Текст книги "Тот, кто держит за руку (СИ)"
Автор книги: Евгения Бергер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 15 страниц)
Подожди меня здесь, ладно? Я найду тебя через секунду, – и быстро уходит в туман.
Я слегка поеживаюсь от сырости, но блаженное умиротворение так и льнет ко мне, словно льняная сорочка, так что я игнорирую это маленькое сырое неудобство. А потом я слышу голос, который зовет меня:
Ханна! Ханна, где ты? Я, кажется, заблудился.
Мама, где ты?
Закрываю глаза и вслушиваюсь:
Ханна, нам нужен ориентир!
Зажмуриваю глаза еще плотнее:
Ханна, подай, пожалуйста, голос!
Не может быть… Не может быть… Не может быть…
Распахиваю глаза, различая расплывчатую фигуру, приближающуюся ко мне, и мучительно выдыхаю:
Это был ты. Это был твой голос! Я сейчас узнала его.
Прослеживаю стремительную смену выражений на лице подошедшего мужчины: недоумение, догадка и следом – неловкость с ноткой виноватой покорности.
Трясу головой, чтобы хоть как-то уместить в ней всю ошеломляющую невероятность данной догадки.
Мой Голос, Голос, который я поначалу считала принадлежащим Маттиасу, а потом и вовсе уверилась в его выдуманности, тот самый Голос все это время принадлежал Марку. Парню с серо-голубыми глазами, в которого я, что уж обманывать самое себя, с некоторых пор абсолютно неуместно влюблена! Не знаю, как такое вообще возможно, но отрицать очевидное больше нельзя: я вышла из комы влюбленной в этого странного парня с ямочкой на подбородке… Я была нетерпима к нему поначалу, лишь потому что ревновала к собственной дочери, и едва его чувства стали более понятными для меня, как я… потянулась к нему, словно иссушенный засухой цветок. Я любила его – я хотела его! Я хотела нас… Но почему он хотел меня? Я с ним даже не была прежде знакома.
Ханна, позволь мне все объяснить, – его голос звучит как… как из тумана. Именно так я его и ощущаю. – Не замыкайся в себе, ладно? Не придумывай то, чего нет. Ханна, Ханна…
Закрываю глаза и наслаждаюсь последними мгновениями своего туманно-безумного счастья… Мое имя в его устах звучит почти как симфония.
Глава 25.
«Не сейчас, Марк, – завтра», сказала ему вчера, когда секрет моего таинственного Голоса раскрылся мне в утреннем – как же там Марк назвал его? – поземном тумане. Да, кажется, так… Голос в тумане. Я несколько раз пробую это словосочетание на вкус, перекатывая его во рту, словно конфету, – звучит забавно. Как название какого-нибудь триллера или ужастика из репертуара Стивена Кинга.
Моя жизнь превратилась в ужастик? Вполне возможно, что так оно и есть: иначе от чего бы мне замирать от ужаса вот уже больше двадцати пяти часов кряду, каждая минута которых заставляет мое сердце тревожно сжиматься…
«Дай мне время осознать это. Дай время подумать».
И я думаю вот уже сутки, сутки как думаю и сопоставляю: например, я понимаю теперь – пусть это и звучит невероятно – почему порой мне кажется, что я знаю о Марке такие вещи, знать которые я просто физически не могла бы, или испытываю в его присутствии такие чувства, наличие которых претит любым рациональным доводам рассудка. И я понимаю теперь, что неким иррациональным, почти сверхъестественным образом я помню все его разговоры, ведомые им со мной в коме: я помню, какой кофе он предпочитает и что, наоборот, вызывает у него отторжение: например, японские суши (его от одного вида оных уже «чуток подташнивает»), еще я знаю, что у него конфликт с родителями и страсть к собиранию марок… Не могла же я просто взять и все это себе напридумывать?
Звонок в дверь выхватывает меня из собственных мыслей, и сердце тут же срывается на бешеный перестук. Невесомо ступая, подхожу и прикладываю ладони к дверям – я точно знаю, кто за ними стоит.
Ханна, я знаю, что ты дома. Открой, пожалуйста! – голос Марка. – Я должен многое тебе объяснить.
