Текст книги "Тот, кто держит за руку (СИ)"
Автор книги: Евгения Бергер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц)
Глава 5.
Вся моя напускная бравада испаряется по мере моего приближения к дому, адреналин, бурливший в крови еще менее получаса назад, застывает уродливыми наростами вины и недоумения, как застывает после извержения огненная лава… Когда же я робко переступаю порог родительского дома (почти ненавидя себя за свои крадущиеся шаги), то силы словно и вовсе оставляют меня…
«Право слово, будь мужчиной!» одергиваю я самого себя и в тот же момент пугаюсь, заметив собственное отражение в большом зеркале в простенке: глаза покрасневшие и ввалившиеся, как у заправского зомби, хоть в кино снимай без грима, волосы стоят чуть ли не дыбом… Провожу по ним ладонью, улыбнувшись своему отражению. «Хорош же из меня защитник униженных и оскорбленных, ничего не скажешь!»
В доме стоит странная гнетущая тишина, как в море перед штормом, и я с тоской думаю о том, что «шторма» мне по-любому не избежать, поскольку о его приближении сообщает быстрый перестук женских каблучков, с каждой секундой лишь приближающийся… Я с усилием сдерживаю побуждение спрятаться за ближайшей кадкой с раскидистой пальмой!
Мальчишка! – пеняю я своему отражению в зеркале и, словно в очередной раз за день готовясь к гераклову подвигу, разворачиваюсь с улыбкой на губах к спешащей ко мне женщине. – Мама… прекрасно выглядишь!
Моя мать, Грета Штальбергер, смеряет меня скептическим взглядом, словно перед ней полотно неизвестного художника, в ценности которого она сильно сомневается, а потом почти нежно интересуется:
Ну и где ты пропадал, дорогой? Мы с отцом прождали тебя все утро… И, да, к слову, выглядишь ты отвратительно! Что случилось?
Случилась вечеринка, мама, ты же знаешь, – я не перестаю улыбаться, зная по опыту, что смирение – лучшая тактика. – Мы с ребятами немного увлеклись, вот и все.
И я уж было надеюсь, что мне удастся избежать разговоров об утреннем инциденте, но тут матушка кладет руку на мою небритую щеку, покрытую с утра жесткой щетиной, и слегка проводит по ней пальцами, как делала это прежде в далеком детстве, когда от детской мягкости моей щеки у нее аж сердце замирало (она любит рассказывать мне об этом), а потом говорит:
А вот Вероника сказала, что ваша вечеринка закончилась довольно рано… и вы даже успели выспаться, – с упреком. – Она, кстати, звонила узнать, как ты добрался до дома…
Попался! – пытаюсь замаскировать разочарование напускной веселостью. – А почему это Вероника звонила тебе, а не мне? – кидаю как можно более беззаботно, хотя внутри побулькивает неожиданно вскипевшее раздражение.
Может, потому что ты не брал трубку, и она испугалась худшего…
Это было правдой… Сам виноват.
Да, да, виноват, сознаюсь… Просто кое-что, действительно, случилось, – приходится нехотя сознаться мне.
Уф, рассказывать маме о своих «подвигах» не хочется, ничего кроме насмешки меня тут не ожидает. Она не бабушка… Но и смолчать невозможно…
И что же такого важного случилось, дорогой, что ты пропустил из-за этого «нечто» воскресный завтрак? – мама подпускает металла в голос. – Я поняла бы, если бы ты перебрал с алкоголем, но раз ты сел за руль, значит был достаточно трезв для этого, я права?
