Текст книги "Век перевода (2005)"

Автор книги: Евгений Витковский

 
Под теплым ветром высохла роса,
Оттяжки ослабели по углам,
Но главный шест, качаясь, в небеса
Всё смотрит вверх, а не по сторонам.
Так вот и ты, как шелковый шатер,
Всё плещешься, заглядываясь ввысь.
Не держится ничем? Он распростер
Свой полог сам собой? Переплелись
Веревки паутиной! Не видна
Из легких нитей сотканная сеть
Твоей любви. Всему вокруг родна,
Свободна ты. Но и не улететь
Тебе с земли. И будь благословен
Твоей души вольнолюбивый плен!
 

 
Ты слышишь ли, о чем она поет
В верхушках сосен день весь напролет?
Мол, лето в середине, потому
Листва стара, и даже для травы
Весна к июлю – десять к одному,
И сколько лепестков уже опало,
Когда из потемневшей синевы
Сошла гроза. Пусть скоро перестала,
Но подлинный всё ближе листопад,
И пыль уже кружится над холмами.
Но можно ей и горло поберечь,
Ее вопрос я понял в миг единый,
Ведь голос птицы разве лишь не речь:
– Как поступить с последней половиной?
 

 
Ленива и грузна, но не тучна,
Следит Алиса ход бездумных лет.
Кота в листву ухмылка вплетена,
От века изрекающего бред.
 
 
Какой бы свет ни падал на порог —
От века он; упругая трава
Не прянет, коль придет для мира срок
В зеркальной глуби утвердить права.
 
 
Алиса, лестью силишься облечь
Двусмыслицу жестокосердных фраз.
Ты с важностью свою заводишь речь,
Не мысля ни о чем за часом час.
 
 
Безмерностью пространства сражена,
Недвижна, если не удвоен жест;
Всебытия Алисина страна
Любовью злой разрушена в отмест —
 
 
Влюбленностью в земного близнеца, —
От злой обиды, что не слить в одно
Ни глаз, ни губ разбитых, ни лица,
Что в Зазеркалье кануло давно.
 
 
Давно, – сиротства непосилен груз,
Кровосмешенья в духе беден лик,
Волны с утесом обречен союз,
Пуст и бесплотен пламени язык.
 
 
Пространство, где царит бездневный мрак,
Кромешный свет, что похотью влеком
К той бездне, где глядит постылый зрак
На сонный прах на скопище людском.
 
 
– В тот мир нам не сыскать пути назад,
Сквозь рухнувший проем, толпе немой.
Абстракция безликая, фасад
Безличностный – на заданной прямой.
 
 
На пустоту наброшенный покров,
Не согрешивши, благословлены?
Во гневе, Боже плоти, будь суров.
Дай преткновенье на стезях вины.
 

 
Иди, ступи в коварную траву,
Не дай мышам, куницам взять твой след,
О распростертом – разнести молву,
В тот час, когда неистов лунный свет.
 
 
Иди, окликни чибиса, – полет
Ожжет мгновеньем радости былой,
Спроси, росток склевал ли, что зальет
Камедью сердце, лживою смолой.
 
 
Росой подернут розоватый мох,
Он не молил весну – повременить?
И низкочутых псов переполох,
Лоснящихся червей живую нить, —
 
 
Ты, чибис, это знал, но не в ладу
С вечерней духотою городской.
А потому – смолчи, когда войду
В траву с ее затверженной тоской.
 
 
Ступи в траву, взыскуя наперед
Корней ее, приблизившись к концу.
Я – милости просящий нищеброд.
Так юноша ревнует к мудрецу.
 

 
Ав мертв и мертв элуль уже давно,
Ушел тишрей – зима стучит в окно,
Настали холода, и, отбродив,
Красно в кувшине свежее вино.
Зане, мой друг, зови на пир друзей,
Что захотят – им всё разрешено.
Они сказали: «Слышишь гром небес,
Ты видишь небо, что от туч темно?
Смотри – мороз и пламя камелька:
Он вниз сошел – возносится оно.
Так встань и выпей чашу, выпей вновь, —
Пусть будет день иль ночь – не всё ль равно?»
 

 
Пред Тем, Кто содеял вас, исправьте деяния,
Да будет наградою Его воздаяние.
Всевышнему часть лишь посвящайте вы времени,
А части пусть будут для земного призвания:
Полдня – для Всевышнего, полдня будут вашими,
А ночь – для вина вам до рассвета сияния.
Пусть свечи погаснут, осветится всё чашами,
Пусть будет вам арфою из амфор журчание.
Ведь гробы без песен, без вина и без дружества —
Удел вам, глупцы, за все труды и страдания.
 

