Текст книги "Тот, кто держит за руку (СИ)"
Автор книги: Евгения Бергер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 15 страниц)
Что происходит? Почему ты так странно себя ведешь?
Мама, кажется, не решается ответить на этот вопрос, и я снова произношу:
Хорошо, тогда я просто пойду к отцу и узнаю у него, что здесь происходит.
Но мать стремительно хватает меня за рукав и с отчаянием в голосе шепчет:
Не надо, сынок, отец не хочет тебя видеть, – ей неловко смотреть в мои потемневшие от обиды глаза. – Дай ему время успокоиться и немного свыкнуться с твоим переездом… твое бегство застало его врасплох, он очень болезненно это воспринял.
Я не сбегал, мама! – восклицаю я, до глубины души оскорбленный нежеланием отца видеть меня. – Я просто решил попробовать жить самостоятельно. Вот и все.
Мать несмело поднимает на меня свои полные горечи глаза.
Но, согласись, – несмело произносит она, словно увещевая неразумного младенца, – твой внезапный переезд был очень похож на бегство… Ты просто собрал вещи и уехал. Мы даже не знаем, где ты теперь живешь!
Вижу в материнских глазах то же неприятие этого факта, которое демонстрирует и сам мой отец своим нежеланием видеть меня.
Мне очень жаль, что я так разочаровал вас, – не без горечи говорю я матери. – Не это было моей целью… и мне жаль, что отец не хочет даже выслушать мои доводы в свое оправдание. Просто… просто передай ему, что с этой самой недели я начинаю свою врачебную практику в Нордклинике и потому приготовленное им для меня место можно отдать другому претенденту. Вот и все, что я хотел сказать.
Мать смотрит на меня полными ужаса глазами, словно перед ней не родной сын, а внезапно занявшее место ее сына жуткое межгалактичское чудовище о двух головах.
Марк, – только и может выдохнуть она потрясенно.
Я так решил, – припечатываю я безапелляционно. – Это мой выбор. Я так хочу.
С этими словами я быстро иду к выходу, так ни разу и не оглянувшись.
Глава 15.
Несмотря на бешеный ритм работы, который, казалось, захлестнул меня, подобно девятому валу, едва я приступил к своим обязанностям врача-терапевта, новая жизнь мне нравилась…
Нравилась эта постоянная занятость, не позволяющая мне погрузиться в дебри самоанализа и жалости к себе, нравилось, что можно вернуться домой и сразу же завалиться спать, погружаясь в сон, как в блаженную эйфорию – во сне не было мыслей о Веронике, отношения с которой становились для меня все тягостнее день ото дня, не было мыслей об отце, не желающем даже видеть собственного сына, и матери, безмолвно осуждающей за этот семейный разлад… не было Ханны, ежедневные визиты в палату которой становились для меня неким вознаграждением за безумный рабочий день, который я, не будь таким дураком, мог бы проводить сейчас на Барбадосе, нежась на мягком песочке. Вместо этого я выслушиваю о высоких температурах и, уж простите за откровенность, запорах… Было о чем задуматься, не так ли?
Но я не позволял себе думать – на такую роскошь, как праздные мысли, у меня просто не было времени. И точка.
Бывало я заскакивал по пути домой в супермаркет за парочкой замороженных пицц, в разогретом виде пружинящих на зубах, подобно резиновым подошвам, или за бутылкой молока и буханкой хлеба, а потом звонил Мелиссе и интересовался, не нужно прихватить и для них чего-нибудь, та, неизменно посмеиваясь, просила меня прикупить яиц, мол, незаменимая в хозяйстве вещь, а потом как бы между прочим добавляла, что у нее с ужина остались макароны с сыром и она могла бы разогреть их для меня.
После десятичасового рабочего дня комковатые кулинарные эксперименты Мелиссы казались мне настоящими кулинарными шедеврами, и девочка радостно наблюдала, как я уминаю приготовленное ею блюда, лучась внешне невозмутимым довольством.
Однажды она с заговорщическим видом поставила передо мной тарелку куриного супа с пшеницей и свежими шампиньонами и, когда я с блаженной улыбкой на лице проглотил последнюю ложку, самодовольно осведомилась:
Ну как, понравился тебе супчик?