Тяжело вздыхаю – была ни была:
Произошла авария, мама. Это та самая важная причина…
Ты попал в аварию? – вижу как по лицу матери проносится волна беспокойства, и это ее волнение за мою персону приятно мне, но та быстро берет себя в руки: все-таки сын стоит перед ней живой и невредимый…
Не я, просто незнакомцы на дороге, – отвечаю я матери спокойно, – но я посчитал своим долгом убедиться в их благополучии… – И как бы оправдываясь: – Все произошло на моих глазах, а я все-таки врач. – Это звучит как жалкое детское оправдание, сам слышу это в собственном голосе. Права бабушка, пора становиться взрослее…
Мама между тем качает головой, мол, и откуда ты у нас такой взялся, сердобольный ягненочек, и озвучивает это так:
Если станешь растрачивать себя на каждого незнакомца, Марк, то долго в больнице не выдержишь, – снова касается моей щеки в ободряющем, как догадываюсь я, жесте, а потом добавляет: – И давай договоримся, никакие незнакомцы не должны вставать между тобой и твоими родителями, хорошо? Мы и без того редко можем собраться вместе и потому воскресные завтраки я считаю почти священными…
Да, мама, я помню: это наша маленькая воскресная служба…
Мама улыбается мне.
Именно так, дорогой. А теперь иди и приведи себя в порядок!
Есть, капитан! – салютую матери рукой, чмокаю ее в густо пахнущую духами щеку и быстро бегу наверх в свою комнату.
Там я с разбегу падаю на кровать и почти блаженно вздыхаю – сил на то, чтобы принять душ нет абсолютно, и я засыпаю прямо так, даже не успев раздеться…
Когда я открываю глаза, предзакатное солнце, неестественно желтое и почти болезненное, ярко светит в эркерное окно моей комнаты, – значит проспал я часов шесть, не меньше, решаю я, находясь еще в том пограничном состоянии между сном и явью, когда ты словно и сам не знаешь, где и зачем оказался…
Рядом на кровати вибрирует телефон – Вероника. Тянусь было ответить, но передумываю: в голове стоит туман, не хочется усиливать неприятные ощущения разговором с подругой. Она, наверняка, в бешенстве… Я игнорирую ее целый день. Усмехаюсь и стягиваю с себя футболку – возможно горячий душ поможет привести голову в порядок.
А это бы не помешало: перед глазами явственно стоит бледное лицо той, что лежит сейчас на больничной койке с забинтованной головой… Это странно, по крайней мере мне кажется это странным и эта странная странность меня тревожит. А потому я быстро принимаю душ, борясь с желанием позвонить в больницу и навести справки о Ханне Вебер: вдруг свершилось чудо и она пришла в себя – в конце концов я сдаюсь и набираю номер Зюдклиники…
Мы не даем никаких справок о пациентах по телефону, – сообщает мне женский голос на том конце провода. – Если вы ее родственник, то вам лучше приехать и поговорить с ее лечащим врачом.
Будто я и сам не знал, что мне именно так и ответят… Но, как говорится, попытка – не пытка; следовало отвлечься, и я решаю, что лучшим отвлечением в данном случае станет визит к бабушке… Я не видел ее с прошлой недели и именно сейчас нуждался в ней как никогда – по сути я всегда нуждался в ней, когда на душе становилось особенно тяжело – да и стоило сбежать из дома хотя бы для того, чтобы не столкнуться с Вероникой, которая вполне могла заявиться сюда в поисках моей персоны. Видеть ее не хотелось абсолютно… Стыдно признаться, но это, действительно, так.
Моя ба жила в большом «жилом комплексе для пожилых людей»: что-то вроде общежития с медперсоналом и стойкой ресепшена, в котором она поселилась четыре года назад. Здесь у нее была отдельная угловая квартирка с маленькой терраской и видом на городской парк, в котором по весне умопомрачительно благоухали магнолии. Здесь она чувствовала себя счастливой, но мне постоянно было немного стыдно за наш огромный дом, в котором для ба не нашлось места. И все из-за мамы – они никогда не могли найти с ней общего языка… А я был бы рад подобному соседству. Увы…
Ну и что это значит? – с порога произношу я, заглядывая в комнату старушки и наигранно хмуря брови. – Не успел я на пару дней отлучиться, как ты уже слегла с какой-то хворью… Ну это уж совсем никуда не годится! Здравствуй, ба, – целую ее морщинистую щеку.
Разом захлестывают воспоминания о том, какой красивой и совсем молодой она была когда-то, такой прекрасной, что представлялась мне феей… Теперь лицо этой шестидесятилетней женщины изборождено глубокими морщинами, и только ее ярко-голубые глаза по-прежнему лучатся умом и любовью – только это одно и осталось неизменным.
