Век перевода (2005)
Текст книги "Век перевода (2005)"
Автор книги: Евгений Витковский
Жанр:
Поэзия
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 18 страниц)
Последнее стихотворение Лодейзена.
[Закрыть]
Максим Калинин{16}
о отец мы были вместе
в медленном поезде без цветов
что ночь как перчатку надевает
и снимает мы были вместе
отец когда нас накрыло темнотой.
где ты теперь в резвом ветерке
зеленого авто на прогулке
или день не оставил свою перчатку
на столе где сумерки и кроткое
исцеление в будущем непреложны.
мои губы мои нежные губы сомкнуть.
Волки лесные
Любят Ликейю.
Встретят – завоют,
Кругом обсядут,
Зубы ощерят.
Стан ее гадом
Перепоясан.
Стрелы в колчане.
Гребнем резным
Волосы чешет.
Полуволчица,
Полужена,
Смотрит на стаю,
Всех привечая,
Царственным взором.
Если кто в драку
Из-за нее,
Грозно окрикнет:
«Эй, образумьтесь,
Я не про вас!»
И легконога,
И быстрорука.
Многие волки
Помнят зловещий
Звон тетивы.
Раз на рассвете,
Встретив Ликейю,
В темном овраге
Робко спросил я:
«Что нужно волку?»
«Лютая зависть, —
Та отвечала, —
Зависть и зубы,
Зубы и брюхо.
Хочешь прибиться
К стае моей?»
И засмеялась.
Звезды плывут из пустоты,
Кожа зимы шелушится,
Лето несет хоронить в кусты
Трупик весенней птицы.
Символы вырыты из песка
Четырех годовых прибрежий;
С посвистом птичьим осень в руках
Три пламени года держит.
С дерева крикну лету про снег
И холод, держась за сучья.
Чтобы отходную солнцу спеть,
Кукушка научит меня весне,
Слизень – смерти научит.
Знаю, червяк – всех часов точней,
Слизень – месяцеслов;
Только в кровосмешеньи дней
Стерся мир до основ.
Антонина Калинина{17}
Я – искусник иль кустарь?
Верен собственным заветам,
Я могу певучим светом
Разгонять ночную хмарь.
Не пишу я, не таков,
Для оваций и венков,
Корки хлеба, славы дутой,
Верю – руки двух влюбленных,
С горем делящих альков,
Грошик радости дадут мне
Из сердечных тайников.
Над листком сижу склоненный
Я какую ночь подряд
Не для статуи зеленой
В одеянии до пят.
Нет, пишу я для влюбленных,
Что в обнимку с горем спят
И певцу ночных минут
Грошик радости дадут.
Ты говорил: «Уйду в иную землю,
К другому морю, в лучшие селенья…
Здесь каждый шаг сулит мне осужденье,
Здесь сердце, словно мертвеца, хоронят.
Стряхнуть с себя оцепененье! Тонет
Мой взгляд, куда бы он ни обратился,
В воспоминаниях – за что я бился,
Что потерял, где ум мой ныне дремлет».
На новые места, в иную землю
Ты не придешь. С тобою этот город.
Состаришься ты там же, где был молод;
Всё тот же дом ты посетишь, седея…
Живи же здесь, надежды не лелея
Уехать ли, уплыть: остаток лет
Ты промотаешь всюду – здесь ли, нет, —
И, не проснувшись, жизнь свою продремлешь.
О, как же горько – когда ты, казалось,
Рожден для дел прекрасных и великих,
Твой рок тебя лишил несправедливо
Поклонников, успеха… И повсюду
Тебе препятствуют чужая низость,
И мелочность дешевая, и черствость.
Как страшен день, когда придется сдаться
(Придется и отчаяться, и сдаться…),
Когда отправиться придется в Сузы
И ко двору явиться Артаксеркса.
