Текст книги "Мертвые хорошо пахнут"

Автор книги: Эжен Савицкая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 23 страниц)

II

ЕВА

Как, ты не знаком со своим соседом? Не знаешь, что он ест, и, чтобы выяснить это, никогда не бросал даже мельком яйца в его мусорный бак, не знаешь, пьет ли он весь день напролет, рисует, болеет, поражен ли, как и многие, той неминуемой хворью, уже весь синюшный, бескровный и одутловатый, что за люди к нему приходят, врачи, ювелиры или полицейские? Пьет ли он молоко из узорных чашек в ромбах или усеянных зернышками кунжута? Он левша? Чего он боится больше: ветра, града, страшного треска в глубине подвала, внезапного ливня иль длительного зноя? Кто оскорбляет его из домашних? Отец или мать? Они оба? Самый младший из его сыновей, все сыновья вместе или каждый по очереди? И жил бы ты так до конца своих дней, устремив все свои чувства на странные симптомы, сотрясения своего тела, решив раз и навсегда, что у других все происходит точно так же, как у тебя, и ты, эпилептик, живешь среди эпилептиков, заика среди заик, гневливый холерик среди всеобщего гнева и грома? И ступал бы ты по земле, вкус которой никогда не смаковал, а плотность не испытывал, по мостовым из камня, происхождение которого тебе неизвестно, как неизвестны имена мастеров, тесавших его по мерке своей, по следам того, кого ты не хочешь знать? Тот, о чьей жизни ты не желаешь знать, – чудовище среди чудовищ. Время от времени он открывает дверцу своей клетки и свободно разгуливает по своему дому, точной копии твоего, по бельевой и прочим кладовкам. Он кубометрами сжигает ценную древесину, о грамме которой тебе остается только мечтать, а тебе не видна даже тень дыма, что исчезает в подземных ходах. Он стирает задубевшую от крови и пота одежду, и стирка длится так долго, что пар, охлаждаясь, ручьями стекает по кафельной плитке и разъедает цемент. Он ждет, когда ты умрешь, чтобы расширить свою мастерскую, увеличить гостиную, преумножить число комнат, в которых плачут его дети.

ЧЕЛИ

Все еще здесь, зараза, с ней хлыст и сопутствующие слова. Но я найду, чем себя защитить. У меня есть цепь землемера…

ЕВА

Измерь расстояние, что отделяет тебя от центра Земли.

ЧЕЛИ

…есть мастерок…

ЕВА

Сложи кирпичи и замуруй себя там, где, скорчившись, ты сидишь.

ЧЕЛИ

…есть топор…

ЕВА

Вот уже нет пяти пальцев.

ЧЕЛИ

…есть пила…

ЕВА

Начни с ненужной руки и закончи торчащей ногой, заляпанной грязью. Тот, о чьем существовании ты не желаешь знать, с нетерпением ждет твоей смерти. Он сожжет стул, на котором ты сидишь, рукоять ножа, которым чистишь картофель и который давно ему приглянулся. На твоем доме он возведет другой, просторней. Он распашет твою могилу. В твою кровать уложит свой молодняк. Твои нечистоты высохнут, а ты, ты превратишься в торф от торфа, в легкий перегной Тебя обернут тонким полотном, обвяжут, положат в чехол, а чехол – в большой сундук, который тщательно раздавят гигантским катком.

ЧЕЛИ

Счастливый перегной легкий и мягкий, который никогда не разобьется, ибо разбит изначально на волокна, на подкисшую массу. Счастливый сланец, навсегда расщепленный, песок, в порошок размельченный, вода, что поднимается к небу. В руку я взял ирис, чьи лепестки кукожатся на глазах. Коснулся волос и головы женщины, которую любил. Тронул неловкой рукой холодную стену, которая покрывалась трещинами. Перед моими глазами образовалась щель. Я касался предметов, осколки которых внезапно устилали землю, там, где кости моих ступней стучали по мостовой. Я был тем мужчиной в длинном желтом плаще, тем самым, что ежедневно в одно и то же время выбирался к дневному свету. Мои хрустящие кости наполняют мне нос и рот привкусом аммиака. Дым от моих волос уходит в дымоход с отбитой трубой.

