Текст книги "Тот, кто держит за руку (СИ)"

Автор книги: Евгения Бергер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 15 страниц)

На одном из таких диванчиков я замечаю маленькую старушку в ярко-красном блейзере и бежевых брючках, она листает глянцевый журнал и отхлебывает из кофейной чашечки размером с наперсток. Пусть это будет не она, взмаливаюсь я мысленно, эта ухоженная, аристократическая старушка «аля– королева Виктория» пугает меня до колик. Или это просто шалит мой малыш? Прижимаю руку к животу и замираю на месте, наблюдая как дети подходят именно к этой «аля-Виктории», и Мелисса начинает дефилировать перед ней в своей изумрудно-зеленой обновке. Та улыбается, похлопывая Ёнаса по хлипкому плечику, за которое она его по-собственнически приобнимает…

Не могу я к ней подойти.

Ты идешь? – протягивает мне руку мой спутник, до этого тоже безмолвно наблюдавший за этой сценой. – Я познакомлю тебя с бабушкой.

Я не могу к ней подойти. Но и в ловушку эту больше тоже не попадусь – никаких рук, неужели он, в самом деле, этого не понимает? Игнорирую его теплую, манящую ладонь и подхожу к фрау Ридель, ощущая себя гадким утенком, затесавшимся в благородное семейство.

Добрый утро, фрау Ридель, – протягиваю ей правую руку, другой незаметно – очень на это надеюсь! – оттягивая край, постоянно задирающейся, футболки.

Доброе утро, милая, – отзывается та, с вежливым любопытством сканируя всю мою непрезентабельную внешность. – Вот ты значит у нас какая, Ханна Вебер! – дружелюбно констатирует она, не выпуская моей руки. – Такая юная и красивая…

Не ощущаю себя ни юной, ни тем более красивой, но все равно смущенно опускаю глаза…

А это у нас кто? – старушка смотрит на мой округлившийся живот, занеся над ним свою по-птичьи тонкую руку-лапку. – Можно?

Я молча киваю, и эта рука ложится на мой четырехмесячный животик, пропутешествовав по нему несколькими круговыми движениями. Это даже приятно…

Я лишь однажды была беременна, – говорит она почти ностальгически, – да и то неудачно.

Что значит, неудачно, изумляюсь я мысленно, она потеряла ребенка? Но как же тогда ее внук… И старушка, кажется, догадывается о моем замешательстве, так как с улыбкой добавляет: – Нет, нет, дочь я свою все-таки родила да вот только характерами мы с ней так и не сошлись, – тяжелый, наигранный вздох. – Неудачное родство – мы с ней никогда не понимали друг друга. Не то что с тобой, деточка! – кивает она моей дочери, которая на фоне фрау Ридель кажется почти великаншей. – Хорошие у вас детки, Ханна, я к ним очень привязалась. Надеюсь, вы не против нашего с ними общения?

И что я должна на это ответить?

У них никогда не было бабушки, – отвечаю я просто, – и ваша привязанность, как я вижу, взаимна.

Да, думаю, вы правы, девочка моя, – посмеивается старушка, тиская Ёнаса за пухлые щечки. – Рада что наконец-то могу с вами познакомиться, – она снова устремляет на меня свой проницательный взгляд, – в последнее время мне вашим именем все уши прожужжали, так что я вас как будто бы заочно давно знаю… а теперь и лично.

Говоря это, она с хитрецой поглядывает на своего внука, и, хочет она того или нет, я эти их переглядывания замечаю. И даже по-своему интерпретирую.

Я тоже рада нашему знакомству.

Вот и славно, милая, – старушка хлопает в ладони, подхватывая с диванчика маленькую дамскую сумочку. – В таком случае, не мешало бы закрепить наше знакомство хорошей порцией мороженого! В честь нашей встречи… и в честь именин, конечно же, – заключает она восторженно.

Мои дети хлопают в ладоши и вьются вокруг маленькой «королевы Виктории», словно ее верные подданные, получившие незаслуженную милость.

Кстати, – вдруг обращается она к Мелиссе, – а где же обещанный мне торт? Надеюсь, он ждет меня в машине?

