул.

– Прекрасно! В таком случае присоединяйтесь к нам, мы отправляемся кутить.

– По какому поводу? И куда?

– В «Монополь». Надо же выпить за окончание войны. И за наши дела. Надеюсь, они продвигаются успешно?

– Вполне.

– Вот и прекрасно! Значит, идем? Я вижу, вы колеблетесь?

– Да. У меня сегодня еще одно свидание.

– Деловое?

– Скорее да.

– Тогда можете не ходить. Уверена, что ничего серьезного.

– Напротив.

Станевич вздохнула.

– Как это скучно. Вечно у вас дела, капитан! Ну, ладно, так и быть, идите, на сей раз я вас освобождаю. Но потом вы присоединитесь к нам?

– Постараюсь.

– Никаких «постараюсь»! Отвечайте определенно: «да» или «нет»?

– Почти определенно «да».

– Что за несносный человек! Но я ловлю вас на слове. А у вас, пан Анджей? – Она взглянула на задумавшегося Косецкого. – Тоже свидание?

– Да, и как раз в «Монополе».

– С женщиной?

– С мужчиной.

– Надеюсь, этот мужчина не отнимет у вас весь вечер?

– Самое большее четверть часа.

– Отлично! Итак, я не прощаюсь. Только умоляю вас, дорогие, никаких серьезных разговоров! Я хочу, чтобы сегодня было весело…

У ворот Вага попрощался с Анджеем Косецким. Короткая, глухая улочка с розовато-грязными домами и цветущими каштанами была погружена в ржавый полумрак. Небо заволокли тяжелые тучи. Парило, воздух был неподвижен.

– Будет гроза, – сказал Вага. – Вы в «Монополь»?

– Да.

– Ну, а мне в другую сторону. Всего хорошего.

– Вы придете в «Монополь»?

– Сомневаюсь. Впрочем, видно будет.

Они обменялись рукопожатиями и разошлись. Анджей направился в сторону Аллеи Третьего мая.

На Аллее, одним концом упиравшейся в парк Костюшко, было полно гуляющих. Комендантский час еще не отменили, и люди спешили насладиться коротким майским вечером. Под каштанами, тесно прижавшись друг к другу, прогуливались парочки; другие шли, взявшись под руки по нескольку человек в ряд, смеясь и громко переговариваясь. Это была в основном молодежь: девушки в светлых платьях и туфлях на деревянной подошве, завитые, с высоко зачесанными спереди волосами; парни в пиджаках внакидку, в рубашках с закатанными рукавами, кое-кто в парусиновых шортах. Все скамейки под каштанами были заняты. В толпе было много военных. Несколько советских солдат окружили скамейку, на которой сидели их товарищи. Один играл на губной гармошке.

Погода заметно портилась. Нависла тяжелая духота, и темное небо раз за разом прорезал «короткие, беззвучные вспышки молний. Поскольку война еще не кончилась, город был затемнен. Фонари на улицах не горели. Быстро смеркалось. И только длинные полосы света от автомобильных фар выхватывали на мгновение из темноты силуэты людей под деревьями, неподвижные кроны вверху и далекую перспективу улицы. А потом опять все погружалось в серовато-желтый сумрак.

Анджей шел, задумавшись, и не обращал внимания на толчею. По радио передавали последние известия. Тот же, что и днем, мужской голос отчетливо повторял в темноте:

– «Военные действия будут прекращены в субботу в восемь часов утра…»

Через несколько десятков шагов следующий репродуктор подхватывал затихающие слова:

– «Настоящий акт является первым шагом к полной и окончательной капитуляции Германии».

Голос диктора в темноте казался громче, чем днем. Из невидимых репродукторов над улицей и колышущейся толпой неслись одни и те же слова, повторяемые ровным, неестественно громким голосом. Но этот одиноко взывающий сверху голос сейчас никто не слушал. Победа, которую ждали шесть долгих лет, была уже свершившимся фактом, вчерашним днем.