Тебя, конечно, благосклонно встретят:
Предложит царь сатрапию тебе,
А ты, отчаявшись, всё это примешь:
Всё это, что совсем тебе не нужно, —
Когда другого, ах, другого ищет
Твоя душа: всеобщей похвалы,
И одобрения софистов, и
Трудом заслуженного восклицанья
Бесценного: «Как это хорошо!», —
На площади, в театре, – увенчанья…
Откуда Артаксерксу это взять?
В сатрапии едва ль найдется это, —
А как без этого ты будешь жить?
Изнемогая от страха и подозрений,
Когда тоскует дух, а взгляд – тревожен,
Мы изобретаем, как нам избежать
Жуткой опасности, которая
Столь очевидно угрожает нам.
Но нет, мы ошиблись. Ее не существует…
Знаки ввели нас в заблуждение:
Знаки, которые мы могли не расслышать,
Которые мы могли неверно понять.
Тут-то другая беда – не та, которой мы ждали, —
Внезапно и стремительно обрушивается на нас
И, застав нас врасплох, завладевает нами.
Sophoi de prosionton – мудрым [открыто] будущее (др. – греч.).
[Закрыть]
Богам открыто грядущее,
простым смертным – настоящее,
а мудрецам – близкое будущее.
Филострат, «Жизнь Аполлония Тианского»
Простым знакомо людям настоящее,
Грядущее известно божествам —
Одни они предержат все стихии.
А прозорливцам – вскоре предстоящее
Предчувствовать дано. Им, мудрецам,
Порой, в часы трудов их, слух тревожит вдруг
Какой-то тайный зов, неясный нам:
Того, что близится, шаги глухие, —
И внемлют жадно. Но не слышен этот звук
За окнами их – простецам.
Когда в часы ночные вдруг услышишь
Ты звуки дивной музыки, и поступь,
И возгласы незримого фиаса —
Тогда ты не оплакивай напрасно
Свою судьбу, что нынче отвернулась,
Свершенья, что тебе не удались,
И замыслы – теперь, как оказалось,
Невоплотимые…
Бестрепетно, давно к тому готовый,
Ты отпусти теперь Александрию,
Которая уходит от тебя.
И не обманывайся, про себя
Твердя, что это сон, что эти звуки
Почудились тебе, – не соблазняйся
Подобною надеждою напрасной.
Бестрепетно, давно к тому готовый,
Как подобает мужу, кто владел
Великим этим городом, – спокойно
Шагни к окну и внемли умиленно,
Без слез и малодушия мольбы,
Последним звукам, сладостным и дивным,
Таинственного шествия; простись
И отпусти свою Александрию.
Если ты из тех, на ком лежит печать
Истинной избранности, то себя
Обуздывай, когда к тебе придет успех.
Сколько бы ни был ты прославлен,
Сколько бы ни превозносила
Молва свершенья твои в Италии,
В Фессалии, сколько бы ни было указов
Издано в Риме о почестях тебе
Твоими поклонниками, – померкнут
И радость твоя, и торжество,
И упоенья властью – впрочем, над чем? —
Более ты не ощутишь,
Когда Феодот в Александрии
Преподнесет тебе на блюде
Кровавом – голову бедного Помпея…
Нет, не надейтесь, что в жизни вашей,
Расписанной по минутам, тихой,
Прозаической – места нет
Подобным ужасам театральным…
Может быть, сейчас в дом по соседству,
Который снимает ваш знакомый,
Бесплотною тенью входит Феодот,
Неся отсеченную голову на блюде.
День следует за днем, ему подобный;
Всё то же повторяется бессменно
И кажется лишь копией подробной
Мгновения, ушедшего мгновенно.
И каждый месяц, вновь запечатленный
В другом, назначенным уходит сроком.
«Вчера» мы видим в «завтра» воплощенным
Без перемен. Как просто быть пророком…
Dante, Inferno, Canto XXVI
Tennyson, «Ulysses»
Вторая Одиссея больше первой,
Наверное… Увы, она
В гекзаметрах Гомером не воспета.
Тесны были отцова дома стены,
Был тесен городок его отца.