Мы все неловко переглядываемся, словно нашкодившие котята, а потом Марк выручает всех нас:

Боюсь, этот торт вышел неудачным, ба. В следующий раз получится лучше!

Та приподнимает свои тоненькие бровки, слегка сдобренные косметическим карандашом, но уточнять ничего не берется. Умная старушка. И мы, наконец-то, дружной компанией проделываем весь нас предыдущий путь по парковке в обратном направлении – и я чувствую себя, на удивление, спокойной и даже… чуточку счастливой.

Глава 23.

Не помню, когда в последний раз мой день был таким насыщенно-интересным, даже счастливым, я полагаю, хотя признаться в этом не так-то просто… По настоянию фрау Ридель, Марк завозит нас в маленький итальянский ресторанчик, затерянный в недрах старой городской стены, опоясывающей весь центр Нюрнберга, и являющийся лучшим, по словам той же фрау Ридель, сообщившей нам о том с самым заговорщическим видом.

Думаю, вашему малышу понравятся мясные каннелони под соусом бушамель, моя дорогая, – говорит она мне позже, передавая меню в плотной бордовой обложке. – Здесь их готовят просто бесподобно, можете мне поверить.

Я верю. Тем более, что словоохотливая старушка, заметив, как я потерянно пялюсь в незнакомые мне названия блюд и попутно отмечаю их немаленькую стоимость, успокаивающе похлопывает меня по руке и тихонько шепчет:

Наше маленькое празднество оплачиваю сегодня я, – твердо вскинутая бровь. – Позвольте старой женщине побыть немного расточительной! Нам, старикам, остается не так много возможней потратить деньги с умом.

Все это выглядит неловким и немного фантастичным, словно один из моих прежних цветных снов, воплотившихся вдруг в реальность… Нет, не то чтобы я мечтала посидеть в итальянском ресторане за чужой счет да еще с полной тарелкой самого вкусного блюда из всех, что мне доводилось до этого пробовать, просто все это кажется мне причудливой фантасмагорией в самых приятных тонах. Я, действительно, наслаждаюсь вкусной едой, нашим общением и счастливыми улыбками своих детей… В конце концов ничто не делает нас счастливее, чем счастье собственных отпрысков! А они так и лучатся восторженными улыбками – по-моему, я никогда не видела их такими, должна была признать я к собственному стыду, такими беспечными и довольными.

А теперь обещанное мороженое! – провозглашает внук фрау Ридель, и подоспевший официант ставит перед нами креманки с различным мороженым. Я не заметила, когда Марк успел сделать заказ, но каждый разбирает с подноса лакомство по своему вкусу и предпочтению, словно он наперед знал, кто и что станет заказывать и просто предупредил их желания.

А это твое, Ханна, – протягивает он мне запотевшую креманку с ванильным мороженом, сдобренным обильной порцией карамели. Мое любимое! У меня даже слюнки текут в предвкушении. А еще я смотрю на парня большими, удивленными глазами, в которых так и написано «как ты узнал об этом?» И в его улыбающихся глазах я как будто бы читаю ответ: «Не ты одна можешь делать удивительно точные догадки!»

Я растапливаю на языке яркий вкус ванили с карамелью и чувствую, как мое сердце не перестает усиленно ухать, почти заглушая веселый разговор за столом – не хочу, чтобы этот день заканчивался.

… И он продолжается. Сначала мы опустошаем наши креманки, вылизывая их почти дочиста, а потом удивленно ахаем, когда дородный маленький итальянец, изъясняющийся на немецком с незабываемым для слуха акцентом, приносит нам вместо счета шоколадный маффин с единственной горящей свечой посередине и восторженно провозглашает:

Сеньорита Мелисса, позвольте поздравить вас с незабываемый день пятнадцатилетия! Вы так очаровательны, что я желать вам только оставаться такой долго… еще очень долго. С днем рождения, моя юная сеньорита! Вы можете дуть свечка.

Я вижу блестящие от восторга глаза дочери, когда она задувает свечу на своем шоколадном маффине, потом она порывисто обнимает старушку в красном блейзере, но та покачивает головой:

Вообще-то, милая, это не я придумала, – и она одаривает внука виноватой полуулыбкой, мол, прости, что сдала тебя, так уж вышло.