Никогда не ел ничего вкуснее! – честно отзываюсь я, чем вызываю у Мелиссы приступ неудержимого веселья. Она совершает по кухне танец безумного дикаря, а потом падает на стул и сообщает:
Сегодня мне помогала готовить твоя ба. Она знала, что ты заценишь наши труды, мистер умник!
Мое собственное лицо, должно быть, вытягивается от удивления, так как девочка прыскает в кулак и провозглашает:
Не тревожься, все прошло в лучшем виде! Твоя ба оказалась лучшей училкой в мире. Мы классно провели время!
Каким образом моя бабушка оказалась в вашем доме? – наконец любопытствую я, все еще никак не приходя в себя от шока. – Ты же сказала, что жуть как не любишь стариков… Твои собственные слова.
Мелисса не дает себе труда засмущаться и просто пожимает плечами:
Что, Мария оказалась не так стара, как я думала.
Ей семьдесят два, – мое лицо расплывается в насмешливой улыбке. – По-твоему, она недостаточно стара?
Ой, не будь занудой! – в тон мне отзывается девочка. – Я попросила у Марии парочку рецептов…
У Марии значит? – причудливо изгибаю я бровь.
У Марии, – невозмутимо повторяет та, – и она предложила приехать и научить меня тройке-другой блюд. Я согласилась, – с ударением произносит она. – Так что не кисни, Марк, жалко что ли? Чего ты так взъелся?
На самом деле я и сам толком не знаю, почему испытываю в этот момент такие противоречивые чувства: это и элементарное эгоистичное «не тронь мою ба, она только моя» и радостно-восторженное «ба одобрила Мелиссу, а значит и всю мою эскападу с Веберами в целом». К этому просто надо привыкнуть…
К иным же вещам навык приходил словно сам собой, невзначай… делать их было почти так же естественно, как дышать или съедать на завтрак, к примеру, булочку с джемом из шиповника. Именно так получилось у меня с визитами к Ханне Вебер, которыми я неизменно завершал каждую свою рабочую смену – я просто заходил в ее палату и в течении нескольких минут пристально всматривался в ее бледное, несколько осунувшееся лицо, а потом брал женщину за руку и начинал рассказывать ей обо всем, что происходило со мной за день, подчас припоминая даже самые незначительные мелочи и детали тех или иных разговоров, лишь бы только продлить свой рассказ на лишние пару-тройку минут.
Однажды, когда я рассказывал ей забавный случай с одним и своих пациентов, рука Ханны дернулась в моей руке, и я едва не вскрикнул от удивления. Лишь через минуту я понял, что это был непроизвольный мышечный спазм, и Ханна по-прежнему все в том же коматозном состоянии. После этого случая я стал еще пристальнее вглядываться в ее безжизненное лицо, представляя, что бы я сделал, открой Ханна в этот самый момент глаза, и казалось вообще невероятным, что столь настойчивое внимание не вызывает в ней желания пробудиться и узнать, кому этот самый взгляд принадлежит.
Теперь я называл ее просто Ханной и мог почти без трепета касаться ее руки, мне казалось, что я знаю ее долгие годы, что мы давние, хорошие знакомые, которые могут делиться друг с другом абсолютно всем, даже самым сокровенным… Так я и делал: после того, как у меня заканчивались истории из дневной практики, я начинал вспоминать события собственной жизни, приятные и не очень (в зависимости от настроения), а однажды я так увлекся своими воспоминаниями, что уснул прямо в кресле у ее кровати, и медсестра, дежурившая в тот день в отделении, укрыла меня покрывалом.