«Должен» – это правильное слово. Он должен мне объяснить – я должна выслушать… Только страшно. Так страшно, что легче трусливо спрятаться, забившись в самый темный угол… Только не существует такого угла, который укрыл бы нас от собственных мыслей! Я щелкаю замком.
Ханна, – на выдохе произносит Марк, заслоняя дверной проем. – Спасибо, что открыла мне.
У меня был выбор?
Выбор есть всегда, – одаривает он меня невеселой, полной тревоги улыбкой.
Банальная фраза.
Ты права.
Прохожу к дивану – мой гость следует за мной. Мы стоим, не решаясь поднять друг на друга глаза… Наконец Марк произносит:
Прости, что не сказал тебе сразу… Ты бы просто не поняла.
Я и сейчас не понимаю, – парирую жестче, чем собиралась. – Все то время, что я пела дифирамбы Маттиасу, считая его своим таинственным Голосом, вы с Мелиссой все знали и позволяли мне пребывать в неведении. А потом и вовсе допустили мне считать себя безумной фантазеркой, придумавшей некий эфемерный образ, идеал, фикцию… Тебе следовало сразу признаться мне, – укоряю я Марка в сердцах. – Это уберегло бы нас от многих недоразумений.
Тот выглядит виноватым, и это мне нравится. Разве я одна должна претерпевать все эти адовы муки?
Считаешь, скажи я тебе тогда после пробуждения «Ханна, это не Маттиас, а я был твоим таинственным собеседником», ты бы послушалась меня? – вскидывает он на меня свои серо-голубые глаза. – Думаешь, не обозвала бы меня лжецом и пронырой, неизвестно откуда взявшимся недотепой? Думаешь, мы бы сразу сдружились и все у нас было бы лучше некуда? – жестко сжатые губы углубляют ямочку на его подбородке.
Я сникаю, признавая правоту его слов. Я бы ни за что не поверила ему тогда… Он видит, как опускаются мои плечи и его выражение лица смягчается:
Я уже говорил тебе, Ханна, что не планировал врываться в вашу жизнь и усложнять ее своим присутствием, пусть даже незначительно, но так получилось… И я хочу рассказать, как это вышло. Помнишь, я обещал тебе сделать это однажды. Теперь, думаю, самое время, – Марк легонько подталкивает меня, помогая удобнее усесться, а потом и сам присаживается рядом. Не могу противиться глубине его глаз, хотя знаю, что так или иначе мне придется это сделать. Но почему бы не позволить ему для начала высказаться… Я никуда не тороплюсь. – Не знаю, как это правильней сформулировать, Ханна, только сейчас, оглядываясь назад и анализируя всю свою жизнь, я отчетливо вижу, что никогда не жил собственным умом, – начинает он тихим, нерешительным голосом. – Всегда по чужой указке… по родительской указке, и ведь что странно, я даже не замечал этого. Отец постоянно твердил, что я должен продолжить семейную традицию и стать врачом, не то, чтобы я не хотел этого, нет, но, возможно, если бы мне был предоставлен выбор, я бы мог стать кем-то другим: не посредственным терапевтом в заштатной больнице, а, скажем, талантливым ветеринаром, – мы невольно улыбаемся друг другу. – Всегда любил животных больше людей. Но выбора мне не дали… Потом появилась Вероника, и между нашими семьями как бы негласно было решено, что мы непременно будем вместе и даже непременно сыграем пышную свадьбу. Думаю, так бы все и случилось, не встреть я тебя, Ханна… – это признание не делает его счастливым, я это вижу. Кроме того, упоминание некой Вероники не делает счастливой и меня тоже… – Пусть это звучит высокопарно, но ты помогла мне переосмыслить всю мою жизнь.
Не думаю, что это правда, Марк.