Алик вторую половину дня провел на берегу Сренявы. Он купался, флиртовал с какими-то незнакомыми, приезжими девушками. Когда солнце село, а свободного времени оставалось еще много, он пошел в кино «Балтика» на советский фильм о партизанах. Потом в маленьком кафе неподалеку от рынка ел мороженое и не успел оглянуться, как наступил вечер.

Теперь надо было торопиться. Потный, без шапки, в накинутом на плечи пиджаке, он мчался по тротуару и в одном месте, обходя группу парней и девушек, чуть не налетел на Анджея. Увидев в нескольких шагах от себя высокую фигуру брата, он растерялся, но все же успел отскочить в сторону к скамейкам, в темноте споткнувшись о чьи-то ноги в высоких сапогах.

– А, черт тебя побери! – выругался кто-то.

Он попятился, но снова наступил кому-то на ноги. На этот раз взвизгнула женщина.

Анджей прошел мимо, не заметив брата. Алик нырнул в толпу и только через несколько минут пришел в себя. Он остановился, отер со лба пот и пригладил волосы. А, черт! Ему стало стыдно, что он струсил из-за такого пустяка. Ну и что, если б даже Анджей его увидел? Он был убежден, что брат ни о чем не знает и не будет знать. Он злоупотребил доверием матери потому, что был в ней уверен. Если бы не уверенность, что это останется в тайне, неизвестно, решился ли бы он украсть деньги. Чтобы причинить боль человеку, который тебя любит, надо (он убедился сегодня в этом сам) сделать над собой некоторое усилие, превозмочь себя, но это еще не значит быть готовым к тому, что тебя разлюбят. Так он надеялся. Во всяком случае, взять на себя всю тяжесть ответственности за свой поступок смелости у него не хватало. К сожалению (он еще раз убедился в этом, к своему стыду), до Юрека Шреттера ему было далеко. Как он завидовал его безграничной смелости и как мечтал быть похожим на него!

Там, где кончался газон, Алик свернул с Аллеи и пошел широкой дорожкой через парк. Вначале ему попадались одинокие парочки, которые шли, прижавшись друг к другу. Он прибавил шаг. Миновал еще двоих – стоя в тени деревьев, они шептались о чем-то. А дальше уже никого не было. Вокруг царил ночной мрак, фантастические очертания деревьев, таинственные заросли, а между ними молчаливые, темные прогалины.

Он дошел до пруда. Его темная, гладкая поверхность была неподвижна и безмолвна, а над ним, точно кучевые облака, сгрудились плакучие ивы. От воды тянуло свежестью и сыростью. Было тихо и пустынно. Вокруг ни души. Слышался только тонкий комариный писк. Под ногами поскрипывал гравий. Чем дальше в глубь парка, тем он казался страшнее и таинственнее.

Алик миновал еще один пруд и свернул на боковую дорожку. Кроны высоких грабов и буков смыкались над его головой и заслоняли небо. Внизу были кусты сирени, жасмина и черемухи. Алик прекрасно ориентировался в темноте, он на память знал здесь все закоулки и заповедные дорожки. Вдруг он остановился и затаил дыхание. За ним кто-то шел. Он услышал в тишине едва уловимое поскрипывание гравия. Отскочив в сторону, он спрятался в кустах сирени. Ждать пришлось не больше полминуты. Сердце у него бешено колотилось. Шаги приближались. Наконец из темноты выступил силуэт человека. Алик облегченно вздохнул, узнав Фелека Шиманского, и тихо свистнул. Тот остановился. Алик выскочил на дорожку.

– Привет!

– Привет!

Фелек, коренастый крепыш, с татарским лицом и копной темных вьющихся волос, ростом был пониже Алика.

– Струсил?

Фелек пожал плечами.

– Когда?

– Когда я свистнул.

– Чего мне трусить? Я знал, что это ты.

– Врешь! Разве ты меня видел?

– А то нет.

– Давно?

Фелек прищурил черные раскосые глаза.

– Порядочно.

Алик заметно сник.

