Текст книги "Тот, кто держит за руку (СИ)"
Автор книги: Евгения Бергер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 15 страниц)
Глава 13.
Из дома выскакиваю с таким бешеным сумбуром в голове, что едва не подпрыгиваю на месте, заметив сидящую на обочине Мелиссу с братом на руках. Просто дубль номер два…
Ты не ушла? – удивленно и с облегчением выдыхаю я.
Та поднимает на меня странно поблескивающие в лунном свете глаза и просто пожимает плечами:
Я была уверена, что ты нас не бросишь.
От этих простых слов, которые для самой Мелиссы, возможно, ничего и не значат, меня будто кипятком обдает, и жар этот начинает медленно пульсировать в отдельном ритме прямо у моего сердца, словно некий самобытный орган.
Пару минут назад ты не казалась настолько уверенной во мне, – отзываюсь я не без горечи, пытаясь не показать, как много значат для меня Мелиссыны слова.
Ты меня извини, конечно, Марк, – отвечает та с извиняющейся ухмылкой, – но твоя мама жуткая стерва. Она меня разозлила…
Тут я замечаю тлеющий кончик сигареты у не в руках и недовольно вскидываю брови:
Опять куришь? – пеняю я девочке, распахивая дверь автомобиля. – Какой пример ты подаешь брату?
Она закатывает глаза:
Только две затяжки… я же обещала.
Покорно машу головой, принимая ее оправдание, а потом помогаю пристегнуть Ёнаса на заднем сиденье – тот слишком мал для езды без автокресла, и потому мне приходится изрядно с ним повозиться.
А мама, – как бы продолжаю я прерванный разговор, – просто хочет защитить меня…
Защитить от нас?
Не от вас конкретно, – задумчиво хмурю я брови. – Иногда мне кажется, что она хочет защитить меня от самой жизни… Не знаю, как тебе объяснить. Прости.
Да уж, слишком туманно для меня, – соглашается та просто. – Поехали что ли? Я очень устала и хочу спать. Ты тоже, малыш? – треплет она брата по волосам.
Хочу в свою кроватку, – сопит тот полусонно.
Мне жаль, что так вышло с твоей мамой, – говорит Мелисса во время поездки. – Тебе не надо было оставлять Ёнаса у себя… надо было сразу забрать его, когда ты ехал за мной.
Я думал, у тебя что-то серьезное, – оправдываюсь я. – Думал, Ёнас будет спокойно спать до нашего приезда, – потом замолкаю, прокручивая все произошедшее в голове, и в итоге добавляю: – Но, знаешь, я даже рад, что так вышло, – улыбаюсь Мелиссе в зеркало заднего вида. – Впервые за долгое время я чувствую себя по-настоящему свободным…
Свободным? – хмыкает девочка, искусно выгибая черную бровь.
Свободным.
Ну ты и фрик, – говорит она мне, тихонько посмеиваясь.
А, проснулся, – меня будит едва слышное бормотание телевизора, и я не сразу понимает, где нахожусь. – Кофе хочешь?
Вижу Маттиаса, развалившегося в кресле и прихлебывающего кофе из большой керамической кружки с рождественским оленем. Просто блеск! По телевизору транслируют футбольный матч, и тот увлеченно следит за игрой, поглядывая на меня краем глаза.
Нет, спасибо, – хриплым со сна голосом отзываюсь я. – Который час?
Уже почти полдень, приятель, – посмеивается мужчина. – Ну ты и мастер поспать, скажу я тебе!
Бывает. – Смущенно свешиваю ноги с дивана, на котором проспал оставшуюся часть ночи. Мелисса милостиво снабдила меня подушкой и покрывалом. – Где Мелисса?
Кружка с кофе на долю секунды зависает в воздухе на полпути ко рту Маттиса Вебера, а потом он произносит:
Спит, наверное. Ты это… ты как здесь оказался? Тебя, типа, из дома выгнали?
Типа того, – неловко засовываю ноги в джинсы и быстро их натягиваю. – Не знаешь, где можно было бы снять неплохую меблированную комнату?
Что, все настолько плохо?
Хуже некуда.
Мужчина понимающе кивает головой, мол, плавали – знаем.