Спасибо, Марк! – сжимает Мелисса его руку, и в моей груди снова что-то болезненно екает.

«Не сметь», приказываю я самой себе, приклеивая на лицо нейтральную улыбку полной невозмутимости, кроме приличного месту радостного восторга, конечно.

Отщипни и ты, мама! – сует мне в руки свой маффин Мелисса. – На счастье!

И я отщипываю от кекса крохотный кусочек, сую его в рот и тщательно пережевываю. Теперь – то я точно стану счастливой и абсолютно беззаботной! Именинные маффины, как известно, творят чудеса.

Концерт в парке запоминается мне даже не музыкой, а самой атмосферой происходящего: множество людей объединены единым порывом – приобщиться к прекрасному. Я, пожалуй, могла бы тоже ему поддаться, порыву к прекрасному, хочу я сказать, да только ноющая поясница никак не дает мне возможности воспарить духовно над физическим неудобством. Я промучиваюсь долгих двадцать минут, пока Марк наконец не поднимает меня на ноги и не увлекает в сторону детской площадки, где Ёнас резвится в компании других детей.

Ты устала, – говорит он мне. – Наверное, стоило бы уже отвезти тебя домой… Как твоя спина?

Побаливает, – честно признаюсь я. – Очень хочется вытянуть ноги и полежать на мягком диванчике.

Жаль, но как раз сегодня я оставил свой диван дома, – шутливо отзывается мой собеседник. – Придется обойтись моей джинсовкой, – и он подводит меня к деревянной лавочке. – Давай помогу тебе получше устроиться.

Правда, не стоит, – смущенно лепечу я, пока Марк подсовывает мне под поясницу свою свернутую джинсовку.

Только он слишком увлечен, чтобы слушать мои жалкие попискивания, или, может, просто не считает нужным обращать на них внимание.

Так лучше? – заглядывает он мне в глаза. И получает в ответ кивок головой. – Тебе не стоит так переутомляться, мне стоило подумать об этом. Прости. – И снова смотрит на меня своими небесно-серо-голубыми глазами, от которых я снова впадаю в сладкую кому (в лучшем смысле этого слова), то есть вспоминаю чувство умиротворения, баюкающего меня там, словно в коконе. И потому, должно быть, слова сами срываются с моего языка:

Могу я тебя нарисовать?

Надо же, я, кажется, шокировала его своим неожиданным вопросом, так как Марк потирает свой подбородок, и короткие щетинки забавно скребутся о его ладонь. Я невольно улыбаюсь.

Хочешь меня нарисовать?

Да, если ты не против, – подтверждаю я, уже не так уверенная в своем порыве.

Он снова потирает свой подбородок. И я снова улыбаюсь!

Значит, ты снова начнешь рисовать? – звучит так, словно он не верит собственным ушам.

Думаю, да, – пожимаю плечами, как будто бы в этом нет ничего особенного. – Чувствую внутренний порыв к творчеству…

Не могу же я ему признаться, что порыв этот касается только его глаз… Хочу нарисовать его пульсирующе-черные зрачки в окружении серо-голубой туманной дымки. И ямочку на подбородке. И острые скулы с забавно скребущимися щетинками… И пальцы. И, может быть, шею… Ловлю себя на том, что рассматриваю нежную кожу у него на ключицах, которые едва виднеются из-под округлого выреза футболки. Смущенно отвожу глаза, молясь, чтобы он не заметил моего нездорового интереса к частям своего тела. Боже, он меня точно заколдовал! Взял за руку и заколдовал… Должно быть, я стала жертвой какого-то неизвестного науке обряда, от которого я превратилась в краснеюще-смущающуюся девицу со странными, неосознанными желаниями.

Перестань!

Но команды эти нынче не срабатывают.

Я рад этому, правда, – говорит мне молодой человек, накрывая мою рку своей в ободряющем жесте. Задаюсь вопросом: он делает это намеренно или такие порывы у него неосознанные? Сама я позволяю ему снова гипнотизировать меня как этими своими серо-голубыми глазищами и ямочкой на подбородке, так и руками с нежными, мягкими пальцами, чье прикосновение почти как песня – мое тело отзывается на них тихой вибрацией. – У тебя прекрасные картины… Тебе не следовало прятать их на чердаке.