И вся Итака тесною была.
И Телемахова любовь, и верность
Супруги, и отеческая дряхлость,
И старая дружина, и народа
Восторженная преданность, и отдых —
Счастливый, мирный отдых в стенах дома, —
Всё было в радость, что как бы лучами
Вливалась ныне в сердце морехода.
И, как лучи, угасло всё.
Желанье
Проснулось моря в нем. Возненавидел
Он самый воздух суши. Сон его
Тревожили виденья Гесперии.
И он был вновь тоской своей охвачен
О возвращенье – не на остров, в море…
О путешествиях! Об утренних прибытьях
В невиданную прежде гавань, – ты
Тогда таким бывал исполнен счастьем…
И Телемахова любовь, и верность
Супруги, и отеческая дряхлость,
И старая дружина, и народа
Восторженная преданность, и мир,
И отдых, тихий отдых в стенах дома —
Постыло всё! И он решил бежать.
Когда Итаки берега пред ним
Стирались постепенно, незаметно,
Когда, все паруса подставив ветру,
Он плыл на запад, где живут иберы,
Где Геркулесовы столпы, где море
Кончается Ахейское, – казалось
Ему: он будто снова оживает,
Он сбросил тягостные бремена
Знакомого, домашнего… И сердце,
Исполненное жажды приключений,
Безлюбое – торжествовало хладно.
Да, невозможно жить лишь так, как хочешь,
Но ты, по крайней мере, попытайся —
Насколько хватит сил: не тратя жизнь
На светские поверхностные связи,
На суету, на встречи, разговоры…
Не трать ее на частые поездки,
Откуда обречен ты возвращаться,
Убожеством общения наскучив,
Созданьем «круга»: даже и не дома
В конце концов всё может опостылеть.
Как наши замыслы и предприятья
Похожи на последнюю борьбу
Троянцев! Удается лишь отчасти
Задуманное – и настолько же
В своих глазах мы тотчас вырастаем,
Исполнившись отваги и надежды.
И всякий раз препятствует нам нечто:
Ахилл является под крепостные стены
И с громким кличем сокрушает нас.
Подобны замыслам троянцев наши
Усилия любые… Вот отвагой
Пытаемся мы подкупить удачу,
Теперь уже за стенами сражаясь…
Но наступает перелом – и вдруг
Нас оставляют дерзость и решимость,
Охватывают слабость и тревога.
Мы разбегаемся от стен, в надежде
Спасение найти вдали от них.
А поражение так явно, и рыданья
О нас уже звучат на стенах Трои.
Там плачут о былом блаженстве нашем.
И горек плач Приама и Гекубы.
Кораллами украшенное ложе —
Орлы на темном фоне из эбена.
Глубоко
Здесь спит Нерон сном совести спокойной,
Счастливый… И здоровьем пышет тело,
И дышит молодою скрытой силой.
А в нише, в алебастровых покоях,
Где спрятан древний родовой ларарий
Агенобарбов, – что за суматоха
Царит средь ларов! Как они дрожат,
Домашние беспомощные боги,
Пытаясь спрятаться, и так совсем малы.
Они услышали зловещий шум —
О, страшный шум! – на лестнице, всё выше.
Железные шаги. Дрожат ступени —
И бедные божки почти без чувств
Забились в нишу – падают, пытаясь
Поглубже спрятаться, толкаясь, спотыкаясь,
Они почувствовали, что за шум
На лестнице: шаги Эриний.
Глядя на сероватый опал,
Я вспомнил прекрасные серые глаза.
Которые видел когда-то: кажется,
Лет двадцать назад.
Наша любовь длилась месяц,
Потом он уехал,
Если не ошибаюсь, в Смирну —
На работу, и больше мы с ним не виделись.
Если он жив – серые глаза поблекли;
Красивое лицо, должно быть, подурнело.
Память моя, сохрани эти глаза такими, какими они были;
О память, сколько ты в силах,
Удержи для меня от той любви!