Тут в районе есть старая кошелка по имени фрау Аксель, – говорит он после недолгой задумчивой паузы, – так вот у нее, я слышал, частенько студенты ошиваются… Можешь ее и спросить для начала? Если, конечно, тебе подойдет ее клоповник, – добавляет он многозначительно, должно быть, намекая на мои богатенькие привычки.
Скажешь куда идти?
Без проблем.
Маттиас начинает рыться на кухне в поисках обрывка бумаги, чтобы записать адрес домовладелицы, но Мелисса, появившаяся в этот момент в комнате, прерывает его поиски словами о том, что сама отведет меня куда надо.
Тем лучше, – пожимает плечами отец. – Главное не задерживайся: мне уйти надо будет…
Опять?! – c неожиданным ожесточением кидает его дочь. – Не можешь и дня с нами нормально провести?
Не смей повышать на меня голос, маленькая засранка! – строго одергивает ее отец, но настоящей злости в нем не ощущается, и я в очередной раз гадаю, что является причиной этих их препирательств.
А то что? – дерзко улыбается та.
Отец и дочь смотрят друг на другу, словно борцы перед спаррингом, а потом Маттиас велит ей отправляться к себе и привести себя в порядок. Та воинственно задирает подбородок, признавая свое превосходство, и медленно шествует в свою комнату.
Не девчонка, а наказание Господне! – констатирует ее отец, со стуком опуская недопитую кружку на стол, после добавляет: – Вчера мне звонил доктор Хоффманн: в понедельник состоится еще один докторский консилиум, он просит меня снова прийти. Ты как, сможешь там быть? – мнется он нерешительно. – Это, конечно, не обязательно, но я решил предупредить тебя.
Единственный ответ, пришедший мне в голову, звучит, как банальное «спасибо», а следовало бы, наверное, взять и спросить «слушай, Маттиас, а тебя не смущает, что чужой человек лезет в твои дела? Да еще и спит на твоем диване, в конце концов…» Но я, конечно же, на подобное не решаюсь: мы только улыбаемся друг другу странными, полусмущенными улыбками, а потом Мелисса выходит из комнат и ведет меня знакомиться с фрау Аксель, моей будущей домовладелицей.
Мысль о съемном жилье пришла мне в голову не далее, как несколько часов назад, когда жесткие пружины диванчика Веберов ожесточенно вгрызались в мое тело, подобно клыкам диких животных, – и вот мне уже вручают ключи от комнаты, провозглашая целый список неписанных правил и постановлений, одно из которых, особенно меня поразившее, звучит примерно так: «не прятать в комнате маленьких, ручных, красноглазых крыс. Я старая, но не дура!» Каким образом маленькие, красноглазые крысы насолили аккуратной баварке фрау Аксель, для меня так и остается загадкой, но крысы – пусть даже и не красноглазой! – у меня все равно нет, а потому и говорить тут не о чем.
Сама фрау Аксель, «старая, но не дурная» баварка, о чем я уже успел упомянуть, внешность имеет самую нетривиальную и старой кошелкой назвать ее можно только с большой натяжкой: лет ей, должно быть, около шестидесяти с небольшим, но ярко-бардовая шевелюра в мелких завитушках и подкрашенные красной помадой тонкие губы придают ей весьма эксцентрично-моложавый вид, который она в данном случае подчеркивает маечкой с принтом рок-группы «Мystic Prophesy»(благо, ее сухонькая фигурка позволяет это). Такие старушки, если смотреть на них сзади, кажутся молоденькими девчонками, и только лобовое столкновение, если можно использовать такой термин, способно развеять подобное заблуждение.
Ты уверен, что хочешь переехать сюда? – с сомнением интересуется Мелисса, когда мы снова выходим на улицу. – В Эрленштегене жить куда солиднее… У тебя там красивый дом.
Это у моих родителей красивый дом, – поправляю я девочку. – А у меня пока что нет практически ничего.
Хозяин – барин, – говорит Мелисса со вздохом. – Надеюсь, ты потом не пожалеешь.
Это не твоя забота, мелкая – улыбаюсь я и щелкаю девочку по носу.
Эй, – возмущается та с напускным недовольством, – я всего лишь на десять лет тебя младше! Поуважительнее, пожалуйста.