Здравствуй, мой мальчик, – отзывается она на мое приветствие чуть хрипловатым голосом. – Всегда рада тебя видеть, даже если ты с порога начинаешь меня отчитывать… Это, наверное, профессиональное?! – улыбается она мне. – Ну как, ты теперь у нас врач? Как прошли экзамены?
Ну, врач – это, пожалуй, сильно сказано, бабуля, – тихонько усмехаюсь я. – Сначала мне предстоит интернатура, ты знаешь…
Да, да, я помню, – она награждает меня хитрющей улыбкой, словно шаловливая девчонка, – твой папаша небось уже припас тебе местечко под своим крылышком?!
Невольно скриплю зубами: это та самая болезненная тема, которую бабушка неизменно поднимает в наших разговорах и которую я по возможно хотел бы и вовсе избежать – тема собственной несамостоятельности…
Что, зубы ломит от правды? – осведомляется бабуля, похлопывая меня по руке. – Ничего, правда, она, знаешь ли, как проститутка: все ее хотят, но никто ее не любит… – Бабуля любит крепкое словцо, и я невольно растягиваю губы в улыбке. – А кто еще тебе скажет правду, кроме меня?! – она слегка приподнимается на подушках, не обращая внимания на мою гримасу. – Никто. Уж точно не моя ненаглядная доченька… Хватит держаться за ее юбку, мой мальчик! Пора жить своим умом.
Ба, я вообще-то пришел тебя проведать, а не морали выслушивать, – вздыхаю я со значением. – Сестра Агнес сказала, ты приболела…
Плюхаюсь на стул рядом с кроватью – бабушка фыркает.
Это особа может говорить, что хочет… У меня просто небольшая ангина, а это и болезнью-то считать нельзя! – и уже мне: – А ты, молодой человек, не пытайся уйти от темы… – Тут она смотрит мне прямо в глаза и интересуется: – Что с тобой случилось? Ты какай-то другой сегодня…
Другой? – удивленно вскидываю брови. – C начала ты набрасываешься на меня с обвинениями в инфантильности, а теперь заявляешь, что я другой…
Заметь, это ты начал с обвинений прямо с порога, – улыбается старушка. – Так что случилось? Снова твоя ненаглядная Вероника? – слово «ненаглядная» старушка произносит таким ехидным голосом, что не остается никаких сомнений в тех чувства, которые та испытывает к названной особе.
Моя «ненаглядная», как ты выразилась, Вероника зовет меня замуж, – хмыкаю я под стать бабушкиному тону, – говорит, пора бы мне уже, мол, остепениться, а свадебные колокола, как я понимаю, прекрасно этому способствуют… Что скажешь? Соглашаться мне али нет? – насмешничаю я. – Ты-то давно велишь мне оторваться от мамкиной юбки, так что, я думаю, против быть не должна…
Изначальный игривый тон в течении этой короткой тирады как-то столь же быстро сбивается на унылый конечный аккорд, словно внутри меня проткнули отлично надутый воздушный шарик. Словно мысль о браке с Вероникой и есть та игла, что протыкает и мое собственное сердце… Почти реально ощущаю болезненный укол в левом желудочке своего кровеносного органа! Смешно.
И пока я борюсь со своими внутренними демонами, старушка, давно победившая каждого из них, вдумчиво изучает мое собственное лицо…
Ну, женитьба – дело неплохое, – наконец признает она, похлопывая меня по руке, – главное, чтобы избранница была подходящей…Твоя-то тебе подходит?
Выдыхаю с усилием:
Все сложно…
Ах, – та возмущенно взмахивает рукой, словно отгоняя назойливую муху, – все сложно лишь при отсутствии любви… А вот если любишь, – она мне подмигивает, – по настоящему любишь, внучек, – тогда легко ответить себе на один-единственный вопрос: а хочу ли я прожить с этим человеком всю свою жизнь или нет?
Хочешь сказать, я не люблю Веронику?
Это ты мне скажи, милый! Готов ли ты провести лучшие годы своей жизни рядом с этой высокомерной девицей с пайетками вместо мозгов?!
