Текст книги "Мертвые хорошо пахнут"

Автор книги: Эжен Савицкая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 23 страниц)

~~~

Она, барыня, съела маленького мальчика, который принес ей сахар, и теперь плакала. Поймала его за хвост, как лошадку, высосала его, посыпала мукой, и сердечко нежного мальчугана разбилось, развеялось, распространяя такой сладостный, такой знакомый нам аромат. Сначала она взяла у него из рук банку с сахаром, дай-ка, коли принес, я дам тебе другого, куда чернее, он долго тает. Поймала его за ногу, когда он побежал к двери, и он чуть икнул при падении, робко хихикнул, не зная, резон ли смеяться. Она сняла с него ботинки, сказала, что он может поцарапать подковками плиты пола, сдернула картуз, чтобы взглянуть на его прическу, и сочла ее красивой, как бы невзначай разорвала штанишки, с силой потянув за резинку, твоя мать не умеет толком шить и дает тебе плохую одежду из ношеного сукна, наверняка она проводит время, катаясь на велосипеде по лесам и лакомясь в теплой компании вишнями, где бы она ни присела, в смоле найдется немного ее семени, немного духов, помада на краешке чашек, к твоим волосам прилипли отбросы, твоя мать их, должно быть, никогда не мыла, занятая, как всегда, охотой, потом пением и музыкой, всегда обнаженная, чтобы петь и плясать, или в мехах: танцуй со мной, Гамбург, созывая оленей, свиней и уток, она курит, играет с пьяницами в маджонг, и длинные, липкие на концах перья скрещиваются под столом, она питается медом, на лугу, дерется на шпагах, курит не переставая, и пепел осыпается ей на руку, что до любовника, она холит его и лелеет, каждое утро преподносит новый плод из своего обширного сада: в первое воскресенье две-три лопнувшие вишни, в понедельник половинку банана с черными семечками на ложе из шафрана, десять сестер и десять братьев, разделенных лезвием, во вторник щербатую землянику с ярко-красной выемкой, в среду белую смородину, полную безмятежного моря и бородатую, в четверг стручок ванили, словно просмоленный огнем, в пятницу продолговатую грушу с броской черною мушкой, в субботу семь красных райских яблочек, на восьмой день нечищеный миндаль, на девятый серебро в персике, потом ключевую воду в виноградине, все еще подвешенной к ссохшемуся скелету, потом огонь в перце, сперму в мушмуле, кровь в апельсине, на пятнадцатый день половинку граната с половинкой фиги, неравные поверхности, в понедельник, на оловянном блюде, очищенную айву, не грушу и не яблоко, на следующий день, на белой тарелке, зеленый помидор с подкрашенной ниточкой и ржавчиной, потом, в фарфоровом кубке, устрицу в своем озере, хрусталь в четверг, песок в пятницу, камень в субботу, а затем, до конца, осевший пар.

Маленький мальчик, она притянула его за хвост, сдернула с него скудное сукнецо, сложила на подлокотник кресла или забросила на люстру. Малыш, чижик мой. И чижик постанывал, его руки ловили пчел.

~~~

Через выходящую прямо на поток низенькую дверь Жеструа выбрался из свинарника, куда был выдворен за то, что так хорошо изображал елды и щели львиной пастью, белые болты, фиолетовые вульвы с гребнем черных перьев, стрелы с вздутыми кончиками, гневные головы, розы и слезы, мохнатый рогоз, гнездышко в меху, львиный зев и гладиолусы и суровые коричневые бутоны, все цветы, наляпанные по штукатурке на стенах хлевов, пользуясь пятнами сырости, чтобы запечатлеть хлещущую мапофью и рассеиваемое семя, переливающееся через край масло и ракушку вверх тормашками там, где спина теряет свое имя, молодых людей, писающих, задрав в воздух ягодицы, – со знанием дела – на стенах, а также на стволах деревьев, на скалах, грудах кирпичей, на шкурах свиней, красно-пегих коров и безрогих волов, на свешивающихся с балконов простынях, мелом, черным сланцем, углем, кистью, коли он унес принадлежности Конспюата: бадейку, банки и шпатели, тряпки и спецовку, и голубым или коричневым пальцем, что блестит, но розой не пахнет.

Он высморкался в длинный черный клин вымпела и вытер нос гусиным пухом. Сложив свои живописные принадлежности в деревянную лохань, вошел в воду. За ивы цеплялся мусор последнего паводка. По течению полоскалось розовое, вконец выцветшее отрепье, хрупкий ремешок интимной одежды, проглоченной и потом сблеванной гигантским угрем, кляп или повязка.

Жеструа, который был никому не мил, шагал по прибрежной грязи, не проламывая корку; крысы, лишь хвосты которых были ему видны, без устали трудились над возведением земляной насыпи, над котлованом, постройкой, росписью, клали кладку и перекрывали крышу, гипс на усах.

Он вошел в русло потока и поплыл по вольной воде, пока не добрался до другого, грязного, сплошь в камышах, берега.

Лодочники с накидной сетью в руках поносили его, швыряли тухлой рыбой и плавучим калом, ты сдохнешь завтра, грязный вогул, и мы так распахнем тебе пасть щучьим зевником, что покажется, будто ты под ударами наших хлыстов и острог смеешься, мы прокачаем тебе сердце и мозги и станем дергать твои нервы словно перепутанные бечевки, ты грязен как земля, которой кормишься, слизь твоей матери до сих пор липнет помоями к твоим волосам, ты сдохнешь завтра, будь уверен, вчера мы слопали твою козочку, тебе известно, что у нее была перченая щелочка и смачные сосцы? Мы ее так пропердолили, что тебе она уже ни к чему, да и козлы бежали ее, так она пропиталась твоим запахом, твоей желтушной горелой серой, ты бы лучше следил за своим ребенком, мыл бы ее, причесывал, кормил, чтобы она не ходила в наши сады на потраву отборных листьев с деревьев и почек, научил бы ее читать и считать, теперь, по твоей вине, от нее ничего не осталось, рожки мы растерли жерновами в порошок, будь спокоен, даже если ускользнешь от нас, все равно завтра сдохнешь, и мы вытянем твою печень через жопу, крысья крев! уж как-нибудь тебя да откупорим.

Изо ртов у них стекала желчь, слюнявила блузы, увлажняла полотно. Они пережрали жирного угря и от ярости выблевали его с головы до хвоста на гадючий лук, на грязную воду. Плывя быстрыми саженками, Жеструа уткнулся животом в ил. Он высморкался в лист бузины и вытер нос сухой травою. Незаметно подплывшая лодка врезалась длинным форштевнем ему прямо в копчик, вышвырнула на верхушку ольхи, где, прежде чем отправиться дальше, он решил высушить одежду. Рядом резвились зверушки.

Коренастый ребенок, который примостился у нее на спине, держась за косы и обмотав ими свои запястья, по-прежнему цеплялся за мать, когда она, спасаясь от волков, взобралась на дерево. Тщедушного ребенка, которого она держала на руках, спящего ребенка ей пришлось оставить у ствола, и он долго плакал, когда волки, смеясь, собрались вокруг него, рыжие, черные, зеленые и белые, их длинные морды готовы щекотать и лизать. Не откладывая, они возвели шатер с трубою, соорудили очаг, разожгли огонь, разложили вокруг толстые медвежьи и львиные шкуры и позвали ребенка спать вместе с ними.

Всю ночь среди деревьев поднимался белый дым, от него, будоража голубей, кашляли мать и сын, разносился смех и песни, голос тщедушного ребенка подхватывал припев. Приятно пахло мясом.

Поутру они отбыли. И с ними ребенок с цветной шляпой на голове, украшенной по цепочке дюжиной клювов клестов. Он ехал верхом на пегой лошадке с длинной, очень длинной, расчесанной на загляденье гривой и заплетенным хвостом. На нем был изящный камзол с ажурным воротником и тонкое трико, одна нога зеленая, другая белая, в кожаных стременах – туфли почти без подошв с острыми носами. Волки обрезали ему волосы и наверняка надушили, ибо на медвяный запах слеталась уйма мух, он отгонял и рубил их длинным клинком. Изумленные пчелы преследовали воров.

Орава мчалась к горе.

Тем временем муравьи взобрались по стволу и заполонили ветви. Матери и сыну предстояло быть съеденными. Насекомые уже их раздели, оставив термитам лен и кожу, на траву упали отгрызенные ногти и ресницы.

У тебя на щеке среди слез затесалась ресница: если скажешь на какой, поцелую. Мне в ягодицу воткнута стрела: если знаешь в какую, можешь потрогать мою грудь. У тебя из уха на плечо течет кровь: скажи из какого? У тебя в глазу муравей: в левом или правом? Я смотрю на тебя. На что я смотрю: на твой лоб, глаза – на который из двух? – рот, щеку – которую из двух? Я оближу внутренность глаза, тебе не будет больно, не бойся, открой его пошире. Ущипну двумя пальцами язычок, ты этого почти не почувствуешь, открой рот, не кусайся. Раскрашу язык, покажи его, высунь: когда он подсохнет, высохнет, я начну работу, надеюсь, она придется тебе по вкусу. Запечатлю красивый рисунок на челе или на щеке, и у тебя никогда больше не заболит голова: могу агнца, могу скарабея, как захочешь. Выправлю нос: он станет длинным и острым, как у цапли, ты сможешь совать его всюду, в бутылки с медом, во флаконы с длинным узким горлышком, в утонченные цветы, в норки червей. Сыграем, пока есть время. Покажи, как ты плюешь. Губами или с подсосом, как мастера?

Если бы ты захотела меня выкормить, я был бы тебе лучшим из сыновей, не чета птенцам аиста и чибиса, малышам-слонятам, детишкам людоедши, и козлятам, и жеребятам-единорогам, что облизывают и обхаживают целый день напролет тех, из кого они были исторгнуты, или тех, кто их высидел. Я бы ходил собирать грибы по лугам и одуванчики по откосам насыпей у железных дорог, рубил бы деревья, каждое утро разжигал тебе печурку и шел доить коров. Без малейшей боли сводил бы волосы с твоего тела, обрезал старые космы и гладил тебя, пока они не отрастут заново блестящими и душистыми кудрями, я бы черпал воду в колодце среди зимы, собирал вишню и катал бы тебя повсюду на велосипеде, ловил лосося и раков, ты бы каждый день ела свежее мясо и форель, я бы ловил для тебя золотую лису, ту, что бежит быстрее лошади, пел для тебя, играл бы на цитре, покупал тебе платья и шелка. Если бы ты захотела взять меня к себе, ты бы увидела, как мало я ем и какой я работник: встаю затемно, готовлю еду, прогоняю дроздов, собираю фиалки. Я бы научился шить, занимался бы твоими милашками-детьми, ведь я их люблю. Что ни день, выделывал бы им новые игрушки из дерева, бумаги или земли, но из дерева отлично отполированного, из мягкой, без острых углов, бумаги, из приятной на вкус землицы. Я умел бы их позабавить, умел рассмешить. Они бы плясали у меня на голове, и я бы научил их рисовать. Но, выкажи ты такое желание, сумел бы их аккуратно придушить, устранить без следа. Для тебя я ходил бы к мяснику, булочнику, бакалейщику. Ты могла бы требовать от меня что угодно. Мне не нужны были бы ни одежда, ни книги. Я не пошел бы в школу, охотился бы на комаров, отгонял пауков, подметал и намывал, не жалея воды, плитки пола на кухне.

Мне не нужна кровать, я сплю на земле и укрываюсь плащом. Умею петь.

Я бы перекрасил двери, окна и стены. У меня с собой краски и кисти. Я бы ничего не испачкал, работаю с тщанием и очень быстро. Тебе не докучал бы запах, мои краски душисты. Все было бы сделано буквально в несколько дней, и ты смогла бы обосноваться в новом и свежем жилище.

Я бы соорудил тебе кровать, кровать из самшитового дерева, которая бы тебе ничего не стоила, ибо я выловил бы топляки из реки. Что за чудесная вышла бы кроватка из подогнанных друг к другу досточек, ты проскальзывала бы в нее словно в спичечный коробок, укрываясь от взглядов и рук. Она бы приятно пахла смолой и ореховой кожурой, была бы красива и надраена, как кабина небольшого суденышка, и закруглена, как его корпус.

~~~

Нежные цветы срезаны вместе с колосьями. Ржет в своем застенке похотливый конь, топочет копытом по плитам, втягивает проникающий через отдушину ветер. Крики его отдаются в соборе, под которым он заточен. Святому Фирмину никак не заснуть в своей душистой золотом, тяжелой духом рясе в щетине острых волосков. Старый покойник ворочается на своем ложе, но конь над ним насмехается, поднимает шумиху. Ему сказали, зная, что этого он не может: изобрази, ежели умеешь, вот банки с красками и кисти, изобрази новорожденного агнца с иссиня-белой шерстью, с черными глазами, розовыми копытцами, душистым ртом, изобрази, и сможешь выйти отсюда, твоя мать еще не умерла, трава еще не сгорела. Тогда, обезумев от ярости, конь разнес вдребезги все миски, которые ему, наполнив отрубями, давали, стер фаянс в порошок, терпеливо подышал через ноздри на мелкую пыль, чтобы она расстилалась пошире, помочился сверху, дабы закрепить ее на земле под выбитыми им плитками, оставил сохнуть. У изображенного агнца были нежные глаза, он лежал на соломе, чуть-чуть запятнанной кровью, над его хребтом нависает свод, ноги поджаты под живот. Конь размозжил ему голову, та разлетелась и сгинула в небе.

Ищи голову ягненка, откинь брезент, раздвинь листву и листья на перегное, копни песок, поскреби землю, обшарь кучи камней и синие норы пруда, погрузи свои пальцы в грязь, переверни полные шелка раковины и кувшины. Она, быть может, схвачена льдом, или упала в цистерну, или, меж двух костей, в могилу Жеструа, который помалкивает, который прячется, или в сортире за стульчак, влажная вокруг глаз и ушей, по кольцу в каждой мочке и в носу, арабского ягненка, зеленая от соплей и пожелтевшая, совершенно выцветшая, во рту еще полно клевера, под языком и во впадинах челюстей, ищи голову, которую конь спровадил в ревень, ищи ту, которую проглотила птица.

Над конусами гор летела птица с грузом благовоний и специй. К шее ее была подвешена переметная сума. На лапах блестели перстни из ставшего черным металла. Из клюва падали зерна пшеницы, кукурузы, гречихи, моросили на землю. Из гузна вытекала длинная нить белого шелка, растягивалась по долам и весям, за ней следовали путники верхом на ослах, на спине у них мешок с золотом или бурдюк, наполненный ртутью; из клюва, капля за каплей, стекал свинец, взрывался, соприкасаясь с почвой, заставляя забить новые родники на дороге в пустыне, засаженной рябинами и акациями. Какие-то сады среди деревьев.

Два парня косили дикий мак, и его запах мало-помалу их усыпил, усыпил и звонарей, стражей дракона. Ступая вкрадчиво, сминая листья, обламывая веточки, пыхтя, сопя, посипывая, приближался волк, и шум грозы покрывал его одышку.

Лодки тащили на берег, песок пришепетывал. От поисков уже отказались. Навсегда, навсегда сгинул ребенок для тех, кто его знал. Похотливый конь унес его на спине, перескакивая через пригорки, или Жеструа, в своем мешковатом пальто.

Чуткий к грому, пес не желает есть, гнушается бараньей косточкой, которую только что обнаружил, хотя она в драгоценном убранстве, тронута углем и золотом. Его шерсть встает дыбом, волнуется хребет, стекает, порозовев, слюна.

Жеструа ждет Престера. Тот припаздывает.

~~~

В августе, ты, Жеструа, будешь купаться голышом с ребятами-согодками. Прежде чем нырнуть, вы покроете себя перцем и грязью, не преминете вываляться в золе, в той красной землице, что видна, бывает, по оврагам, в мельчайшей угольной пыли, в курином или гусином помете, зная, что вода смоет любую нечистоту. Кое-кто не преминет изваляется в крапиве, чистотеле и пещерном дегте, но до чего же они изумятся, когда, выйдя из реки, узрят у себя на ногах, руках и животе неизгладимые желтые пятна, в волосах липкие отбросы, растворить которые реке не под силу. Этим придется попрятаться по хибарам, скрести себе кожу гравием и состричь волосы; они будут до смерти грустны, они умрут, их сожрут собаки и напавшие на них волки.

Под водой ты будешь лососем, шея твоя раздуется, руки сникнут. Ты сможешь кусать своих маленьких спутников и хватать их за ногу, чтобы затащить в будоражимые течением кусты, где они с изумлением обнаружат, что член твой бугрится от долгой жизни в неволе и невзгод, постигших тебя с момента ухода. Под водой ты будешь попрыгунчиком-дельфином. Одним мановением хвоста срубишь сваи и проткнешь своим восхитительным носом завесы и сети. Можно будет услышать, как ты, растянувшись на сверкающей на солнце скале, поёшь, и увидеть, как скользишь по скату кровли, исчезаешь в водяной норе.

Среди пробегающих по поверхности пруда волн ты, возможно, не вынырнешь никогда.

Наполовину орел, наполовину рыба, голос же твой совсем как у плакальщика, ты позовешь своих любовников и любовниц, предлагая тем и другим свой рот и свой зад, произнося сгинувшие имена своих братьев и сестер, козлов и козочек. Ты зачешешь волосы назад, высвободив лоб и щеки, ты их завьешь, но локоны будут такими нестойкими, что хватит одного порыва ветра, чтобы их растрепать. Ты надушишься подмаренником или гвоздикой. Велишь нашить себе на плащ, не то в полоску, не то домино, богемские пуговицы, осколки зеркала полумесяцем и обломки мягкого, как мел, сланца. В ночные карманы сложишь кристаллы и плитки. Чтобы рисовать, накинешь на свои розовые, малиновые одежды блузу. Будешь играть перед лесом на флейте.

В повозке, вместо того чтоб работать, ты будешь спать и сможешь наблюдать за детскими играми, за хождением взад и вперед по крепостным стенам.

Сверху, из навесных бойниц, выпала юная дама и скатилась, со шляпой в руке, по откосу до темного, тошнотного рва. Ринулись крысы, выказывая незапятнанные зубы, вынырнул и взлетел до гребня облаков пеликан, унося своих малышей в мусорном клюве, своих малых птах в обвисшей желтой суме.

Покойницу выудили баграми; в сачке она медленно исходила влагой, отклеились длинные волосы. Ее вытащили на берег, и, лаская ее, могильщики обнаружили под одеждами тело отрока. На лысом черепе проступал отпечаток чьей-то ноги. Кто-то ему, этому пареньку, размозжил, прежде чем сбросить вниз, голову. Быть может, матушка, устав слушать его вирши и отвлекаться на рыдания. Быть может, кормилица или сестра, которых он в конце концов допек: слишком пылкий, слишком сторожкий, чтобы повторять даже жесты, даже слова, требуя каждый день иной пищи, нового напитка, невиданного фрукта и одежд попросторнее или совсем в облипку, со шлицами и кружевами; распевая по утрам; украшая свои кушанья цветными камушками, жемчужинами, булавками, фалангами с когтем и перьями, каковые по окончании трапезы оставлял на краю тарелки; купаясь в полном ракушек бассейне, полном также гальки и тритонов, с которыми сражался; ложась спать, закрывшись в подвале или в ящике. Он переодевался, исчезал, без ума от вина, пива, водки и можжевеловки, награждаемый прозвищами, перемещался пешком, хромая, приплясывая или гарцуя, подпрыгивая, скачки в десять и более метров, на одной ноге, на руках, ползком, лётом, зигзагами, пятясь к пропасти, с закрытыми глазами или с одним открытым, черным, по-утиному, вперевалку, на четвереньках, по-заячьи, покачиваясь, струясь, само беспокойство. Он грезил о том, чтобы стать пчелою или козочкой, любительницей оливковых листьев. У него уже начинали пробиваться рожки, он каждый день с наслаждением их ласкал.

С крепостных стен сбрасывали испражнения и отбросы, что, стекая, засыхали на солнце, трупы, кости лещей и карпов, зубы дохлых единорогов, змеиную кожу, выцветшие покрывала, краска с них заплевала камень, повязки, белье, в которое пеленали когда-то херувимчиков и которое порвалось о крюки и стрелы. Моча закрепила пепел, от пребелого до чернейшего, и он стекся на стене в волков и барашков. Сблевавшие вино и не подумали плеснуть поверх воды. Перья сойки попали в битум драконьей погадки. Харкуны состязались, кто дальше плюнет, в смоле притулились мухи. На стене из красного кирпича сверкали обширные пятна.

Выпусти своего ястреба в небо. Он вернется к тебе с сизой голубкой в когтях, голубкой с розовой лентой. Вернется весь в дегте, миновав пещеры и мрачную листву. Вернется с грузом специй и перца, с увенчанной головой и раскрашенными когтями. Он вернется: в клюве камедь конопли или гвинейский перец. Вернется даже без головы.

Чтобы выбрать себе птицу, растяни ей крыло и ищи среди маховых перьев красное, коли найдешь, оближи его. Если у него вкус кумина, это воистину необычайная птица; храни ее, оберегай от холода, приучи ее глаза к внезапному переходу от темноты к слепящему свету, пусть она поблекнет, пусть опустятся ее брови. Раз в год дроби ей клюв, чтобы он отрос острее и крепче, пусть она спит лапами в воде или просе, с завязанными глазами. И каждый день по ней будет видно, что она рада охотиться для тебя. Нет птицы прекраснее ястреба Жеструа.

~~~

В доме Жана Коломба пахло горелой бумагой, маслянистым воском и взваром краски, котелки были перевернуты, скатерть заляпана вином, вокруг изображений мало-помалу трескался лак, древо картин рассыпалось прахом, в пыли резвились мышата, и на бумаге можно было проследить их следы, золотые лапки, рядом со сколками кости проросли горошины, сверчки обгрызли рассыпанные вокруг стола лесные орехи, сырость изъела тарелки. В саду застоялся дым.

В сентябре он еще ничего не нарисовал. По-прежнему спал в своей тесной постели за холстиной, под изношенным мехом, надвинув на крепко заткнутые стружками или ватой уши красный колпак. Не слышал, как, гоняясь по полям за курами, верещат свиньи. Его глаза еще не привыкли к свету, что падал, несмотря на лоскутную занавеску, из слухового оконца. Он чувствовал себя хрупким и грустным. Его задеревеневший елдак приподнимал перину, поднимет ли он мир? Встав с постели, что он съест, чечевицы или красных бобов, как подобает доброму пахарю? Какими толстыми и жирными кажутся кисти! до чего грязна живопись!

В окне террасы возникло белое лицо, и к нему повернулись соколы, голуби и свиньи. Дракон на свободе, он направляется к вам. Свиньи, развалясь в своей лохани, продолжали жевать кукурузу, жмурились, ослепленные светом лица, голуби, соколы, несмотря на суровую внешность, развлекались, летая по огромному помещению, заставленному повозками, наковальнями на слоновьей ноге, заваленному кучами сена у облупившихся статуй, садились на почерневшие балки, высоко-высоко, у самого свода огромной печи, и кричали, как кричат малые птахи, когда прочистилось сопло и ветер, сильный ветер, сменив направление, дохнул на тлеющие угли и оживил пламя.

В залитом светом поле лучник присматривал за сороками, чтобы те не топтали своими толстыми когтями озимый хлеб и люцерну. Когда под дождем ему становилось слишком зябко, он практиковался в своем искусстве, стреляя сквозь облака по орлам и грифам, но те изящно уклонялись от стрел, он доставал только фазанов, исчезавших вместе со стрелами, или уток, падавших, обдавая рыбарей грязью, в озеро. Молодой крестьянин со стрелой под рукою разорвал свой сюртук и зализывал рану.

На борону взгромоздили тяжелый камень, межевой столб или жернов, ее зубья царапали землю.

Сеятель, словно безумный, с поднятыми к небу глазами, продвигаясь шаг за шагом и спотыкаясь о булыжники, раздвигая разбросанные грозою ветви, царапаясь о шипы, богохульствовал, плевался и истово разбрасывал зерна, которые не мешкая склевывали птицы. Издалека бросалась в глаза его синяя блуза. Престер заметил его и прибавил скорость. Сеятель услышал, как, надрываясь на грязной, загроможденной дороге, рокочет мотор грузовика, как пробуксовывают огромные колеса, как брызжет на баранов, на лицо пастуха грязь.

В дубовой роще в ноябре собаки и свиньи искали вонючие грибы у деревьев, вокруг стволов, в зарослях терновника, у бивших все живей родников, вдоль текущих под папоротниками ручьев, в торфе, под сгнившим деревом, в хижинах угольщиков, под старыми мешками и среди грязной одежды, льняного и джутового полотна, совали нос в карманы плащей и брюк, переворачивали горшки с патокой, обнюхивали потроха высушенной на веревке рыбы и даже попки детей, которые должны были за ними следовать и их колотили, рыло в цветах, уши в помоях, по следу скарабеев, извлекая из гнезд закопанные на шесть футов под землею яйца, кусая березы, дабы испить их сока, грязные, грубые, похотливые, вечно неудовлетворенные, всегда голодные, всегда ищущие чего послаще, поприятнее, похмельнее, покрепче, устрицу, пташку с душком, солодку, трюфель, двухлетнее масло, голубой сыр, мясо угря, лисий помет, заячий мозг, глаз карпа, мушмулу, перезрелую ликерную грушу, дикий мед, смолу, соплю, сперму и масло, тонкое и блестящее, то, что сильнее всего пахнет, то, что укрепило и отполировало время, кости, эссенцию, то, что упорствует, то, что воняет, срамные части, разорванное белье, мускус.