Около моей машины мы дружески прощаемся, и я с тяжелым сердцем направляюсь домой, чтобы собрать свои вещи. От мысли, что снова придется препираться с родителями, меня немного подташнивает, но я знаю, что принял первое в своей жизни самостоятельное решение и я не отступлюсь от него. Ни за что.
Подъезжая к знакомым с детства липам около нашего дома, я даже удивляюсь, насколько все здесь остается неизменным – мне кажется, что перемены внутри меня должны были повлечь перемены и в окружающем мире. Но мир этот остается прежним – я глубоко вдыхаю запахи свежего хлеба (фрау Майнинген печет его из дрожжей собственного приготовления), свежескошенной травы и свежезаваренного кофе. Запахи, знакомые с детства!
Моя мать, словно со вчерашнего дня и не сходившая с этого места, встречает меня на пороге робкой полуулыбкой:
Где ты ночевал, дорогой? Я так за тебя волновалась. – Под глазами у нее темные круги.
Мама, мне давно не пятнадцать… Перестань волноваться за меня, хорошо? – отвечаю я ей с холодной отчужденностью. Сегодня мое сердце заковано в броню.
Ты ночевал в доме этой девочки? – осторожно интересуется она.
А если и так, что с того?
Фрау Штальбергер, опешившая от дерзости собственного сына, обычно такого покладистого, произносит:
Я думала, вы с Вероникой собираетесь в скором времени пожениться…
А это-то тут при чем? – искренне недоумевает этот ее строптивец, то есть я. Потом с секунду смотрю на мать и вдруг ударяю себя ладонью по лбу: – Боже мой, да ей же четырнадцать, мама! Ты думаешь, я влюбился в Мелиссу, так что ли? Абсурд какой-то. Все, я иду собирать вещи.
И быстро взбегаю по лестнице, полный искренней обиды на мать, которая посмела даже предположить такое. Неужели она настолько не знает меня, своего сына? Мне больно от этой мысли, и я стискиваю зубы почти до боли. Челюсти ноют…
Куда ты собрался? – запыхавшаяся, она появляется на пороге моей комнаты. В ее голосе слышится паника, и мне – я знаю, что это неправильно – приятно стать причиной ее беспокойства, словно я тем самым наверстываю все годы безоговорочного подчинения. – Зачем ты собираешь свои вещи?
Я переезжаю.
Куда? – всплескивает та руками. – К Веронике? – в ее голосе явно слышны нотки тайной надежды.
Нет, мама, я буду снимать комнату в Нордштадте. Я уже обо всем договорился.
Нордштадт… Зачем? – исторгает материнская грудь истерический крик души, она едва ли не хватает меня за руки. – Чем тебе плохо в этом доме?
В этом доме я не могу дышать…
Мне пора стать самостоятельнее, – отвечаю матери, на секунду отрываясь от своего занятия по опустошению полок с одеждой.
Та снова всплескивает руками, шепча какие-то толи молитвы, толи заклинания, я не могу разобрать, потом выскакивает из комнаты, и уже из холла раздается ее взволнованный голос. Мать говорит с кем-то по телефону. Возможно, с отцом…
Я продолжаю запихивать в приготовленный для полета на Карибы чемодан свои вещи и почти волочу его вниз… Знал бы заранее, что он пригодится мне для такой цели – не поверил бы.
Хотя бы с отцом поговори, – умоляюще просит мама, видя мою непреклонность.
Так и сделаю, – отвечаю ей холодно, подспудно ощущая, как во мне выкристаллизовывается смутная идея дальнейшей жизни. Потом целую мать в щеку и выхожу из дома.
Странно, но, покидая родительский дом, я не ощущаю ни грусти, ни ностальгии по ушедшему, ни даже элементарного чувства вины – ничего, кроме неожиданного чувства удовлетворения, которое даже немного кружит голову, и потому я не сразу замечаю голубой кабриолет, который следует за мной до самого Нордштадта и паркуется в трех машинах от меня.
Марк, – окликает меня женский голос, а вслед за ним и сама Вероника, поцокивая высокими каблучками, встает рядом со мной. Она выглядит все также безупречно, как и всегда: сиреневый, струящийся водопадом вдоль тела сарафан с завышенной талией и идеальная линия бровей, сейчас слегка перекошенных в испуганной гримасе.