 
Встань, друг, уже вино в колодезь дремы
Завистников свело поодиночке,
Со мной лишь добродушные пируют
Там, где миндаль и винограда почки,
И мальчик, чаши полнящий, и мальчик
Черпающий с усердием из бочки,
И олененок, плектром по киннору
Как будто буквы пишущий и строчки,
И кажется земля нам девой страстной,
И пляшет мир, и звезд небесных точки —
Как у шатров военный стан, и всюду
Его костров сияют огонечки.
 

 
Осень песнь написала чернилами капель и ливней
И рукой облаков, и перо – грозовые огни в ней,
И багряного сада листва – этой песни слова.
И во сне не приснится нам песня прекрасней и дивней.
Ибо в час, когда к небу взлелеяла зависть земля,
Ткань из листьев сплела, что под стать ткани звезд переливной.
 

 
Ты, словно пальма, стройна,
Прелестью – солнце, луна.
Думал я – добрая ты,
Словно Навала жена,
Ты же – как Иезавель,
Жестокосердна, хладна.
 
 
Блеск твой мне душу пронзил,
Гибнет от страсти она.
Не откажи: коль умру —
Ты виновата одна.
 

 
Мой голос прерывается от боли,
И не веселье – стон в моем глаголе.
Увижу радость – о своей заплачу,
Подобной цвету сорванному, доле.
«Мой друг, ужель в шестнадцать лет пристало
Скорбеть о дне своей кончины, коли
Ты мог бы к юным радостям стремиться,
К ланитам, алым, как лилеи в поле?»
Измлада меня сердце осудило,
Моя душа его покорна воле.
Оно избрало знания и мудрость,
А душу стрелы гнева искололи.
«Что гневаться? Верь, от любой болезни
Есть снадобье. Терпи в своей юдоли.
И что рыдать о бедах? Неужели
Их от слезы твоей не будет боле?»
А сколько ждать? Вот день за днем проходит.
Мне уповать и мучиться доколе?
Пока придет бальзам Гильада – сгинет
Душа страдальца бедного в Шеоле.
 

 
В цветной наряд, узором трав расшитый весь, облекся сад,
Надев хитон зеленых крон, деревьев строй пленяет взгляд.
И из земли цвета взошли, и всяк, весну встречая, рад. —
Но всех затмил лилейный цвет, как царь, чей ввысь венец подъят.
Покинув плен, он вышел прочь, а вкруг него – листвы отряд.
И кто не пьет пред ним вино, тот грех вершит, тот виноват.
 

 
Как дева, что любовию больна,
Она всю ночь проплачет напролет.
Развеселит сидящих за столом,
А плоть ее, увы, огонь пожрет.
А станет умирать – ей отсекут
Главу, и вмиг вернется к ней живот.
 
 
(Ответ: свеча)
 

 
Потоп ли мир сгубил в волнах потока,
И суши нет, куда ни глянет око,
И люди, и животные, и птицы
Прешли, погибли, мучаясь жестоко?
Мне горная гряда была б отрадой,
Пустыня – благостыней без порока.
Но только небеса вокруг и воды,
И в них ковчег стремится одиноко,
И лишь левиафаны пучат бездну,
И на море – седые оболока.
И стены волн скрывают судно, словно
Похищено оно рукою рока.
Бушует море – я ликую, ибо
К святыне Бога я стремлюсь далеко.
 

 
Дух образов! Когда ты начертил
Дочь Гершома – позору несказанну
Весь мир подверг; собрав изъян к изъяну,
Ты в ней свой сон ужасный воплотил.
 
 
Уродство всё в нее одну вместил.
Сову ль хотел создать иль обезьяну?
Что видел ты во сне? Быть может, спьяну
Ты этот стыд и срам наворотил?
 
 
О херувим, быть может, в ночь зачатья
Стило твое похитил некий враг
И ты творил дочь Гершома лопатой?
 
 
А может, это было звезд проклятье,
И стали рядом Скорпион и Рак
В хвосте Змеи, в зенит тогда подъятой?
 

 
Как мне сдержаться? Горесть велика,
Отрады сердцу нет, одна отрава.
О, если б я была во тьме дубравы,
В стенанье б излилась моя тоска.
 
 
Ведь мой супруг – иссохшая река,
Я жажду – он не боевого нрава.
Ложусь я слева – он ложится справа
И обо мне не вспомнил он пока.
 