Он невесело, почти с горечью хмыкает и качает головой:
Нет, это правда, ты просто не видишь всей картины, – говорит он мне. – После того, как ты заглянула мне в самую душу… тем июльским утром в день аварии, вся моя жизнь переменилась, я уже упоминал об этом, если ты помнишь: я не пошел работать в отцовскую клинику, как то было давно между нами условлено, а напросился к доктору Хоффманну… чтобы быть ближе к тебе? Не знаю. Не могу сказать точно. Но с тех пор отец не разговаривает со мной. Мама не может простить мне расставание с Вероникой, а Вероника считает, что я… влюбился в призрак. Так что, сама видишь, вся моя жизнь стала другой. Стараюсь не зацикливаться на словах о «влюбленности в призрак»…
«Вся моя жизнь стала другой», – повторяю его слова, продолжая свою собственную внутреннюю борьбу. – Ты счастлив, Марк? – наконец смотрю я в его глаза.
Счастливее, чем когда-либо, – серьезно произносит он и продолжает: – Хотел бы я вернуть расположение своих родителей? Однозначно. Готов ли я ради этого отказаться от тебя, Ханна? – теперь и он пристально смотрит мне в глаза. – Однозначно нет. Я люблю тебя, ты ведь и сама это знаешь, не так ли?
Боже, – ахаю я, закрывая лицо руками. Да, я догадывалась о его чувствах (разве женщина не всегда догадывается о подобном?), но услышать признание вот так вслух – это как удар под дых, вышибает весь воздух из легких, устраивает мини инсульт в чистом виде. Я не могу дышать, не могу дышать… Должна.
Убираю руки от лица и – раз, два, три – быстро произношу:
Марк, ты не должен говорить мне такие вещи. Я не свободна, и об этом ты тоже знаешь…
Поднимаю на него взгляд и испытываю острый приступ нового удушья, замечая полукружия Марковых ресниц, покоящихся на бледных, слегка заросших черной щетиной щеках. Он выглядит таким беззащитным, таким ранимым, что мне с трудом удается взять себя в руки… вернее не удается: я тяну эту самую руку и кладу ее на его поникшее плечо. Марк тут же отзывается на мою робкую, ободряющую ласку стремительным движением своих рук, которые сжимают мою протянутую ладонь и подносят к своим губам.
Они горячие…
Горячие и мягкие, как я себе и представляла. Мне хочется прикрыть глаза и насладиться их прикосновением, пусть даже просто к костяшкам моих пальцев. Но я запрещаю себе это делать.
Я знаю, что люблю тебя больше твоего мужа, – говорит мне мой пылкий поклонник. А я только и могу, что невесело улыбнуться: он, возможно, и прав – давно не уверена в мужниных чувствах.
Это не имеет значения, – качаю я головой. – Я его жена и это главное. Я никогда не брошу его!
Марк не спорит со мной, чем по-настоящему удивляет меня, должно быть Мелисса что-то рассказывала ему о моих родителях.
Даже если он больше не любит тебя? – уточняет он просто.
Этого ты не знаешь, – я все еще позволяю ему держать себя за руку. – Маттиас просто скуп на эмоции… Всегда был таким. Но все эти годы он был для нашей семьи настоящей опорой и поддержкой, не суди его строго. Пожалуйста! – потом я все-таки добавляю: – Возможно, ты не знаешь об этом, но мои родители развелись, когда мне было двенадцать: отец ушел к другой женщине, и это разбило маме сердце. Она и до этого была не особо ко общительной, а после и вовсе превратилась в призрак самой себя, так глубо спряталась от всего мира, что даже я, ее родная дочь, не могла до нее достучаться. Я осталась практически сиротой при живых-то родителях… Это было очень трудное для меня время, Марк, – мне приятно сопереживающее пожатие его пальцев, – одна против целого мира, брошенная и нелюбимая… Тогда-то я и дала себе зарок, что никогда не сделаю ничего подобного, не позволю себе разрушить жизнь другого человека… Маттиас этого не заслужил. Прости меня, Марк…
Он молчит и даже не смотрит на меня. Хотела бы я знать, что творится сейчас в его голове…
Когда я встретила Маттиаса, мне было едва ли больше шестнадцати, – продолжаю я свою короткую исповедь. – И он очаровал меня почти в одночасье: высокий, спортивный и такой веселый. А веселья в моей жизни было маловато… Так что я влюбилась в него по уши и выскочила замуж сразу же после окончания школы, уже будучи беременной. Он мог бы меня бросить, сказать, что ему не нужен этот неожиданный довесок в виде ребенка, но он этого не сделал, – бросаю взгляд на нашу совместную фотографию на стене, – он женился на мне. Теперь мы семья, и это многое для меня значит.