Сколь возможно точный нарисуй мне сегодня ее образ…
Когда ведут тебя воспоминания
На кладбище, склони колена
Перед святою тайной с должным тщанием,
Пред темным будущим всего, что тленно.
Все к Господу направь искания,
Внемли!
Сон вечен в узком ложе, здесь, в лоне осененной
Христовой милостию земли.
Здесь тихое свое благословение
Дает надгробиям смиренным
Родная вера, чуждая стремлению
Язычества к уборам драгоценным.
Даров ненужных позлащения
Вдали,
Сон вечен в узком ложе, здесь, в лоне осененной
Христовой милостию земли.
Душа, будь в стороне от блеска славы,
Обуздывай порывы честолюбья.
А если им противиться не сможешь,
Будь осторожна – и чем ближе к цели,
Тем больше в каждом шаге сомневайся.
И в миг расцвета – стал уже ты Цезарь,
Твой новый облик стал известен всем;
Когда на улицу со свитой выйдешь,
Всех затмевая, – будь настороже:
Быть может, из толпы к тебе шагнет
Артемидор какой-нибудь, письмо
Тебе протянет: «Прочитай немедля!
О деле пишут, важном для тебя…»
Остановись, не премини оставить
Тотчас любое дело и беседу;
Пусть разойдутся те, кто на поклон
К тебе спешит: ты их еще успеешь
Увидеть позже; может подождать
Сенат, – а ты внимательно прочтешь
Посланье важное Артемидора.
Не любит кошек люд простой. Их волшебство, их тайна
Для недалекого ума – мученье. Он не в силах
Движений прелесть оценить случайных,
Повадок… [………………………………………….]
[]
[………………………………………………………….]
Но гордость кошки есть душа и суть ее от века,
Свобода – плоть и кровь ее. Она не опускает
Свои глаза под взглядом человека.
Покрыта тайной жизнь ее страстей;
Она всегда спокойна, и сияет
Опрятностью, и позы принимает
Изящные. Всё выдает в ней тонкость восприятья
Нетронутую. Вот она мечтает или дремлет, —
Какая отстраненность! Созерцать ей
Дано иное – может статься, внемлет
Она теням, из древности пришедшим; может статься,
Видения ведут ее в Бубастис – процветал
Там храм ее, и фараон шел кошке поклоняться,
И в каждой позе жрец грядущее читал.
Преображенных голосов родных
Звучание: одних мы схоронили…
Как мертвых, мы утратили иных.
Порой во сне они к нам обратятся;
Порой мы размышляем – и в мозгу
Они вдруг раздаются, возвращая
Поэзию младенчества на миг —
Ряд звуков, что как музыка в ночи:
Угасшая, поющая вполсилы.
Как македоняне оставить трон
Ему велели, Пирра предпочтя,
Деметрий, царь (он обладал вполне
Величием душевным) не по-царски —
Так говорят – себя повел. Ушел он,
И золотое одеянье снял,
И сбросил сапоги пурпурной кожи,
В простое платье быстро облачился
И в путь отправился. Он поступил
Словно актер, что после представленья
Переоденется – и прочь уходит.
Пережидая полдень, бледен, сосредоточен,
Под раскаленной стеною сада;
Слушая трель дрозда, слыша, как змеи точат
Землю среди терновых
Побегов где-то рядом,
В трещинках глины или на стеблях вики
Буду следить за длинною чередою
Красных муравьев, что под дрожащие вскрики
Цикад то ссорятся, то взбираются гурьбою
На холмики глины и водят хороводы.
А там, за зеленью, слышен моря трепет,
И чешуею его покрыты воды;
И с голых скал летит скрипичный лепет
Кузнечиков. На слепящем солнце,
Идя вдоль стенки, что сверху украшают
В осколках острых бутылочные донца, —
Что в этом – жизнь и всё ее томленье,
Я вновь почувствую с грустным удивленьем.
Откуда ты, нежданный гость светил?
В каких глубинах божества рожден?