Бабушка! – возмущаюсь было я, но улыбка все же изгибает мои губы в смущенной полуулыбке – ба несправедлива к Веронике, я знаю это абсолютно точно. – Ба, ты настоящая заноза! – добавляю я уже с нежностью. – И когда ты ставишь вопрос таким образом – прямо и не знаю, что и ответить… «Пайетки вместо мозгов»? Ты действительно о ней невысокого мнения.
Высокое мнение стоит больших усилий, – говорит старушка с улыбкой, – а твоя Вероника не особо любит утруждаться в этом вопросе…
Ответить нечего, вернее ответ то есть, да не самый приятный, надо признаться… Если отвечать по существу, то я и сам начинаю казаться себе никчемным олухом с пайетками вместо мозгов… Не самая приятная мысль, что и говорить, и тут я вдруг произношу:
Сегодня кое-что произошло на дороге… авария… я стал невольным свидетелем произошедшего, – нервным движением откидываю волосы с лица. – В автомобиле были двое: мужчина и женщина – он отделался парой царапин, а женщина получила черепно-мозговую травму и впала в кому. – Обдумываю произошедшее и добавляю: – Она беременна. Десять недель. И никому нет до этого никакого дела…
«Кроме меня», – хочу было добавить я, но молчу. Признаваться в таком более чем странно, даже бабушке, которой я могу по сути рассказать обо всем. Но не это…
Ба слушает меня с задумчивой заинтересованностью, так, должно быть, слушают психотерапевты, для которых каждое твое слово – открытая транскрипция из тысячи звуков.
Стоит ли вообще создавать семью, если даже в ней ты остаешься по сути одиноким?! – восклицаю я в сердцах.
Оба молчим: вопрос чисто риторический, явно не требующий ответа… А потом бабушка говорит:
Расскажешь, как все произошло? Мне любопытно послушать. Похоже тебя эта история очень затронула, – сказано это с такой осторожностью, словно я маленький зверек, которого следует приручить, не испугав.
Я был в больнице с этой семьей… и завтра снова туда поеду… – Рассказываю ба все с самого начала, без чрезмерных подробностей, конечно, но мой персональный «психоаналитик» в этом и не нуждается – слишком хорошо меня знает, чтобы читать между строк. – Ну и вот, как я уже и сказал, завтра я поеду туда снова… сам не знаю, зачем…
Я выгляжу смущенным и слегка раскрасневшимся толи от смущения, толи от батареи, которая нынче греет с удвоенной силой. Хочется верить, что все дело в батарее – самообман ведь пока никто не отменял! Старушка, слушавшая до этого абсолютно безмолвно, протягивает мне свою сухонькую ладонь и тихонько ее сжимает. Впервые смотрю ей в глаза, впервые с того момента, как заикнулся о Ханне Вебер и ее муже, и удивляюсь трепетному одобрению в бабушкином взгляде. Это даже как-то необычно…
Думаю, ты знаешь зачем, – шелестит ее хрипловатый голосок, – просто ты пока боишься себе в этом признаться.
И куда только делась ее обычная циничность? Чувствую себя еще более смущенным под этим серьезным, всепроникающим взглядом. Кажется эти глаза прорицают даже то, о чем сам я пока не имею никакого понятия…
Делать добрые дела – это так по-человечески, мой мальчик, не надо этого стыдиться, – серьезно говорит она мне. – Не бойся быть человеком! Мы не роботы, как бы нас не пытались запрограммировать на обратное… Обязательно сделай то, что задумал, а потом расскажи мне, что из всего этого получится, – хриплый смешок. – Ты же знаешь, я очень любопытная старая леди, а тут целая ИСТОРИЯ!
Она улыбается, снова похлопывая меня по руке, и у меня словно гора с плеч сваливается… Теперь я готов к битве с драконами, словно средневековый рыцарь, благословленный на битву своей прекрасной дамой.
Глава 6.