Мы молчим, погруженные каждый в свои безрадостные мысли. Я снова смотрю на лицо мужа, улыбающееся мне с фотографии, и с отчаянной силой хочу вновь почувствовать себя любимой, значимой, такой, чтобы до дрожи в коленях… А сама даже не уверена, любит ли меня Маттиас по-прежнему или все наши чувства превратились в пепел. Но ведь любое пепелище можно возродить снова… или нельзя? Смотрю Марку в глаза и мечтаю о его объятиях и его тепле – вижу огонь в его глазах. Не в тех глазах, которые должны бы согревать меня, думается мне с отчаянием.
Я знал, что именно так ты мне и ответишь, Ханна, – говорит Марк, протягивая руку и заправляя выбившуюся прядь волос мне за ухо. – За это я люблю тебя еще больше…
Бедное мое сердце! Оно так и рвется сказать: «И я, и я тоже люблю тебя», но не говорит, только бьется часто-часто, впитывая тихую музыку непривычного слуху признания.
Не надо, – качаю я головой. – Не рви мне сердце…
Он улыбается печальной улыбкой: ну конечно, ему не нужны слова, чтобы понять меня… Он и так все знает.
Больше не буду, обещаю. Только, – он снова подносит к губам мою руку и смотрит слегка исподлобья, – не гони меня, ладно? Позволь мне быть рядом с тобой. Позволь мне быть твоим другом…
Искушение согласиться так велико, что мне приходится обхватить себя руками, вернув, наконец, себе хоть какую-то видимость власти над обеими руками. Это было бы неправильно.
Нет, Марк, так не получится, – шепчу я ему через силу, – нельзя быть другом тому, кто… – Кто заставляет тебя постоянно хотеть большего! – Ты и сам все понимаешь, – в отчаянии выдыхаю я. – Не заставляй меня говорить это вслух. Я не могу
Он смотрит в сторону, словно обдумывая нечто стороннее, и мне кажется, он при этом посматривает все на ту же фотографию улыбающегося Маттиаса на стене.
Я должен тебе кое-что сказать, Ханна, – наконец обращается он ко мне. – Только не знаю, как это сделать…
Еще что-то, помимо его «Я люблю тебя»? Может ли быть что-то еще более сложное, нежели это его признание? Марк выглядит пугающе.
Маттиас… – начинает было он, но щелчок дверного замка прерывает его слова.
Мам, я дома! – провозглашает Мелисса с порога.
Мы с Марком вскакиваем, как по команде, и я смущенно отхожу в другой угол комнаты – мне надо успокоиться.
О, Марк, привет! – дочь приветливо улыбается моему гостю. – Какими судьбами? – и уже более испуганно: – Маме было плохо?
Тот машет головой, мол, нет, ничего подобного, и тогда Мелисса окидывает нас внимательным взглядом своих не по-детски взрослых глаз, а потом говорит:
Прошлой ночью мама совсем не спала, – смотрит на меня, – кажется, у нее началась бессонница, как доктор Хоффманн и опасался.
Вам нужно непременно сказать ему об этом при вашем следующем визите, – отстраненно констатирует Марк, а потом прощается с нами обеими.
Марк, – окликает его Мелисса, но тот даже не оборачивается. Слышу только его быстро удаляющиеся шаги по дорожке за дверью…
Мелисса смотрит на меня с осуждением.
Глава 26.
Я и не представляла, что можно так тосковать по кому-либо: почти до физической боли, до ломоты во всем теле. До слез, которые так и просятся быть выплаканными, но все не приходят… Кажется, моя болезнь даже серьезнее, чем я могла только представить. Даже рисовать не могу… Моя едва наметившаяся муза снова покинула меня.