КТО-ТО

(чье лицо не освещено)

Я была молода. Ела шелковицу в сезон шелковиц, а фиги – в сезон фиг. Жила в гипсе со своими спутницами и спутниками. Масло и молоко терпеть не могла. Меня восхищало гинкго. Каждой весной я выходила замуж за юношу, который нежнее всех гладил мои ресницы, или за дельфина, который катал меня на спине, и я дарила им свою вульву, слегка тронутую синевой и фиолетом. Каждое воскресенье гуляла по крепостному валу и смотрела на север, на восток, на юг и на запад, и иногда замечала море, иногда гору, иногда, когда воздух был совершенно прозрачным, лес. Мое лицо нарисовано на стене большой комнаты. Мое имя начертано на одной из черепиц.

ЕВА

(обращаясь к Чели)

И ты должен был есть фиги в сезон фиг, а черешню – в самое лучшее время года. И мед – каждый день своей жизни. Ты приходил бы каждое воскресенье навещать мать и отца. Зимой каждое воскресенье слушал бы музыку. Каждой весной женился бы на одной из подобных мне и источал ее аромат. Ежедневно касался бы той руки, тех волос и с головы до ног ласкал бы то тело. Ежедневно смотрел бы на небо, на север, на восток, на юг и на запад, видел бы, как поднимается дым, знал бы, что именно жгут другие, и от дыма не задыхался бы никогда.

КТО-ТО (чье лицо не освещено)

Я была стара. Питалась сахаром. Рисовала мелом на булыжниках, выбитых из мостовой, у себя во дворе. Любила папоротники и лилии, что выращивала у себя в гостиной. Зимой напивалась. Весной у меня болели бедра. Каждое воскресенье я ходила смотреть на мурен в аквариуме, на мурен, с каждым днем все больше напоминавших меня. По понедельникам навещала своих соседок, чудовищных соседок, живших в комнатах, где уже замуровали окна и заделали камин. Мое лицо нарисовано на стене в большой комнате. Мое имя начертано на одной из черепиц.

ЕВА

(обращаясь к Чели)

И ты рисовал бы мелом на асфальте у себя во дворе и день за днем попирал привычную мостовую, сбитую из камней, едва стертых твоими шагами, из земли, возрождаемой беспрестанно, из наносимого ветром песка. И ты беспокоился бы из-за клещей. Тебе досаждали бы клещи в шерсти твоих животных, моль в твоих ночных рубашках, палочники, которых ничто не берет, запах воздуха, что от часа к часу разнится, форма твоего дома, размеры комнаты, прочность полов, каждый гвоздь, вкус воды, соседские слова, доносящиеся из-за общей стены или листьев живой изгороди. Ты ничего бы не ждал, а просто желал: цветов, грозы, более грузных плодов, гостя, ясной ночи.

ЧЕЛИ

Я жил в стене. Спал без женщины, со своими петухами, пение которых слушал и окрас которых пытался воспроизвести сначала кисточкой на зернистой бумаге, затем на штукатурке. Их голоса отражались в пустых коридорах моего дома, моего большого хлева. Я присматривал за своими петухами, которых соседи были не прочь сжить со света. Каждый четверг покупал на рынке зерно и зелень. Стены моего дома, моего большого хлева, пестрели окрасом моих петухов, а плиты в моих комнатах – их испражнениями. Мое лицо нарисовано, имя начертано. Свои нечистоты я бросал в окно, и они стекали по стене и окрашивали ее. Я сжигал свои остриженные волосы, и дым от них коптил потолок. Никто не желал заходить ко мне из-за запаха, на площади на меня показывали пальцем, ибо подозревали, что я сжигаю трупы. Я смердел. Я был эпилептиком. Мое лицо нарисовано, имя начертано. Чели – мое имя и свойство. Никто меня не забудет.

ЕВА

Так проглоти свои кисти, и сам будешь проглочен. Знай, что соль крошит известь и разрушает самую твердую черепицу так же легко, как разъедает глаза.