Я не припоминаю, чтобы когда-либо видел ее такой… взволнованной? Растерянной? Несчастной?
Марк, что происходит? – идеальные губы складываются в слова и наконец отвлекают меня от созерцательности. – Почему ты здесь?
Я переезжаю.
Девушка растерянно трясет головой, переводя взгляд с чемодана в распахнутом багажнике машины на меня и обратно.
Я вижу, – произносит она еле слышно. – Но зачем? Объясни мне, Марк, – ее голос начинает звенеть от волнения. – Я столько раз просила тебя перебраться ко мне, но ты каждый раз говорил, что не хочешь оставлять родителей, что твой долг присматривать за ними… и вот ты бросаешь их, чтобы заселиться в какую-то дешевую меблированную комнату! Более того, ты даже на мои звонки перестал отвечать… Я вчера раз сто звонила, ты не мог не заметить этого. Что происходит, милый? – тут она замолкает, чтобы взять себя в руки, и более твердым голосом осведомляется: – Это все из-за того воскресного разговора, да? Ты не хочешь нашей свадьбы, поэтому и бежишь?
Не без удивления смотрю на свою подругу: сегодня она кажется мне далекой, как никогда… я как будто бы первый раз вижу ее по-настоящему.
На самом деле я и думать забыл о свадебном разговоре: после него произошло столько всего вытеснившего всякие мысли о нем, что слова Вероники кажутся мне отголосками некой прошлой жизни, уже подзабытой мной. Мне даже стыдно за эти свои чувства…
Беру девушку за ее обнаженные плечи, заглядываю ей прямо в глаза и спрашиваю:
Ты любишь меня, Вероника? Ты по-настоящему любишь меня?
По ее лицу проходят волны эмоций: недоверие, испуг, шок и гнев – всё это выливается в итоге в один-единственный отчаянный полувопрос-полувскрик:
Так ты сомневаешься в моих чувствах? – она тяжело дышит, словно пробежала марафон в тысячу километров. – Да, я люблю тебя. Я очень люблю тебя, Марк. А ты… ты любишь меня? – этот еле слышный полушепот, которым Вероника заканчивает свое признание, заставляет меня разжать свои пальцы, и девушка делает шаг в сторону… Страх так и плещется в ее голубых глазах. Она боится ответа на вопрос, который сама и задала…
Не хочу ее обманывать, но затянувшееся молчание говорит яснее любых слов, и Вероника зажимает рот ладонью, чтобы сдержать рвущиеся наружу рыдания.
Я не знаю, – произношу я наконец. – Я не знаю даже, кто я сам такой… что в таком случае я могу знать о любви? У меня такое чувство, словно я только что проснулся от глубокого сна… словно только сейчас я и начинаю жить по-настоящему, – на секунду отвожу взгляд в сторону, не в силах сдержать рвущиеся на волю эмоции. – Я не могу этого объяснить, Вероника, просто дай мне время, хорошо? Мне надо собраться с мыслями… Мне надо побыть одному.
По щекам девушки текут слезы и она отчаянно закусывает губы, чтобы хоть как-то унять этих непрошеных «гостей», капелью стекающих с ее подбородка.
Ты ведь знаешь, что можешь обо всем мне рассказать? – говорит она мне сквозь слезы. – Я всегда пойму тебя… Ты самый дорогой для меня человек на всем белом свете, Марк, – она протягивает руку и сжимает мою ладонь в ободряющем жесте. – Прошу тебя, не отмахивайся от нас, повинуясь сиюминутному порыву? Я столько лет люблю тебя… и ты тоже любишь меня… Ты просто запутался, я могу это понять, – новая серия всхлипов прерывает ее слова. – Только не надо… не отталкивай меня… Дай нам шанс!