Ты, должно быть, совсем не разбираешься в живописи, – насмешливо замечаю я. – Мои картины посредственны. Но я всегда мечтала иллюстрировать детские книжки, – признаюсь ему попутно, чего не делала многие годы.

Тогда почему бы тебе не попробовать воплотить мечту в реальность?

Для этого тебе пришлось бы написать детскую книжку! – улыбаюсь я не без иронии.

Он тоже улыбается, но не иронично, а вполне даже искренне:

Возможно так я однажды и сделаю, – поглаживает он мою руку.

Мама, ты видела, как я смог! – кричит в этот момент Ёнас, подбегая ко мне. За ним с недовольным видом плетется Мелисса. – Я смог залезть на самый верх, вон туда… – Он указывает пальцем на рукоход, а я тем временем стремительно выхватываю руку из-под Марковой ладони. Стараюсь при этом на него не смотреть.

Да, и едва не сломал себе шею, – неодобрительно ворчит его сестра, падая на лавочку рядом с нами. Чувствую себя виноватой за то, что была слишком занята собой и своими внутренними преживаниями и не присматривала за собственным ребенком с должным вниманием…

Тебе больше не стоит туда лазать, малыш, – говорю я мальчику, который едва ли меня слышит, так как со всех ног несется обратно к детской площадке.

Иногда мне хочется хорошенько его отшлепать, – заявляет Мелисса, наблюдая за его стремительным бегством, а потом обращает лицо к нам: – И о чем вы здесь говорили? Признавайтесь.

Мы не говорили, по сути, ни о чем особенном, но у меня такое чувство, словно наше общение было непристойным и я не сразу нахожусь, что ответить.

Мы говорили о живописи, – наконец выдавливаю я из себя, все еще не смотря в сторону Марка. Интересно, чувствует он себя таким же смущенным или это только моя нечистая совесть дает о себе знать?

О живописи? – приподнимает брови Мелисса.

О картинах твоей мамы, – поясняет ей молодой человек.

А, о тех самых, что ты помогал мне развесить по всему дому? – уточняет она каким-то странным, неестественным тоном. Так что я смотрю сначала на нее, а потом все-таки – и на Марка…

Он пожимает плечами, мол, виноват, каюсь, и это выглядит почти так же, как и в истории с мороженым. Значит, и к этому конкретному событию он тоже приложил свои… теплые руки, думаю я не без горечи.

И есть ли в моей нынешней жизни хоть что-то, к чему он не был бы абсолютно причастен?

**********

Вскоре после этого, полного событиями, дня, мы с Мелиссой устраиваем небольшой шоппинг не совсем развлекательного толка: нам необходимо приобрести для дома мелкие разности, без которых современному человек в быту никак не обойтись – например, губки для мытья посуды или, скажем, фильтры для пылесоса. Кроме того, скоро начало нового учебного года, и дочка планирует закупить хотя бы половину из необходимых ей по списку предметов.

Помимо прочего, я приобретаю Маттиасу новые тапочки, а потом долго стою над книгой, посвященной наполеоновским войнам, раздумывая, о чем же таком позабытом, но цепко угнездившемся в памяти, напоминают мне ее глянцевые страницы с изображениями воинского обмундирования и единиц вооружения.

Вспомнить ничего не удается, но желание купить эту книгу… для Марка почти нестерпимо. Почему бы не сделать ему подарок в знак благодарности за спасенный праздник моей дочери, задаюсь я логичным вопросом? Не цветы же ему, право слово, дарить. И под скептическим Мелиссиным взглядом я иду к кассе и выкладываю вполне ощутимую сумму за триста страниц неизвестного текста с картинками…

С чего я вообще взяла, что Марку будет интересно знать, кто и что носил в далекой французской армии?

Не иначе, как на меня нашло умопомрачение, корю я себя, когда книга с почти что стокилограммовой тяжестью оттягивают мою руку по пути домой.