КТО-ТО

(чье лицо не освещено)

А я, я жила в заброшенных и замурованных комнатах, куда пробиралась через старые дымоходы. Грабила могилы и спала в нежной пыли предшественников, книги, одежда и кожа которых были изъедены молью, питалась зернами ячменя, гречихи и проса, которые находила в самых темных углах их жилищ, под нетяжелой мебелью, под скелетами листьев, у подножия стен, в строительном мусоре, под матрацами с пылью густой, как влажный пепел, и мелкой, как мел.

КТО-ТО ДРУГОЙ

(также)

Летом каждое воскресенье я ходил купаться в ближайшей реке, что текла меж высоких стен, увитых плющом, виноградом и ломоносом. В воде я все еще слышал городской шум, колокольный звон, крики и видел тени домов и красные пятна крыш, подсвеченных солнцем. Я спускался к воде по широким замшелым ступеням лестницы из красного порфира. Под водой шум водопада был еще громче, водопада, который уступами спускался в море, в прозрачной толще я различал движение воды. Иногда я прыгал с самой высокой вышки и в прыжке разглядывал ласточек. Мое лицо нарисовано, имя начертано. Я не хочу, чтобы меня забыли.

ЕВА

Ева – мое имя и свойство. Я выводила гусей пастись на террасы бывших казарм, где в знойное время все спали. Они поднимались так близко к небу, эти террасы, что гуси были ошеломлены и охвачены неудержимым желаньем лететь, те самые гуси, что целый год паслись в заплесневелых подвалах и подземельях. Все вместе бросались мы в пустоту, по направлению к вихрям. Мое лицо нарисовано на стене большой комнаты. Мое имя начертано на одной из черепиц. Вы сумеете меня распознать. А может быть, нет.

КОНСПЮАТ

Каждую пятницу я шел к Пьеру проведать его сестер, надушенных так, что запах сестер Пьера преследовал меня всю неделю.

В субботу утром я разводил костер и сжигал свой дом, его древесину вместе с бумагой. Сжигал лестницу и перекладины. Сжигал, истреблял дверцу старого почтового ящика, красного, из толстых досок. Бросал в огонь тряпку, смоченную в вине, и полыхали мокрицы, подвальные твари, пожиратели черешневых деревьев. Бросал блестящую солому, блеклый, выгоревший на солнце картон, прутья клеток и коробов, ящики, пахнущие апельсинами. Я бы мог за субботу мало-помалу сжечь весь дом – лишь для поддержания костра, чей яркий огонь отразился бы в окнах первого этажа – и даже не заметить, сжечь все ценное, как то: инструменты, золоченые рамы, живой самшит, свои волосы, одежду, стулья, книги; я мог бы все уничтожить, сломать то, что еще было твердым, опрокинуть то, что еще стояло. Хотя для меня суббота ничем не отличалась от остальных дней, я мог бы в субботу броситься в огонь сам. Но сжигал всего-навсего ветки, охапки и заплесневелую древесину.

В воскресенье я не спешил. Ворошил пепел в черной печи. Рассматривал останки. Оставались только петли тяжелой белой двери, которая закрывалась бесшумно, оставались только железки, которые я бросал в кучу ржавых железок. От крана, рухнувшего на тропу из ракушечной крошки, оставалась лишь пыль. От еловых досок – гвозди. От балясин – пыль. От лестницы – почти ничего. От изящной ножки стола на колесиках, источенной и залитой вином, – железо и разбухший эбонит. От моего дома – печные трубы. Затем на холме, над которым сияло солнце, я собирал плоды айвы, самые бархатистые и золотые в городе, твердые как кремень. Я забирался на длинные ветви низкого дерева, обветренными губами и пересохшим языком в сотый раз шепотом клялся никогда больше не вкушать этот плод, столь ароматный, что ароматом был весь октябрь. И когда я сидел часами в терновнике и поедал терновые ягоды, я обещал себе то же самое. И пока я собирал фундук и лесные орехи, в нижней части города один пчеловод в своем мрачном, будто подвал, садике корчевал гигантский дождевик, который не смогла бы охватить даже цепь из пятнадцати взявшихся за руки человек. Сад пчеловода был погребен молодой горой с запахом плесени, как если бы обитавшее в недрах чудовище, тварь из плоти, захотело что-то изречь и извергнуть обильное семя.