Ощущаю такое жестокое стеснение в груди, что воздух, кажется, вырывается из моей груди рваными, полузадушенными всхрипами, от которых горло дерет словно наждачкой. Впервые в жизни я с ужасом понимаю что жжение и сухость в глазах есть ни что иное, как отчаянное желание дать волю эмоциям и разрыдаться, подобно Ванессе, выплескивая всю тяжесть этой минуты да и саму тяжесть всей прошедшей недели в целом. Но ведь мужчины не плачут, разве не об этом твердят нам матери с самого детства? И я в последней трусливой попытке спрятаться от самого себя, приобнимаю плачущую Веронику и тихо шепчу ей в самое ухо:
Прости меня, Ника. Не плачь… Ты права, давай дадим друг другу второй шанс!
И я острожно глажу ее по спине до тех самых пор, пока ее тяжелые всхлипы полностью не прекращаются.
Глава 14.
Почти весь воскресный день я провожу в гордом одиночестве, обозначив его днем адаптации на новом месте… На самом деле мне просто не хочется никого видеть, а встреча с отцом так вообще пугает до дрожи, но тот, к счастью, никак себя не проявляет, наверное, решил выбрать выжидательную позицию, подобно бывалому охотнику, поджидающему дичь в кустах около ее норы, а, возможно, он просто ждет, пока сыновья «блажь» пойдет на убыль и проблема рассосется сама собой. Его флегматичной натуре такое вполне свойственно…
И вот теперь я снова сижу в кабинете доктора Хоффманна и не слышу ничего нового из того, что не было бы уже сотню раз сказано прежде… Лишь один раз доктор Хоффманн удивляет меня словами о том, что пациентка Ханна Вебер за прошедшую неделю показала определенный прогресс в положительную сторону и потому он готов пойти на риск (особенно учитывая пожелания самих родственников пострадавшей) по сохранению десятинедельного плода в ее чреве.
Профессор Шнитцке, специально приглашенный из Мюнхена, неодобрительно хмурится, высказывает свое авторитетное мнение, а потом прощается со всеми с кислым видом оскорбленной добродетели.
Мелисса лучится чистой, незамутненной улыбкой полнейшего счастья, и я рад, что хоть кто-то может быть по-настоящему счастлив, даже если это счастье с горьким привкусом медицинского учреждения, в котором твоя мать спит почти смертельным сном.
Намеренно задерживаюсь в кабинете доктора Хоффманна и нерешительно мнусь, не зная, с чего же мне собственно начать. То, о чем я хочу просить доктора, созрело в моей голове не в одночасье, и весь вчерашний день я тщательно взвешивал все за и против… Я хочу этого. Так будет лучше всего… для меня.
Вы хотели о чем-то поговорить, молодой человек? – любопытствует доктор Хоффманн, и его серые глаза так и поблескивают за стеклами очков.
Припоминаю наш прошлый разговор, вернее было бы сказать: я помню о нем очень даже хорошо и потому начать этот становится еще сложнее.
Дело в том, доктор Хоффманн, – глубокий вдох, – что я хотел бы просить вас о вакансии для себя, – выдох. – Я хотел бы работать в вашей больнице, если только мне найдется здесь место.
Доктор Хоффманн какое-то время молча рассматривает меня и делает это с таким заинтересованным видом, словно он является отчаянным энтомологом, а я, Марк, то редкое насекомое, которое тот жаждет заполучить в собственную коллекцию. Чувствую даже как препротивная струйка пота медленно стекает по моей спине, еще более усугубляя напряженность собственного ожидания.
Наконец мой невольный мучитель поправляет очки и произносит:
Хотите работать в нашей больнице, молодой человек? – и снова сверлит меня своими серыми глазищами. – Чем же обусловлено это ваше желание, позвольте узнать?
Пытаюсь улыбнуться, но лицевые мышцы словно одеревенели, выдавая лишь какую-то жалкую полугримасу, за которую ему даже неловко. Но иначе не выходит…
Я только что закончил свой курс обучения и ищу место, на котором смогу применить приобретенные в процессе оного знания… Вот и все.
Доктор Хоффманн качает головой, мол, да, вполне достойное желание, и я почти успокаиваюсь… Но тот добавляет:
Марк, послушайте меня, – его голос по-отечески доброжелателен, – сегодня мне звонил доктор Фридрих Штальбергер из Зюдклиники… Знаете такого? – секундная пауза. – Он интересовался пациенткой, поступившей к нам в прошлое воскресенье с обширной гематомой головного мозга, он хотел знать, как она себя чувствует… и какие прогнозы мы делаем в связи с ее нынешним состоянием, – снова многозначительная пауза. – Есть ли у вас, молодой человек, хоть какие-то предположения касательно того, чем обусловлен подобный интерес? Признаюсь, я заинтригован.
Меня снова перекашивает, только теперь это уже естественная реакция на внутреннее раздражение, которое я не в силах сдержать. Значит, отец решил пойти окольными путями… Лучше не бывает.
Фридрих Штальбергер – мой отец, – признаюсь я, с трудом ворочая враз отяжелевшим языком.
Ясно, – тянет мой собеседник таким тоном, что сразу становится понятно – ясности подобное объяснение ему не прибавило. – Я примерно нечто подобное и предполагал…
Вскидываю на него удивленный взгляд.
Дедукция, мой друг, – отвечает на мой безмолвный вопрос доктор Хоффманн, – простая дедукция. – А потом добавляет: – Так почему же вы, позвольте поинтересоваться, ищете вакансию именно в нашей клинике, а не в той, главным врачом которой является ваш собственный отец? Уверен, он уже приготовил достойное место для вас…
Снова хочется скривиться от самого намека на слово «протекция», пусть и не высказанного вслух, но незримо присутствующего в словах собеседника. Мне всегда было неловко от самой мысли, что меня воспринимают только как доктора Штальбергера-младшего, словно я рудиментный придаток собственного отца, с которым надо считаться, несмотря на его кажущуюся никчемность.
Да, вы правы, – произношу я сухо, – для меня уже приготовлено место в Зюдклинике, но я хочу работать здесь, доктор Хоффманн. У вас есть с этим какие-то проблемы?
О, что вы, – восклицает тот с улыбкой, – никаких проблем. Проблемы, так я понимаю, у вашего отца: не думаю, что его обрадует ваше решение…
Думаю, он это переживет.
Доктор продолжает улыбаться, и этой улыбкой он напоминает мне бабушку в те самые моменты, когда она играет роль всепонимающего оракула, зрящего прямо мне в душу.
В таком случае, пришлите мне свое полное резюме, молодой человек, – говорит доктор Хоффманн, – и я посмотрю, чем смогу вам помочь.
На этом мы и расстаемся, и я с облегчением выдыхаю только за дверью кабинета доктора Хоффманна, а потом долго решаю, подняться ли мне к Ханне Вебер, которую, как я знаю, сейчас навещают Мелисса с отцом или все-таки напрямую отправиться домой… В итоге прихожу к выводу, что наше с Маттиасом совместное присутствие в палате Ханны выглядело бы, пожалуй, страннее странного, и потому еду домой, где тут же запечатываю в конверт свое давно готовое резюме и скидываю его в почтовый ящик..
С неожиданной воинственностью обнаруживаю в себе желание позвонить отцу и сообщить ему о своем решении работать в Нордклинике под началом доктора Хоффманна, а вовсе не под его отцовским благодатным крылом, но я все же решаю сначала дождаться ответа доктора Хоффманна и потому набираю номер Мелиссы… Та отзывается сразу после первого гудка отрывистым «что?», и я зову ее с собой на прогулку.
Как прошел визит к матери? – интересуюсь я, когда подхватываю девочку у супермаркета с бутылкой молока в пакете.
Нормально, – пожимает та плечами, – доктор Хоффманн говорит, что иногда у нее наблюдаются спонтанные подергивания рук и ног… и что это хороший признак. Как думаешь, это не просто слова?
Если доктор Хоффманн так говорит, то, думаю, нам стоит ему верить, – пытаюсь ободрить Мелиссу своей напускной веселостью, но та продолжает задумчиво хмуриться и не обращает, по всей видимости, на меня никакого внимания.
Куда мы едем? – наконец задает она резонный вопрос, заметив, как я сворачиваю на парковку возле большого жилого комплекса, утопающего в зелени городского парка. Общежитие для пожилых сеньоров, бабушкин дом.
Я решил, тебе надо взбодриться, – многозначительно улыбаюсь я своей смурной спутнице, – а ничто, на мой взгляд, не бодрит лучше…
…Чем хорошая никотиновая затяжка?
Чем общение с фрау Ридель, моей бабушкой! – бодро заканчиваю я, наблюдая недовольную гримаску на лице девочки. – Не куксись, тебе она понравится.
…Сказал наркодилер грустному парню, – саркастически выдала Мелисса, складывая руки на груди. – Я, между прочим, не люблю старух… От них всегда воняет мочой.
Я в какой-то мере уже привык к ее резким суждениям и словечкам и сейчас просто качаю головой в немом осуждении.
Давай договоримся, – говорю я своей спутнице, – если сегодня от моей бабушки будет вонять мочой, то тебе больше никогда не придется снова с ней видеться.
Да я и так не собиралась встречаться с ней снова, мистер умник! – закатывает Мелисса глаза. – Пошли уже. Нашел, чем поднимать девушке настроение, – ворчит она себе под нос, – лучше бы купил мне мороженое… или пачку сигарет. Блин! – это она спотыкается и едва не налетает на мусорную урну, мне удается вовремя поймать ее за руку.
Так мы и идем через парковку: хмурая, черноволосая девочка в черной же одежде и улыбающийся парень с копной белокурых волос. Такими же встречает нас и моя бабушка, читающая в холле у большого окна свежую утреннюю газету… Она сразу же догадывается, что за смурная девица стоит рядом с ее улыбающимся внуком, но ей приходится приложить некоторые усилия – об этом она сообщает мне несколько позже – чтобы узнать в этом высоком, плечистом парне (во мне) своего собственного внука – что-то незримо изменилось как в самой моей неторопливой походке, так и в «еле заметных постороннему взгляду чертах несколько утомленного красивого лица». Привожу дословно ее собственные слова.
Старушка же удовлетворенно улыбается и машет нам с Мелиссой рукой.
А уже на второй день мне звонит доктор Хоффманн: «мы получили ваше резюме, молодой человек», говорит он, «и мы рассмотрели вашу кандидатуру на должность врача-интерна в терапевтическое отделение», снова говорит он, «готовы ли вы приступить к своим обязанностям, скажем, уже через дня два-три?», заканчивает он спорым аллюром, подобно горячему арабскому скакуну, нетерпеливо бьющему копытом о землю.
Едва дышу от волнения, так сдавило у меня грудь от этой внезапной новости… Отвожу трубку от лица и делаю глубокий вдох, чтобы успокоиться, потом снова подношу ее к губам и на одном выдохе сиплю свое ответное «да».
Вот и славно, мой друг! – отзывается трубка бодрым голосом доктора Хоффманна. – В таком случае ждем вас через два дня! До свидания, герр Штальбергер.
После этого я совершаю по комнате победную пляску со вскинутыми вверх руками, так что фрау Аксель недовольным покашливанием призывает меня к порядку, словно провинившегося школяра, а потом я звоню Веронике: прежде, чем я приступлю к своим трудовым обязанностям, мне предстоит закончить два важных дела… и оба они не будут легкими. И начать я собираюсь с разговора со своей девушкой…
С Вероникой мы пересекаемся возле кафе «Маргарита», где подают ее любимые вишневые слойки, но в кафе мы не заходим, не сегодня – идем в тихий сквер, расположенный позади данного заведения, и я набираюсь смелости, чтобы сказать ей то, ради чего и позвал ее сюда. Вероника кажется такой счастливой сейчас, когда наши пальцы переплетены между собой и когда жаркое июньское солнце веселыми, желтыми «зайчиками» скачет по коже ее обнаженных рук, что я едва могу заставить себя разрушить это ее блаженное неведенье… и наконец сообщить что…
Вероника, извини, но у меня не получится полететь с тобой на Карибы, как мы планировали.
Несколько томительных секунд она смотрит на меня потерянным, недоуменным взглядом, словно не понимает, о чем я вообще толкую, а потом взрывается зычным:
Как это ты не полетишь со мной на Барбадос? – против всякого обыкновения повышает она свой голос. – До вылета осталось меньше недели… я думала, между нами все решено, Марк, – она мужественно пытается сдержать панику в своем голосе. – Ты обещал дать нам второй шанс!
Так и есть, Вероника, – устало отвечаю я – надоело постоянно чувствовать себя виноватым. – Ничего не изменилось.