Ты уверена, что тебе не надо показаться доктору Хоффманну? – спрашивает меня Маттиас накануне утром. – Ты выглядишь не ахти как…
Его слова меня задевают, как, впрочем, и любые слова, произносимые им в последнее время. Должно быть, это побочный эффект сторонней любви, той, что нынче окрашивает в розовые тона другой объект моего чувства. Значит ли это, что я больше не люблю своего мужа? Я не знаю. Или не хочу знать…
С доктором Хоффманном у меня свидание на следующей неделе, – язвлю я, не сдержавшись. – А сегодня только визит к физиотерапевту. Хочешь сходить со мной? – пытаюсь я смягчить свою резкость.
Маттиас потирает рукой свой внушительного вида бицепс и слегка хмурит лоб.
Слушай, я бы с удовольствием, – тянет он нерешительно, – да только Марко…
Марко? Тот самый, которому ты помогал чинить гаражную дверь? – боюсь это снова звучит довольно язвительно.
Ну да, – мой муж, похоже, не замечает моего тона, – тот самый Марко…
У него снова дверь не работает?
Не, дверь мы починили… просто он просил заехать, выпить по парочке пива… в благодарность.
А в прошлый раз вы не могли выпить?
Так я на работу уже опаздывал, – виновато отзывается тот. А потом подходит ко мне и неловко, почти также, как и на первом свидании, заключает меня в свои медвежьи объятия: – Ты что, сердишься, что ли, Ханна-Монтанна? Твои гормоны прямо монстры какие-то… Не спускай их на меня, ладно?
Его ласка мне приятна, хотя стотысячное упоминание моих «расшалившихся» гормонов заставляет быть несколько раздраженной. Не обними он меня сейчас – быть беде.
Ты сегодня работаешь в «Адской колеснице»? – интересуюсь я у Маттиаса. Тот слегка напрягается – его мышцы так и сдавливают меня со всех сторон, словно каменные стенки древнего склепа. На меня накатывает приступ клаустрофобии, и я порывисто отстраняюсь от него… Он, к счастью, ничего не замечает, только снова морщит свой массивный лоб.
Деньги нам бы не помешали, – мнется он, должно быть, побаиваясь новой реакции моих гормональных «монстров». – Но если ты не хочешь…
А я, действительно, не хочу? На самом деле мне абсолютно все равно: из двадцати моих проведенных дома послебольничных ночей, Маттиас провел в нашей постели лишь девять из них… и те как будто бы на другой планете. Я умиротворяюще ему улыбаюсь:
Ты прав, деньги нам бы не помешали. Спасибо, что так заботишься о нас!
Лицо моего мужа становится почти фиолетовым от смущения. Он отводит глаза, быстро чмокает меня в губы и выскакивает из дома со скоростью пули… Кажется, моя похвала его напугала.
Я все еще тихонько посмеиваюсь, когда со стороны кухни доносится голос Мелиссы:
А ведь он прав, ты выглядишь не ахти, мама, – голос этот звучит критически – дочь окидывает меня цепким взглядом. – И почти совсем не спишь ночами… Тебя что-то тревожит?
Что, по-твоему, может меня тревожить? – пытаюсь я свести все к шутке. – Разве тебе не достаточно моего круглого живота? Твоя сестренка жуткая непоседа… а днем мне спится лучше. Вот и все.
Она мне не верит и смотрит так всепонимающе, что мне даже делается чуточку не по себе.
Так значит ваша очередная размолвка с Марком тут не при чем? – Мелисса прищуривает глаза. – Он уже почти неделю здесь не появляется и, похоже, больше и не появится. Ты его прогнала, так что ли?
Что за нелепость, Мелисса, – наигранно веселюсь я. – Никакой размолвки между нами не было… и никого я, как ты выражаешься, не прогоняла. С какой стати, скажи мне на милость, я должна была вообще это делать?
Это ты мне скажи, что у вас случилось в тот день, когда я застала вас вместе… Я не дура, мама. Вы тогда напрочь разругались… Я же вижу.
Ничего ты не видишь! – не выдерживаю вдруг я, чувствуя как вскипают во мне те самые невыплаканные слезы. – И не придумывай то, чего нет, слышишь меня?
Я-то прекрасно все слышу… и на зрение тоже не жалуюсь, – она складывает руки на груди, – а вот некоторые, – драматическая, многозначительная пауза, – настолько слепы и глухи, что дальше собственного носа ничего не замечают!