В тот вечер я рассказал Ханне даже о том, как в восьмилетнем возрасте страстно увлекся военной тематикой и до дрожи в пальцах мечтал о фигурках солдатиков и военной технике, с помощью которых я бы мог воссоздать настоящие поля сражений, такие как битва при Ватерлоо или Аустерлице (наполеоновские войны занимали меня больше всего), но отец тогда строго посмотрел на меня и сказал, что мы, Штальбергеры, врачи в третьем поколении и потому «мы не отнимаем жизни – мы их спасаем», а после подарил мне детский чемоданчик с медицинскими инструментами. Так моя мечта и снизошла на нет…
Когда же я посреди ночи обнаружил себя спящим в палате Ханны да еще и заботливо прикрытым цветастым покрывалом, моей первой мыслью была мысль о руках Ханны, руках, которые и прикрыли меня этим покрывалом. Эта мысль стремительно подняла меня со стула – даже в глазах потемнело, и лишь через секунду я понял, что женщина все так же безучастно покоится на своем больничном ложе, подобно спящей красавице, увитой вместо роз пластиковыми трубками от жизнеобеспечивающих аппаратов.
«Безумец, какой же я безумец!» в сердцах ругал я себя, возможно, впервые осознав, насколько сильно я жажду пробуждения Ханны, пробуждения, которое, если уж быть абсолютно честным с самим собой, может никогда и не случиться… В тот самый момент в палату и заглянула Марта, седовласая медсестра, с которой у нас нынче сложилось что-то вроде негласного взаимопонимания: она не задает мне неудобных вопросов, а я благодарно ей улыбаюсь и позволяю небольшие вольности в обращении – эдакий взаимовыгодный союз. Вот и сейчас Марта окидывает меня внимательным взглядом и вместо того, чтобы спросить, а что я, собственно, здесь делаю, говорит:
Я прикрыла вас покрывалом, доктор, чтобы вы не озябли. Извините, если что?
Ничего, Марта. Спасибо тебе, – отвечаю я медсестре, сонно протирая глаза. – Пожалуй, я пойду уже… Всего хорошего.
Та отступает, чтобы пропустить меня, но внезапно снова заступает мне дорогу и произносит:
А вы знаете, доктор, она, – кивок в сторону кровати, – как будто бы знает, когда вы к ней приходите… У нее ускоряется сердечный ритм, – женщина смотрит мне в глаза, как бы подтверждая верность каждого сказанного слова. – Сначала мы думали, что это совпадение, случайная реакция организма, но теперь сомневаться не приходится: Ханна рада вашим визитам.
От недосыпа моя голова ощущается тяжеловесной и полой, словно опустевший деревянный бочонок – каждое слово Марты отдается в нем неумолчным «бум-бум», и я полагаю, что она, верно, просто разыгрывает меня… а, может, просто я сам слышу лишь то, что желаю услышать.
Марта, это невозможно! – говорю ей со снисходительной полуулыбкой. – Фрау Вебер даже не знает, кто я такой.
Однако это не мешает ей радоваться вашим визитам! – твердо припечатывает женщина и отступает в сторону. Молча выхожу в коридор и несколько раз порываюсь тем или иным способом словесно отреагировать на это абсурдное заявление Марты, но так и не нахожу нужных слов и потому просто ухожу.
Не знаю, можно ли верить в подобное, но Марта никогда не казалась мне легкомысленной любительницей странных розыгрышей, а поэтому я до утра ворочаюсь в своей постели, впервые дав волю мыслям, которые, если уж снова быть честным с самим собой, выглядят все страннее и страннее. Похоже, Ханна Вебер – это моя персональная «кроличья нора», в которую я ненароком угодил, сам о том не подозревая…
Через два дня после после почти невероятного заявления Марты Ханц у меня с Вероникой планируется свидание: мы собираемся сходить поужинать в миленький ресторанчик на Плерерре, а потом просто посмотреть фильм у девушки на квартирке. И я с ужасом осознаю, что тягочусь назначенной встречей и необходимостью в очередной раз разыгрывать из себя доброго парня, которому есть до Вероники хоть какое-то дело. На самом деле я давно уже осознаю, что если и чувствую к Веронике хоть что-то похожее на симпатию, то это скорее дружеское расположение и привычка. Я привык быть влюбленным в нее! При этом что значит это самое «любить» я так толком и не понимаю… По сути я никогда еще никого не любил – вот та самая обескураживающая истина, явившаяся мне той бессонной ночью в окружении своих полубредовых мыслей. «Марк Штельбергер, а вы вообще умеете любить?» задаюсь я мучительным вопросом, направляясь к палате Ханны. Не могу уйти, даже не заглянув к ней…
Марты нет на ее привычном месте, и я без стука (разве же человек в коме может ответить вежливым «входите») вхожу в палату, опешив на секунду от присутствия в оной некой посторонней фигуры, неподвижно застывшей у кровати Ханны. Фигура женская… и при этом знакомая. Мелисса? Нет.