– Не унывай! – ободрил его приятель. – Пошли, а то поздно.

Некоторое время они шагали молча.

– Господи, вот духотища! – буркнул Шиманский.

Дышать в самом деле было нечем. Воздух был тяжелый и влажный. Молнии сверкали все ближе.

– Который час? – вполголоса спросил Алик.

Фелек поднес руку к глазам.

– Не видно?

– А черт, забыл, что у меня нет часов, – ответил Фелек. – Но сейчас уже около половины девятого, а может, и больше…

Местность становилась неровной. Невысокие пригорки резко обрывались, переходя в узкие овраги.

– Достал? – спросил Алик.

– Что?

– Деньги.

– Ага. Осторожно, сворачиваем.

Алик остановился.

– Погоди, я знаю дорогу покороче. Вон за тем дубом.

В нескольких шагах впереди вырисовывались во мраке огромные мощные очертания раскидистого дерева.

Фелек улыбнулся.

– Ты тогда зашел к нам с тыла…

– Помнишь?

– Еще бы. Ну и досталось тебе тогда.

– Кому? Мне? – возмутился Алик. – Это вам досталось. Мы были с Юреком, а ты с Янушем и Марцином. Забыл?

– Верно, – вспомнил Фелек.

Оба мысленно перенеслись в те далекие времена, когда эта заброшенная и пустынная часть парка была местом их мальчишеских игр.

За дубом едва приметная тропка терялась в густом подлеске. Алик шел впереди, Фелек – за ним. Тропка круто спускалась вниз. Здесь парк кончался, и наверху, на противоположной стороне оврага, виднелась проволочная ограда. За оградой была темная и безлюдная окраинная улица. Лишь несколько бледных и словно висящих в пустоте огоньков просвечивало сквозь затемненные окна. В одном доме, наверно, окно было открыто, потому что оттуда отчетливо доносились звуки пианино. Кто-то ехал посредине мостовой на велосипеде. Снизу маленький фонарик напоминал светлячка.

Кусты подступали к самому краю оврага.

– Сюда! – шепнул Алик.

Он свернул налево и уверенно двинулся вперед, осторожно раздвигая ветви, покрытые густой молодой листвой. Вскоре он остановился.

– Здесь!

Фелек подошел к нему.

– Здорово! Так, конечно, ближе.

– Вот видишь!

Впереди, на расстоянии шага, виднелась неглубокая впадина, заросшая густой травой и низким кустарником. Оттуда, как из погреба, тянуло холодом. Согнувшись, они стали спускаться вниз по узкому проходу. Почва под ногами была каменистая и неровная. Вдруг из темноты раздался приглушенный голос:

– Кто идет?

– Свобода! – спокойно ответил Алик.

Фелек споткнулся о камень.

– А, черт! Не валяй дурака, Марцин, посвети!

Карманный фонарик осветил проход. Внизу, под низким сводом, стоял маленький тщедушный Марцин Богуцкий. Фелек обвел глазами стены.

– Никак эта дыра меньше стала?

– Это ты подрос, – рассмеялся Алик. – Правда, не намного.

– С меня хватит.

Они поздоровались с Марцином. Рука у него была холодная и влажная. Ему, видно, нездоровилось.

– Юрек здесь? – спросил Алик.

– Давно. Первый пришел.

Марцин погасил фонарик. Проход круто поворачивал и за углом внезапно расширялся, образуя не очень вместительное, но глубокое подземелье со сводчатым потолком. Мерцающее пламя фонаря, укрепленного сбоку, освещало красные кирпичные стены и неровный, крепко убитый земляной пол. В углах притаился мрак. Там и сям белели большие камни – ребята вкатили их сюда в те далекие времена, когда играли в индейцев; на них восседали мудрые индейские вожди.