Кто ореол твой светом напоил,
Кем на просторах мира ты зажжен?
Зачем явился, странник высоты?
Какой оракул возвещаешь нам?
Паденье ль царств провозглашаешь ты,
Развеяв свиток свой по небесам?
Иль тьму духов в себе ты заключил,
В мехах кузнечных ада раскален,
Чей плен – огонь, чей сторож – Азраил,
И грешниками мир твой населен?
Трон падшего архангела, твой свет —
Не битвы ль след в ужасной вышине,
Знак омраченных горечью побед,
Триумфа пленник в темной глубине.
Но нет! Ты – бог и сеятель высот,
И горсть твоя младых миров полна,
Всё далее стремишь ты свой полет,
А вслед течет лучистых солнц волна.
Вперед лети! Но, как ты ни могуч,
Своей ты не покинешь колеи,
И ни единый самовольный луч
Не озарит знамения твои;
Всесильного Владыки раб! Пускай
Как ночь твой лик, и нимб твой, как восток,
Стремителен и грозен, – воссияй:
Ты – лишь лампада, коей светит Бог!
Джордан Катар{18}
Спал город, и летучий снег явился
Средь темных стен – огромных хлопьев роем,
Безмолвно, без конца, легко ложился.
И, позднее движенье городское,
Дремотный гул предместий заглушая
Шел медленною пеленой сквозною,
На крышах и оградах оседая,
Различья скрыв любые под собой
И в каждый угол исподволь вплывая.
К утру покров семь дюймов толщиной
Лежал повсюду, легок, чист, нехожен
Под ясной и морозною зарей.
И все проснулись раньше, так встревожен
Был город этой ясностью нежданной.
Был блеск для глаз почти что невозможен
И уху тишина казалась странной —
Ни криков, ни шагов, ни экипажей,
Вот дети, обжигая льдистой манной
Язык и горсти – огневой поклажей
Снежка, дивятся по дороге в школу
На дерево в уборе белой пряжи,
И ну в сугроб! – И в сутолке веселой
Кричат: «Ты на деревья погляди!»
Почти что пуст заснеженный проселок,
Бредут крестьяне – кто-то позади,
А кто вперед ушел, идут нескоро,
Хоть тачки налегке, – а впереди
Под солнцем бледным пробудился город,
Поднявшимся в лучистом ореоле,
Над куполом громадного собора,
Открыты двери, каждый поневоле
Нетронутым снегам грозит войною
И отмечает путь к дневной юдоли
На белом фоне темною тропою;
Но и они на миг сложили бремя
Тревоги и трудов перед такою
Внезапной красотой, и смолкли, и
Распались чары тяжкие на время.
Чарльз, дум твоих мне ясен ход —
Ты мыслишь: что меня гнетет?
И для чего под ключ в комод,
Вздохнув украдкой,
Я спешно прячу с глаз долой
Поблекший шарфик кружевной,
Неверной, трепетной рукой
Разгладив складки?
Друг молодости, прям и строг,
Сколь ты от истины далек!
Не камень в печени – пролог
К сему настрою!
Сдержи кощунственный вопрос!
Встарь шарф
Ее касался кос…
Hie illae lammae[12]12
Досл.: «Вот откуда эти слезы» (Теренций. «Девушка с Андроса»): в переносном смысле – «вот в чем дело, вот в чем причина» (лат.).
[Закрыть] – и слез
Я не сокрою…
Она уже немолода
И замужем. Мы, иногда
Встречаясь, кланяемся… Да,
Друзья – не боле…
Пустяк – но взволновалась грудь…
Стерн не преминул бы всплакнуть;
Как прах былого всколыхнуть,
Не вызвав боли?
Мой «ясный взгляд» давно поблек;
Ее… не будь к святыням строг!
Но… пожелтевший лоскуток
Достал со дна я —
И нежный лик, лукав и мил,
Меня из мрака поманил,
И в сердце юношеский пыл
Взыграл, признаю.