Этой ночью я почти не сплю: до трех утра просиживаю за компьютером, выискивая всевозможные случаи беременности у пациентов в коматозном состоянии – к моему собственному удивлению, таких оказывается немалое число, хотя в целом, конечно, они составляют ту минимальную процентность, которая оставляет ничтожно мало надежды на возможный успех. Я знаю врачей, в конце концов я сам являюсь им, а потому понимаю, какое сильное давление будет оказывать доктор Хоффманн на мужа Ханны, принуждая его согласиться на аборт. Врачи не любят рисковать, если опасность можно минимизировать, пусть даже таким варварским способом…
Засыпаю уже на рассвете, почти замертво рухнув в кровать, и будит меня раздражающее попискивание будильника, от которого в моей голове все ухает и пульсирует в такт звуковым вибрациям, как при сильнейшем похмелье. Сжимаю голову руками и кое-как разлепляю покрасневшие глаза… Семь утра. Доктор Хоффман назначил нам встречу на девять, вернее назначил он ее, конечно, Маттиасу Веберу, но я обещал тому поддержку, а потому, само собой, тоже должен там быть.
Отец, должно быть, уже встал и пьет кофе на террасе, размышляю я мимоходом, против воли заглушая при ходьбе звук собственных шагов, как какой-нибудь воришка – возможно, стоило даже испросить совета отца, как одного из лучших врачей города, но эта идея кажется мне стоящей ровно одну бесконечную секунду, а потом я выскакиваю за дверь, даже не пожелав ему доброго утра.
Яркое летнее солнце слепит глаза, когда я паркуюсь около клиники и спешу к главному входу, приглаживая на ходу свои взлохмаченные волосы. Стоило бы, пожалуй, приложить больше усилий, чтобы выглядеть респектабельнее, что ли, солиднее, но я так спешил убежать из дома незамеченным, что уделил своему внешнему виду не так уж много времени, о чем теперь вспоминаю с сожалением.
Муж Ханны сидит около кабинета доктора Хоффманна и нервно постукивает ногой по ковролиновому покрытию, заметив меня, он стремительно вскакивает и жмет мою руку до хруста в суставах.
Я думал, вы могли передумать и не прийти сегодня, – говорит он немного смущенно. – Я рад, что ты… я ведь могу говорить тебе «ты», правда, парень?
Утвердительно киваю головой и мы почти по-приятельски улыбаемся друг другу.
Так вот, я рад, что ты пришел, – продолжает мужчина, нервно сжимая свои массивные ручищи, – я всю ночь не спал… все думал о Ханне, как такое вообще могло произойти, – тяжело сглатывает – кадык так и ходит ходуном. – Я не видел той машины, веришь? Ее там вообще не было… а потом раз… и Ханна в коме.
Мне хочется сказать ему что-нибудь желчное, яростно-злое, такое, чтобы пробиться сквозь напускное отчаяние Маттиаса, в которое мне абсолютно не верится… Если бы только я сам не был на той дороге, то решил бы, должно быть, что он подстроил все ради убийства собственной жены! И потому мне сложно подобрать правильные слова для него, успокоительные слова, которые тот так жаждет услышать.
Да… э… как тот другой парень в вишневой «Тойоте»? – хватаюсь я за внезапно пришедшую мысль о втором пострадавшем.
Отделался парой царапин и внутренними ушибами, – собеседник равнодушно пожимает плечами. – Сейчас, должно быть, уже дома… – Потом на секунду замолкает, явно обдумывая что-то, и наконец восклицает: – Разве же мог я знать, что эта говеная подушка безопасности вдруг не сработает?! Мы восемь лет водили эту старую развалюху и всегда все было в порядке. А тут – раз! – и Ханна… Боже! Как подумаю об этом…
Ну да, теперь, наверное, стоило бы похлопать его по плечу, мол, крепись, парень, все будет хорошо, ты ни в чем не виноват… Но он виноват! И я физически не могу его пожалеть.
К счастью, в этот момент открывается дверь кабинета, и доктор Хоффманн приглашает нас войти, окинув при этом меня не самым радушным взглядом. Такие взгляды заставляют чувствовать собственную неполноценность и пасовать, как пред лицом школьного директора, делающего тебе строгий выговор. Вот только у меня к таким взглядам иммунитет – я вырос рядом с таким вот «доктором Хоффманном» и подобные взгляды больше на меня не действуют… почти.
