Текст книги "Век перевода (2005)"

Автор книги: Евгений Витковский

 
Что на уме, голубок, дружочек?
Мыслей, как перьев, всё гуще строй.
Ждешь ли свиданья, денег ли хочешь,
Или лелеешь план воровской?
 
 
Очи открой, мой баловень нежный,
Будет охота – лови меня.
Заново мир открывая прежний,
Встань на краю молодого дня.
 
 
С ветром взлети, мой змей поднебесный,
Птиц заглуши и небо затми;
Страхом срази, оживи, как в песне,
Сердце пронзи – и себе возьми.
 

 
За шиллинг вам все факты выдаст Том:
Как бил его отец, как он бежал,
Все беды юности; деянья, что потом
И сделали его тем, кем он стал.
Как воевал, охотился, шутя
Вершины брал, именовал моря
Великий этот деятель, хотя
И он страдал в любви, как вы да я.
При всем величье, он вздыхал о той,
Кто, жизнью наделенная простой
(Как изумленным критикам ни жаль),
Ответила на несколько едва ль
Его прекрасных, длинных писем, но
Из них не сохранила ни одно.
 

 
На улицах светло, повсюду чистота,
Мухлюет в карты третий класс, а в первом ставки бьют;
Никто из нищих на носу не видел никогда,
Что происходит – и зачем – внутри кают.
 
 
Строчит письмо любовник, спортсмен бежит с мячом,
Кто не уверен в чистоте, кто в красоте жены,
Юнец амбиций полон, Капитан давно ни в чем
Не видит смысла, кажется; а кто-то видит сны.
 
 
Так наш культурный мир плывет путем прогресса
Вперед по глади волн, и где-то там нас ждет
Восток септический, цветов и платьев вид чудесный;
 
 
И Завтра хитроумное в постель свою идет,
Задумав испытать мужей Европы; неизвестно,
Кто будет низок, кто богат, а кто – умрет.
 

 
Кто говорит, любовь – дитя,
А кто – бранит ее.
Кто говорит, она – весь мир,
А кто твердит – вранье!
Когда ж соседа я спросил
(А с виду он знаток),
На шум жена его пришла,
Чтоб выгнать за порог.
 
 
Кто опишет любовь, кто мне скажет,
Не похожа ль она на халат?
Правда ль запах ее будоражит
Или сладок ее аромат?
Как ежи, ее колются складки,
Или мягкого плюша нежней?
А края ее остры иль гладки?
О, скажите мне правду о ней!
 
 
О ней петитом говорит
Любой научный том.
О ней всегда заходит речь
На вечере любом.
Самоубийца в дневниках
О ней упоминал,
И в туалетах на стенах
Я про нее читал.
 
 
Как овчарка голодная воет
Иль гремит, как оркестр духовой?
Может быть, подражая обоим,
Электрической взвизгнет пилой?
Запоет ли, гостей оглушая,
Или классика всё ж ей родней?
Замолчит ли, когда пожелаю?
О, скажите мне правду о ней!
 
 
В беседке я ее искал —
Там нету и следа.
На Темзе возле Мейденхед
И в Брайтонских садах.
Не знаю я, что дрозд поет,
Зачем тюльпану цвет,
Но нет в курятнике ее
И под кроватью – нет.
 
 
Переносит ли сильную качку?
Рожи корчить умеет иль нет?
Всё ли время проводит на скачках
Иль на скрипочке пилит дуэт?
О деньгах говорит без опаски?
Патриотка ль она до корней?
Не вульгарны ли все ее сказки?
О, скажите мне правду о ней!
 
 
Даст ли знать мне о дате прихода
Напрямик – или скроет хитро?
Постучится ли утром у входа
Иль наступит на ногу в метро?
Будет резкой, как смена погоды?
Будет робкой иль бури сильней?
Жизнь мою переменит ли сходу?
О, скажите мне правду о ней!
 

 
Когда ловлю я, садом окружен
Все те шумы, что порождает он
Мне справедливым кажется, что слов
Нет у пернатых или у кустов.
 
 
Вот безымянный воробей пропел
Псалом свой воробьиный, как умел,
И ждут цветы, когда из отдаленья
К ним кто-нибудь слетит для опыленья.
 
 
Никто из них о лжи не помышляет,
Не ведает никто, что умирает,
И ни один, звук рифмы полюбя,
Груз времени не взвалит на себя.
 
 
Пуст речь оставят лучшим, одиноким,
Кто писем ждет, или считает сроки.
Мы тоже, плача и смеясь, шумим;
Слова – для тех, кто знает цену им.
 

 
Четкий и безмолвный,
Весь в осеннем свете,
Лег воскресным утром
Город визави.
У окна стою я,
Бизнес на рассвете
Наблюдая с точки
Зрения любви.
 
 
Все мы, полагаю,
В ожиданье встречи
С чем-нибудь желанным,
Вроде rendez-vous,
Предаемся мыслям
Путаным и странным:
На свиданье с чувством
Разум не зову.
 
 
Как любви ни мило
На своем Предмете
Полностью замкнуться,
Слаб ее охват.
Как заметил Гёте,
Полчаса от силы
Даже самый дивный
Радует закат.
 
 
Малиновский, Риверс,
Бенедикт и братия
Пояснят, насколько
Век идей хитер:
При матриархатах
Убивают братьев
Матерей, и любят
Вместо жен сестер.
 
 
Кто при беглом взгляде
На людские лица
(Каждый – уникален)
Смеет предсказать,
Кто к чему конкретно
Должен пристраститься:
Только страсти могут
Тут повелевать.
 
 
Каково влиянье
Всяческих профессий
На мировоззрение
И судьбу сердец?
Под сукно положит
Клерк свое творение?
Видит ли торговец
В конуре – дворец?
 
 
Если вдруг чиновник
Влюбится публично,
Включит ли он это
В годовой отчет?
Будут их объятья
Среднестатистичны?
Попадут расходы
В план на этот год?
 
 
Странно превращенье
Чувств: простосердечный
И живой, как роза,
Стих в короткий срок
Съедет в интеллекту —
Альнейшее нечто,
Как трактат Спинозы;
Как – нам невдомек.
 
 
Всё же понемногу,
Узнавая то, что
Нашим знаньем в общем
Можно пренебречь,
Станем относиться
Сдержаннее к догмам;
Ведь любовь есть очень
Непростая вещь.
 
 
Нужен ей Предмет, но
Так он произволен,
Подойдет любой из
Тех, что есть вокруг.
В детстве я был помпой
Водяною болен,
Звал ее прекрасной,
Как тебя, мой друг.
 
 
У любви нет званья.
Вся она есть только
Способ отношений
Меж существ любых,
Связанных заранее
Заданным условьем,
Неким sine qua non,
Нужным для двоих.
 
 
В ней мы открываем
Состоянье духа,
Что зовут «Спасенье»
Или «Звездный час»,
Страсть к луне была бы
Прихотью и дурью,
Можем мы любить лишь
То, что есть у нас.
 
 
Я когда-то думал,
Что любовь связует
Противоположных;
В этом правды нет.
Юноша боится,
Что любви не стоит;
Милый друг, в тебе я
Отыскал ответ!
 
 
Если ж двое вместе —
То конец писанью
Мыслей и Раздумий;
Точно мертвецов,
Делает в постели
Умников и дурней,
Критиков, поэтов
Равными любовь.
 

(Краткий биографический очерк)

 
Он славит Бога,
Что был рожден и взращен
Британским Снобом.
 
 
Детство, полное
Любви и лакомств, —
Как любить перемены?
 
 
Его одежда
Выдает крик ребенка:
Оденьте меня!
 
 
Часто топал ногами,
Случалось, рыдал,
Но не знал скуки.
 
 
Был тщеславен? Да нет,
Разве что насчет стихов
Да своих друзей.
 
 
Он любит дарить,
Но забывает с трудом
Цену подарков.
 
 
Завидует тем, кто мог,
Читая газеты,
Складывать их.
 
 
У перекрестков
Ждет, что для него дадут
Зеленый сигнал.
 
 
Без своих часов
Забывал бы ощущать
Жажду или желание.
 
 
Его ангел-хранитель
Всегда говорил
Что и Кого прочитать.
 
 
Зная, что ему везло,
Он удивлен, что так
Мало самоубийц.
 
 
Он не видел Бога,
Но верит, что раза два
Слышал Его.
 

 
От готики севера, бледные дети
Культуры вины, картошки, пива-виски,
Мы, подобно отцам, направляемся
К югу, к обожженным другим берегам
 
 
Винограда, барокко, la bella figura,
К женственным поселеньям, в которых мужчины —
Самцы, и дети не знают той жесткой
Словесной войны, какой нас обучали
 
 
В протестантских приходах в дождливые
Воскресенья, – мы едем не как неумытые
Варвары в поисках золота и не как
Охотники за Мастерами, но – за добычей;
 
 
Кто-то едет туда, решив, что amore
Лучше на юге и много дешевле
(Что сомнительно), другие убеждены,
Что солнце смертельно для наших микробов
 
 
(Что есть чистая ложь); иные, как я,
В средних летах – чтобы отбросить
Вопрос: «Что мы и чем мы будем»,
Никогда не встающий на Юге. Возможно,
 
 
Язык, на котором Нестор и Апемантус,
Дон Оттавио и Дон Джованни рождают
Равно прекрасные звуки, не приспособлен
К его постановке; или в жару
 
 
Он бессмысленен. Миф об открытой дороге,
Что бежит за садовой калиткой и манит
Трех братьев, одного за другим, за холмы
И всё дальше и дальше, – есть порожденье
 
 
Климата, в котором приятно пройтись,
И ландшафта, заселенного меньше, чем этот.
Как-то все-таки странно для нас
Никогда не увидеть ребенка,
 
 
Поглощенного тихой игрой, или пару друзей,
Что болтают на понятном двоим языке,
Или просто кого-то, кто бродит один,
Без цели. Всё равно наше ухо смущает,
 
 
Что их кошек зовут просто – Cat, а собак —
Lupo, Nero и Bobby. Их еда
Нас стыдит: можно только завидовать людям,
Столь умеренным, что они могут легко
 
 
Обойтись без обжорства и пьянства. И всё ж
(Если я, десьтилетье спустя, их узнал) —
У них нету надежды. Так древние греки о Солнце
Говорили: «Разящий-издалека», и отсюда, где все
 
 
Тени – в форме клинка, вечно синь океан,
Мне понятна их мысль: Его страстный
Немигающий глаз насмехается над любой
Переменой, спасеньем; и только заглохший
 
 
И потухший вулкан, без ручья или птицы,
Повторяет тот смех. Потому-то
Они сняли глушители со своих «Весп»
И врубили приемники в полную силу,
 
 
И любой святой вызывает ракетный шум,
Как ответная магия. Чтобы сказать
«У-уу» сестрам Паркам: «Мы смертны,
Но мы пока здесь!», – они станут искать
 
 
Близость тела на улицах, плотью набитых,
Души станут иммунны к любым
Сверхъестественным карам. Нас это шокирует,
Но шок нам на пользу: освоить пространство, понять,
 
 
Что поверхности не всегда только внешни,
А жесты – вульгарны, нам недостаточно
Лишь звучанья бегущей воды
Или облака в небе. Как ученики
 
 
Мы не так уж дурны, как наставники – безнадежны.
И Гёте, отбивающий строгий гекзаметр
На лопатке у римской девы, есть образ
(Мне хотелось, чтоб это был кто-то другой)
 
 
Всего нашего вида: он с ней поступил
Благородно, но все-таки трудно назвать
Королеву Второй его Walpurgisnacht
Елену, порожденную в этом процессе,
 
 
Ее созданьем. Меж теми, кто верит, что жизнь —
Это Bildungsroman, и теми, для кого жить —
Значит «быть-здесь-сейчас», лежит бездна,
Что объятиями не покрыть. Если мы захотим
 
 
«Стать южанами», мы тотчас испортимся,
Станем вялыми, грязно-развратными, бросим
Платить по счетам. Что никто не слыхал, чтоб они
Дали слово не пить или занялись йогой, —
 
 
Утешительно: всей той духовной добычей,
Что мы утащили у них, мы им не причинили
Вреда и позволили, полагаю, себе
Лишь один только вскрик A piacere,
 
 
Не два. Я уйду, но уйду благодарным
(Даже некоему Монте), призывая
Моих южных святых – Vito, Verga,
Pirandello, Bernini, Bellini
 
 
Благословить этот край и всех тех
Кто зовет его домом; хотя невозможно
Точно помнить, отчего ты был счастлив
Невозможно забыть, что был.
 

 
Когда Франциск проповедовал им любовь,
Птицы слушали – и взлетали вверх
В синеву, словно стая слов,
 
 
Радостью спущенных со святых губ.
Шумя, облетали его кругом,
Садились на рясу и капюшон,
 
 
Танцевали и пели, играли крылом,
Воспарившие образы, сон;
Что было лучшим его стихом:
 
 
Правда смысла и легкий тон.
 

 
Однажды – много лет спустя —
Замри над строчками моими,
Как путник замер бы, прочтя
На камне выбитое имя;
 
 
И, глядя сквозь завесу лет
На потускневшие чернила,
Знай, что меня давно уж нет
И этот лист – моя могила.
 

 
О насмешливый хор ленивых судей,
Нерадивых самодовольных судей!
Я готов к испытанию, смотрите,
Я берусь написать стихотворенье
Тем же метром, что и стихи Катулла.
Продвигаться придется осторожно,
Как по льду на коньках – а лед-то слабый
Не упасть бы при всем честном народе
Под безжалостный смех ленивых судей!
Только если смогу, не оступившись,
Удержаться в Катулловом размере —
Благосклонно заговорит со мною
Вся команда самодовольных судей.
Так, так, так… не споткнуться! Как изыскан,
Как тяжел этот ритм необычайный!
Почему-то ни полного презренья,
Ни доверия нет во взглядах судей.
Я краснею при мысли о бахвальстве…
Пусть бы критики на меня смотрели
Как на редкую розу, гордость сада
И садовника, или на девчонку,
Что смутится неласковою встречей.
 

 
Доверься музыки гипнозу,
Найди нечетный, вольный ритм,
Который в воздухе парит
Без всякой тяжести и позы.
 
 
Не ставь перед собою цель
Не сделать ни одной ошибки —
Пусть точное сольется с зыбким,
Как будто в песне бродит хмель!
 
 
Так блещет глаз из-за вуали,
Так свет полуденный дрожит,
Так звездный хаос ворожит
Над холодом осенней дали.
 
 
И пусть меж зыблющихся строк
Оттенок, а не цвет мерцает:
О, лишь оттенок обручает
Мечту с мечтой и с флейтой – рог!
 
 
Держись подальше от дотошной
Иронии и злых острот:
Слезами плачет небосвод
От лука этой кухни пошлой!
 
 
Риторике сверни хребет,
Высокий штиль оставь для оды
И рифмам не давай свободы:
Они приносят столько бед!
 
 
О, эти рифмы – просто мука!
Какой глухонемой зулус
Наплел нам этих медных бус
С их мелким и фальшивым звуком?
 
 
Стихи должны звучать в крови
И на внезапной верной ноте
Взмывать в неведомом полете
В иную высь, к иной любви.
 
 
Стихи должны быть авантюрой,
Звенящей в холоде ночном,
Что пахнет мятой и чабром…
Всё прочее – литература.
 

 
Эй, ого, юнга Янсон! «Эльф» уходит на рассвете,
Свежий ветер холодит разгоряченное лицо;
Ты простился со Стиной, лучшей девушкой на свете.
Чмокнул мать и выпил рому, так что пой: эй, ого!
 
 
Эй, ого, юнга Янсон! Не боишься, что девчонка
Тут же влюбится в другого, как у них заведено?
Сердце бьется, замирая, как у робкого зайчонка, —
Выше нос, юнга Янсон, и пой: эй, ого!
 
 
Эй, ого, юнга Янсон! Может, стоя за штурвалом,
Не средь женщин – средь акул тебе погибнуть суждено;
Может, смерть подстерегает за изломанным кораллом, —
Смерть жестока, но честна, так что пой: эй, ого!
 
 
Может быть, твоим приютом станет ферма в Алабаме,
И на ней ты встретишь старость и поймешь, что всё прошло;
Может быть, забудешь Стину ради водки в Иокогаме, —
Это скверно, но бывает, так что пой: эй, ого!
 

 
Семи небесам не вместить Тебя,
Они не в силах возносить Тебя.
Любому творенью дано чтить Тебя,
Оно пропадет, но вечен Твой лик.
Мой Бог, Господь, Ты безмерно велик!
 
 
О славе Твоей поют без конца,
Не смеют узреть Твоего лица
Силы и Власти в Храме Творца.
И кто посмеет, коль Ты так велик?
Мой Бог, Господь, Ты безмерно велик!
 
 
Любовь в слова как облечь сполна,
Если славить душа днем и ночью должна
Величье и Имя во все времена?
И в сердце моем свет знанья велик:
Мой Бог, Господь, Ты безмерно велик!
 
 
Нет меры величию славы Твоей —
Как в Скинии Ты уместишься своей?
Колеса Причин и Следствий мощней
И больше Ты, ибо могуч и велик.
Мой Бог, Господь, Ты безмерно велик!
 
 
С четырех сторон – изгнанью итог.
И Четыре Зверя – тому залог.
Лет Избавленья реки нам срок —
Агнцам, чьим горестям счет велик
Мой Бог, Господь, Ты безмерно велик!
 

 
По лагерю молча он проходил —
Не смели его задержать.
Молила, кланяясь, благословить
Внезапно притихшая рать.
В монарший шатер отшельник вступил,
С ним Божья была благодать.
 
 
В шатре том Генрих – английский король
Над картой склонился в тиши.
Сраженья новые замышлял,
Отраду грешной души.
 
 
Король на гостя, что прибыл незван,
От карт оторвавшись, смотрел.
Отшельника вид почтенье внушал:
Виски его белы, как мел.
Взор старца был кроток, как у святых,
Но всё ж дерзновенен и смел.
 
 
«Покайся, Генрих! Моей ты земле
Принес разоренье и гнет.
Раскайся, король, истекает срок
И знай – суд Божий грядет.
 
 
Где Блез течет, на крутом берегу
Я мирно прожил сорок лет,
А ныне мне камнем на сердце лег
Груз горя, страданий и бед.
 
 
Отрадно мне парус там было зреть,
Скользящий по гладкой реке.
Товаром груженые корабли
Шли к городу невдалеке.
 
 
Но паруса ныне простыл и след.
А мукой истерзанный град
Мор, Голод и Смерть с тобой заодно
Теперь превратили в ад.
 
 
Отрадно порой было слышать мне
Веселого путника глас
И пение дев, бредущих домой
С полей в предзакатный час.
 
 
Но сторонится всяк путник теперь
С опаскою здешних мест.
Лишь дева на помощь тщетно зовет,
И плач ее слышен окрест.
 
 
Отраден тогда был мне смех юнцов
И лодок веселый бег.
Мелодии сладкогласых виол
Оглашали высокий брег.
 
 
А ныне я вижу, как по реке
Плывет лишь за трупом труп.
Сними же осаду и прочь уйди,
Покайся в грехах, душегуб!»
 
 
Король воскликнул: «Не отступлю!
Пребудет удача со мной.
Узри же, отшельник, как сам Господь
Дал власть мне над этой страной!»
 
 
Отшельник, сердясь, потупил свой взор
И скрыл укоризну в нем
Дышало смиреньем старца лицо
Но взгляд полыхал огнем.
 
 
«Ужели мнишь, что за кровь и разбой
Ты сможешь избегнуть суда?
За тяжкий свой грех, за зло, что творишь,
Ты душу погубишь тогда.
 
 
Покайся нынче же, грешный король,
Иль участь твоя горька.
Угрозу ты слышал мою и знай,
Что Божья кара близка».
 
 
Но усмехнулся небрежно король,
Отшельнику глядя вослед, —
И вскоре вспомнил на смертном одре,
Что молвил анахорет.
 

 
Однажды изрек старик Кристобаль:
«Не требуй ты долг с бедняка,
Ибо, хранящая от нищеты,
И грех отведет рука».
 
 
Однажды изрек старик Кристобаль:
«Не будь ты к грешнику строг —
Лишь Божьей милостью он, а не ты,
Греха преступил порог.
 
 
Надежда на Божью милость меня
Поддерживает до сих пор.
Презрев ее рок, я в юности мог
Навлечь на себя позор.
 
 
«Я землю в аренду тебе отдам, —
Мне помещик Энрике сказал, —
Но я не шучу, гаранта хочу,
Чтоб надежным был, как металл».
 
 
Я беден был, друзей не имел.
На паперти шел разговор,
У церкви Святого Андрея[46]46
  Церковь Св. Апостола Андрея Первозванного (Iglesia de San Andres) расположена на тихой улочке Мадрида, близ Plaza de Puerta des Moros. Ей предшествовал старинный храм, воздвигнутый над местом погребения Св. Исидора, Небесного покровителя Мадрида. Во времена Эспинеля, как он пишет, эти места были небезопасны. Путник в темное время, по его словам, «подвергал себя риску встречи с разбойниками, в особенности у прохода возле Св. Андрея, где часто укрываются разбойники». Ученые считают, что узкие темные улицы в испанских городах той эпохи таили множество опасностей. (Прим. переводчика.)


[Закрыть] в день,
Что освятил Исидор.
 
 
«Пускай Святой Исидор за меня
Вам даст свое слово в залог.
Святой в вышине другом будет мне,
Ибо я на земле одинок».
 
 
Мы в церковь вошли, и пред алтарем
Колени я преклонил.
«Я здесь одинок, святой Исидор,
Молю из последних сил:
 
 
Молю поручителем стать моим,
Я правому делу служу.
Но ты сурово меня покарай,
Коль слово я не сдержу».
 
 
Увы! Я работал спустя рукава
И в срок заплатить не смог.
Страшился я гнева Святого, но всё ж
Помещик был более строг.
 
 
Из дома тогда улизнул я прочь
Украдкой в ночи – как вор
Нелегкая, видно, меня привела
К Святому Андрею на двор.
 
 
О клятве, что принял святой Исидор,
Я вспомнил и задрожал.
Близость его подогрела мой страх —
Как заяц я побежал.
 
 
Всю ночь напролет я летел наугад,
Подальше стремясь уйти.
Но длань карающая меня
Грозила настичь в пути.
 
 
Устал я, но верил, что ныне спасен,
Мне казалось, что мчусь я прочь.
С рассветом увидел же, что без конца
Вкруг церкви бегал всю ночь.
 
 
Раскаявшись, я на колени упал,
Бил за поклоном поклон.
И тут помещик пришел: «Кристобаль,
Ты вовремя здесь!» – молвил он.
 
 
«Хозяин, грешен! – покаялся я. —
Работал спустя рукава,
Но в епитимье всю ночь я бежал
Вкруг церкви и жив едва».
 
 
«Коль ты ленился, – Энрике сказал, —
Исправь же ошибку впредь.
Не накажу тебя, но Святой
Пусть хлебу поможет зреть».
 
 
В раскаянье я возвратился домой,
Работал как вол, что ни день,
Святой Исидор трудам помогал,
Покарав мою прежнюю лень.
 
 
Однажды изрек старик Кристобаль:
«Я не требовал долг с бедняка.
Хозяина помнил и как его
Была доброта велика».
 
 
Однажды изрек старик Кристобаль:
«Я с грешником строг не бывал —
О ночи у церкви думал всегда
И помнил, чем рисковал».
 

 
Каштан роняет факелы, развеян
Цветов боярышника аромат.
Дверь хлопает, свет ливнями рассеян.
Май на исходе; дай мне кружку, брат.
 
 
Весна судьбы нам новой не предложит,
Разрушил май златые алтари.
Утешит ли грядущий год? – быть может,
Но нам уже не будет двадцать три.
 
 
Мы далеко не первые, наверно,
От бурь житейских прячемся в трактир,
Хороним планы и клянем всю скверну
И подлеца, что сотворил наш мир.
 
 
Несправедливость высшая – обманом
Лишать всего, что жаждем обрести.
Для душ веселье стало лишь дурманом
К могиле на бессмысленном пути.
 
 
Несправедливость; но налей мне снова.
Не принцами мы родились на снег.
В наследии людей судьбы основа:
Хотим Луну – к ней сил добраться нет.
 
 
Сегодня собрались над нами тучи,
А завтра прочь умчатся все дожди.
Чужая плоть сожмется в боли жгучей,
Скорбеть душа начнет в другой груди.
 
 
Не знает гордый прах иной юдоли —
Не вырваться из гибельных цепей.
Но, друг мой, нам ли покоряться боли?
Взвали на плечи небо, эль допей.
 

 
В молчанье, чтоб речам внимать, шли на гору Додоны.
Великий камень там застыл, источник била дрожь,
В дубовой роще ветер стих, в сосудах медных – звоны.
Где вторит эхо тишине – реклась богами ложь.
 
 
Вопрос святыне задал я, чья речь не прекратится,
Мне сердце правду прорекло, прозрачней, чем вода.
В пророческой пещере мне провозгласила жрица.
«Нам скоро гибель суждена, не жить нам никогда».
 
 
О, жрица, твой мне ясен крик, он разума не тронет.
Пусть эхо смолкнет, пене с губ слететь давно пора.
Вино вкусней, чем соль морей, но пьет ее, кто тонет.
Та новость, что известна мне, нимало не стара.
 
 
«Король, полмира покорив, войска ведет с Востока.
Они пускают тучи стрел, сметают все в пути.
Тот не вернется никогда, кто гибнуть рад без прока».
Спартанцы сели на скалу, чтоб косы заплести.
 

 
На ярмарку в Ладлоу сотнями сходятся парни
Из кузниц и с мельниц, оставив овин и стада.
Милы им девицы, милы им попойки и псарни,
Но части состариться не суждено никогда.
 
 
Из сел, городов и с полей повалили гурьбою,
Немало надежных и храбрых меж ними там есть,
И много пригожих, и статных, и добрых душою,
И мало кто в гроб унесет свою юность и честь.
 
 
Хотел бы я их опознать по невидимым знакам —
Счастливых ребят, что уже не узрит этот град.
Удач пожелать незадачливым юным воякам —
В путь парни уходят и не возвратятся назад.
 
 
Но сколь ни гляди, их узнать и окликнуть не вправе.
Вернут незатертой людскую монету туда,
Где ждет их создатель – парней, что погибнут во славе,
Которым состариться не суждено никогда.