После этого она срывается с места, подхватывая на ходу свой школьный рюкзак, и тоже выскакивает за дверь со скоростью все той же револьверной пули…
Мелисса Вебер! – кричу я ей вслед. – Не смей так со мной разговаривать, дерзкая девчонка.
Но слова мои плющатся о захлопнувшуюся дверь и мертвыми падают у порога.
Мелисса… Мелисса, – повторяю я убитым голосом, но отвечает мне лишь звенящая тишина опустевшего дома. И тогда я закрываю лицо руками и даю наконец-то волю колючим, но облегчающим боль слезам, которые прорываются почти рычащими, дикими всхлипами. И я без сил падаю на кровать, продолжая исторгать из себя тоску и отчаяние, боль и томление, которые отравляют каждую клеточку моего тела… Уж лучше бы я и вовсе никогда не приходила в себя! Лучше бы оставалась там, в коме…
Слезы заканчиваются почти также внезапно, как и начинаются, и когда размытая пелена перед глазами проясняется, первое, что я вижу – мои рассыпанные по трюмо кисти вперемешку с тюбиками акриловой краски и закрепителем. Смахиваю рукой последние слезы и хватаю пустой холст, сиротливо прислоненный с боку того же трюмо и иду на кухню – там лучшее в доме освещение. Устанавливаю мольберт и выдавливаю на палитру немного черной краски…
Первые мазки выходят корявыми и изломанными, неуверенными, словно проба пера годовалого ребенка, неживыми и словно безликими. Пустыми.
Секунду смотрю на эти странные каракули критическим взглядом, но не даю им себя запугать, нет, только не сегодня… Сегодня я устала от неудач. Примеряюсь взглядом к намеченным линиям и полукружиям, и начинаю так отчаянно махать кистью, что краска заляпывает даже кухонные шкафы и холодильник, но мне все равно – сегодня все это не имеет значения.
Когда угол падения света изменяется, я слегка сдвигаю мольберт и продолжаю рисовать, позабыв о времени и даже, кажется, о визите к физиотерапевту. И только теперь я начинаю в полноте осознавать, насколько мне не хватало всего этого творческого полубезумия, этого куража, когда пальцы как будто бы самостоятельно парят над холстом, выписывая им одним ведомый сюжет, когда ты становишься частью другой, новой Вселенной, в которую лишь у тебя одного имеется персональный VIP-доступ. И больше ни у кого…
Звонят в дверь. Я игнорирую его – не хочу отрываться от работы, но звонок продолжает упорно трезвонить, и я иду открывать. Выгляжу, должно быть, ужасно: вся перемазанная в краске, с опухшими глазами, – но мне все равно.
Простите, – за дверью – идеального вида девушка с аккуратным, волосок к волоску, длинным хвостом и в светло-бежевых слаксах. Ее блузка на тон темнее. Мне нравится это сочетание, и я невольно чувствую расположение к этой красивой девочке. А она между тем продолжает: – Я, должно быть, ошиблась адресом… Мне так неловко. Но вы ведь не Изабель Лехнер, не так ли? Я должна была встретиться именно с ней.
Нет, я не Изабель Лехнер, подтверждаю я ее догадку. Салатовые босоножки очень идут к ее наряду…
Понимаете, ее адрес прислали мне по Whatsapp, а батарея на смартфоне взяла и разрядилась в самый неподходящий момент. Не могла бы я позвонить от вас, пожалуйста! – она демонстрирует такую забавно-умоляющую мордашку, что я просто не могу ей отказать. Да и зачем…
Конечно, проходите, – отступаю в сторону, давая ей войти.
Спасибо огромное. Вы так добры! – идеальная девушка проходит к нашему телефону, расположенному прямо здесь, в прихожей, и снимает трубку. Я ей не мешаю, иду к мольберту и смотрю на то, что у меня получилось.
На лучшую, как мне кажется, работу в своей жизни – на идеальное сочетание серо-голубого в глазах неправильного для меня человека. И этот человек на холсте так сильно похож на Марка, что у меня быстрее стучит сердце… Боже, я так соскучилась по нему! Я так хочу его видеть.