Доброе утро, герр Вебер! – приветствуют Маттиаса сразу четыре разных голоса, а потом четыре пары глаз вопросительно смотрят и на меня тоже. Называюсь, и те же четыре голоса жмут руку и мне, наверное, мысленно недоумевая, кто я и что здесь собственно делаю.
Между тем эти четыре голоса принадлежат солидным мужчинам в возрасте от сорока до семидесяти, которые серьезно хмурят свои кустистые брови и вообще всем своим видом недвусмысленно намекают на то, что являются истиной в последней инстанции, и безумен тот, кто не станет внимать их высочайшим глаголам.
Доктор Хоффманн вызвал тяжелую артиллерию!
Герр Вебер, – начинает первый из ударников, представившийся профессором Зеллингом, – мы собрались здесь сегодня, чтобы разъяснить вам ситуацию с вашей супругой, Ханной Вебер, которая вчера была доставлена в нашу клинику в коматозном состоянии, вызванном, как вы знаете, дорожно-транспортным происшествием и травмой головного мозга, полученной в оном. К сожалению, мои коллеги так и не смогли вернуть ее к сознательному состоянию, и теперь она подключена к аппарату искусственного дыхания… Вы понимаете, о чем я говорю?
Супруг Ханны молча кивает головой, при этом складывается впечатление, что его сейчас обильно и сильно стошнит, как от особенно горькой пилюли. Мне хочется верить, что причиной тому чувство вины, а не испуг перед витиеватой речью профессора Зеллинга…
Кома и при обычных обстоятельствах довольно стрессовое состояние для всего организма, вы должны это понимать, – вступает в разговор другой внушительного вида старичок с окладистой бородкой. – Речь идет о тяжелом патологическом состоянии, характеризующимся прогрессирующим угнетением функции центральной нервной системы, что нарушает реакции на внешние раздражители, нарастающими расстройствами дыхания, кровообращения и других функций жизнеобеспечения организма. И при всем при этом ваша жена еще и беременна…
На несчастного мужа просто жалко смотреть: с каждым заумным словом, произнесенным Окладистой Бородой он, казалось, становился все меньше и меньше, скукоживаясь, подобно апельсиновой кожуре.
Давайте, продолжайте свой концерт, мысленно негодую я, прекрасно осознавая, что именно на такую реакцию слушателей он и был рассчитан…
Десять недель, – предусмотрительно вставляет доктор Хоффманн с многозначительностью.
Ну да, на десятой неделе еще был возможен обычный медикаментозный аборт – помню это из учебной программы третьего курса.
Герр Вебер, у вас ведь есть дети, не так ли? – почти ласково осведомляется Окладистая Бородка.
Несчастный муж снова кивает головой:
Дочь четырнадцати лет и мальчик… ему пятый год пошел.
Мужчины одобрительно качают головами.
Уверен, они чудесные дети, – все тем же ласковым голосом продолжает доктор Борода. – И они, как и любые дети, нуждаются в материнской заботе и внимании… Подумайте об этом, герр Вебер, – секундная пауза. – Беременность же и кома – вещи взаимоисключающие! Нельзя требовать от человеческого организма больше, нежели он может вынести. Вы ведь хотите вернуть детям их мать, не так ли?
Речи Окладистой Бороды такие вкрадчиво-сладкие, что я невольно представляю его в виде гамельского крысолова, заманивающего несчастных детей туда, откуда нет возврата… Еще несколько ласковых слов – и Ханна потеряет своего нерожденного ребенка! Он сгинет в небытии.
Значит вы уверены, что аборт поможет этой женщине выйти из комы? – вступаю в диалог я, с трудом сдерживая насмешку в голосе. – Вы готовы гарантировать это со стопроцентной уверенностью?
Окладистая Борода, то бишь профессор Голль, смеряет меня гневным взглядом, а потом четко припечатывает:
Ни один человек не может дать вам стопроцентной гарантии, молодой человек. Кома – это до конца не изученное состояние человеческого мозга, мы не можем сказать однозначно, выйдет ли человек из коматозного состояния через день, месяц или год… а, может быть, и вовсе никогда не придет в себя.