Вероника? – ошалело восклицаю я. – Что ты здесь делаешь?
Девушка даже не оборачивается, продолжая изучать спящее тело на кровати внимательным, задумчивым взглядом.
Решила посмотреть на свою соперницу? – произносит она с вопросительной интонацией, хотя слова звучат скорее как утверждение.
Чувствую, как вся кровь отливает от моего сердца и устремляется прямо в голову. Даже хорошо, что Вероника не смотрит на меня… Что я могу на это ответить? Идиот, полагал, что она даже не подозревает о существовании Ханны, как же я просчитался, недооценив своих родителей – естественно те должны были рассказать ей обо всем.
Не знаю, что здесь можно сказать и потому упорно молчу. Ноги почти ватные – еле держат.
Как долго ты знаком с ней, Марк? – наконец задает мне вопрос Вероника, все так же не смотря на меня.
Три недели.
Три недели, – повторяет она полузадушенным, хриплым голосом. – Три недели, и ты готов изменить ради нее всю свою жизнь, – она неверяще качает головой. – А мы, Марк… мы с тобой знакомы пятнадцать лет, и большую часть их них я влюблена в тебя… но ради меня ты и пальцем пошевелить не хотел, – от спокойствия ее полухриплого голоса меня даже мурашки пробирают. Складывается впечатление, словно все слезы она уже выплакала, и эта ее безучастная покорность судьбе ощущается на порядок хуже, чем если бы она лила слезы и кричала на меня. – Знаешь ли, это очень обидно, Марк… если не сказать больше. – Вероника сжимает руку в кулак и ударяет ей себя в грудь, словно хочет унять жгучую боль, поселившуюся в сердце.
Дело вовсе не в Ханне, Вероника…
Ханна… Ханна, – повторяет девушка имя своей неподвижной соперницы, словно хочет прочувствовать само звучание ее имени.
Дело вовсе не в ней, – повторяю я снова, хотя знаю, что это не так. Все это время в ней одной и было все дело! Только в ней одной.
Не надо, Марк, – Вероника наконец оборачивает ко мне свое осунувшееся, посеревшее лицо. – Не надо лгать мне, ладно? Ты забыл, как долго мы знаем друг друга: я могу читать по твоему лицу, как в книге… и я вижу, что ты мне лжешь. Не надо этого делать, милый. Разве же я не заслужила правды? – неживая полуулыбка. – Не делай все еще хуже, чем оно уже есть.
Идеальные черты лица Вероники сейчас представляются мне какими-то помятыми и изломанными, словно мазки на картине импрессиониста, от этого даже немного не по себе. Нет, мне сильно не по себе, но она права: ложь – это не выход. Ложь – это всегда бесконечный тупик, из которого есть только один выход…
Ты просила меня о втором шансе, – глухо произношу я, – я дал его тебе. Нам, – быстро поправляюсь я. – Я действительно пытался, ты должна знать об этом. Но… я не могу, больше не могу… сам не знаю, почему, но я вдруг понял, что…
Что не любишь меня больше? – приходит мне на помощь Вероника. – Не бойся, говори, как есть. Я к этому готова, – потом она машет головой и добавляет: – Наверное, я готова к этому уже давно, просто не решалась себе в этом признаться. Ты любил меня хоть когда-нибудь, Марк? Я должна это знать.
Эти ее слова даже меня самого поражают до глубины души – я и не предполагал, что Вероника может задаваться такими вопросами… Как давно она подозревает то, о чем сам я начал догадываться лишь несколько дней назад?
Ты знаешь, что да, – снова лукавлю я. – Ты всегда была особенной для меня… Не сомневайся в этом.