Простите, – девушка в слаксах напоминает о себе легким стуком в дверную раму, – еще раз спасибо, что позволили мне позвонить. О, – в следующий момент ее голос меняется, – извините мое любопытство, но вы, должно быть, художница, можно мне посмотреть? – она подходит ко мне и встает рядом, и я даже не успеваю запретить ей. Спрятать свою работу – не хочу, чтобы ее видели. Она слишком личная. К счастью, эта девушка чужая для нас…
Вы это сами нарисовали? – уточняет она, как будто бы, подобно мне, не верит в возможность создания чего-то столь совершенного.
Я утвердительно киваю – мне страшно от мысли, как много говорит о моем сердце этот портрет. Он буквально кричит «я люблю человека, который здесь изображен!» Его нельзя никому показывать, понимаю я в одночасье. Его нужно спрятать.
Я настолько погружена в свои мысли, что не сразу замечаю выражение лица незнакомки, которая продолжает молча всматриваться в черты любимого мною лица… Это выражение почти нечитаемо, оно как закрытая книги в глухой, светло-бежевой обложке.
Могу я купить этот портрет? – удивляет она меня неожиданным вопросом. – Я заплачу вам хорошие деньги.
Я не просто удивлена – почти ошеломлена и потому не сразу нахожусь, что ответить.
Я никогда не продавала своих картин, – наконец лепечу я. – Если хотите, я вам ее подарю.
Правда? – она вскидывает на меня не менее удивленные глаза. – Расстанетесь с портретом так просто… забесплатно?
Если вам он действительно нравится…
На самом деле я вовсе не хочу с ним расставаться – хочу смотреть на любимое лицо вечно. Но мне нельзя, нельзя поддаваться подобной слабости… И потому все лучше, чем спрятать его на чердаке, а потом тайком пробираться туда, чтобы полюбоваться им.
В нем чувствуется истинная страсть, – девушка касается кончиком пальца едва просохших теней на подбородке изображенного мною мужчины. – Вы знаете его лично или он просто художественный вымысел?
В том, как она касается пальцами холста, ощущается нечто интимное, почти эротичное, если хотите, это как несмелая ласка, желание… Я не могу отвести от этих пальцев глаз. В голове пульсирует, набухая некая мысль, которая пока еще не может обрести отчетливости…
Знаю лично, – отвечаю я ей. – Но рисовала я его по памяти. Это хороший друг нашей семьи.
Лгунья… лгунья… ты самая большая лгунья на Земле!
Друг? – повторяет незнакомка. – Вы очень хорошо изображаете… друзей, – секунду она молчит, продолжая изучать… моего мужчину. – Так я могу забрать эту картину или нет? – наконец уточняет она.
Да, конечно, – не могу отвести от нее глаз. Мне уже больше не хочется отдавать ей свою работу… отдавать ей Марка, но я пообещала. – Только краска еще не полностью просохла… и надо наложить закрепитель.
Вы передумали мне ее отдавать? – вскидывается она с неожиданной горячностью. – Я же сказала, что могу заплатить… Нет, деньги мне не нужны, – спокойно говорю я, – картина ваша.
Благодарю. – Она снимает холст с мольберта и идет к дверям, так ни разу на меня и не оглянувшись. Весь ее вид полон такого королевского достоинства: начиная от высоко вскинутого подбородка и заканчивая особой горделивой походкой – что я ощущаю себя жалкой замарашкой, которую вдруг поставили на место.
Вас зовут Вероника? – обращаюсь я к ее удаляющейся спине, пересекающей в этот момент порог нашего дома. – Вы невеста Марка, не так ли?
Она делает несколько шагов, а потом оборачивается… Глаза у нее блестят.
Бывшая невеста, – говорит она с горечью, которая так и сочится с кончика ее языка. – А этот взгляд, – кивок в сторону картины в руках, – вам удалось передать его идеально…
У обочины стоит красивый небесно-голубой автомобиль, и моя незнакомка… теперь уже знакомка, если быть точной, стремительно распахивает водительскую дверь и садится за руль. Портрет Марка занимает место на пассажирском сидении…
Смотрю им вслед и сердце сиротливо сжимается.
