Текст книги "Век перевода (2005)"

Автор книги: Евгений Витковский

 
Средь вод Гугэн Бэрра есть остров зеленый,
Его нежит Аллуа волной оживленной;
В краях горных Десмонда сотни потоков
Сбегают в то озеро с горных истоков.
Здесь ясень растет, и обвислая ива
Игру резвых волн наблюдает бранчливо;
Они же, как дети, не вняв брани липкой,
Улыбку восхода встречают улыбкой.
А холмы окрест – вырывает их пламя
Из тьмы, когда бури полощется знамя.
И воды несутся под рев грома гневный,
Как кланы с высот на зов битвы вседневной;
И ярким огнем гребешки волн сверкают,
И криком орлы Муллах весь оглашают.
Едва ли то место на свете известно,
Что было б, как остров сей, барду прелестно!
Бывало, как солнце зависнет над Клэрой
И вереск осветит на склонах Иверы,
Спешил я к тебе, милый остров, из дому
Воздать свою почесть приюту благому
И вспомнить о бардах твоих, что толпою,
Собравшись на пустоши иль за скалою,
Решили бежать от саксонского гнета
И песней последней пронзили высоты.
О лиры сыны! В том краю одиноком
Сколь горд я бывал тем, что в сонме высоком
Певцов, чьею музыкой Эрин гремела,
Лишь я разбудил ее арфу умело,
И сызнова слились с журчаньем потоков
Мелодии древние горных чертогов,
И снова преданья седые восстали
С одра своего, где туманы блуждали.
Последний из бардов! ужели открыл я
Огонь твоей арфы, души твоей крылья?
В тот час, как сгустились в стране злодеянья.
Лишь песен твоих мне светило сиянье,
Жива здесь еще молодая свобода,
Что глас возвышает на горы и воды,
Взойдет звезда запада славным обетом
И землю зальет своим солнечным светом.
Я тоже прейду, – но меня вспомнят снова,
Когда встанет Эрин и сбросит оковы;
Придет Менестрель вешней, майской порою
С прекрасной свободной душой молодою
Слезу уронить над моею могилой
Там, где Эйвон Буи волной плещет милой,
Иль скромный венок бросить в реку сердечно
На память об арфе, уснувшей навечно.
 

 
Воспрянь, о лира, хоть тебе не вторит голос юн,
Покуда сила не ушла незримая из струн;
Слабеет жизни огонек в груди моей больной,
И всё ж взыграй, и после я улягусь на покой.
 
 
Ужель умру? Да будет так, и лучше я усну,
Чем с миром и судьбой вести бессрочную войну.
Приди же, хладный сон, укрой в объятиях скорей
От сгинувших надежд и грез, немеркнущих скорбей.
 
 
Но если б жить – чтобы подчас могучий песен вал,
Пронзенный светом золотым, в груди бы вырастал;
Но если б жить – чтоб самому прервать той песни сон,
Чьи звуки образом моим наполнят Альбион.
 
 
О, если б храбро биться я на поле бранном мог,
Я славу бы себе стяжал или в могилу лег;
Назвать бы мог тебя своей, всем существом любя,
Или с улыбкою почил, погибнув за тебя.
 
 
Но поздно, взяли верх они, и близок мой закат,
Вовек не сжать мне той руки, не встретить милый взгляд.
В собраньи будущих певцов мне песней не вспарить.
Усни же, арфа, навсегда, оставь меня грустить!
 
 
Пусть выигрыш их, но, Мэри, им не удался расчет —
В руинах сердца моего любовь еще живет.
От мысли этой можешь ты душою восскорбеть —
Что тщетно пел я, зря любил, – и должен умереть!
 
 
О Англия, каких обид в душе ни воскрешай,
Тебя люблю, отечество, прелестных песен край,
У гроба тешит мысль одна – мне спать в земле отцов,
Как менестрелю, и лежать средь вольных храбрецов.
 

 
Любовь моя, мой вечный свет,
Тобой надежно я одет;
Хоть длились годы муки злой,
Всё помню вздох прощальный твой
И в сердце сохраняю взор
Hussa tha measg па realtan more.
 