Она не верит мне – это видно по глазам – но и не противится этой лжи: иногда горькие пилюли лучше принимать подслащенными…
Но сейчас я понимаю, что моей любви было недостаточно, – хочу подойти к Веронике, но ты останавливает меня взмахом руки. – Ты достойна большего, Вероника. Ты достойна настоящего чувства… такого, чтобы до головокружения, до мурашек по коже… Чтобы ради тебя совершали немыслимое! Чтобы любили как никого прежде.
Эти слова исторгают из горла девушки надрывный всхлип и она снова ударяет себя кулаком в грудь.
Именно так я тебя всегда и любила, Марк, – шепчет она через силу, – и люблю… Но ты прав, я достойна большего. Не хочу быть той, которая стоит на твоем пути… – Вероника тяжело и мучительно дышит. – Знаешь, я думала, что смогу делать вид, что у нас все хорошо… что твое поведение не повергает меня в смертельную панику… лишь бы только быть с тобой, Марк… Лишь бы быть с тобой. Но быть с тем, кто тебя разлюбил, это, как оказалось, еще хуже, чем оставаться одной.
Она подходит и мимоходом касается моей ладони, почти вскользь, ненароком, словно не доверяя самой себе. Словно ей стоит дать себе слабину, и она уже не сможет уйти, как намеревалась…
Прощай, Марк. Надеюсь, ты найдешь свое счастье! Прости за все…
Она выходит так стремительно, что я не успеваю сказать ей ответного «прости» – это ведь мне по сути следует просить у Ники прощения – и это несказанное «прости» жжется на кончике языка, подобно раскаленному угольку.
Горячая картошка… В детстве мы играли в такую игру с мячом. Хриплю, не в силах справиться с эмоциями – пять лет жизни взметнулись аллегорической пылью вслед за Вероникой, только что пославшей меня ко всем чертям. И разве она не права? Нельзя любить кого-то наполовину, а мое сердце наполовину – на половину ли? – занято Ханной Вебер, и спорить с этим было бы полнейшим безумием.
Я и сам одно большое, непреходящее безумие…
Глава 16.
После ухода Вероники я как будто бы прирастаю к полу, оглушенный и раздавленный: я и не думал, что расставание с ней, будет ощущаться почти так же болезненно, как ампутация… Думал, почувствую облегчение, когда мне больше не придется притворяться влюбленным в нее, но ощущал только тупую и мучительную пустоту на месте своего сердца. Ведь я знал Веронику столько лет, столько лет она была в первую очередь моим другом и наперсником, что нынешняя… размолвка? разлука? ссора? – не знаю, как точно обозначить то, что между нами произошло – только это нечто сделало меня враз донельзя одиноким и потерянным, словно я отсек последнее, что связывало меня с прежней жизнью.
И все ради чего?
Почти зло смотрю на все так же безучастное к страстям человеческим тело на больничной койке: ему, этому едва дышащему телу в окружении больничной аппаратуры, наплевать на мою, Маркову, жизнь, на то, что я ради… него (да, следовало это уже признать и перестать обманывать самое себя) перекроил мало того, что все свое идеально-гладкое существование, так и переписал себя самого. Чувствую, как меняюсь, медленно, но неизменно меняюсь, и я не был даже уверен, хороши ли будут эти внутренние изменения или нет.
И все ради кого?
Кто ты такая, Ханна Вебер? – в сердцах вопрошаю я, сжимая кулаки. – Кто ты такая, что даешь себе право влиять на мою жизнь… Я даже не знаю тебя! – насмешливо кидаю я, и однобокая язвительная полуулыбка кривит мое осунувшееся лицо. – Не знаю, что ты любишь есть по утрам, предпочитаешь ли куриные наггетсы или ты и вовсе вегетарианка? Любишь ли спать допоздна или встаешь вместе с птицами и напеваешь во время работы? Да я ничего о тебе не знаю. Даже твой цвет глаз до сих пор загадка для меня…
Все это звучит скорее, как яростное обвинение, как горький, жестокий укор, как давняя боль, наконец-то нашедшая себе выход. «Открой глаза и дай мне понять, что в тебе такого особенного. Я хочу знать, кто и почему перевернул всю мою жизнь вверх тормашками!»