Безумная, безумная Ханна…

На купленные для него тапочки Маттиас смотрит так, словно я преподнесла ему гремучую змею. Неужели они настолько ужасны? Ничего подобного. Милые, мужские пушистики на пробковой подошве. Очень теплые.

Я так озадачена реакцией мужа на мой скромный подарок, что боюсь даже помыслить, а какова будет оная в отношении, купленной мною, книги… И уже собираюсь трусливо заныкать ее куда-нибудь в самый темный угол нашего дома, когда Мелисса – пути назад нет! – с энтузиазмом, которого в книжном я за ней не замечала, сообщает своему собеседнику в телефонную трубку:

А мы с мамой купили тебе подарок, – череда веселого хихиканья. – Приходи и сам увидишь, мистер Умник! До встречи.

Мистер Умник? – удивленно переспрашиваю я. – Почему ты так его зовешь?

Мелисса закатывает глаза, мол, ты такая непонятливая, мама. Может быть, я действительно, такая и есть?

Потому что он вечно умничает, – дочка выкладывает книгу на самое видное место и разглаживает смявшиеся при переноске уголки подарочной бумаги.

Марк приходит через какие-то двадцать минут, когда я еще даже не успеваю настроить себя на правильный (читайте: невозмутимый) лад. Он выглядит помятым и немного замученным.

Выпала тяжелая смена, – отвечает он на мой невысказанный вопрос, потом оборачивается к Мелиссе: – Так где мой подарок, маленькая фурия? – и та торжественно вручает ему наш… нет, мой подарок. – О, довольно тяжелый! – взвешивает он его в руках. – Могу я открыть его прямо сейчас? – смотрит на меня любопытствующим взглядом.

Киваю – и подарочная бумага обнажает сначала один уголок книги, а потом и всю обложку целиком. Я так сосредоточенно жду его реакции на мой подарок, что даже перестаю дышать…

«Энциклопедия вооружения и военного костюма. Наполеоновские войны 1805–1815», – читает Марк каким-то бесцветным голосом, от которого мое сердце сначала глухо ухает, а потом устраивает безумный тарарам прямо в моем правом виске.

Так и знала, что тебе не понравится, – разочарованно констатирует дочка, тоже пристально наблюдавшая за одариваемым объектом. – Ты ведь доктор, а не военный… Этого следовало ожидать. Но мама вбила себе в голову, что тебе эта книга должна непременно понравиться… Просчиталась.

Марк наконец поднимает голову от цветастой обложки, которую мне, в лучшем случае, хочется просто выбросить в мусорное ведро, в худшем – изодрать на мелкие кусочки и выбросить в то же мусорное ведро, и наконец смотрит на меня…

На самом деле, – говорит он мне, – почти никто из моих знакомых не знал, что в детстве я был одержим историей наполеоновских войн… У меня даже была подобная книга, – он недоверчиво смотрит на толстый том в собственных руках, – но потом она просто куда-то пропала, как часто и бывает с нашими детскими вещами.

Так тебе нравится? – расплывается в улыбке Мелисса. – Выходит, мама угадала? Вот это класс. Никогда бы не подумала.

Она продолжает суетливо верещать, называя меня гением интуиции и догадливости, а мы с Марком просто смотрим друг на друга, и взгляд этот длится определенно дольше оговоренных психологами восьми необходимых для… Для чего, Ханна? Я грубо одергиваю самое себя: эти восемь секунд ничего для меня не значат и точка. Хватит быть уже такой глупой и мечтательной, словно кома геномодифицировала рассудочную часть моего мозга в романтическо-бредовую его составляющую. Пора взять себя в руки… и все-таки откуда я знала, что эта книгу понравится ему?

Глава 24.

Мелисса заказывает мне по интернету несколько новых холстов, и я после долгого перерыва снова распаковываю свои краски и кисточки, касаясь их с почти благоговейным трепетом.