 
Счастливый день был недалек,
Но тут вмешался хмурый рок:
Пускай вблизи уж не сверкнуть
Лучу, что осветит мой путь,
Люблю судьбе наперекор
Hussa tha measg па realtan more.
 
 
Иных красот мне свет блистал
И хоть собою завлекал,
Всё крепче я любил взгляд твой,
Улыбку, образ колдовской;
Сияй – храню я в сердце взор
Hussa tha measg па realtan more.
 

 
Средь горных пастбищ, где озера спят
В Карагиссаре, не найдя свой сток,
Вдоль речек, что в снегах берут исток,
Седые маки на ветру дрожат.
 
 
Но мнет весна хмельная их наряд,
Последний обрывая лепесток,
И вот, когда тому приходит срок,
Головки маки зрелые клонят.
 
 
Их в сумерках крестьяне надсекут
Неглубоко умелою рукой
И сок точить оставят под луной;
 
 
А поутру неспешно соберут
Сок, бурою запекшийся росой,
Что сон приносит крепче всяких пут.
 

 
Случится звездопад,
Звезда ль падет одна,
Но звездных мириад
Всё так же высь полна.
Не выправит весь труд
Извечный недочет;
Дожди над морем льют,
Но соль в нем не прейдет.
 

 
Исчезнут скал пласты
И вера тоже;
Дерн надо мною ты
Не трогай всё же.
 
 
Узлы любви плетут,
Расстаться чтобы.
Подруга ляжет тут,
Кто лгал до гроба.
 

 
Что за грешника младого там в наручниках ведут?
В чем таком он провинился, что кругом его клянут?
Отчего по виду скорбен он едва ли не до слез?
Знать, свободы ему стоил небывалый цвет волос.
 
 
Оскорбителен природе человека сей окрас,
За него во время оно вздернуть следовало враз;
Впрочем, виселицу вряд ли стоит принимать всерьез, —
Вот содрать с него бы кожу за ужасный цвет волос.
 
 
В поведеньи его воля чрезвычайная видна —
Красить голову украдкой в невозможные тона;
Но ведут его без шляпы, чтобы громко произнес
Приговор судья суровый за отвратный цвет волос.
 
 
Осужден топчак давить он иль трепать канат морской
Иль долбить в Портленде камень что в мороз, что в лютый зной,
А в свободных промежутках может этот камнетес
Возводить хулу на Бога за несчастный цвет волос.
 

 
Над нами высь, и я в ночи
Сквозь горний свод гляжу туда;
Ни солнце, ни луны лучи
Мне не преграда; никогда
Мой взор не отвлечет звезда,
 
 
Затем что к Богу я стремлюсь,
Затем что к Богу – этот путь,
Затем что духом я томлюсь —
Будь эта слава иль не будь,
Я упаду к Нему на грудь.
 
 
Я, как всегда, лежу без сна,
Его улыбкой озарен;
До всех светил, еще когда
Воздвигнут не был небосклон,
Во мне дитя замыслил Он.
 
 
Он жить назначил мне вовек,
Всё в жизни вплоть до пустяка
Предначертав; да, Он предрек,
Что ляжет так моя рука,
Пред тем, как начались века.
 
 
И, этой жизни дав исток,
Укоренив, велел расти
Навек безвинным, как цветок,
Что может вянуть иль цвести,
Не зная своего пути,
 
 
Чтоб мысли, речи и дела
В Нем множили любовь ко мне —
К душе, что создана была,
Чтоб что-то Он обрел вовне,
Ему врученное вполне.
 
 
Да, да, коль древо ждет расцвет,
Ему не повредит сорняк!
Когда б – Господь мне дал обет —
От всех грехов вкусил я, как
Вкушают ядовитый злак,
 
 
Вся скверна силой естества
В блаженство б обратилась вмиг;
Но гибнет сорная трава,
Чей лист под росами поник,
Коль он для этого возник.
 
 
Когда вкушаю я покой
Средь нескончаемых отрад,
Я вижу – огненной рекой,
Лишь стоит долу кинуть взгляд,
Сонм тех злосчастных кружит ад,
 
 
Кто жаждал, чтоб их жизнь была
Чиста, как дым от алтаря,
Чтоб Бог избавил их от зла,
Пусть к ним любовью не горя;
И все труды пропали зря.
 