Юрек Шреттер – высокий, худощавый блондин с узким, птичьим лицом, в спортивном костюме и мягкой кожаной куртке – поставил ногу на один из этих камней. Рядом, прислонившись к стене, в небрежной позе стоял Януш Котович, как всегда, элегантный – в безупречно отглаженных серых брюках и длинном свободном пиджаке. Вид у него был скучающий, во всяком случае, он строил из себя человека, пресыщенного жизнью.

– Елки-палки! – пробормотал Фелек, оглядевшись по сторонам. – Вроде бы ничего не изменилось, только все меньше стало. Привет, Юрек!

Шреттер поднял голову.

– Вы опоздали!

Он сказал это спокойно, твердо и немного высокомерно, давая понять товарищам, что он им не ровня.

Алик покраснел. А Фелек, которому было наплевать на командирский тон Юрека, пожал плечами.

– Да? Разве что самую малость.

Юрек посмотрел на него узкими, глубоко посаженными глазами.

– Я ведь, кажется, не говорил, на сколько вы опоздали. Важен сам факт.

Януш Котович даже не старался скрыть насмешливой улыбки. Он вытащил из кармана брюк золотой портсигар и закурил.

– Мог бы угостить, свинья! – бросил Фелек.

Котович протянул ему портсигар.

– Пожалуйста.

Алик тоже взял сигарету. Марцин не курил. Юрек Шреттер отказался.

– Новое приобретение? – оглядев портсигар, спросил Фелек.

– Нравится?

– На мой вкус – слишком шикарный.

– Много ты понимаешь!

– Садитесь! – перебил их Шреттер. – Напоминаю вам, мы собрались здесь не для трепотни и выпивки.

– Жалко! – пробормотал Януш, но так тихо, что его расслышал только стоявший рядом Фелек.

Ребята молча расселись на камнях.

– Черт, до чего жесткие! – Фелек сморщился и нагнулся к Янушу. – Смотри задницу не отморозь…

Бледный, худой Марцин в куцем, потрепанном пиджачишке ежился от холода и нервно потирал руки. С минуту все молчали. Полумрак, подвижные тени на потолке и стенах, камни, покрытые мхом, – сколько все это будило воспоминаний!

Алик не выдержал:

– Юрек, помнишь, ты Быстрокрылым Соколом был?

Шреттер – это было его прозвище – сдвинул брови.

– Может, в другой раз поговорим cf6 этих ребячествах?

– Играли мы здорово, ничего не скажешь, – вставил Фелек.

Шреттер промолчал. Он один продолжал стоять, поставив ногу на камень и подперев рукой подбородок. Мерцающее пламя свечи освещало высокомерное, худое лицо и отбрасывало на стену и потолок огромную, переломанную в плечах тень. Тишина была такой глухой и бездонной, как бывает только под землей. Издали и тоже будто из-под земли послышался глухой удар грома.

– Гроза, – прошептал Марцин.

Снова загремел гром.

– Елки-палки! – буркнул Фелек. – Совсем как из пушек, правда?

Все стали прислушиваться. Вдруг Шреттер выпрямился.

– Слушайте, ребята, – сказал он решительно, но на этот раз его голос прозвучал несколько мягче. – Я хочу, чтобы между нами не было никаких недоразумений…

– Правильно! – согласился Фелек.

Юрек пропустил его замечание мимо ушей.

– Мы знакомы не со вчерашнего дня и знали друг друга еще пацанами. Все мы старые друзья, верно? Но сейчас я ваш командир. Я приказываю, а вы подчиняетесь. Мы первая пятерка нашей организации. Мы ее создали, и от нас зависит, какой она будет. Понимаете, о чем я говорю? Это не детская забава.

Фелек сплюнул крошки табака.

– Порядок! Валяй дальше!

– Я не хотел бы больше к этому возвращаться. Но это всецело зависит от вас. Лично я знаю, что мне делать.

Фелек заерзал на камне и искоса посмотрел на Юрека, но ничего не сказал.

– А теперь, – продолжал Шретер, – перейдем к делу. Вчера вы получили приказ, подчеркиваю – первый приказ своего командира: принести сегодня вечером по пять тысяч. Надеюсь, приказ выполнен. Но это еще не все.