Я ощущаю в себе нечто такое, что требует быть выраженным, названным по имени, определенным, и, возможно, я смогу это сделать хотя бы посредством рисования…

Прежде меня в основном увлекали пейзажи: маленькие, изрезанные фьордами бухточки Северного моря, на котором мы с родителя часто отдыхали в летние каникулы, покрытые утренним туманом поля под золоченым восходящим солнцем, цветочные клумбы, расцвеченные буйством красок – всё, я любила рисовать всё, что окружало меня… Кроме людей. Их я рисовала редко. Люди казались мне странными, недостойными внимания объектами, которые лишь в редких исключениях могли претендовать на исключительность, достойную быть отмеченной на полотне – теперь все изменилось. Моя кома, а, может быть, сама близость смерти, они заставили меня по-другому взглянуть на окружающих меня людей… Они неожиданно обрели в моих глазах незамеченные прежде значимость, текстуру и плотность. Я взяла альбом для набросков и два часа без остановки водил карандашом по бумаге, ощущая невиданный мне доныне восторг, от которого хотелось насвистывать в такт «марсельезе» или хотя бы притопывать ногой, что я, собственно, и делала.

Мам, я дома, – выводит меня из творческого транса голос Мелиссы. Я слышу, как она скидывает с ног обувь, бухает на пол школьный рюкзак, потом включает кран на кухне. Тут-то я и обращаю внимание на свои эскизы: восемь страниц тщательно проработанных эскизов – и на всех одно и тоже лицо. Чье это лицо, догадаться несложно…

Мам, что делаешь? – заглядывает в комнату Мелисса, падая рядом со мной на кровать и раскидывая руки в форме звезды. Я испуганно прячу альбом под одеяло.

Распаковывала краски и кисти, – указываю на названные предметы кивком головы. – А теперь немного отдыхаю. А как у тебя в школе? Уже получили новое расписание?

Дочь начинает расписывать мне перипетии своего нового учебного года, и я запихиваю альбом еще глубже под одеяло – не думаю, что ей бы понравилась одержимость собственной матери глазами чужого мужчины. Не ее отца. А в том, что я немного одержима, сомневаться, увы, не приходится… Даже я уже должна признать это.

*********************

Мам, просыпайся, – сквозь сон ощущаю, как кто-то осторожно теребит меня за плечо.

Мелисса? В чем дело? – приоткрываю глаза и кошусь в сторону окна. Ну хотя бы уже светло… – Начался пожар?

К счастью, нет, – посмеивается та негромко. – Но тебе все-таки лучше встать… Тише, не разбуди отца!

Так в чем все-таки дело? – продолжаю недоумевать я, покорно облачаясь в теплый свитер, поданный мне Мелиссой. – Зачем эти вещи? Я в них задохнусь, ты же знаешь.

Не задохнешься, – суетится она около меня. – Ночи становятся холодными и утром тоже довольно свежо…

Мы идем на прогулку?

Почти угадала.

Мы крадемся по дому, словно две хитрые мыши, решившие умыкнуть кусочек сыра прямо из-под бдительного кошачьего ока.

Надевай сапоги, – командует у порога дочка, указывая на мои украшенные цветочками резиновые сапожки. Сама она тоже облачается в куртку и даже наматывает на шею шарф. Смотрю на нее удивленным взглядом…

Что, – отзывается она на него, – я не хочу мерзнуть!

Мы что ли на Северный полюс собрались? – не могу удержаться от «шпильки». – Уж не решила ли ты собственноручно доставить письмо Николаусу? – округляю глаза в мнимом шоке от своей догадки.

Как смешно! – насмешливо отзывается дочка и выталкивает меня за порог.

Не знаю точно, который сейчас час, но улицы еще погружены в сонную негу раннего – очень раннего! – утра, погружены в негу и в сырой, почти осязаемо плотный туман, оседающий на кончике моего носа мелкими капельками воды. Туман! Его как будто бы распылили в воздухе из невидимого пульверизатора…

Делаю глубокий вдох – все равно, что выпиваю стакан воды.

Какая прелесть! – улыбаюсь я дочери, хватая ее за руку. – Туман. Ты знала?

Ну конечно, – все с тем же насмешливым превосходством отзывается она на мои слова. – А почему ты думаешь, я вытащила тебя из дома в такую рань? Нормальные люди все еще спят в своих постельках…

Ага, я поняла: нормальные еще спят, а такие вот ненормальные, как мы, устраивают…

Охота за туманом?