Я так стремительно проношусь по коридорам больницы, что даже пугаю медсестер, испуганными стайками разбегавшимися с моей дороги, потом я в том же накрученном состоянии добираюсь до дуплекса семейства Вебер и оголтело колочу в его двери.
Боль в саднящих костяшках даже приятна, и я молочу в дверь еще отчаяннее, так что Мелисса, вдруг распахнувшая эту самую дверь, воззряется на меня рассерженными, перепуганными глазами:
Ты совсем обалдел, что ли? – кричит она на меня, меча глазами молнии. – Зачем ты разносишь нашу дверь? Совсем крыша поехала…
Не обращая внимания на грубость Мелиссы, я вваливаюсь в маленькую прихожую и с ходу восклицаю:
Расскажи мне о своей матери! Хочу знать, какой она человек…
Что? – гнев на лице девочки сменяется недоуменной ухмылкой. – Да ты точно того, – она крутит пальцем у виска, – сбрендил… С катушек слетел!
Расскажи мне! – хватаю ее за плечи и встряхиваю, словно фруктовое дерево.
Теперь лицо Мелиссы делается белым и испуганным.
Что, по-твоему, я должна тебе рассказать? – орет она, упираясь двумя ладонями в мою грудь и пытаясь отпихихнуть меня от себя. – Ты, больной придурок, отпусти меня, слышишь?
Я еще секунду пристально смотрю в ее прищуренные злые глаза, зрачки в которых напоминают два отточенных смертоносных лезвия, а потом разжимаю пальцы. Мелисса стремительно отскакивает от меня, потирая руками саднящие плечи.
Расскажи мне, – снова повторяю я, уже без прежнего ожесточения. – Расскажи, прошу тебя!
Я не понимаю, чего ты хочешь от меня! – лицо девочки тоже смягчается, и она растерянно машет головой, будто человек, в голове которого все перемешалось и этой встряской можно расставить все по своим местам. – Что ты вообще хочешь услышать?
Просто расскажи мне о ней…
Что я должна тебе рассказать?!
Расскажи, к примеру, что она любит есть, – пожимаю плечами. – Какой шоколад любит… Молочный… горький… Какой у нее любимый цвет… Все, что прийдет тебе в голову. Любую мелочь!
Мелиса продолжает мотать головой и смотрит на меня с отчетливо читаемым выражением «да по тебе психушка плачет», так что я сам начинаю осознавать, каким придурком я, должно быть, ей сейчас представляюсь. Но я не может просто так отступиться… Я должен узнать, кто такая Ханна Вебер.
Нет, она не любит молочный шоколад, – произносит Мелисса, все еще с опаской посматривая на меня. Похоже, она решила, что с психами надо быть терпеливой и ради собственного благополучия выполнять все их безумные просьбы. – А еще она не любит смазливых придурков, которые слишком много о себе мнят, – добавляет она многозначительно.
И я против воли расслабляюсь, сжимая пальцами тонкую переносицу.
В таком случае, наверное, хорошо, что я не смазливый придурок, – произношу я устало – сильные эмоции выкачали из меня все силы. – Могу я присесть, пожалуйста?
Она нехотя отступает, давая мне пройти на кухню – мешком падаю на один из высоких стульев.
Вообще-то ты и есть смазливый придурок, Марк! – встает она в дверном проеме со сложенными на груди руками. – В чем вообще твоя проблема? Ты как чертова граната с выдернутой чекой: никогда не знаешь, когда ты рванешь…
Это сравнение кажется мне настолько забавным, настолько вообще не про меня сказанным, что я начинаю тихо посмеиваться. Может быть, даже истерически…
Вот, я же говорила, что у тебя крыша поехала! – констатирует девочка, причудливо вскидывая тонкую бровь. – Может, пропишешь сам себе Ксанакс, приятель? Тебе он точно не помешает.
Ее слова смешат меня еще больше и я утыкаюсь лицом в ладони.
Может, у меня и правда крыша поехала, – покорно соглашаюсь я, – а я и не знаю об этом… Так чаще всего и бывает. Но, знаешь, даже безумцам нужны друзья, Мелисса, – выжидательно смотрю на свою собеседницу. Та удивленно вскидывается, подобно взъерошенному воробью, и говорит:
Я точно не твой друг.