Мы норовим замкнуть сердца;
Мотив, что льется без конца
Из музыкального ларца,
Глушим сурово;
Но чуть пружину тронь – и вот
Каскадом дребезжащих нот
Шкатулка о любви поет
Опять и снова.
Что ж, смейся! Юноша во мне
Воспрял – навстречу той весне,
Что чудом расцветает вне
Житейской прозы.
Мы вновь вошли в Златой Портал:
Матрона (ты ее встречал)
И я – отнюдь не идеал
Девичьей грезы.
Вновь шарфик льнул к ее щеке,
Играл оркестр вдалеке, —
Мы шли вдвоем, рука в руке,
Смеясь чему-то…
Бог весть, куда лежал наш путь…
Зачем ты вздумал помянуть
Про меры Гладстона и суть
Ирландской смуты!
Ну что ж, Судьба, я – твой должник!
Мне – общество любимых книг;
И трубка – как я к ней привык! —
Пыхтит исправно…
Се! Брачных избежав силков,
За Тех, что испокон веков
Покоят сон холостяков,
Пью тост заздравный!
Сей восторг не прискучит вовек,
Сей каприз никому не в укор —
Забывая про времени бег,
Любоваться на синий фарфор.
Хрупкий контур хранит до сих пор
Память древних веков – погляди!
Нанесли же глазурь и узор
При имперском дворе Хуан-ди.
Вот драконы – левкоя побег
Хвост одел им в цветочный убор.
Ной, покинув надежный ковчег,
Избежал ли клыкастых прожор?
Был неистов их ярый напор,
Золотилась броня на груди…
Сколь портреты их тешили взор
При имперском дворе Хуан-ди!
Ваза: садик, где вишенья снег
Кружит ветер, примчавшийся с гор,
Стал влюбленным обителью нег.
Смертной участи наперекор
Взмыли птицами в синий простор,
Скорбь оставив навек позади,
Эти двое; так рек стихотвор
При имперском дворе Хуан-ди.
Посылка
Добрый критик, язык твой остер,
Но порочить меня погоди:
Брал ли мудрый в расчет всякий вздор
При имперском дворе Хуан-ди?
Лежит во прахе Карфаген,
Тьма поглотила Вавилон;
Обильный златом Орхомен
И град, что звал своим Язон,
Коринф, храм сладострастных жен,
И Херсонес… Спустя года,
Что все вы, как не смутный сон?
Где вы, былые города?
Безмолвные руины стен
Спят средь лесов былых времен:
Гранит атлантов сокрушен,
Померк блеск мраморных колонн, —
Так Сеннаару предрешен
Удел исчезнуть без следа.
Эпохи стерли вязь имен.
Где вы, былые города?
Огнь, хлад и ветер перемен
Безжалостный чинят урон:
От Фив, чей люд на смерть и плен
Был Эрифилой обречен,
До града Ис – напевный звон
Со дна звучит, и гор гряда
Шлет эхо отзвуку вдогон:
«Где вы, былые города?»
Посылка
Принц, жребий царств – тщета и тлен,
Их грех, и радость, и беда,
И труд – все сгинут под рефрен:
Где вы, былые города?
Где ныне города равнин?
И где Вефиль, кумирен град?
Где Калах – Фовела почин?
Где Сеннаар? Алчбой объят,
Царь Амрафел повел отряд
В Сиддим – и сгинул без следа
В смоле, и был низвергнут в ад;
Где вы, былые города?
Где ныне гордый исполин
Карнак, громада из громад?
И где Луксор? – Среди руин
Шакалы рыщут, совы бдят,
Змея свилась в тени аркад,
Вязь знаков сгладили года;
Так звуки в раковине спят…
Где вы, былые города?
Где Сузы, град былых годин? —
Там Астинь ослепляла взгляд,
Там счет кувшинов и корзин
Вел бережливый Мифредат;
Неемию ж от сузских врат
Во имя Божьего труда
Звал город, что поныне свят.
Где вы, былые города?