 
Будь проклят наш союз. А я – телица,
Что знает страсть и любит молотьбу,
И к сладости как парусник стремится.
 
 
Евфрату не залить мою алчбу.
Как вспомню, что я замужем, – зеницы
Сомкнуть не в силах и кляну судьбу.
 

 
Лань прокляла нанесшего укус
Щеке ее, зудевшей нестерпимо,
И я сказал: «О дщерь Ерусалима!
Кто причинил тебе такой конфуз?»
 
 
Лань, подскочив, ответила: «Клянусь
Всевышним, Коим твердь небес хранима,
Что муха нильская летела мимо,
И укусил меня проклятый гнус».
 
 
И я ей верил до тех пор, покуда
Следы зубов видны не стали мне.
И я сказал: «Так вот причина зуда!»
 
 
И от любви избавился вполне.
Ты неверна – и я неверным буду.
Мятежна ты – катись-ка к Сатане!
 

 
Подумав в глубине моей души,
Решил я: рая мне милей геенна,
Ведь там нектара сладость вожделенна,
Там женщины грешны и хороши.
 
 
На что дались мне рая шалаши?
Без милой загрущу я непременно
Средь черных, как горелое полено,
Старух, покрытых коркою парши.
 
 
Что мне Эдема сад? Ведь там собранье
Уродливых, убогих и калек,
И потому противно в нем и гадко;
 
 
То ль дело ад! Там красоты сиянье,
Там средоточье радостей и нег,
Всего того, что глазу видеть сладко.
 

 
Я замужем два года, а супруг
Всё жив, и наслажденья лишена я.
Пусть молния прибьет его шальная,
И первой стану я среди подруг.
 
 
Надеюсь каждый день, что сгинет вдруг
Мой муж, и что придет любовь иная,
И заживу я, горести не зная,
И все мне позавидуют вокруг.
 
 
Вот как соседка: за три только года
Уж трех мужей свела под гроба свод.
«Счастливая!» – судачат все соседки.
 
 
Она презрела власть и знатность рода,
Она, как львица, между львов живет,
И между львят ее взрастают детки.
 

…И сказал князь: Было ли что-то, чего в доме господина тебе не хватало?* И ответствовал я и сказал: Клянусь жизнью! Было, и немало.* Ибо увидел я в доме того князя чеснок,* который с Урим и туммим сравниться мог.* И луковицы чудесные,* красотой посрамившие сферы небесные,* их слои упруги, гладки,* как манна сладки,* на вид подобны небесным сферам: одна в другой;* и толстый порей, душе моей дорогой,* как трость Елисея красотой.* И сказал я: Господин мой!* Рыба и мясо не стоят монеты одной;* всего превыше лук, чеснок и порей.* Принеси же мне стебель порея скорей*, ибо с ним я чудеса сотворю* и изумительным образом его сварю.* И сказал тот муж: Клянусь жизнью, в доме моем не едят порея, лука и чеснока,* ибо вонь от них отвратительна и велика,* а стол сей – пред Лицем Царя Царей,* да не будет на нем такой мерзости, как лук, чеснок и порей!* Услышал я, и взяла меня тоска* из-за лука, порея и чеснока* и оттого что господин посчитал меня за дурака.* И сказал я: В этот день погас свет очей моих вдруг,* ибо радость моя – чеснок, порей и лук.* Тяжела на мне кара от Божьих рук.*

И произнес я возвышенную речь и сказал:

 
Перепелов и манну вижу глазом,
А мне твердят: прочь! Их не тронь рукой!
Исполнилась душа моя тоской,
Он сердце мне пронзил своим отказом.
 
 
Ведь лук подобен для меня алмазам,
Чеснок с пореем мне несут покой,
В них избавленье; пищею такой
Все чаянья свои питает разум.
 
 
Чеснок – краса земли и поля цвет,
Величья сын прекрасный, беспорочный,
В союзе с ним созвездия небес;
 
 
А лука сферы – как круги планет:
Одна внутри другой; порей же сочный —
Трость Елисея, полная чудес.
 

И сказал князь: Твоя речь весьма хороша* и твоим стихам радуется душа.* Благословен Господь, Израиля Бог,* что не оставляет милостью Своей стихи и красивый слог.*

 
Ты спишь, а я, о нежная Адина,
Брожу, пою у твоего окна.
Ты спишь, а ведь растаяла бы льдина,
От слез моих померкла бы луна.
Ты спишь, в моем же сердце мысль едина,
Меня лишила отдыха и сна.
Твой образ – все мечты мои о нем,
Что плавятся, как воск, твоим огнем.
 