 
Мудрец, священник и аскет,
Монах, монахиня – без сил;
Спасенья мученику нет,
И Бог ребенка осудил
До сотворения светил!
 
 
Но – как бы смел я вознести
Ему хвалу, когда бы мог
Постичь безвестные пути
И, за любовь внеся оброк,
Войти в заоблачный чертог?
 

 
О, если Ты в сирийской спишь сени,
Не зная, что вотще окончил дни,
Не видя ни огня, ни темноты
Той злобы, что смирить пытался Ты,
Но лишь раздул на множество годин,
Спокойной ночи, Человечий Сын.
 
 
Но если Ты покинул гроба тишь,
И подле Вседержителя сидишь,
И помнишь Ты в обители высот,
Как лил Ты слезы и кровавый пот,
Как нес Ты крест и как Твой взор угас,
Склони его с небес, спасая нас.
 

 
Сколько б ни стоял ты у порога,
Мой порог не будет перейден.
В дом ко мне заказана дорога,
Этот дом – для тех, кто здесь рожден.
 
 
Если путник изнемог от жажды,
Я наполню чашу – посмотри!
Но лишь раз. Не спрашивайте дважды —
Дверь опять замкнется изнутри.
 

 
Любишь – и караулом
Звезды бдят над тобой,
Смутным полночным гулом
В дали влечет прибой,
Высится неизменно
Там, где смолкает речь,
Анадиомена
Возле обнятых плеч.
 
 
Любишь – и льется время,
Вечных дождей напор,
С сердца смывая бремя,
Гнетшее с давних пор.
Гавань? Забудь обычай!
Ной, ковчег, Арарат
Стали воде добычей —
Нет для нее преград.
 
 
Любишь – и повторяешь
Вслед за другим слова,
Кружишь – и открываешь:
Память везде жива,
Близость – и ты часами,
Чуя чужую дрожь,
Там, где трепещет пламя,
Даришь себя и берешь.
 

 
Тайною окутан одинокий,
Образы бегут к нему волной —
Зарожденье, всходы, токи,
Даже тени их впитали зной.
 
 
Зреет там, в его покое,
Сокровенных помыслов запас,
Губит он в себе людское —
Всё, что сводит и питает нас.
 
 
Смотрит он, бесстрастный и суровый,
Как земля меняется, и вот
Смерти нет и жизни новой:
Совершенство в тишине грядет.
 

 
Как одиноки мы в те дни,
Когда от нас уходит лето!
В багрец и злато всё одето,
Но неги сада – где они?
 
 
Блеск вод и неба – голубой,
Краса полей – еще живее,
Но где победа и трофеи
Страны, представленной тобой?
 
 
Там, где изменчивы черты
И где всему лишь счастья надо,
Под шум вещей, среди их чада
Не счастью – духу служишь ты.
 

I

 
О, если б он вернул мне дар печали,
Что мне сжимала сердце, так нежна,
Когда глаза везде венки встречали,
Когда слезилась каждая стена.
 
 
Ты мучился, но воскресал во благе,
Ты умирал, но умирал любя,
А ныне слышно, как при каждом шаге
Пустеют коридоры без тебя.
 
 
Да, пустота – одно из откровений,
В которых Темный нам всего видней,
Прими ее в печали, без сомнений,
Но это – не печаль минувших дней.
 

II

 
Дать возрасти уединенью надо,
Отринь всё то, что знало первый день,
И погрузись в безмолвных ветел стадо,
Землею черной ввергнутое в тень.
 
 
Свет ярких солнц – призыв к дороге дальной,
К часам невыносимой суеты,
Милее мне смотреть, как сад миндальный
От дерзких взоров прячется в цветы.
 
 
Здесь слышен Темный, недоступный встрече,
Лишь чтоб увлечь, он нас возносит сам,
Но милость, гнев, видения и речи
Он человечно оставляет нам.
 

III

 
Сонм мудрецов, чье слово всем желанно,
Таящийся (а может быть, и нет)
В пределах тропиков и океана,
Умы людей волнует много лет.
 
 
У инков, в Занзибаре ль это слово?
Повсюду мифы, сходные точь-в-точь,
Но не узнал никто еще такого,
Что перед Темным не отступит прочь.
 