– Как не все? – забеспокоился Фелек.

– Погоди. Я не о том. Я должен знать, откуда каждый из вас взял деньги.

Алик вспыхнул и пригнул голову, чтобы скрыть краску стыда.

– Начну с себя, – сказал Шреттер.

Он вытащил из кармана деньги и швырнул их на камень, на котором держал ногу.

– Пять тысяч. Часть суммы на покупку мотоцикла. Точнее, три четверти.

Считая вопрос исчерпанным, он обернулся к сидевшему ближе остальных Котовичу.

– Януш?

Котович со скучающим видом полез в карман, извлек толстую пачку денег и быстро отсчитал пять бумажек.

– Пять бумаг. Дело чистое. Так называемые карманные деньги, честно заработанные на валюте. Впрочем, сами знаете.

– Порядок, – сказал Шреттер и обернулся к следующему. Следующий был Фелек Шиманский.

– Ты?

Тот молча положил на камень деньги.

– Откуда?

– О господи, вот зануда! Загнал часы, довольно с тебя?

Шреттер с минуту молчал.

– Порядок, – наконец сказал он. – Следующий! Алик, ты?

Алик, чувствуя, что покраснел до корней волос, неловко вынул деньги и, нагнувшись, положил в общую кучу.

– Откуда? – подчеркнуто сухо спросил Шреттер, потому что Косецкий был его лучшим другом.

Алик окончательно растерялся.

– У меня было немного…

– Сколько?

– Полторы.

– А остальные?

Алик молчал.

– Где достал остальные?

Делать нечего, пришлось сознаться.

– Украл.

Шиманский и Котович заметно оживились, Фелек даже свистнул. У Алика словно гора с плеч свалилась.

– У кого? – продолжал допрашивать Шреттер.

– У матери, – уже совершенно спокойно ответил Алик.

Сошло, и совсем не страшно. Он чувствовал, что его никто не осуждает. Даже наоборот.

– Порядок! – сказал Юрек Шреттер. – Марцин?

Марцин сидел в стороне, задумавшись и зажав ладони между колен. При звуке своего имени он спокойно поднял на Шреттера задумчивые глаза. Лицо Юрека омрачилось.

– Твои деньги где?

– У меня нет денег, – тихо ответил Марцин.

Януш Котович сделал такое движение, словно хотел встать и сказать что-то, но Фелек удержал его.

– Не лезь, не твое дело.

Все знали, что Марцин нуждается, он зарабатывал на жизнь уроками и содержал мать и младшую сестру. Но Шреттер не считал вопрос исчерпанным.

– Приказ, кажется, был сформулирован ясно. А ты его не выполнил.

Марцин молчал.

– Почему?

У Марцина задрожали губы.

– Сам знаешь почему. Будь у меня пять тысяч, я купил бы сестре туфли…

Януш Котович не выдержал и вскочил.

– Это нас не касается! Нам нет дела до твоей сестры.

Марцин обернулся к нему.

– А мне есть. Впрочем, не волнуйся, – прибавил он с горечью, – я не купил сестре туфель. У меня нет пяти тысяч.

– Надо было украсть, как это сделал Косецкий.

– Спокойно, ребята! – отозвался Шреттер. – Не вмешивайся не в свое дело, Януш. Делать замечания буду я.

Марцин тем временем встал с камня и остановился напротив Шреттера. Он был бледен, руки у него дрожали.

– Прости, пожалуйста, – сказал он, с трудом переводя дыхание. – Может, прежде, чем ты мне сделаешь замечание, я могу сказать несколько слов?

Шреттер внимательно посмотрел на него.

– Только не сейчас. Потом, с глазу на глаз, пожалуйста.

Марцин заколебался. Шреттер положил ему руку на плечо.

– Садись.

Когда он сел, Шреттер отступил назад и прислонился к стене.

– Итак, слушайте. Самое позднее в понедельник у меня должна быть вся сумма сполна, то есть двадцать пять тысяч, и ни копейки меньше. Подвернулся исключительный случай выгодно купить оружие, понятно? Предоставьте это дело мне, я все улажу. Так вот…– он на минуту задумался, – недостающую сумму мы возместим следующим образом: поскольку Алик, выполняя мой приказ, украл деньги, я ему их верну.

Алик вскочил. В лицо ему ударила кровь.

– Я протестую! Это мое дело, откуда я взял деньги…

Шреттер даже не счел нужным ответить.

– А за Марцина заплатит тот, у кого больше денег.

Теперь вскочил Котович. Ярость исказила его красивое, немного кукольное лицо.

– Вот еще! И не подумаю за него платить!

– Посмотрим. Заплатишь, и притом немедленно.

Котович инстинктивно отступил и взглянул на ребят, словно ища у них защиты.

– Юрек, – послышался сбоку голос Марцина, – ты унижаешь меня.

– Тебя? – переспросил Шреттер и снова повернулся к Котовичу.

– Даю тебе полминуты на размышление. – Он посмотрел на часы. – Если не дашь добровольно пяти тысяч, в наказание отдашь все, что имеешь при себе. Ясно? Подумай хорошенько.

– Вот это номер! – пробормотал Фелек.

У Алика сердце билось где-то в горле. Марцин стоял, опустив голову и закусив губу. Котович побледнел, на лице его была написана уже не злость, а дикий, панический страх.

В подземелье воцарилась мертвая тишина. Снаружи доносился монотонный, приглушенный шум, похожий на плеск вспененной воды. Должно быть, поднялся ветер. Удары грома раздавались где-то совсем близко.

Шреттер снова посмотрел на часы.

– Семнадцать секунд осталось.

Котович отступил еще на шег и исподлобья глянул в сторону выхода. Шреттер кивнул Косецкому и Шиманскому.

– Встаньте возле выхода.

Они послушно, как автоматы или загипнотизированные, исполнили его приказание.

– Ах, вот как! – сквозь зубы процедил Котович. – Вижу, вы одного поля ягода. Ничего себе компания, бандитская шайка!

– Шесть секунд! – констатировал Шреттер.

Марцин опустился на камень и закрыл лицо руками.

– Две! – раздался чеканный голос Шреттера.

Вдруг Котович отскочил в сторону. Еще секунда – и он сорвал бы со стены фонарь. Фонарь закачался, и по погребу заметались полосы света и тени. Но Шреттер подбежал к Янушу и, схватив двумя руками за отвороты пиджака, швырнул его в противоположный, темный угол. Януш упал, но тут же вскочил на ноги и машинально стал отряхивать брюки. Из рассеченной губы текла кровь. Шреттер засучил выше локтя рукава куртки и медленно пошел на него. Януш не успел даже заслониться – он доставал платок, чтобы стереть кровь с губы, когда получил первый удар в лицо. Януш выронил платок и пошатнулся, он был до того ошеломлен, что даже не защищался. Шреттер начал хладнокровно избивать его кулаками, методично нанося удар за ударом.

– Юрек! – крикнул Фелек.

Но тот продолжал бить. Физически слабый, нетренированный, Януш, как кукла, качался из стороны в сторону, тщетно пытаясь заслониться от точных ударов Шреттера. Марцин сидел неподвижно, по-прежнему закрыв руками лицо.

– Черт! – пробормотал Фелек. – Терпеть не могу, когда вот так краску пускают. С души воротит.

Алик молчал. Он словно прирос к месту и, не отрываясь, смотрел на Шреттера, завороженный его силой. Он одобрял своего командира и был всецело на его стороне. Януша он презирал. Наконец Котович упал, Шреттер с минуту постоял над ним, потом отвернулся, отошел в сторону и, не спеша опустив рукава куртки, достал сигарету. Он не обнаруживал никаких признаков волнения, был, как всегда, подтянут и спокоен. Пригладив волосы, он поставил на камень ногу в большом спортивном ботинке и затянулся дымом.