Охота за туманом! – восклицаем мы с Мелиссой в один голос и даже подпрыгиваем, все еще держась за руки.

Пойдем, – она тащит меня по улице, нисколько не заботясь о моем подпрыгивающем на каждом шагу животе. – У меня есть для тебя сюрприз.

Сюрприз?

Сюрприз! – вопит она, и я вижу выступившую из туманного морока знакомую фигуру, при виде которой у меня предательски екает сердце. Снова… Опять.

Доброе утро, Ханна, – приветствует меня все тот же знакомый голос, пожимая мои дрогнувшие пальцы.

Доброе утро, Марк.

Готова к охоте за туманом? – улыбается он, нервно откидывая с лица прядь слегка отсыревших волос. – Я знаю лучшее место для этого. Ну что, едем?

Мы готовы! – Мелисса открывает передо мной переднюю дверцу Маркова автомобиля, а сама плюхается на заднее сиденье.

В салоне тепло и сухо, так что от всеобъемлющего ощущения счастья мне хочется закричать…Громко и пронзительно. Но я, конечно же, этого не делаю, просто стискиваю пальцами длинные отвороты рукавов своей куртки и смотрю вперед на почти пустынные по утру улицы города, мелькающие перед глазами.

Тебе Мелисса рассказала про охоту за туманом? – наконец прерываю я затянувшееся молчание.

Марк отводит глаза от дороги:

Отчасти, – загадочно отвечает он. Прямо улыбка чеширского кота! – А отчасти это сделали твои картины. Они очень красноречивы!

Красноречивы? Правда? – поддеваю его я. – Я и не знала, что они у меня такие болтливые. Теперь придется научить их хорошим манерам…

Марк выруливает на тихую сельскую дорогу, возможно, в сторону Фойхта, точно я не скажу, и я впитываю каждое движение его изящных рук, переключающих рычаг скоростей. Отец у меня был строителем, и я любила те моменты, когда он катал меня на своем погрузчике, вот точно также переключая механическую коробку передач… Что-то щелкало, повинуясь движению его натруженных пальцев, и я горделиво лучилась улыбкой «это мой папа. Он самый лучший!» Наверное, с тех пор я и люблю наблюдать, как мужчина водит машину – в этом есть что-то донельзя сексуальное. Это почти как приручать дикого зверя…

Не расскажешь, почему так любишь туманы? – Марк улыбается мне. – Есть какая-то особенная история?

Мама провела детство в деревне, – опережает мой ответ Мелисса. – Они жили около старой водяной мельницы… Сейчас от нее осталось только полуразвалившееся колесо, мы ездили смотреть на него… – Она пожимает плечами: – Ничего особенного, если честно.

Я улыбаюсь: моя дочь – типичный городской житель, который не мыслит свою жизнь без общественного транспорта и интернета и который даже курицу считает страшным, неизведанным чудовищем. А вот мне долго пришлось привыкать к жизни в городе… Мы переехали сразу после развода родителей – и этот двойной удар тогда сильно подкосил меня.

Расти в деревне было чудесно, – ностальгически говорю я. – Там было тихо и… очень туманно! – с улыбкой. – Подчас поход поутру в тумане до остановки превращался в настоящее приключение… Казалось, стоит сделать два лишних шага – и вот он, самый край размытого туманом мира, но край этот постоянно куда-то ускользал. Детские впечатления самые стойкие! – вздыхаю я, натягивая рукава куртки на кончики пальцев.

А я всю жизнь прожил в городе, – как бы с сожалением произносит Марк, и меня так и подмывает спросить про его родителей. Он никогда о них не говорит. Вот и теперь мы съезжаем с дороги, паркуясь рядом с четко вымеренными цветочных грядками, на которых еще красуются последние в этом году гладиолусы и подсолнухи, так что мои вопросы так и остаются незаданными.

Туман вокруг нас повисает рваными, изодранными в клочья ватными ошметками, забивающимися в нос, словно угарный газ; кажется даже дышать здесь тяжелее, чем в городе.

Это поземный туман, – говорит нам Марк, когда мы стоим посреди всего этого молочно-белого марева, смаргивая капельки влаги, повисающие на ресницах. – Тут недалеко речка, вот он и растекается здесь, словно кисель. Ну что, пойдемте!