Ничего не изменилось?! – повторяет она с насмешливостью в голосе, и даже ее наманикюренные пальцы сжимаются в кулаки. – Нет, Марк, – горько усмехается она, – в этом ты не прав: многое изменилось, и ты – в первую очередь. Ты стал другой… Я не понимаю тебя. Мы так радовались этой возможно побыть вдвоем вдали от всего, что отвлекало нас друг от друга, и вот ты говоришь мне, что никуда не полетишь… И все почему? Да потому что тебе приспичило что-то кому-то доказывать, идти наперекор отцу, – она взмахивает в воздухе руками и обреченно роняет их вдоль своего тела. – Зачем, Марк? Разве твоя прежняя жизнь была так уж плоха? Чего тебе не хватало? Я… я… в полной растерянности.
Даю ее голосу затихнуть, а потом беру Веронику за ее опустившиеся руки.
Знаю, ты очень ждала этой поездки, – говорю ей понимающе, и личико девушки непроизвольно дергается, – я тоже ее ждал, но… Но сейчас в моей жизни происходит что-то новое, Ника, и я должен понять, что это такое. И если я и собираюсь кому-либо что-то доказать, как ты выражаешься, то этот «кто-то» я сам и есть, понимаешь? Я хочу наконец-то сделать что-то самостоятельно… Хочу понять, какой я человек… Кто такой Марк Штальбергер. Сейчас это важнее всего для меня.
Даже важнее меня, Марк? – в глазах Вероники столько тоски, что я отвожу глаза в сторону.
Если ты любишь меня, то должна это понять…
Мы замолкаем, и только глухие удары башенных часов медленно отбивают свой привычный ритм, безучастные к любым страстям человеческим. Наконец девушка нервным движением руки откидывает с глаз непослушную прядку и говорит:
Ты говоришь, что пытаешься понять самого себя, – она вскидывает на меня блестящие от непролитых слез глаза, – говоришь, что не знаешь, кто ты есть на самом деле, тогда спроси меня и я тебе отвечу… Возможно, я знаю тебя даже лучше, чем знаешь себя ты сам, Марк. Спроси меня… только не отдаляйся, прошу тебя, не надо. Черт с ней, с этой поездкой, я могу это пережить, – шепчет она с надрывом, – я все могу пережить рядом с тобой, милый. Только не оставляй меня… Я так люблю тебя, Марк.
Я и не думал бросать тебя, Вероника, – горячо отзываюсь я на ее мольбу – я рад уже этому ее «я могу это пережить». – Я всего лишь просил тебя быть терпеливой и позволить мне принимать собственные решения. Это даже больше того, о чем я мог только мечтать…
Она кивает головой в знак принятия данного факта, которой, даже если и неприятен ей, но она все равно готова смириться с ним, ради меня, ради нас… ради нашего общего блага.
Спасибо, Ника, – искренне отзываюсь я и нежно целую ее в неожиданно холодные губы. Та обвивает мою шею столь же холодными руками, и я невольно вздрагиваю, словно соприкоснувшись с кусочком льда, упавшим мне за пазуху.
К родительскому дому я подъезжаю уже в сумерках: мне не хочется откладывать разговор с отцом в долгий ящик, не хочу, чтобы отец узнал о моем решении от Вероники или каким-либо иным окольным путем. Следует набраться смелости и самому объяснить отцу причины собственного решения…
Мама встречает меня радостной, почти восторженной улыбкой, от которой я испытываю острый укол вины, а потому обнимаю ее несколько крепче, чем делал это всегда. Кажется, она замечает это, хотя вида не подает – быстро осведомляется как у меня дела. Я отвечаю.
Хочешь я разогрею тебе картофельное рагу, оставшееся с ужина? – суетливо продолжает она, нервно одергивая края своего голубого кардигана. – Надеюсь, ты хорошо питаешься, милый? В твоем возрасте это очень важно.
Она говорит мне это примерно с семилетнего возраста: в ее глазах, должно быть, я все тот же беззубый ребенок, у которого начали выпадать молочные зубы…
Я не голоден, мама. Пришел поговорить с отцом… Он у себя?
Та снова нервически одергивает края своего кардигана, и я негромко интересуюсь:
