Текст книги "Век перевода (2005)"

Автор книги: Евгений Витковский

 
Дай передышку
Сыновьям этой доброй страны,
Перегруженной разным добром,
Напряженной, как зной.
 
 
Недолги ее закаты,
А живет она многие годы,
Удобренная кровью сыновьей.
 
 
Дай передышку.
 

 
Кричат мои секреты.
Нет, я не прячу глаз
За стенками кареты:
Я весь, как есть, для вас.
Прозрачен мой очаг,
И сам я тоже наг.
 
 
Я бит. Но не затерян
Победоносный смех.
Я слаб, но я уверен,
Что я сильнее всех.
Пока я жду весны,
Ко мне приходят сны:
 
 
Всё к лучшему свернется,
Меня забудет зал
За то, что много солнца
Я на себя не взял.
И мы с большим трудом
Построим просто дом.
 

 
Мир тем, кто слышит тайный шум,
Когда бесшумен мир:
Бесшумный ветер сушит ум
И каменный мундир.
 
 
И от безмолвной высоты
Она упала ниц,
Но в этих дебрях глухоты
Нет и не будет птиц.
 

 
Разрыхлять всем десятком пальцев податливые владения,
Извлекать темно-зеленый лоскут, что сродни кладбищенской ограде,
Толстый и нежный, как коврик с родного порога,
Рыхлые углубления оставались внизу на земле, оплетенной корнями,
А вечнозеленые листья и ягоды спокойно держались на поверхности, —
Это было собирание мха.
Но что-то всегда покидало меня, когда я откапывал эти ковры
Зелени, или бросалось к моим локтям
В желтоватом и губчатом мхе болот.
А затем я обычно хандрил, возвращаясь трясучей дорогой,
Словно я нарушил природный порядок вещей,
Расстроил некий ритм, древнейший и огромной важности,
Вырывая живое мясо планеты.
Словно я освящаю, вопреки всем укладам жизни, осквернение.
 

 
Рожденный спать, я медлю с пробужденьем.
Я предскажу судьбу – страшней не станет.
Указывает путь само хожденье.
 
 
Мы верим чувству: что узнать и где мне?
Я слышу Бытие, таков мой танец.
Рожденный спать, я медлю с пробужденьем.
 
 
Узнать тебя в таком нагроможденьи? —
Земля священна: к ней, такой далекой,
Указывает путь само хожденье.
 
 
Мой Лес в огне; скажите, в чем тут дело?
Вот низкий червь взбирается высоко;
Рожденный спать, я медлю с пробужденьем.
 
 
Но у природы много важных дел
Для нас с тобой; итак, вдохни глубоко
И снова в путь – учиться у хожденья.
 
 
Я потрясен. Вот новое рожденье.
Я знаю, что пройдет. Что будет с нами.
Рожденный спать, я медлю с пробужденьем.
Указывает путь само хожденье.
 
 
О, смерть нежна! Позвольте рядом сесть…
Как, леди, вы довольны тем, что есть?
Она тоскует, птицы вместе с ней
Запутывают мир еще тесней, —
Стеклянный взгляд и тонущий напев,
И сердце тоже бьется нараспев.
 
 
Мы вместе. Мы поем и будем петь.
Но в этих пальцах стебель – это плеть:
Кричит о том, о чем кричать нельзя,
Она танцует, бесится земля, —
Секрет огня раскрыт, смешон, забыт,
Разболтан Ею и опять зарыт.
 
 
А я глазел во все глаза на жизнь
В той внятной темноте, где можно жить,
Она текла и шлепалась к ногам,
И уходила, так и не солгав.
 

1

 
В тихом сонном мире
Нам дышится легко,
Внутри пространства тают,
А я придуман Ею.
 

2

 
Не птицей и не зверем
Она еще вернется.
Упал усталый ветер…
Во всем любовь, уверен.
 
 
Коснулся ртом воды
Олень, а рядом – фея;
Когда мне снишься ты,
Равнины каменеют.
 

 
Погода – в слезы, и деревья сникли,
Поникли птицы, дождь коснулся трав,
И каждый поникал и думал – вник ли?
И каждый прав был; каждый знал, что прав.
– И тьма была, и не было просвета.
 
 
Оттуда далеко, в звенящих рощах
Жег снег; и, доверяя лишь глазам,
Бродило ледяное зло; и тощий
Поник огонь; там Сам был лишь Я сам.
– И тьма была, и не было просвета.
 
 
Но все подушки колются; поникших
Колола смутно вера изнутри, —
Жил в жилах бог: горящие мальчишки
Выкрикивали свой свободный крик.
– И тьма была, и не было просвета.
 

 
Математики и физики свои мифы сочиняют.
Но в трудах, бок о бок с истиной,
Ее тронуть не желают; уравнения их ложны,
Но их штуки получаются. Гросс-ошибки появляются,
Штуки новые изобретаются; так-с, применим волновую
Мы теорию к эфиру: искривленное пространство!
Уравнения, тем не менее, разбомбили Хиросиму.
Ужас-штука получилась!
 
 
Что ж поэт?
Он тоже мифы сочиняет несусветные. Говорит, что среди рифов
Родилась Луна медная. Говорит: сгорела Троя
Из-за странствующей дамы.
Хороша была собою: целый флот вела бровями!
Невозможно; нет же, можно: церковь вместе с государством
Полагаются на мифы исключительно невозможные;
Люди все рождаются свободными, равными – подумать только!
А скитавшийся поэт еврейский по имени Иисус
Есть Бог Вселенной. Подумать только!
 

 
Когда Америка легла в заплесневелую рутину,
В империю, огрузнув, превращаясь,
В то время как протест, лишь пузырек в расплаве, возникает
И лопается, масса застывает,
Печально улыбаясь, вспоминаю увядание цветка
Пред созреваньем фрукта, он гниет,
Чтоб снова стать землей.
Рождение из матери; вот торжество весны, затем
Приходит зрелость, а потом упадок
И возвращенье в материнский дом.
Торопишься, спешишь скорей к упадку;
Винить тут некого: жизнь – это хорошо, будь она долгой,
Упорной или же внезапной смертельной роскошью,
Ведь требуются метеоры, как и горы, не менее;
Сияй, республика, что гибнет.
Но для моих детей их удержать хотел бы я
Подальше от грузнеющего центра;
К продажности никто не принуждает.
Когда к ногам чудовища ложатся города,
То остаются горы неизменно.
И, мальчики, примите сдержанно любовь мужчины,
Слуги проворного, непререкаемого господина.
Ловушка в этом есть для благородных душ,
В которую попался, говорят, сам Бог,
Когда ходил пешком он по земле.
 

 
О, если мог ты видеть это место
В грядущем, после смены горстки поколений:
Возможно, в насажденном мной лесу
Останется деревьев несколько,
Допустим, темнолистых австралийцев
Иль кипарисов, бурями побитых;
Их демоны – топор и пламя.
Найди фундамента гранит, источенный водой,
Что мои пальцы двигали,
Заставив камень полюбить соседний камень.
Возможно, что-то и останется.
Но если ты увязнешь в лени на добрый
Десяток тысяч лет,
Там есть гранитный круг на плоскости гранитной
И лавовый поток в глуби залива,
А также устье речки Кармел.
Четыре эти вещи сохранятся,
Как их ни называй. Узнаешь ты залив
По первозданному морскому аромату ветра,
Пусть океан, подобно альпинисту,
На время замер, чтоб передохнуть.
Узнаешь ты его в излучине залива,
Откуда вышли наши солнце и луна
До смены полюсов, и Орион декабрьский
Вечерний был нанизан на шампур залива,
Подобен освещенному мосту.
Приди сюда наутро – и увидишь чаек,
Танцующих с волной над голубой водой,
И месяц убывающий, что служит им партнером,
Ходячий призрак в ярком свете дня,
Что шире и белей любой из птиц на свете.
Мой призрак не ищите: он, возможно, здесь,
Но темен он и глубоко в граните,
Он не танцует на ветру
С безумством крыльев и дневной луной.
 

 
Вселенная сжимается и разжимается,
Подобная большому сердцу.
Сейчас всё разбегается, и дальняя туманность
Спешит, пытаясь обогнать свой свет,
В ничто. Но день придет – и вновь
Она сожмется, и флотилии звезд и галактик,
Туманностей и пылевых скоплений
Свой вспомнят дом и в гавань поспешат,
Друг друга сокрушая.
Слипнутся в один комок
И вновь его взорвут, тогда ничто их не удержит.
Не поддается описанью этот взрыв.
Всё-всё, что существует в мире,
Ревет в огне, обломки разлетаются в пространство
Небес, и новые вселенные бриллиантами ложатся
На черную грудь ночи, и опять,
Подобно атакующему копьеносцу,
Далекая туманность мчится в пустоту.
Неудивительно, что завораживают нас фейерверки
И взрывы бомб.
То – ностальгия по Большому Взрыву,
В котором родились мы все.
 
 
Однако всё скопление энергий,
Слепивших тот гигантский атом, выживает.
Он соберется из осколков вновь —
Опять последуют диастола и систола большого сердца.
Наш Бог не обещал нам мира,
Напротив, жизнь – и смерть, рожденье – и проклятье.
Большое сердце бьется и накачивает в нас
Артериальный кровоток.
Неимоверно мир красив!
И мы, трагические дети, обезьяны Бога,
Причастны красоте, живем, чтоб ей внимать,
Для этого нам жизнь,
Чтоб видеть красоту, хотя и зубы сжав от муки.
И то не Бог любви, не справедливость
Флоренции во время Данте,
Не антропоид Бог и не диктатор.
Он вечен, бесконечен и беспечен.
Взгляни на моря блеск в ночи: поток отлива
Уносит звезды вдаль – похоже это на паденье наций, —
Рассвет, слоняющийся босиком в долине Кармел,
Встречает море, то и это существует с их красою,
А Взрыв – великая метафора безликого насилья
И корня всех вещей.
 

МОЙ ПОРТРЕТ

 
За Справедливость, Порядок и Истину вечно радеет Хёйгенс.
Коль видеть его хочешь, так вот он и есть.
Если ж ему кроме этих вменяют иные заслуги,
Знай, это сплетни пустой лживой старухи Молвы!
 

ЛЕНИВЕЦ

 
Одр, на котором, как дверь, я со скрипом ворочаюсь, сонный[5]5
  Притч 26:14: «Дверь ворочается на своих крючьях, а ленивец на своей постели».


[Закрыть],
Как тебе мил этот сон, как ты желаешь, чтоб я
Был бы разбужен лишь вышней трубою в последнее утро
И чтоб не раньше восстал самой последней, седьмой.
 

РЕМЕНЬ

 
Тщетно безвинное брюхо стягивать узами станем,
Если прожорливый рот в крепких не держим цепях.
 

О ДРУГЕ, ПОЗДРАВЛЯЮЩЕМ С РОЖДЕНИЕМ ТРЕТЬЕГО СЫНА

 
Друг, что меня поздравляет со счастьем тройным, не желал бы
Так, как я счастлив втройне, счастлив четырежды быть.
 

К ПОСТУМУ, ХУДОЖНИКУ, СТАВШЕМУ ВРАЧОМ

 
Прежде ошибки твои напоказ выставлялись бесстыдно,
Коль ошибешься теперь – скроет ошибку земля.
 

***

 
Геллия плачет о муже своем беспорочном и добром.
Он же, больной, завещал нищему всё, что имел.
Скоро, узнав про обман порочного злыдня, за гробом
Будет идти и рыдать пуще, чем прежде, она.
 

РУМЯНЕЦ ЗАКАТА

 
Прежде чем в черный покров облачится эфир, словно в траур,
Он, лишь наступит закат, красным залит – отчего?
Изобличенный в грехе, от стыда покраснев, он назавтра
Ясный и солнечный день клятвенно миру сулит.
 

ИСПАНСКАЯ ЗАДАЧА

 
Если нам нужно вручную перенести Мирозданье,
Сколько наполнит корзин вся Мирозданья земля?
Так говорит Математика: «Сделаешь если корзину,
Чтоб половину земли этой вместить, – хватит двух».
 

 
Где-то в дальнем захолустье, где скала – пастуший кров,
Клуб был создан под названьем Джибунгских Сорви-Голов.
Та страна вершин суровых строгой матерью была,
Там верхом скакать опасно, лошадь ходит без седла.
Но играли безрассудно уроженцы диких гор,
Никакой тебе науки – злость и бешеный напор:
Вез в игре их крепкий пони, мышцы скручены жгутом,
Хоть с весьма паршивой шкурой, с длинной гривой и хвостом.
И заместо тренировки он к траве гонял коров.
Просто черти были в клубе Джибунгских Сорви-Голов.
 
 
Там, где торжище людское, дымный город как парник,
Клуб возник и назван с ходу был «Крахмальный Воротник».
И большим успехом в свете пользовался этот клуб,
Всякий член одет изящно, в обращении не груб.
И бока лоснятся пони, и седлом не стерт окрас,
Ведь культурного владельца возит он в неделю раз.
Но в погоню вслед за славой те помчались по стране,
Чтобы где зимуют раки конкурент узнал вполне.
Каждый взял для чистки туфель столько слуг, что будь здоров.
Но ждала их встреча с клубом Джибунгских Сорви-Голов.
 
 
Так представь, мой друг, какая развернулась там борьба
В тот момент, как налетела Джибунгских Чертей гурьба.
Оказалась жуткой встреча, пер без удержу народ
И ломал, как спички, ноги – лишь бы глянуть, чья берет.
Бились насмерть, нервно пони между мертвых тел ступал,
Только счет держался равным, и никто не уступал.
И последний, кто свалился, смерть найдя в лихом бою,
Капитаном был Крахмальных, – так игра прошла вничью.
 
 
И тогда с земли поднялся лидер Джибунгских Чертей,
А в глазах горела ярость, хоть изрублен до костей.
Глянул, пусто в обороне, – мертвецам оставь покой, —
Он залез на пони, клюшку сжал слабеющей рукой.
Так решил добыть победу, в нем еще горел запал;
Он ударил и – промазав – умер, прежде чем упал.
 
 
 _______________
И у старой речки Кампасп, где в траве скользят ветра,
Ряд стоит надгробий низких возле тропки овчара.
И гласит сурово надпись: «Путник, скорбен будь твой лик,
Спят здесь Джибунгские Черти и Крахмальный Воротник».
Коль в туманный вечер лунный окружает динго вой,
За мячом нагнутся тени над невидимой травой.
Игроки летят друг к другу, столкновений слышен звук,
Частый топот сильных пони, деревянных клюшек стук.
Хоть поскачет быстро путник под кабацкий бедный кров,
Нагоняет призрак клуба Джибунгских Сорви-Голов.
 

 
Они открыли магистраль! Сам Губернатор здесь!
Банкет, танцульки до утра. Народ собрался весь.
Вот это рев на станции! Аж сыплется листва!
«Друзья, встречайте. Инженер – виновник торжества».
 
 
Несутся здравицы ему, и лезут с похвалой,
Но ведь не он нашел проход под Красною Скалой.
Тот инженер был сопляком и бегал на горшок.
Когда седою цепью гор пред нами встал отрог —
Он нас на голод обрекал, когда сухим был год.
Трава в долинах седловин – ее не видел скот.
 
 
Но, взяв усталых лошадей, мой муж пошел чуть свет
Искать проход среди теснин, где скальный был хребет.
Забрел в такую глухомань, что видит только Бог.
Шагал он вслед за лошадьми, пока держаться мог,
Ведь лошадь – то-то и оно – прет к корму напрямик.
Проход под Красною Скалой мой отыскал старик.
 
 
Он повернул и, чтобы путь надежен был вполне,
Зарубки делал он в лесу и дырки на ремне.
Подохли лошади, он брел за клячею хромой:
Одни мослы, спаси Господь! И так пришел домой.
Мы той тропой погнали скот среди отвесных гор,
И там, где стали в первый раз, живу я до сих пор.
 
 
За нами следом шел народ – мой муж подал пример.
Поднялся город, а потом явился инженер.
Палатку с ванной приволок, багаж на сто узлов,
Стряпух – варить ему еду, помощников-ослов.
Ему хвала за все труды несется от чинуш,
Хотя он выбрал тот же путь, где метки ставил муж!
 
 
Мой бедный муж не слышит их, он испустил свой дух,
В могиле возле полотна навряд ли нужен слух.
Но той тропой, где он прошел, ревущий поезд мчит,
С горы несется под уклон, в вагонах скот мычит.
Я верю, знает мой старик, когда дрожит земля:
Сквозь темноту ночной экспресс уносится в поля.
 
 
Я верю, знает мой старик, что помню я о нем,
И этой ночью свой банкет устроим мы вдвоем!
Как раньше, только я и он, одни на целый свет.
Вино, говядина и чай, и кружке тыща лет.
Мы обойдемся без речей и тостов, черт возьми.
Мы знаем, кто нашел проход и кто здесь лег костьми.
 
 
Они хотят, чтоб вышла я, почтенная вдова!
Там Губернатор ждет и сам «виновник торжества»!
Ты извиненья передай, а впрочем, всё равно.
Пора на ужин мне идти, где ждут меня давно!
 

 
Над Вальжетом солнце висит огрузло.
И в Вальжет путник пришел однажды,
Его глотка была как сухое русло,
А загвоздка в том, как спастись от жажды.
Он думал о дурнях, кто жил по старинке
В городе Вальжет, в дикой глубинке.
 
 
В корчме, где пьет деревенская шваль,
Он пари заключил, а спор был такой:
Не важно, насколько метнет он вдаль,
Но не бросить камня ему над рекой.
Где Дарлинг[6]6
  Дарлинг (Darling) (в верхнем течении – Баруон) – река на юго-востоке Австралии, правый приток Мюррея. В сухое время года на нижнем участке течения пересыхает, что и обыгрывается в стихотворении.


[Закрыть] струится, вдали от устья,
В городе Вальжет, в том захолустье.
 
 
О широкой реке той он знал давно
И вроде слегка улыбнулся в ответ,
Услыхав, что надеждам идти на дно,
Ведь на сотню миль там и камня нет.
Только жаркий буш и тропа пастушья,
Городишко Вальжет был полной глушью.
 
 
Посмеялись дурни над ним без труда.
Он стоял, настигнутый страшным сном.
Из кармана он камень достал тогда
И метнул его над высохшим дном.
 
 
Он раньше бывал там, да вспомнить где ж им.
В городе Вальжет, в углу медвежьем.
 

 
Спит Лондон в заревах вдали
За облачной грядой,
И лампы светят вдоль земли.
Туманы над водой.
Хоть над Каналом темь и глушь,
Мы, как слепцы сквозь хмарь,
Плывем к земле, где нету луж,
В страну «Авось», где жаркий буш,
К путям, что были встарь.
 
 
Пускай без нас английский люд
Тропинкой узкой прет,
Неся привычный свой хомут, —
А нам он шею трет:
Распахнут веером дорог,
Нас мир зовет везде,
Где кровь кипит в котле тревог;
Туда, где западный отрог,
И к западной звезде.
 
 
Где горожане ищут кров —
В тех тюрьмах прут внахлест.
Они не знают вкус ветров,
Не видят брызги звезд,
Не слышат птичьи голоски;
И то, как сад в глуши
Цветет, всем зимам вопреки,
Не ловят ночью ветерки,
Что шепчутся во ржи.
 
 
Наш предок обошел весь свет,
Чем ждать в краю глухом;
И мы неслись за стаей вслед,
Едва лишь сев верхом.
Где скрыла хижину скала,
Где не идут дожди,
Мы шли, где нас судьба вела,
Она чуть впереди была,
Всегда чуть впереди.
 
 
Ячмень волнуется слегка,
Летит акаций цвет;
Несет дыханье ветерка
Медовый свой привет;
Крикливых попугаев взлет
В лесную вышину
И крики уток средь болот —
Ликующий утиный флот
Там празднует Весну.
 
 
Отбрось уставшее стило,
Письма размыт узор.
Скорей взлетим с тобой в седло,
Поскачем к склонам гор.
В их лабиринт ворвемся мы,
Где дней минувших гарь,
Искать Весну среди Зимы
И звать сквозь черные дымы
Пути, что были встарь.
 
 
Здесь Клэнси скот перегонял
Немало лет назад,
Он гнал стада меж серых скал
И между горных гряд.
Был кнут в руке до блеска стерт,
Зной нагонял тоску,
Но он дошел (везучий черт)
До городка Здесь-Не-Курорт
В стране Будь-Начеку.
 
 
И если ты узнал точь-в-точь,
Как он торил пути,
Тогда взметнись в седло и прочь
Из Квинсленда лети —
Где правил нет и мертв закон,
Скачи меж серых скал.
Там спит Природа испокон,
И ты поймешь, что видел он,
Поймешь, что Клэнси знал.
 

 
тот, что хотел
быть похожим на ветер
в его самых заветных движениях,
нынче лежит камнем в ручье,
безмолвный в игривой
воде.
 
 
тот, что хотел
твердой рукой править миром,
устал и терновым венцом
свой стон несет, но он смеется
в лучах осеннего солнца.
 

 
счастье с тобой
в прошлом; гудок парохода в
будущем, где я как матрос
глядящий сквозь иллюминатор
размышляю о море
 
 
и все ж лишь руки недостаточно
что подвижность свою посвящает
счастью тебя или без тебя и как танцор
невольное удовольствие доносит
через порог сердца наших глаз
 
 
если б только у меня был такой картуз
в нем хранил бы я копилку моей души
если б мог я действительность упаковать
в чемодан и в лодку сесть и забыть в волнах
вечности о последнем удовольствии смертного
 

 
я с трудом смог остаться один.
 
 
я не сказал бы: я не сказал бы что
так трудно быть одному подобно
по полю скользящему солнцу
 
 
возьмем – друг! – муравьев с их дворцами
живущих как человек в своем
самомнении – они дождя ожидают и
дальше копают; чистый кристалл
обращая в песок.
 
 
ты живешь в зрачке ночи черным дроздом,
или как принц в своем будуаре: семнадцатый
год Венеции на календаре и тихонько, тихонько
они закрывают книгу.
 
 
смотри! из пергамента твои башмаки
 
 
о – мой друг – не истинен этот мир.
 

 
покуда над морем крутящийся
ветер не обратил он в горсть
белых мышей чтоб барсуков
превратить в булыжник на который
луна каплет свечой,
 
 
мы положим его вялую как сыр руку
перед отверстием норки чтоб он стал
пищей для несчастной листвы поля
с которым я вместе качаюсь легонько
туда-сюда в колыбели моря
 
 
я потому его разрезал.
 

 
послушай:
когда я еще жил с ним
и мы из нитей и тряпья
творили вместе мир
когда моим был его глаз
и руки белые его
тогда благословлял я снег
и в дождь смеялся.
 
 
когда полудни проводил
я в комнате его и в его теле
ходил или сидел, читал ли книгу
или спал, когда пути я знал
ушей его и реку его глаз
я проплывал когда играл
его руками и по губам бежал
встречался часто я с собой
смеясь ли плача говоря.
но,
с наступлением осени он ушел
я с ним вместе ведь я себя не нашел
я отдал руку его рукам
я пленен его глазами
я смущен его ушами
заблудился в его теле
в его теле потонул.
 

 
Я слушаю как вечер снаружи за окном
С силой мощной пульсации утекает
Время гибкое и темень втягивая ртом
Как медленно сердце мое вырастает
 
 
О бесчувственность серость и бренность
На стульях стальных среди гиблых книг
Ноги в шнурках лед в глазах и леность
Низменных пальцев рыскающих в них
 
 
Страсть там лишь бусинка в глазах рыбака
Челнок человека морем движем слегка
Выудить мысль из воды чудаку негоже
В богатых сетях средь мидий счастья и позже
 

 
пару раз в день мне удается
сбежать в новый мир
там прекращаются вздохи
там нет голоса в спину хотя я знаю
что должен вернуться но я не плачу
если бы в этом мире я смог вдруг
остаться чуть дольше и всякий
раз вновь дольше до тех пор пока
обычный мир не превратится в сон
похожий на ночной кошмар из детства,
в который уже невозможно поверить,
потому что есть лучше, что более ценно,
потому что я нашел клад, в который никто
не верил золото на дне моря из корабля
утонувшего а никто и не знал
 
 
и тогда мое счастье будет подобно
величию этой мести, темный
призрак парящий по дну океана
могила храбрых моряков чье золото
тела их будто лампу украшает
 

 
ты завтра умрешь; этим стихам
ты телеграммой отправишь улыбку
они ее ждут. Не дозволь почтальону
что мчится с предсмертным часом
твоим стать вестником зла
живи. Разбей зеркало
в котором плакало твое лицо.
 

 
я самый невинный зверь на земле
я сплю с ночью срастаясь с ней телом
а ночь растет в моем сердце
 
 
темной тканью твоих пальцев
я плету одиночество ночи
пестрое придирчивое переменчивое
 
 
я познал все слезы одиночества
ударь меня открой меня
я роза веселья
 
 
иди сюда доверься мне
я забросаю ветер звездами
 
 
как лодку изобилия
в скупости моря
 
 
ну раз ты не пришел
я потихоньку закрываюсь.