В понедельник я ходил на рыбалку, и моя кровь вновь становилась текучей. Я покидал город и шел вдоль старого канала. Канал впадал в белую речку, в которой топились чайки. Я нес, обмотав ими торс, сети. Я часто ходил к рекам, и все – ради поисков той, о которой мечтал, той, что сначала была узкой зловонной речушкой и становилась все шире и шире по мере того, как я шел вверх по течению, с водою прозрачной, беззвучной и движимой как одна волна. Иногда, в тот же день, мне хватало сил вырвать с корнем три клена и подняться к вершине отвала, оттуда я мог взглянуть на самый красивый в городе сад, чуть склонившийся к юго-западу и в одиночку владевший, меж своих стен, тончайшим пунктирным просветом. Я встретил мужчину, который сажал в землю косточки и семечки всех съеденных им фруктов, и мы беседовали с ним о сливах и засохших деревьях. У мужчины, который сажал косточки и семечки всех съеденных им фруктов, был самый красивый в городе сад, его окружали стены и пересекал ручей, что впадал в канаву с тучами тины, листьями мяты, кожами жаб. Он терпел в своих стенах растения с горькими плодами и даже бесплодные экземпляры, которые постоянно нуждались в уходе и ярком свете. И пока я омывал свои ноги, часть стены моего дома просела на несколько сантиметров. Из-за того, что под домом, в цистерне, мертвый старик пошевелил пальцами ног? Из-за гнева бычка, божка мелкого и противного?

Вторник порой был таким прозрачным, что не существовал и вовсе, я без еды и питья проходил сквозь него от начала и до конца. Во вторник я навещал чудовищ, что жили в мрачных домах, скрытых под мрачными домами, в конце туннелей и коридоров, в крохотных задних дворах, где дождь проторил воронки, канавки и отлепил медные таблички, на которых были начертаны ужасные названия с подобающими эмблемами: кадуцей, пастуший посох, нос в состоянии гнусной эрекции. Чудовища жили в домишках, до чьих крыш я мог дотянуться, не поднимаясь на цыпочки, стоя на верхних ступенях лестниц, параллельных лестницам той самой Горы, в Лесу Гота, в свете рассеянном и в тепле, расходящемся от их пузатых печей. Их было столько, этих чудовищ, что я даже их не считал. Они были великолепны, милы, любезны, исполнены нежности, оживлены, с приветливым словом на устах. У них были свиньи, которых они откармливали в подвалах – очень толстые и бледные во мраке животные, плакавшие, когда я проходил перед окошком, – козы в зарослях бузины, бараны на взгорье, орхидеи под большим окном кабинета, открытого всем ветрам, бычки, которым спутывали ноги, но которыми дорожили. Чудовища закрывали провизию в жестяные банки. Их заплесневелый хлеб разбухал, как будто тесто второй раз поднималось из-за тепла в продуктовом шкафу. Они боялись землетрясений. Я слышал их счастливое шевеленье. Аптекари пили настой белладонны. Электрики запускали воздушных змеев. Огородники курили киф. Вот они-то знали реку, о которой я мечтал. Могли, не думая, назвать ее имя, как зовешь мать в темноте. Они помнили номер автобуса, который доезжал до нее: водителем был один из них. Они проводили солнечные воскресенья на берегах этой реки и наполняли свои чемоданы черникой. Во вторник я шагал вдоль стен и находил других в комнате, очень близкой к небу. На первом этаже мы открывали дверцу замысловатым ключом, каждый из нас имел дубликат. Головы мы мыли в одном тазу, руки – подходящей жидкостью, ледяной и прозрачной. Мы любили друг друга, но между нами не было прочной связи, доверие в нашей маленькой компании не царило. Мы были лишь солидарны, как члены одного и того же тела.