Посылка
Принц, скорбной чередой утрат
Их грех, и радость, и беда
Забылись много лет назад.
Где вы, былые города?
Не говори мне – слова излишни, —
О чем колдунья поет
Под сводами убеленного терна,
Под отзвук сентябрьских нот, —
Мне ведомы все ее повадки,
Мы в дружбе не первый год.
На бурый мох у сонного плеса
Бросает шишку сосна;
Весь день кричит в никуда кукушка,
В долинных рощах – одна;
И радость странствий баюкает сердце,
Вычерпанное до дна.
Неверный отсвет роняет в травы
Изменчивая пора;
Призваны в строй под лунами жатвы,
Снопы стоят до утра;
И буки к зиме срывают одежды,
Пятная листвой ветра.
Прими в удел, как я – эту осень,
Всё, что без спора отдам, —
Страны, где вязы в полях, и дорога,
Блестя, уводит к холмам,
И шорохом полнятся чащи леса —
Многоколонный храм.
Ибо природа бездумна, бездушна,
Ей ни к чему ответ,
Что за чужак, преступив границу,
В лугах оставит свой след;
Не спросит, с зарей рассыпая росы,
Мои они – или нет.
Славный железнодорожный мост через реку Тей!
Увы! – поделюсь печалью своей:
Девяносто жизней отнял горчайший из дней
(То есть суббота последняя 1879 года).
Очень долго еще не забудут этого эпизода.
Было семь часов и близилась ночь,
А злокозненный ветер – он дул во всю мочь,
Дождь потоками лил с небесной кручи,
И недобро хмурились черные тучи,
И Демон ветров ревел: «Эге-гей!
То-то сдую я Мост через реку Тей!»
Когда эдинбургский экспресс отошел от перрона,
Было легко на душе у пассажиров вагона,
Но подул Борей и пригнал ураган,
И всяк задрожал, ибо страхом был обуян,
И многие повторяли, к груди прижимая детей:
«Господи, нас переправь по Мосту через Тей!»
Но едва экспресс докатил до Уормит-Бей,
Злобно и громко взревел Борей
И сотряс опоры моста через реку Тей
В последний субботний день 1879 года.
Очень долго еще не забудут этого эпизода.
Поезд мчал во весь дух, и часы текли,
Вот уж красавец Данди замаячил вдали,
И лица у пассажиров надеждою расцвели,
Ибо всяк уповал, что отпразднует Новый год
В кругу семьи и друзей, не зная забот,
И всем пожелает счастья под Новый год.
Поезд медленно полз по мосту через Тей,
Пока не дополз до середины путей,
Тут затрещали опоры – и распались на груду камней,
И рухнули поезд и все, кто в нем был, прямо в Тей!
Диавол Бури взревел сильней,
Ведь девяносто жизней отнял горчайший из дней
В субботу последнюю 1879 года.
Очень долго еще не забудут этого эпизода.
Как только стало известно об утрате моста,
Передавались вести из уст в уста —
И безутешный город горько рыдал:
Небеса милосердные! Мост через Тей упал,
И вместе с ним – эдинбургский экспресс.
Всяк был весьма огорчен и поднялся стон до небес.
Не уцелело ни одного пассажира,
Чтобы поведать о страшной трагедии миру:
О том, что стряслось в последний субботний день 1879 года.
Очень долго еще не забудут этого эпизода.
Это жуткое зрелище совсем не хотелось бы мне
Наблюдать своими глазами в сумерках при луне,
В то время как Демон Бури ярился и выл всё сильней
Над железнодорожным мостом через реку Тей.
О! Злополучный мост через реку Тей!
На этом я завершаю повесть скорбей,
Объявивши миру – просто и без затей,
Что опоры несущие не рухнули бы, ей-ей,
Как я доподлинно слышал от толковых людей,
Когда б с обеих сторон опирались на контрфорсы,
И немало толковых людей солидарны в этом вопросе.
Ибо которые строят дома надежно,
Тем умереть до срока никак не можно.