Правда? – насмешливо прищуриваю свои голубые глаза.
Абсолютная и бесповоротная, – упрямо заявляет девчонка, тоже посмеиваясь.
Я тяжело вздыхаю: не потому, что верю ей – мы оба знаем правду – а потому что устал от бесконечной неопределенности, в которую сейчас превратилась моя жизнь.
Так и быть, мой дорогой недруг, – с улыбкой обращаюсь я к Мелиссе, – расскажи мне о своей матери… Любое, что придет тебе в голову.
Обычно я не рассказываю своим недругам о своих родных, – начинает девочка с ухмылкой, – но ради тебя, так и быть, сделаю исключение. Итак… – она на секунду задумывается, – моя мама, она… хорошая, будь ты неладен, Марк! Я не знаю, она просто моя мама… Она… она любит нас с Ёнасом, она любит гулять с нами в парке, особенно весной, когда расцветают тюльпаны и нарциссы, любит… рисовать. Я показывала тебе ее картины?
Отрицательно машу головой.
На самом деле правильнее было бы сказать, «она любила рисовать»… Последние пару лет она забросила живопись, говорит, что утратила вдохновение, – Мелисса задумчиво хмурит лоб. – Мне нравилось смотреть, как она рисует… Бывало я вся перепачкивалась в краске, и мама тащила меня, визжащую и упирающуюся, умываться и переодевать одежду, но мне нравилось ходить чумазой: мне казалось, что тогда я похожа на голдинговскую дикарку, охочущуюся на дикого кабана.
Ты и есть маленькая дикарка, – произношу я с улыбкой. – Это мне в тебе и нравится. – И пока Мелисса смущенно пожимает плечами, добавляю: – Я бы хотел увидеть картины твоей матери. Они у вас в доме?
На чердаке.
Почему не в доме на стенах?
Мама считала, что ничего достойного у нее так и не вышло… А мне нравилось. – Девочка снова о чем-то задумывается, и я, полный странного нетерпения, говорю ей:
Ты покажешь мне ее картины? – Что может сказать о человеке больше, чем его собственное творчество, думаю я про себя. Наконец-то я проникну в тайны Ханны Вебер!
Если хочешь, – буднично отзывается Мелисса, и мы отправляемся на чердак, где под плотным покрывалом у стены сложены десятка два разнообразных холстов… и мы с Мелиссой, сдувая толстый слой пыли, приступаем к просмотру давно погребенных в небытие картин.
С чердака мы возвращаемся уже в сумерках, когда изрядно возбужденный всей этой суетливой возней с холстами Ёнас начинает жаловаться на голод; Мелисса делает ему бутерброд и велит идти чистить зубы.
Сами мы пристраиваем отобранные полотна в спальне Мелиссы – мы уговорились развесить их на стенах, заменив репродукции известных художников, развешанные по всему дому. Зачем такой красоте пылиться на чердачных задворках, ведь у Ханны прекрасные, светлые картины, от которых даже дух захватывает… В основном это пейзажи, но есть и портреты, которые, признаюсь честно, нравятся мне больше всего. Нет, я не оцениваю их стилистически, как это сделал бы на моем месте профессионал – я далек от искусства – я смотрю сердцем – и сердцу нравятся умиротворяющие полотна Ханны Вебер. Они именно такие, думается мне, какие, будь у меня талант, я и сам взялся бы изображать…
Вашего отца опять нет дома? – спрашиваю я девочку, когда Ёнас убегает в ванную, и тут же замечаю, как ее улыбка схлопывается, словно створки раковины.
Я же говорила, он работает в ночном клубе.
В каком? – начинаю допытаться я.
Тебе зачем? – встает в позу маленькая фурия.
Может быть, я хочу потусоваться там с друзьями…
А у тебя есть друзья, кроме меня?! – ерничает девчонка.
Вот ты и попалась! – вскидываю руку в победном жесте. – Ты наконец призналась, что мы с тобой друзья.
Сильно не обольщайся, – Мелисса устало падает на диван. – А отец работает в «Адской колеснице» на Земмельманнштрассе… Передавай ему там привет от меня!