Тогда почему вы принуждаете этого мужчину делать выбор либо в пользу жены, либо в пользу его же ребенка? Ханна Вебер может уже завтра прийти в себя и спросить вас о том, где ее ребенок… Что вы тогда ей ответите?
Я отвечу, – вмешивается в разговор третий участник этого консилиума, – что ради повышения шансов пациента на выздоровление, мы должны были пойти на такие вот крайние меры…
«Повышение шансов», меня даже передергивает от холодного безразличия этих слов. А ведь они говорят о жизни другого человека, пусть даже еще и неродившегося…
У вас уже есть дети, герр Вебер, – перехватывает инициативу профессор Голль, – и несомненно будут еще, если только ваша жена останется жива, – он делает особое ударение на последнем слове и при этом ожигает меня таким неприязненным взглядом, словно я как раз-таки и мечтаю уморить Ханну Вебер самым постыдным образом. – Но любая беременность – это дополнительная нагрузка на организм женщины, и готовы ли вы рисковать своей женой ради едва сформировавшейся жизни, которая может даже не сохраниться? Повторяю: беременность в купе с комой – вещи мало изученные и не подвластные нашим прогнозам, – его голос в очередной раз делается теплым, как парное молоко. – Но за нашими плечами долгие годы врачебной практики, герр Вебер, и вы можете смело положиться на наши знания и умения. Мы хотим лучшего для своих пациентов…
Тот, к кому обращена вся эта тирада, скукоживается еще больше, если таковое вообще возможно, и я начинаю понимать, что наша битва практически проиграна. Меч в ножках – остается только молиться, говоря метафорически. И тут раздается стук в дверь… Пять голов одновременно поворачиваются в сторону этого неожиданного вмешательство, которое в лице Мелиссы Вебер заглядывает в кабинет и преспокойно осведомляется:
Надеюсь, я не пропустила ничего важного?
Первым приходит в себя профессор Зелингер, который и говорит:
Извините, но вы должно быть ошиблись кабинетом, юная леди…
Ту не смущает ни его зычный, с нотками легкого укора голос, ни его строгий, призванный вызывать трепет взгляд – все это она игнорирует, словно и вовсе не замечая, и я вдруг ощущаю прилив неизведанного воодушевления, от которого даже начинает щекотать в горле… А Мелисса, между тем, входит в кабинет доктора Хоффманна и закрывает за собой дверь.
Нет, кабинетом я не ошиблась, – говорит она воинственно. – Здесь обсуждают судьбу моего нерожденного брата или сестры и я хочу при этом присутствовать, – окидывает шокированных мужчин единым, недрогнувшим взглядом. – Так на чем вы тут остановились? – ее карие глаза, густо обведенные черной подводкой, плавно скользят от одного лица к другому, лишь на секунду замерев на мне… и снова обращаются вспять.
Мелисса! – наконец лепечет ее отец, пытаясь сделать грозное лицо, но становится похож на насупленную мышь в опустевшем чулане. – Что ты здесь делаешь? Ты должна быть в школе.
Девочка игнорирует отца и заявляет:
Я выступаю здесь от лица своей матери, можете считать меня ее официальным представителем! – и для большего эффекта она упирают руки в бока. Ее девичья грудь под черной футболкой так и ходит ходуном…
Девочка, – голос профессора Зелингера звучит несколько настороженно, словно он увещевает дикую летучую мышь, готовую вцепиться ему в волосы, – я, конечно, понимаю твои чувства…
Вы-то и понимаете? – дерзко прерывает его Мелисса. – Это моя мама лежит в коме и это я нахожусь в полнейшем неведении относительно ее дальнейшей судьбы, – тяжелый вздох. – И это только я… я одна знаю, что я сейчас чувствую! Так что не надо мне тут заливать о том, какой вы всепонимающий дядечка… Хорошо?
Мне нравится бесшабашная дерзость Мелиссы, готовой бросать вызов всему миру не только своим внешним видом, но и словами, а вот ее отец явно от этого не в восторге:
Ты не имеешь права так разговаривать с этими почтенными господами, – пеняет он дочери все с тем же насупленным выражением лица. – Немедленно извинись!