IV

 
Седы холмы, на реках седина —
Их лоно предков всех веков вместило, —
А на прибрежье новая жена
Стан развернула, косы распустила.
 
 
А рядом бычье стадо топчет луг,
Разя рогами спереди и сзади,
Доколе муж не вступит в этот крут,
Чтоб всё смирить – рога, и стан, и пряди.
 
 
И всё тесней помчится хоровод —
Родов, скорбей и радостей круженье.
Он знает, что вернется всё вот-вот,
Лишь Темный остается без движенья.
 

 
Во имя отмеряющего сроки
Ты взгляд простер, с людской судьбою в лад,
Не вопрошая о грядущем роке,
На срок, в котором погибает взгляд.
Холодное вещей прикосновенье
Нам жжет лицо, из уз на волю рвясь…
Есть лишь один ответ: в стихотворенье
Вещей и слов мистическая связь.
 
 
Будь это гефсиманская руина,
Где глубочайший дух стенал с трудом,
Иль Посилипп, где кровью Конрадина
Былой позор смывал анжуйский дом, —
Вновь будет крест, вновь судоговоренье,
Без крови, но судьбы не отменить:
Заклятье – в строчках, рок – в стихотворенье,
Пропела парка, и прядется нить.
 
 
Во имя отмеряющего сроки —
Лишь тенью нам себя являет он,
Что завершает года крут широкий,
Но нам невнятно пение времен, —
Год на камнях истории творенья,
Камнях небес, камнях, где сил поток, —
И твой настанет срок: в стихотворенье
Страдания и ночи монолог.
 

(Дж. Джойсу)

 
Жизнь мира – от рассвета до заката,
И предстают в ночи передо мной
И ад, и рай, еврея путь земной
И Карфаген, разрушенный когда-то.
Дай, Боже, сил и подбодри меня,
Чтоб я сумел достичь вершины дня!
 

 
От жажды гибну я у родника,
Дрожа в ознобе, на костре сгораю;
Мне, как чужбина, родина горька,
Я обретаю всё, я всё теряю;
Всем верю, никому не доверяю;
Я, червь нагой, корону надеваю,
Я всемогущ, ничем мне не помочь,
Смеюсь сквозь слезы, в старых снах плутаю,
Все принимают, каждый гонит прочь.
 
 
Нет в мире постоянней перемены,
Меня неясность истиной влечет,
Я сомневаюсь в том, что несомненно,
В расчете точном вижу я просчет;
Ничто ни с чем сочту наперечет;
В отчаяньи опору обретаю,
А утром говорю: «Настала ночь!»
Всё помню, ничего не понимаю.
Все принимают, каждый гонит прочь.
 
 
Я беззаботен, всё меня тревожит,
Люблю владеть, но не люблю хранить,
Лишь похвала число обид умножит,
И невиновных легче обвинить;
Лишь тот мне друг, кто станет говорить,
Что белый лебедь – это ворон черный,
Похожа правда на вранье точь-в-точь;
Не предавать, а помогать зазорно,
Все принимают, каждый гонит прочь.
 
 
О принц, я сообщаю вам с поклоном:
Живу я только по своим законам,
Но получить награду я не прочь.
Я слеп и глух. Так будьте благосклонны!
Все принимают, каждый гонит прочь.
 

1

 
Нет радости, милее той, что Рок придет отнять,
Когда настанет час уму и чувствам отпылать;
Зачахнут розы нежных щек и сердца первоцвет,
И увяданье нас уймет почти во цвете лет.
 

2

 
А те, кто схоронил в волнах обломки светлых дней,
Плывут на отмели греха и в океан страстей,
Им тщетно компаса игла указывает путь
К фата-моргане берегов, которых не вернуть.
 

3

 
Когда кладбищенский покой нам душу омертвит,
И станет глух к чужим скорбям, кто по своим скорбит,
Когда ручьи живые слез прихватят холода,
В сухих глазах блеснут лучи нетающего льда.
 

4

 
Еще живут в устах слова, надежды ток – в груди.
Но прежних безмятежных снов ты заполночь не жди.
Обвил руины буйный плющ, всё утопил в листах.
Снаружи трепет, зелень, жизнь, внутри развал и прах.
 