Обещаю именно так и сделать, а потом долго сижу в машине, решая отправиться ли мне домой и лечь наконец то спать, или все-таки действительно навестить Маттиаса, так сказать, в его естественной среде обитания. Ехать домой на самом деле совсем не хочется…
Ночной клуб «Адская колесница» оказывается небольшим, хмурого вида зданием, музыкальная вибрация из недр которого отдается прямо на вымощенный плиткой тратуар, заполненный визжащей и хихикающей молодежью. Огромная, неоновая вывеска изображает что-то вроде той самой адовой колесницы, как ее понимает, должно быть, сам хозяин заведения, и два самого недоброжелательного вида субъекта, возвышающихся у входа, словно верные церберы, идут дополнением к этой самой «колеснице»…
Я пожалел о своей импульсивной затее еще по дороге сюда, и теперь лишь утверждаюсь в собственной глупости: приехать сюда было пустой тратой времени. Я вообще не люблю такие места, а это конкретное заведение так и вовсе неприятно мне. Должно быть, я перерос период ночных клубов и громкой музыки… И я уже собираюсь было развернуться и вернуться в свой автомобиль, когда один из «страшных» парней вдруг окликает меня:
Эй, парень, ты заходишь или так и будешь торчать посреди улицы?
Этот окрик придает мне решимости и я быстро произношу:
Вообще-то я ищу Маттиаса, Маттиаса Вебера, знаете такого?
Оба парня молча переглядываются, а потом второй, тот что со скошенным носом, отвечает мне:
Так Маттиас уже с месяц, как здесь не работает, – посмеивается он многозначительно. – Его Ленни на другую работенку пристроила… чтобы ночью, должно быть, было кому греть ее уютненькую постельку.
Оба парня громогласно хохочут: им, в отличии от меня, шутка вполне понятна.
Извините, – вклиниваюсь я в поток их веселого хихиканья, – а кто такая Ленни? Я думал, жену Маттиаса зовут Ханной…
Ханной? Не, впервые слышу, – отзывается один из громил с недоумением, но второй, двинув ему локтем в бок, жизнерадостно произносит:
Так то жена его, верно, а я говорю о Ленни, полюбовнице его. Они уже больше года вместе… Тут все об этом знают.
Заметив удивление на моем лице, оба здоровяка снова разражаются заливистым, богатырским хохотом.
Че, не знал? – интересуется один из них. – Ну ты и лох. А кем ты будешь Маттиасу? Дружбан, что ли?
Мы с ним соседи, – удается пролепетать мне, абсолютно обескураженному услышанной новостью. – Он как-то приглашал меня на кружку пива… Вот я и… – в мыслях полная дезориентация: у Маттиаса – любовница! – Извините, я, пожалуй, пойду… – устремляюсь к своей машине с единственной мыслью в голове: «Неужели именно об этом и знает Мелисса? Неужели она знает, что ее отец больше года обманывает ее мать?» Мне становится так обидно и больно как за саму девочку, так и за ее мать, что я едва удерживаюсь, чтобы снова не поехать к Мелиссе и не выяснить у нее, действителньно ли она знает об измене своего отца.
Вот почему Маттиас кажется таким равнодушным и отстраненным по отношению к своей жене, думается мне с внезапным озарением, вот почему он был бы рад избавиться от ее ребенка… и вот почему Мелисса имела на него «рычаг давления»: девчонка определенно прознала его постыдную тайну и шантажировала ее отца. Несмотря на всю кажущуюся мерзость данной ситуации, я улыбаюсь: я рад, что дочь смогла поставить прелюбодея на место, что она задала ему перца. Так ему, мерзкому лгуну!
Решаю завтра же поговорить об этом с Мелиссой и возвращаюсь домой хотя и взвинченный, но до странности… счастливый? радостный? Довольный? – да, именно так… Потом ложу голову на подушку и засыпаю почти мгновенно. Мне снится Ханна с палитрой в руках и с улыбкой на бледном лице… Улыбается она мне. Приятное очарование этого упоительного сна прерывает неумолчная мелодия смартфона, который я почти готов швырнуть о стену:
Алло, – отзываюсь я полусонно. – Говорите, я слушаю…