Девочка вскидывает голову, и ее волосы черной волной укутывают ее плечи, как плащом супергероя.
Извините меня, господа, – говорит она все тем же дерзким голосом, – но я не позволю вам убить маминого ребенка! Если бы она была здесь, то сама сказала бы вам то же самое…
Но, боюсь, ее здесь нет, – теряет выдержку доктор Голль, – и решать теперь вашему отцу! Вы же сами не достигли еще совершеннолетия и потому не умеете права голоса.
Мелисса смотрит Окладистой Бороде в глаза и твердо произносит:
Мы с отцом единодушны в этом вопросе, правда, отец?
Маттиас Вебер не смотрит дочери в глаза, он выглядит пристыженным и жалким, так что за него даже немного стыдно.
Я… собственно я… Ханна очень хотела родить этого ребенка, – лепечет он тихо. – Может быть, есть какая-то возможность… я не знаю, сохранить его…
Три пары недовольных глаз смотрят на него с плохо скрываемым раздражением, после чего доктор Хоффманн откашливается и говорит:
Итак, вы абсолютно уверены, что желаете сохранить этого ребенка, герр Вебер?
Тот бросает в сторону дочери растерянно-испуганный взгляд, словно ища в ней поддержку, но та смотрит на него воинственно и почти зло – маленькая фурия на тропе войны.
Дда, я уверен… это наше общее решение.
Это ваше право, герр Вебер, – снова говорит доктор Хоффманн, и профессор Зелингер невольно кривится. – Но ради благополучия вашей супруги мы хотели бы провести еще один консилиум с врачами из Мюнхена… Думаю, вы не станете противиться этому?
Тот снова мямлит нечто невразумительно-утвердительное, и я наконец-то облегченно выдыхаю. Только благодаря маленькой фурии нам удается выиграть эту эпохальную битву… Аллилуйя!
Маттиас Вебер с дочерью первыми покидают кабинет доктора Хоффманна, который окликает меня уже на пороге:
Герр Штальбергер, можно вас на пару слов…
Да, конечно.
Марк… я могу вас так называть? – доктор Хоффманн улыбается мне усталой, всепонимающей улыбкой старого оракула. – Это, конечно, не мое дело, я понимаю, но могу я все-таки поинтересоваться, чем обусловлен ваш интерес к Ханне Вебер?
Да, этого вопроса вполне стоило ждать, но я утыкаюсь взглядом в цветные плитки пола, не зная, что же ему ответить.
Скажем так, я просто неравнодушный знакомец, которому небезразлична судьба этой женщины…
Вы были знакомы с ней прежде? – доктор делает особенный акцент на словосочетании «с ней», определенно намекая на нечто неприличное, и я с отчаяньем понимаю, что лицо мое заливает краской стыда… Только не это.
Доктор Хоффманн тактично отводит глаза в сторону, давая мне время прийти в себя.
До вчерашнего утра я никогда не видел Ханны Вебер в глаза, – наконец произношу я, радуясь возможности оправдаться, – и уж тем более никогда не говорил с ней… Как видите, у меня нет никаких скрытых мотивов!
Голубые глаза собеседника просвечивают меня, подобно рентгену, и это определенно не входит в десятку приятнейших переживаний моей жизни.
В таком случае все становится еще более запутанным! – говорит доктор Хоффманн, отступая в сторону и позволяя мне покинуть свой кабинет. – Вы уверены, что хотите быть причастным к этой истории? Не лучше ли позволить Веберам самим делать свой выбор.
По-моему, именно это они сегодня и сделали! – повышаю градус своего голоса. – И разве же я хоть как-то на них давил?
Не реагируйте так воинственно, молодой человек, – примирительно говорит доктор Хоффманн. – Это просто совет друга, не более.
Окидываю нового «друга» совершенно недружелюбным взглядом и, бросив столь же недружелюбное «прощайте» стремительно выхожу за дверь.
Только там я наконец шумно выдыхаю, словно все это время задерживал дыхание, подобно глубоководным ныряльщикам или ловцам жемчуга, о которых я не так давно читал в каком-то научном журнале; в ушах ухает, сердце колотится…