 
Пока свежа ты, как побеги сада,
Как лилия меж терниев твой лик
И грудь твоя, как гроздья винограда,
Сладка, благоуханна – лишь на миг,
Ужели гордой быть такою надо,
Любовь бросая, как в огонь тростник?
Ведь старость и тебя найдет седая
И ты без друга загрустишь, рыдая.
 

 
Коль Время прелести взрастило семя,
Им будет урожай когда-то сжат.
И бренно твоего престола бремя,
Наступит срок – его поглотит ад.
Твоей красой привязан я, но Время
Ножом своим порвет и тот канат.
Ведь Время правит, дар и кару множа,
И оскорбленным воздает оно же.
 

 
Веселье мира превзошла весьма
Своей красою бровь твоей зеницы,
Изогнута, как радуги тесьма,
С растущим полумесяцем сравнится,
Корона ока и его кайма,
Лучащего сиянье и зарницы,
Что, словно стрелы стройные быстры,
В меня стремятся и разят, остры.
 

 
Her пришла пора. О, приди в мой сад!
Расцвела лоза и в цвету гранат.
 
 
Вот прошли дожди, минула зима.
Встань, любовь, приди! Страсть сильна весьма.
Зелены поля, а в пустыне тьма.
Свет моих очей! Вкусим там услад.
 
 
Милая, твоя дивна красота.
Источают мед с молоком уста.
Выйди же, ищи по следам скота.
Жертвы и вина там свершу обряд.
 
 
Я пасу в садах. Я спускаюсь с гор,
Чтоб увидеть твой голубиный взор,
Ленту алых уст и ланит костер.
Пой, ликуя, там, где Сиона град.
 
 
Пламени любви не зальет река.
Ты блуждаешь – мне горесть и тоска.
Да отсохнет вмиг правая рука —
Помнить о тебе я навек заклят!
 

 
Качал, мой друг, ты головой,
Когда я в спешке, сам не свой,
На место в ящик потайной,
Всегда закрытый,
Рукой дрожащей возвращал
Комочек кружев, что увял,
Но аромат не потерял
Давно забытый.
 
 
О Чарльз, ты искренен и строг,
Твои я мысли видеть мог,
Нет-нет, причиной – не пирог
В моем желудке.
Нашел я шарф из прежних дней —
Тот, что когда-то был на ней.
Hinc illae lacrimae, – твоей
Не место шутке.
 
 
Давно не девочка она,
Пройдет – кивнет, но холодна.
Забыты клятвы, и вина
Едва ль нас ранит.
Но хоть банален сей курьез,
У Стерна повод он для слез —
Кто тронет прошлое всерьез,
Печален станет.
 
 
Своих седин я не стыжусь.
Она… Святого не коснусь.
Но юность снова, признаюсь,
В душе проснулась,
Когда я взял те кружева, —
Из пыльной пропасти, жива,
Любовь моя, как встарь резва,
Ко мне тянулась.
 
 
Не открываем мы сердец —
Захлопнут с музыкой ларец:
Мотив, истершийся вконец,
Смешон и жалок.
Увы, любая мелочь вдруг
Запустит механизма круг —
И снова песнь любви, мой друг,
Задребезжала.
 
 
Хоть смех твой я и заслужил,
Но ожил мальчик – тот, что был
И чьи мечты не угасил
Осенний холод.
Мы снова шли Златым Путем —
Та дама, с коей ты знаком,
И грузный джентльмен, что притом
Давно не молод.
 
 
Как прежде, под руку со мной,
Вся дышит счастьем и весной,
И вьется шарф над головой
Золотокудрой.
О, светлый образ средь теней!
Тут ты с Ирландией своей:
Как думает справляться с ней
Наш Гладстон мудрый.
 
 
Ну что ж, судьбе покорен я,
Вот книги – старые друзья,
И трубка верная моя
Набита славно.
Вина! И до конца времен
Пусть боги безмятежный сон
Тех, кто семьей не наделен,
Хранят исправно.
 

Hie Jacet Arthurus Rex Quondam Rexque Futurus[16]16
  Здесь сам Артур лежит и часа ждет:
  Он правил в прошлом и еще придет (лат.).


[Закрыть].

 
Артура больше нет… И спит Тристан,
Обняв разбитый меч; Изольда спит
С ним рядом, где стремится в океан
Поток, которым Лионесс укрыт.
 
 
Мертв Ланселот… Осела пыль времен,
И шлемов ярких медь – труха в гробах.
Героев упокоил Авалон:
Гавейн, Гарет и Галахад – все прах.
 
 
Где стен твоих обломки, Камелот?
Где гордый Тинтагель в руинах дремлет?
Где светлых дев останки червь грызет?
То Мерлин знал, но он уж нам не внемлет.
 
 
И Гвиневеру больше не зови —
Не ставь на суд красу самой весны,
В чье имя ноты боли и любви
Из песни соловьиной вплетены…
 
 
Не обернется правда красотою,
И ты поймешь, что паладин – не свят,
Элейн была девчонкою простою,
И грязной деревушкой – Астолат,
 
 
А весь тот славный мир – лишь гобелен,
Поэтом сотканный, что, как паук,
Нить выжав из себя, опутал тлен,
Украсив миф трудом искусных рук…
 
 
И всё там ложь? О нет! Могучий Рим
Сгнил на корню и свой закончил век,
Но, чудо совершив, расцвел над ним
Последний, жизнь вбирающий побег —
 
 
Британский дух. И горстка удальцов —
Простых и грубоватых, но из тех,
Кто за свободу умереть готов, —
Надев отцом завещанный доспех,
 
 
Меч обнажив, с копьем наперевес
Средь бури черной подняла свой стяг,
Величьем осиянная с небес,
Перед которым преклонился враг
 
 
И сам сложил легенды, что гремели
По всей земле, хоть бой давно угас,
И кто героев вел на самом деле —
Артур, Амброзий? – рок сокрыл от нас.
 
 
Их было мало… У какого трона
И как они ушли во мглу веков —
Окрасив кровью гвентского дракона
Или молитвой славя лик Христов?
 
 
Но знаем мы: когда топтал их прах
Саксонский сброд, померк небесный свет
Над островом британским, и в слезах
Шептал народ: «Артура больше нет…»
 

 
За строем строй, с готовностью небрежной
Надгробия сдаются в плен ненастью
Под ветра вой, что память разметает
И в пасти рвов кидает листьев плоть
В давно привычном таинстве причастья
Перед сезонной вечностью распада…
И избран вознестись в дыханьи мощном,
Страшась небес взыскующего взгляда,
Прошепчет лист о смерти неизбежной.
 
 
Осень запустение несет
Земле, где память проросла травою
Из бездыханных тел, чья плоть гниет,
Чужую жизнь рождая строй за строем.
Не первый тут промчался листопад! —
Ноябрь кичливый с тщанием вандала
Пятнает гнилью ряд могильных плит
И ангелов потерям счет ведет:
Вот треснуло крыло, рука упала…
Бездушье лиц застывших сердце сжало,
Тяжел горгоний взгляд.
 
 
Густеет воздух, грудь сковало,
Мир обернулся вязкою тюрьмою, —
Ты словно краб слепой, что, вяло
Ворочаясь, клешнями шевелит.
 
 
Это всё ветер, только лишь ветер
Мятые листья кружит
 
 
Ты знаешь, стоя молча под стеной,
Тот зов, который слышит зверь ночной,
Что чует кровь и жертву ищет жадно,
Суровых сосен строй и дымный мрак,
Сигнал внезапный, бой, – ты знаешь, как
Потопом бурным пруд вскипает хладный.
Зенона немоту и Парменида
Ты знаешь… В вечной жажде разрубить
Проклятый узел и ускорить исполненье
Желаний, смерть приблизить ты был рад,
И жребий чудный
Ты славишь – тех, кто гордо выступал
За строем строй,
И пал, спеша на битву безрассудно,
Здесь, у провисших врат, перед стеной.
 
 
Листья, листья, только лишь листья
Падают, кружат, умирают
 
 
К неистовой эпохе обратись:
Бойцов непостижимых твердь рождает —
Рать демонов, которым не спастись.
Поля залитые, Стонволл-стена,
Булл-Рана, Шайло, Антьетама дни…
Перед рассветом яростным склонись
И вялый свет заката прокляни.
 
 
Пусто – только лишь листья плачут,
Словно старик в вихре бури
Что это – крик? Безумная цикута
Во мрак немой перстом дрожащим тычет, —
Ты мумия, оглохшая навек.
 
 
Лишен добычи,
Беззубый волк, в овраге издыхая,
Лишь ветер слушает…
 
 
Давно уж кровь их ран,
Дав силу хищной чистоте потопа,
Соль возвратила в древний океан
Забвенья… Что же, дни свои с тоскою
Считая и поникнув головою,
Одеты в траур, с мрачным торжеством —
Что скажем мы об их костях нечистых,
Поросших безымянною травою?
Обломках рук, осколках черепов,
Затерянных среди опавших листьев?
Взвод серых пауков гарцует строем…
Во тьме глухой, среди сплетенья ив,
Совы зловещий крик-призыв,
Зерно невидимое в душу заронив,
Напомнит нам о рыцарстве былом.
 
 
Скажем – только лишь листья
Падают, кружат, умирают
 
 
Мы скажем – это только лишь листья
Шепчут, страшась многокрылой ночи,
Кружась в полумраке мглистом.
Ночь темная – начало и конец…
Меж альфой и омегой просветленья
Немых доктрин нас ждет холодный плен,
Что взор темнят иль, словно ягуар
В пруду заросшем, с отраженьем бьются.
 
 
Что скажем мы, упрятавшие знанье
В свои сердца? Ужель всё унесем
Во гроб? А может, сразу сделать гробом
Свой дом? Разверстым гробом?
 
 
Что ж, ступай…
Врата закрыты, и стена гниет:
Премудрый змей на шелковичном ложе
Тишь смерти языком тревожит —
Могильный страж, который всех сочтет!
 

Quem das finem, rex magne, dolorum?

 
Залив тянулся на пращи бросок,
Укрыт стеной остроконечных скал.
Из скуки дней ушли мы в тот чертог,
Где древний мир своих героев ждал.
 
 
Наш парус черный рвался сквозь туман,
Лишь чайки белой искрой озарен,
И ветер, дикой страстью обуян,
Его толкал усердно в глубь времен.
 
 
И там, под кровом тайным, где наш челн
Пронзил тростник и шепчущий прибой,
Мы причастились подле мирных волн
Тех самых блюд, что вез Эней с собой.
 
 
Когда, устав от бури, поутру
Желанной суше ты падешь на грудь,
Брось якорь и на радостном пиру
Съешь блюдо с чашей – чтобы кончить путь!
 
 
Чтоб берег вожделенный стал твоим,
Энеева пророчества залог,
И бог скитальцев снова грозный Рим
Морским бродягам основать помог,
 
 
Чтоб дивный век попробовать на вкус,
Что скрыт от глаз, но вечно молодой, —
Когда клинок смиряло пенье муз
И в винном бурдюке был рай земной.
 
 
Возляжем с кубком на краю земли,
Где наши предки спят в тиши веков,
Пусть Океан ломает корабли —
Он Средиземным стал для моряков!
 
 
Какую землю мы возьмем себе?
Где пустим корни и продолжим род?
Ход полушарий подчинив судьбе,
К себе домой мы начали поход —
 
 
Назад – от Геркулесовых столпов
К закату, где благословенный край
Устал нас ждать, готовя стол и кров,
Где сок лозы нам обещает рай!
 

 
Отдавшись лени сумеречных дней,
Громадина, хоть вовсе не толста,
Алиса дремлет, а в листве над ней
Оскал мерцает вечного Кота.
 
 
Свет, что блеснул на гибельных вратах,
Так и застыл, и травяной волне,
Живого мира отразившей страх,
Стоять вовек в зеркальной глубине.
 
 
Мудра Алиса! Тщась забыть про то,
Что, злобствуя, таит в уме своём,
Учёный нос задрав, глядит в ничто
И думает весь день, но ни о чём,
 
 
Растерянна пред бездной роковой —
Не шевельнуться ей без двойника.
На сердце Все-Алисы мировой —
Любви бессильной ярость и тоска,
 
 
Любви к себе, к Алисе-близнецу,
Что губы тянет, нежности полна,
Но не прильнуть к любимому лицу:
Здесь Зазеркалье, и она одна —
 
 
Одна, бесстрастьем тяжким налита,
В инцесте духа, теореме грёз,
Как пламя бестелесное, пуста,
Безвольна, словно меловой утёс.
 
 
Здесь день напрасно жаждет умереть,
А в небесах – лишь только ночь, без дня,
И взор усталый обречён смотреть,
Как стынет прах, живую плоть тесня.
 
 
Безликая толпа, рабы теней,
Мы тоже не вернёмся в мир живых —
Нас душит саван цифр и степеней,
Мы функции, мы ворох карт слепых,
 
 
Ввысь уносимых… Без грехов – и в рай?
Бог плоти нашей, гнев святой яви!
Дай злыми быть, путь каменистый дай,
Чтоб заслужили дар твоей любви!