Среду я проводил в саду, открытом дождю и ветру. Срывал крестовник, от чего мои руки были мокрыми и холодными. Садился на корточки меж огромных листьев камчужной травы на седьмом участке, том самом, что у дырявой стены и с качалкой, забытом, запущенном, возле кустов жасмина, под сенью которых я никогда не ложился. Я клал ладонь на лист клена, стоя на шатком балконе, и, склонившись, трогал клен за одну из его верхушек, я слышал гром, смотрел в небо, меня пожирали мошки, на меня гадили птицы, я слушал ласточек и дроздов, шум машин и остроносых самолетов, шуршание стрел с золотым опереньем, что втыкались мне в шею, призывы на помощь и суету бригад, которые на них отзывались, галоп поезда, стон человека, который катил груженный овощами велосипед по улице, поднимавшейся по откосу. Среда была оживленной, пятница – так близка.

Зато четверг – полная катастрофа. Я спускался по лестницам и нес яйцо, яйцо утреннее, яйцо, которое хотел уберечь уже и сам не помню от чего. На последней ступеньке оступился. Я прикусил язык, и гора Сен-Жиль просела на три с половиной сантиметра. Было видно, как качнулась просторная спальня, чьи оконные стекла отражали закатное солнце. Если в эту трещину засунуть указательный палец, то она придется ему точь-в-точь по размеру, так можно удостовериться, что причиной обвала был чей-то палец. Поедем ли мы как-нибудь в четверг, когда все кончится, в Каламазу?

В ту пятницу ветер рвал дом на части. Ветер был очень сильным. Я терял равновесие и задыхался. В пятницу на ветру я просеивал золу костра, что горел накануне. Ветер пробивался на лестницу, из подвалов тянуло росой, все двери были открыты, копоть наплывала, известка превращалась в зеленый песок. Мое лицо нарисовано на стене большой комнаты. Мое имя начертано на одной из черепиц.

БЕРГАНЦА ПЯТИКНИЖНЫЙ

Что делать? Ждать, пока не умрешь? Или каждый день обходить сад, чьи границы предельно точны, пробовать воду, нюхать ветер, думать о запасах угля и дров, о моли, что проедает одежду, о червях, что точат балки, о трещинах, что рассекают стены, о росте какой-то белой акации точно там, где ее посадили? Ждать, пока не умрешь, или беспокоиться из-за запаха воздуха, формы дома, в котором запираются на ночь, из-за каждой его доски, из-за мельчайшего гвоздика, как из-за цвета неба, из-за соседских слов за общей стеной или листьями живой изгороди? Не ждать ничего, а просто желать: цветов, грозы, более крупных плодов, гостя, ясной ночи, чтобы шел дождь, чтобы дождь перестал идти, желать детей и чтобы не случилось несчастья?

Этот нарисовал гору, чей рельеф – сосны и пихты – повторяется в каждом фрагменте. Можно увидеть его лицо, нарисованное на стене большой комнаты. Можно прочесть его имя на одной из черепиц крыши. Узнать его среди других так же трудно, как отличить одного клопа от другого, одну мокрицу от другой, одну мускусную крысу от другой, один лист ясеня от другого.

Этот сидит на качелях. Ноги не достают до земли. Волосы скрыты под шляпой. На поясе висит мешок. Он держит нож с треугольным лезвием, основание лезвия шире, чем кисть руки. Кто узнал бы его?

Этот одет в льняную рубаху, всю в ржавых пятнах, на голове накручен платок из тюля. В правой руке он держит трубку. Кто узнал бы его?

Этот стоит перед широким столом и созерцает деревянный инструмент, словно считает его изъяны. Он одет в робу, которая закрывает ему колени. Кто это?

Этот виден от головы до пояса. Он склонился над весами, обе чаши которых пусты. У него на носу очки. Он держит в руке кусочек свинца. Над его головой, на полке, составлена дюжина пирамид с квадратным основанием. На стене комнаты видно его лицо среди других лиц, его имя можно прочесть на крыше.

Этот закидывает за плечо мешок. Не видно даже его головы.

Этот вооружен до зубов. Он точит нож точильным бруском, на поясе у него висят другие ножи. Кто это? Скажите мне. Он похож на вас.

Эта стоит на коленях в кровати. Ее волосы стянуты лентой. Она оттирает щеткой пятно на простыне. Она похожа на вас. Здесь ее лицо, там ее имя. Кто это?

Что за плоды несет на подносе та, чьи плечи и грудь освещает солнце? И кто она? Недостаточно описать ее лицо и назвать ее имя.

Кто та, что обращает свое лицо к неподвижной светлой воде?