Он протягивает мне руку. Что, снова? Мои мысли, тревожно взметнувшись, мокрыми бабочками падают к моим ногам – в тумане я ощущаю себя неожиданно смелой: протягиваю руку и позволяю пальцам Марка переплестись с моими пальцами. Мы не смотрим друг на друга, но я почти уверена – он сейчас улыбается счастливой улыбкой, и улыбка это вовсе не адресована Мелиссе, резвящейся, словно щенок, чуть в стороне от нас, нет, ее адресат – я сама.

И я тоже улыбаюсь… Это все равно, что попасть в Зазеркалье, в котором все возможно, это как на секунду позволить себе быть просто счастливой, не оглядываясь по сторонам!

Мелисса смутным, черно-красным пятном мелькают посреди широкого поля, которое мы сейчас пересекаем в поисках туманной родительницы – реки, она то громко выкрикивает какие-то диковинные слова, искажающиеся в пропитанном влагой воздухе до едва различимой абракадабры, то вдруг начинает распевать песни Елены Фишер, которые сама же вечно и критикует. Похоже, туман странно действует на человеческий мозг: для меня он, как веселящий газ, для Мелиссы, возможно, тоже, а Марк… Поглядываю на него боковым взглядом – он продолжает улыбаться. Ну да, мы все чуточку обезумели, так я и знала, констатирую не без радостного удивления.

А ты сам какие природные явления больше любишь? – любопытствую я. – Снег? Дождь? Ветер?

Марк обращает ко мне свое красивое лицо в обрамлении взмокших волос, на секунду задумывается, а потом сжимает мои пальцы:

Ты можешь мне не верить, но я никогда об этом не задумывался, – его голос чуточку хриплый, словно он заболевает ангиной. – Но сейчас мне кажется, что нет ничего лучше хорошего, густого тумана с рассеянными в нем пятнами уличных фонарей. Согласна со мной?

Было бы странно, начни я с тобой спорить, – по-доброму насмешничаю я. – Я как будто бы вернулась в детство…

Тебе было там хорошо?

Очень, – выдыхаю я с искренним чувством. А сейчас даже еще лучше, хочется добавить мне, но я не решаюсь. Мне просто нельзя этого делать… Это было бы неправильно. Но Марк, кажется, и так достаточно хорошо понимает меня – его пальцы снова стискивают мою ладонь, и я вдруг ощущаю острую потребность притянуть его к себе и поцеловать. Поцеловать его жесткие губы, которые на ощупь, я уверена, мягче растопленного шоколада, прижаться к его груди, утопив руки, лицо и вообще всю себя в ожигающем тепле его тела…

Я хочу чужого мужчину! Прикусываю губу и пытаюсь выровнять разбушевавшееся, подобно шторму, дыхание.

Я не могу хотеть чужого мужчину! Но я хочу…

Так ты будешь меня рисовать или как? – вдруг спрашивает меня он. – Ты, кажется, что-то говорила об этом, – невинный взгляд серо-голубых глаз. – Так вот, я не против, даже наоборот: никогда не был объектом творческих изысканий. Это, должно быть, любопытно…

Представляю, как выписываю ямочку на его подбородке («нет, повернись к свету и улыбайся!») и провожу четкий контур его высоких скул… пальцами («не двигайся, замри в таком положении!»). От собственных фантазий у меня практически темнеет в глазах…

Эй, люди, я кажется угодила в кроличью нору! – раздается из тумана голос моей невидимки-дочери. Она смеется над собственным каламбуром, и смех этот стелется над землей, подобно поземке… – Кто-то должен прийти и помочь мне. Ой, надеюсь, я не подвернула ногу!

Ты разрушила домик несчастного кролика? – вторит ей Марк, не выпуская моей руки. – Это не очень мило с твоей стороны.

Я вообще не милая, разве ты не заметил? – И уже плаксивым голосом: – Мама, вели ему прийти и помочь мне!

Я пожимаю плечами, мол, да, кажется, она действительно нуждается в нашей помощи, хотим мы того или нет. Марк выпускает мою руку: