Текст книги "Век перевода (2005)"

Автор книги: Евгений Витковский

 
Как, Папою святой конклав избрал того, о ком
Мы все молились горячо? Он был с нуждой знаком.
Его отец смиренный был обычным рыбаком.
 
 
Но мальчик рос весьма смышлен и цену книгам знал.
И вот уже священник он… епископ… кардинал.
И выскочкой его тогда никто не называл.
 
 
Но кто скривится, кто тишком соседа подтолкнет,
А кто презрительно шепнет: «Какой, однако, взлет!
Не меч с ключами, сеть Петра – вот нынче прихоть мод!»
 
 
А он – о чистая душа! – в ответ: «Всё так, друзья.
Из грязи в Князи Церкви лезть – увы, вина моя.
Но место не забыть свое придумал способ я».
 
 
И вот в покоях своего роскошного дворца
Не герб старинный, не доспех – отраду гордеца, —
Повесил он рыбачью сеть, наследие отца.
 
 
И все шептались, сражены подобной простотой:
«Вот сердце, что не тронуто мирскою суетой!
Лишь он достоин Папой быть – он истинный святой!»
 
 
Он Папой стал. К его стопам явились мы тогда.
Но только смотрим – где же сеть? Исчезла без следа.
Померкла скромности скрижаль, горящая звезда!
 
 
Переглянулись молча мы – и я за всех вскричал:
«Отец, зачем убрали сеть, наш светлый идеал?»
А он в ответ: «Ведь рыбку я в нее уже поймал».
 

Первая песня гномов у Бильбо

 
Бейте рюмки и бутылки,
Бейте хрупкое стекло!
Жгите пробки, гните вилки
Бильбо Бэггинсу назло!
 
 
Обмакните в жир салфетки,
Искромсайте их ножом!
На пол выкиньте объедки
И залейте их вином!
 
 
Кочергой посуду смело
Искрошите в порошок,
Если что осталось целым —
Бросьте в мусорный мешок!
 
 
Бейте хрупкое стекло
Бильбо Бэггинсу назло!
 

Вторая песня гномов у Бильбо

 
За дальний кряж туманных гор,
Во тьму и мрак подземных нор
Рассветный час проводит нас
За кладом, скрытым с давних пор.
 
 
Здесь силу мощных чар сплетал
Кузнец, пока узор ковал.
Во мгле, в горах, где дремлет страх,
В чертогах гномьих пел металл.
 
 
Эльфийским королям творцы
Ковали дивные венцы,
И блеск лучей в клинки мечей
Ловили гномы-кузнецы.
 
 
Они искусно в нить одну
Свивали солнце и луну,
И звездный рой они порой
С небес низали на струну.
 
 
За дальний кряж туманных гор,
Во тьму и мрак подземных нор
Рассветный час проводит нас:
С врагом еще не кончен спор!
 
 
В чертогах в глубине Горы
Шли встарь роскошные пиры,
Но гномов тех веселый смех
Никто не слышал до поры.
 
 
Стонали сосны в вышине,
Огонь метался по стерне,
Взмах черных крыл луну затмил,
И страх катился по стране.
 
 
Во тьме тревожно бил набат,
Был город пламенем объят:
К ним, разъярен, летел дракон, —
Искал спасенья стар и млад.
 
 
И знали гномы в этот раз,
Что пробил им тяжелый час.
Во мрак земли они ушли,
Скрываясь от враждебных глаз.
 
 
Вдаль, за туманный окоем,
На бой с драконом мы уйдем.
Рассветный час проводит нас —
Мы древний клад себе вернем!
 

Песня про бочки

 
Уплывайте в час заката
В край, где были вы когда-то,
Из глухих подземных залов,
Мимо гор, где дремлют скалы,
Где парят над лесом птицы,
Где в оврагах тьма таится,
И, покинув тени гор,
Выплывайте на простор.
Вдаль плывите беззаботно
Мимо камышей болотных,
Сквозь вечерние туманы,
Что ложатся на поляны,
Вдаль спешите чередою
За летучею звездою.
Вплоть до самого восхода
По шумливым быстрым водам
Поспешайте друг за другом
Дальше, к югу, дальше – к югу!
Мимо сел и мимо башен,
Мимо пастбищ, мимо пашен,
К тем садам в краю холмистом,
Где на солнце гроздь душиста
Зреет в радость всей округе, —
Там, на юге! Там, на юге!
Уплывайте в час заката
В край, где были вы когда-то!
 

Песня гномов

 
Король страны подгорной,
Прозрачных быстрых вод
Вернется в зал свой тронный
И властвовать начнет.
 
 
Венца запляшут блики,
Ударят арфы в лад,
И песни дней великих
В чертогах зазвучат.
 
 
Рассеются туманы,
Качнет ветвями лес,
И золото фонтаном
Взметнется до небес.
 
 
Заблещет ярче солнце,
Всем горестям конец,
Когда король вернется
В подземный свой дворец.
 

Победная песня гномов

 
В чертог под сумрачной Горой
Король вернулся, как герой.
Врагам на страх повержен в прах
Дракон безжалостный и злой.
 
 
Наш меч остер, и тверд булат,
И неприступна крепость Врат.
Сокровищ вид сердца бодрит
И гномы клад свой отстоят!
 
 
Здесь силу мощных чар сплетал
Кузнец, пока узор ковал.
Во мгле, в горах, где дремлет страх,
В чертогах гномьих пел металл.
 
 
Искусно гномы в нить одну
Свивали солнце и луну,
И звездный рой они порой
С небес низали на струну.
 
 
Наш древний трон освобожден,
Стекайтесь к нам со всех сторон!
Средь темных гор назначен сбор,
Все к Королю под сень знамен!
 
 
Услышьте, братья, этот зов,
Спешите в край своих отцов!
Здесь у Ворот Король вас ждет
И ждет награда храбрецов.
 

Эльфийская колыбельная

 
Споем, все, кто весел, споем же все вместе!
Пусть ветер разносит хорошие вести.
А месяц на небе – как серп в звездном поле,
И ясная Ночь вся в цвету на престоле.
 
 
Танцуйте, кто весел! Станцуем с друзьями!
Трава мягким шелком лежит под ногами,
Река в серебре, до рассвета далече.
О, как весел май! Весела наша встреча!
 
 
Теперь пойте тише, пусть сладкой дремотой
Забудется странник, отринув заботы.
Сплетем ему сон, беспечальный, счастливый,
Баюкайте путника шелестом, ивы!
 
 
Сосна, не вздыхай, помолчи до восхода,
Река, приглуши свои шумные воды.
Потише, потише, терновник с ольхою!
Пусть всё кругом полнится тихим покоем!
 

Песня о возвращении домой

 
Ведут дороги всё вперед,
Им нет конца и края.
Среди лесов, среди болот
Бегут они, петляя,
К пещере в толще гор и скал,
Где солнца нет в помине,
К ручью, что моря не видал,
А пересох в пустыне…
 
 
Бегут дороги в дождь и в зной,
По мхам и бурелому
Вперед – под солнцем, под луной,
Но всё ж вернутся к дому.
И тот, кто шел в огонь и мглу
Опасною дорогой,
Увидит вновь ручей и луг
У своего порога.
 

 
Скакуны седогривой бездны, с ревом, полным глухой тоски.
Вы яритесь у стен железных – так враждебны и так близки.
Кто сумеет в мечте о чуде этот рокот в слова облечь?
Ведь издревле умели люди понимать дикарскую речь.
Оглушен, в монотонном гаме я читаю вязь на песке —
Непонятными письменами на неведомом языке.
Нарастая, пенясь в полете, опадая – возвысьте глас:
Вы какую песню поете? О чем ведете рассказ?
 
 
Вы взметнетесь – летят столетья пеной кипучих вод
Вы рассыпетесь – многоцветье ярких радуг в брызгах встает.
Ваше пенье полно покоя? Ликующей силы полно?
Иль звучит в нем горе людское, что исправить вам не дано?
Это плач о вечной потере? Это песня сплошных утрат —
О семье, что все ждет, не веря, что отец не придет назад?
О невесте с угасшим взглядом? О слезах рыбацкой жены?
О том, что не знает пощады вековечный голод волны?
 
 
Рядом, бурей отпущен, средь песка и обломков скал
Он лежит, к небесам гнетущим обратив предсмертный оскал
Но когда, со стихией споря, всё слабел он перед концом
И врывалось в легкие море, наливалось тело свинцом
И валы, добычей играя, на утесы швыряли его —
Там, у самого края, за которым нет ничего, —
Когда подступало забвенье, как море – без берегов,
Постиг ли пловец это пенье, этот зловещий рев?
 
 
«Смертный! Смешно и дико ответы у нас искать.
Правит нами Владыка, мы – его верная рать.
Тот, кто вздымает волны, тот цель назначает им.
Воле Его покорны, мы по миру бездумно мчим.
Разве волнам пристало дознаваться – зачем и куда?
Мы в этом смыслим мало, ты – не поймешь никогда,
Засим неизменно будем исполнять веленья судьбы:
Вечной загадкой людям, навеки – Его рабы».
 

 
Добрые люди, вы, что киркой
Землю рыхлите, трудитесь смлада,
Нет, не скопить вам казны никакой,
Только большая ли в этом досада?
Хлеб ежедневный – чем не награда?
Знаю, что нет средь вас приверед.
Тому, кто работает, много ли надо?
Хлеба да каши на старости лет.
 
 
И вы, ремесленники-мастера,
Вы о достатке радеете много, —
Тот же, кто трудится ради добра,
Может ли быть осуждаем строго?
С вами да будет Божья подмога!
Однако помните, что не след
Милости большей просить у Бога,
Чем хлеба да каши на старости лет.
 
 
Ты, возводящий то замок, то храм,
Цех созидателей, люд бывалый,
Днем потрудившись, по вечерам
Ешь до отвала, выпей, пожалуй,
Плоть утомленную малость побалуй —
Проку в голодном работнике нет;
И тебе да воздастся толикой малой
Хлеба и каши на старости лет.
 
 
Вы, кто скитаетесь вдоль дорог,
Бродите ради купли-продажи, —
Знаю, как жребий ваш беден, жесток, —
Не дотащивши последней поклажи,
По могилкам у трактов лежите, как стражи,
Только лучше – придите домой напослед:
Да пошлет вам Господь барышей, и даже
Хлеба и каши на старости лет.
 
 
Слушай, точильщик, носильщик, меня;
Все вы, работа чья поневоле
Тяжче становится день ото дня, —
Стоит ли ждать воздаянья в юдоли?
Ешьте и пейте с друзьями, доколе
В радость желудку – добрый обед, —
И да вкусите (чего же боле?)
Хлеба и каши на старости лет.
 
 
Работники, слушайте также и вы:
Все богачи минувшей эпохи,
И Александр, и другие – мертвы.
Так что утишьте горькие вздохи,
И не горюйте, что дни ваши плохи,
В редкость, да в радость зато мясоед:
А кто не трудился – не взвидит и крохи
Хлеба и каши на старости лет.
 
 
И для себя помолился бы я
Лишь о насущном хлебе да каше,
Знают меня богачи и князья —
Жизнь оттого не сытней и не краше.
Но – избежать ли назначенной чаши?
Что ж, как обычно, закончу куплет:
Боже, прости прегрешения наши,
Дай хлеба да каши на старости лет.
 

 
Добрые люди, сестры и братья,
И счастливцы, и горемыки,
Вы приглашаемы все без изъятья
К наиверховнейшему Владыке.
Видите жало разящей пики?
Это за вами послан гонец.
Скоро начнется праздник великий,
Так что и в путь пора, наконец.
 
 
Вместе ли, врозь ли, поодиночке —
Следуйте в Мельничную страну,
И не пытайтесь просить отсрочки —
Все у одних законов в плену.
Так заповедано в старину:
Копьеносца завидишь едва-едва,
Отныне дорогу помни одну —
Туда, где вертятся жернова.
 
 
Мельник верховный, Владыка слепой,
Движущий мельницы на ветру,
Всех ожидает единой толпой
У себя на празднике, на пиру.
Каждый, свой срок проживши в миру,
Должен достигнуть его предела,
Придет под землю, к его двору,
Едва с душой разлучится тело.
 
 
Папа и каждый его кардинал,
Как непременные визитеры,
На мельничный ожидаются бал;
Епископы, официалы, приоры,
Покинув монастыри и соборы,
Без различия сана и старшинства,
Спешите – времени нет на сборы —
Туда, где трудятся жернова.
 
 
К празднику пусть стопы устремит
Каждый аббат и смиренный инок,
Августинец, лоллард и богармит,
Также и добрых сестер-бегинок,
Нищенок, страждущих сиротинок,
В жизни вовек не знавших утех,
Ждут непременно, ждут без заминок:
Мельничный праздник – праздник для всех.
 
 
И вы, императоры, короли,
Владыки княжеств, баронств, поместий,
Узнайте: должные сроки пришли,
К празднику мельниц грядите все вместе,
Не время теперь для ссоры, для мести,
Но там, где трудятся жернова,
Примите достойные вашей чести
Знаки отличия и права.
 
 
Суверены, канцлеры и министры,
Сколько ни есть вас теперь на земле,
Все губернаторы, все бургомистры,
Банкиры, искусные в ремесле,
Мытари, слуги – в том числе
Лакеи, привратники, повара;
И мореходу на корабле
Поспешить на праздник мельниц пора.
 
 
Братства купцов, городская элита,
Самоуверенные богачи,
Забудьте подвалы, полные жита,
От сундуков заветных ключи,
Суконщики славные и ткачи,
Гильдия сильная и деловая,
Вам с собой ни батиста не взять, ни парчи,
К празднику мельниц отбывая.
 
 
Когда Владыка Мельниц направит
Своего настойчивого слугу,
То все дела приглашенный оставит,
Ни у кого не будет в долгу;
Помните, люди, на каждом шагу
Мной повторяемые слова:
Вас дожидаются в общем кругу
Там, где вращаются жернова.
 
 
Заботится Главный Мельник о свите
И подбирает юных пажей —
Порасторопней, породовитей,
И поизящней, и посвежей;
Здесь не нужно ни шпаг, ни французских ножей,
Забудь обо всем, драчун и бездельник,
Ибо в пределы своих рубежей
Тебя приглашает Великий Мельник.
 
 
Праздник без женщин – праздник ли, право?
Женщина – праздника цвет и душа.
Здесь множество дев различного нрава,
Каждая – чудо как хороша,
Движется, шлейфом плавно шурша,
Радуясь празднику, светской удаче, —
Впрочем девицы, на праздник спеша,
Мельниц не видят, ибо незрячи.
 
 
Девушки, помните, время близко.
Кажется, нынче – танцуй да пой,
Нынче служанка ты либо флейтистка
Весело двигаешь легкой стопой, —
Полюбоваться бы славной толпой:
Молодость, радость, яркий румянец…
Однако ступайте общей тропой:
На Празднике Мельниц продолжите танец.
 

 
Сначала страх, и следом – ужас,
всё слышно, истреблен покой.
И шторм, в просторах обнаружась,
грядет: надежды никакой
на то, что гром судьбы не грянет.
Молчат часы, но на краю
небес – уже зарницы ранят
юдоль сию.
 
 
Отчаянная и глухая,
ничем не ставшая толпа,
от омерзенья иссыхая, кружит,
презренна и тупа,
по ветхой Западной Европе, —
но только в пропасть, в никуда,
беснуясь в ярости холопьей,
спешит орда.
 
 
Себя считая ветвью старшей
и оттого рассвирепев,
бубня глухих военных маршей
пьянящий гибелью напев,
им остается к смерти топать,
в разливе гнева и огня
порабощенных – в мерзость, в копоть
гуртом гоня.
 
 
Теперь ничто не под защитой, —
но всё ли сгинет сообща,
затем ли Крест падет подрытый
и рухнет свастика, треща,
затем, чтоб серп вознесся адский,
Европа, над твоей главой —
сей полумесяц азиатский
там, над Москвой?..
 

12 августа 1939 года.

 
В Исландии, где меж скалами фьорда
Стоит Акурейри, я вздремнул;
Я слушал, как монотонно, гордо
Звучит в пустоте водопадный гул.
 
 
Приглядываясь к прибрежным каменьям,
Кружится лысый орлан-разведчик,
Лишь овцам и северным оленям
Пастись привычно у здешних речек.
 
 
Здесь низвергающаяся вода
Выдалбливала гранит на дне.
Я спал, но думал: кто знает, куда
Корабль увозит меня во сне?
 
 
Я спал, как спать вовек не смогу
На койке своей, вдали от земли;
Кто ведает – на каком берегу
После крушенья меня спасли?
 
 
Я видел во сне – зачем, почему? —
Как между богами грянул Рагнарек,
Падала глыба за глыбой в дыму,
Будто за легким шариком шарик.
 
 
Однако проснулся я, и снова
Увидел поток, летящий с кручи,
Луна средь неба, еще ночного,
Скользила в зарю, как маяк плавучий.
 
 
Птицы да скалы – всё неизменно,
Радуга в падающей воде;
Но поднялись травы мне по колено,
И корабля не видать нигде.
 
 
Предел и горестям, и заботам
Находят люди в этом краю,
Смыло ревущим водоворотом
Тревогу бессмысленную мою.
 
 
В Исландии, где водопад у фьорда
И порт Акурейри, вздремнулось мне,
Светлее и чище – знаю твердо —
Стала душа моя в этом сне.
 

 
Без боли вспомнить не могу,
Как погибал с тоски
И знал, что к морю убегу
Навстречу другу иль врагу:
Так грезят моряки.
 
 
Я ныне ото всех вдали,
Вокруг – единый океан,
Где ни Елена, ни Тристан
Не породят фатаморган,
И здесь я слышу зов земли…
 
 
Здесь мысленно уйти могу,
Давнишним грезам вопреки,
Туда, где берегут пески
Последний, узкий след доски
На берегу.
 

Уроженец Суринама в Нидерландах во время войны

 
Как властно ты влечешь меня,
земля родная…
Я не могу прожить и дня,
не вспоминая
о том, как шелестит листва
под солнцем – либо
как беспредельна синева
в Парамарибо…
 
 
Там зной вскипает, вопреки
тому, что рано…
Там раскрывает лепестки
цветок банана…
Там в каждой жилке аромат
и в каждой фибре…
Там слышится напев цикад
и песнь колибри…
 
 
Там славят девушки рассвет
среди росинок…
Там женщины почтенных лет
спешат на рынок.
Там кашу нынче, как вчера,
толкут старухи;
Там коротают вечера
на ветках духи…
 
 
Куда же нынче завели
меня невзгоды,
зачем от родины вдали
бреду сквозь годы?
Здесь всё, чему душа дана,
задушат вскоре,
здесь только голод и война,
здесь смерть и горе.
 
 
Когда же завершит покой
земную драму?
В Голландии живу тоской
по Суринаму.
Как манит сердце журавля
вернуться в сроки —
влечет меня моя земля,
мой дом далекий…
 

 
Все, что навек ушли во тьму,
чей разум вечностью утишен, —
когда, и где, и в чьем дому
их тихий зов бывает слышен?
Коль он предвестье, то к чему?
 
 
Ведь, без сомнения, они
живут в стране блаженной ныне,
где весны длятся искони,
где бледен берег звездной сини
и где не наступают дни.
 
 
Зачем так часто нам слышна
их жалоба; зачем, как птица,
меж гулких стен скользит она
и так отчаянно стучится
в стекло закрытого окна?
 
 
О чьей твердят они беде,
в разливе сумрака над садом
забыв о скорби и суде?
Они томятся где-то рядом
и сетуют. Но где? Но где?
 

 
Больной не спит, он издалече
внимает сумрачные речи
вещей: оконной рамы всхлип,
разболтанной кровати скрип,
глухое тиканье часов,
шуршание вдоль плинтусов,
несчастной кошки долгий вой
и стук шагов по мостовой;
 
 
пьянчужка, пропустивши чарку,
бредет по направленью к парку,
где каплет желтая листва,
где, слышимый едва-едва,
под банджо голос испитой
вздыхает о земле святой,
перевирая текст псалма —
бред воспаленного ума;
 
 
обрывок старого романса
и пляска мертвецов Сен-Санса,
фанфар полночный унисон,
погасших звезд немолчный стон,
о мертвых детях плач без слов,
и трепет влажных вымпелов,
и женский смех, и лай собак,
и колокольца мерный звяк;
 
 
старанье крохотной личинки —
она грызет сиденья, спинки,
ко всем событиям глуха;
и резкий окрик петуха,
затем другой, в ответ ему;
зверь, что влачит людей во тьму,
зевает, мрачен и велик…
нет, это тонущего крик!
 
 
И совесть, как сверчок, стрекочет,
и червь забвенья душу точит,
жужжит во тьме пчела мечты,
сомнений ползают кроты…
и мышь во мраке что-то ест,
а там, где замаячит крест, —
там чахлой смелости росток
и возбужденной крови ток.
 
 
Ледок, на ручейке хрустящий,
и колокол, во тьме звонящий,
процессий шаркающий шаг,
и слово – неизвестно как —
звучит сквозь море тишины;
полет серебряной струны,
будильник, что идти устал, —
и сердца треснувший кристалл.
 
 
Да, сердце бедное не дремлет,
и ждет, и постоянно внемлет;
молчит забота, меркнет свет;
вопросы есть, ответов нет!
 

 
Для крепких парней салун «Маламут» хорош и ночью и днем;
Там есть механическое фоно и славный лабух при нём;
Сорвиголова Мак-Грю шпилял сам за себя в углу,
И как назло ему везло возле Красотки Лу.
 
 
За дверью – холод за пятьдесят, но вдруг, опустивши лоб,
В салун ввалился злющий, как пес, береговик-златокоп.
Он был слабей, чем блоха зимой, он выглядел мертвяком,
Однако на всех заказал выпивон – заплатил золотым песком.
Был с тем чужаком никто не знаком, – я точно вам говорю, —
Но пили мы с ним, и последним пил Сорвиголова Мак-Грю.
 
 
А гость глазами по залу стрелял, и светилось в них колдовство;
Он смотрел на меня, будто морем огня жизнь окружила его;
Он в бороду врос, он, как хворый пес, чуял погибель свою,
Из бутыли по капле цедил абсент и не глядел на струю.
Я ломал башку: что за тип такой пришел сквозь пургу и мглу, —
Но еще внимательнее за ним следила Красотка Лу.
 
 
А взгляд его по салуну скользил, и было понять мудрено,
Что ищет он, – но увидел гость полуживое фоно.
Тапер, что рэгтаймы играл, как раз пошел принять стопаря,
А гость уселся на место его, ни слова не говоря.
В оленьей поддевке, тощий, неловкий, – мне слов-то не подобрать, —
С размаху вцепился в клавиши он – и как он умел играть!
 
 
Доводилось ли вам Великую Глушь видеть под полной луной,
Где ледяные горы полны слышимой тишиной;
Где разве что воет полярный волк, где, от смерти на волосок,
Ты ищешь ту проклятую дрянь, что зовут «золотой песок»,
И где небосклоном – красным, зеленым – сполохи мчатся прочь?
Вот это и были ноты его… голод, звезды и ночь.
 
 
Тот голод, какого не утолят бобы и жирный бекон.
Голод, который от дома вдали терзает нас испокон.
Пронимает тоскою по теплу и покою, ломает крепких парней;
Голод по родине и семье, но по женщине – всех сильней:
Кто, как не женщина, исцелит, склонясь к твоему челу?
(Как страшно смотрелась под слоем румян красотка по имени Лу!)
 
 
Но музыка стала совсем другой, сделалась еле слышна,
Объяснив, что прожита жизнь зазря и отныне ей – грош цена;
Если женщину кто-то увел твою, то, значит, она лгала,
И лучше сдохнуть в своей норе, ибо всё сгорело дотла,
И остался разве что вопль души, точно вам говорю…
«Я, пожалуй, сыграю открытый мизер», – вымолвил Дэн Мак-Грю.
 
 
Стихала музыка… Но, как поток, она вскипела к концу,
Бурля через край: «Приди, покарай», – и кровь прилила к лицу.
Пришло желание мстить за всё, – да разве только оно?
Тупая жажда – убить, убить… Тогда замокло фоно.
Он взглянул на нас, – я подобных глаз не видел, не буду врать;
В оленьей поддевке, тощий, неловкий, – мне слов-то не подобрать;
И спокойно так нам сказал чужак: «Я, конечно, вам незнаком,
Но молчать не могу, и я не солгу, клянусь моим кошельком:
Вы толпа слепцов, – в конце-то концов, никого за то не корю,
Только чертов кобель тут засел меж вас… и зовут его Дэн Мак-Грю!»
 
 
Я голову спрятал, и свет погас, – бабахнуло будь здоров!
После женского крика зажегся свет, – мы увидели двух жмуров.
Начиненный свинцом, – ну, дело с концом, – Мак-Грю лежал на полу,
А чужак с реки лежал, привалясь к бюсту красотки Лу.
 
 
Вот и вся история: на нее глядел я во все глаза.
Допился ли гость до синих чертей? Не скажу ни против, ни за.
У судей, наверное, много ума, – но я видел: в спешке, в пылу,
Целуя, обчистила чужака красотка по имени Лу.