Эта склонилась к земле и шевелит ее длинной жердью, конца которой не видно. Это твоя мать? Одна из твоих неприятельниц?

Этот маской и одеяньем похож на муравья. Ты знаешь его.

Этот сидит в тростнике на трехногом табурете. Гуси, которые окружают его, напряжены и неподвижны, ветер не ерошит их оперенье. Ты знаешь его.

Она сидит на земле и смотрит на свою обнаженную ногу, слегка приподняв подол платья, на ногу, которая кажется босой, настолько тонок шнурок сандалии между пальцев на фоне набухших вен. Чего она ждет? Она на тебя очень похожа, так на тебя похожа. Кто она?

На что он так внимательно смотрит? Чего боится? Чего ждет? До чего ж он похож на тебя. А та, что гладит ему подбородок, это его мать, его бабка, мать его бабки?

Голова, которую держит этот мужчина, голова, которую он держит за волосы, все еще соединена с телом и чьим?

А этот, чей рот широко открыт и глаза закатились, собирается он сожрать своих детей, которых, кажется, любит поистине безграничной любовью? Уж ты-то, ты его знаешь, и вы его знаете тоже.

Почему она запустила в рукав зверька, того, чей язык лижет перламутровые пуговки на ее одежде, а чешуйки царапают ткань? От кого она защищается? Чего она опасается, та, которую отличить от других так же трудно, как колос овса среди поля овса, и которая все же отличается? Она тебе кто: жена, мать, дочь, сестра, подруга, убийца? Сейчас она где?

Не твой ли отец тот мужчина, что держит в левой руке десятигранную призму с циферблатом и крылышком на каждой грани? Где ты ее потерял? Под чьим полом, за чьей стеной, на какой улице, в каком лесу?

Почему она с такой силой сжимает свои и без того тонкие губы? Что у нее отобрали ценное, дорогое? Что отберут? И ее узловатые руки, на каждом пальце камень в золотой или серебряной оправе. Ты ее узнаешь? Ты к ней уже прикасался.

Эта пристально смотрит на вас своими темными глазами, такими темными, что кажется, будто это безмерно расширенные зрачки, голова ее возлежит на белом воротничке. Я увидел ее лицо, прочел ее имя.

Почему он держит в каждой руке палку? Хочет побить тебя за недоделанную работу? Он тебе кто: отец, старший брат, грубый приятель или дядя?

Этот уже получил десять ударов дубинкой по темени и рискует получить еще три десятка, не меньше, его лицо – как глыба мрамора в красных прожилках. Это брат, которого ты потерял из виду, лучший друг детства, с которым ты грыз орехи, или твой злейший враг, уже не способный тебе навредить? Я увидел его лицо, прочел его имя.

Он сидит на сером коне. Позади него – невеста, красные губы, распущенные волосы. Он держит за хвост птицу с красивым рыжим опереньем, изящнейшего сокола. Куда они едут?

А эти, что они делают? Самый худой, приоткрыв рот, спокойно и увлеченно пропускает через синюю металлическую воронку вещество, вроде земли с золотыми крупинками, и другое – вроде воды. Второй старается всунуть трубку воронки в рот третьему, в то время как четвертый и пятый держат его за руки и за плечи, а шестой сидит у него на животе. Вы их знаете. Ты их знаешь.

Он спал на подстилке своих животных, а животные спали в его кровати. Его ноги касались их волосатых холодных лап, его ноги путались с их лапами, его пальцы сплетались с их пальцами. Гной обильно тек у него из ушей и носа. Он не боялся ни огня, ни стужи, ни ветра, от которого искажалось его лицо. Я увидел его лицо, прочел его имя.

Почему они возлежат рядом, оба облокотившись и безмятежно улыбаясь? Почему безмятежно? Что они делали вместе? Ты знаешь этих супругов.

Что делать? Ждать, пока он умрет, гладя его волосы, ноги, или смотреть на него как на труп, которому не поможет уже никакое слово, еще меньше – ласка и поцелуй? Раскрошить ему челюсти за все зло, которое он причинил? Вы его узнаёте? Он похож на вас. У него ваши глаза, ваши губы и форма коленных чашечек.