5

 
Где чувства, равные былым, тот, кем я был тогда,
Где слезы прежние мои, летучих дней чреда?
Когда б вернулась, как весна, вся прелесть бытия,
В пустыне нынешней моей, оттаяв, плакал бы я…
 

 
Луной глядишь в мои леса,
В леса тревог и бед,
И слез вечерняя роса
Твой оттеняет свет.
 
 
Нарушив мой покой и сон,
«Жестокий… – шепчешь, – лжец…»
Из можжевельника сплетен
Колючий твой венец.
 
 
Лжец? Но ведь я тебе не лгал
И не был я жесток.
Стволы черны, снег белый пал
И звезды пали в срок.
 
 
В твоем луче двоится тьма,
Грех жизни нашей всей
И полустертый след клейма
На совести моей.
 

 
О, как желал бы я ласточкой быть или голубем сизым,
Только бы скрыться от жизни со смертными или в пустыне
Вместе с животными дикими так обитать (ибо звери
Самые верные смертные), чтобы, не ведая горя,
Дни проводить безмятежно, спокойно; один только разум
Вовсе бы не был звериным – в божественных помыслах сведущ,
На небе свет он стяжал бы для жизни моей беспечальной.
Или, забравшись на гору, я людям с вершины высокой
Стану кричать, обращаясь к ним голосом, грому подобным.
Смертные люди, гранатовый род! Бытия не имея
(Вся наша жизнь – для погибели), что мы напрасно кичимся?
Сколько же снами пустыми и лживыми нам забавляться
Здесь, на земле, суетой развлекая друг друга напрасно?
Сердцем своим рассуди, путешествуя всюду со мною,
Видя, что видел и я, ибо Бог даровал мне способность
Чудную: счастье, несчастье ли – разум легко переносит.
Этот отважен и юн – невоздержных товарищей гордость,
В членах враждующих крепок, душою же высокомерен.
Этот – красив, как звезда Эосфор, и к себе привлекает
Взгляды людей, что весенний цветок между юношей славных.
Этот – удачлив во всех состязаньях, подобно Арею;
Всех на ристалище он превосходит в убийстве животных.
Этот, привыкнув к роскошным пирам и веселым попойкам.
Чрево свое напитав лишь для воздуха, моря и Геи,
Сгорбился ныне, отцвел: слабосильная старость явилась.
Вся красота улетучилась, внутренность мертвою стала.
Только отчасти меж смертными, большей же частью в Аиде
Он пребывает. А этот предал себя басням различным.
Этот столь знатен, что думает лишь о могилах великих,
По завещанию скудному новых детей приобретши.
Этот, прославившись в городе силою мудрости, ныне
Вечно у всех на устах. А вот этот богатство без меры
Копит – всё мало ему; у иного же к знаниям тяга.
Этот обрадован тем, что к нему, мол, судьба благосклонна.
Этот – кровавых лохмотьев мешок, и не боле – имеет
Силу земли и поэтому в небо с презрением смотрит:
Будучи смертным, в надеждах возносится ввысь, как бессмертный.
Все одинаковы, все мы – лишь скудная горсточка тлена:
Раб и вельможа, батрак и заносчивый землевладелец.
Все мы во тьму отойдем, и приютом нам будет могила,
Всех нас в далекое странствие плач погребальный проводит,
Только лишь имя свое мы оставим скорбящим потомкам.
Рано ли, поздно ли, всех нас единая участь постигнет:
Жалкая куча костей, обнаженный, оскаленный череп.
Кончились все наши горести, беды, страдания, нужды,
Войны, нечестие, жажда богатства, гордыня мирская —
Всё преходящее умерло, вся суета отшумела.
Время покинуть сей мир – нам в нетление должно воскреснуть.
Видя всё это, внемлите же голосу разума, дети
(Истинно, дети мои, ибо Духом детей приобрел я),
Внемли мне, мир, и всё то, что бушует в стремительном мире:
Всю эту скверну, которой исполнено царство земное, —
Жажду похитить чужое, убийства и лютые распри,
Славу, богатство, престол, благородство, неверное счастье, —
Спешно оставим и в небо бежим без оглядки, где ждет нас
Троицы свет, что сияет так чудно и невыразимо.
Прочих игральным костям уподоблю: в одну и в другую
Сторону падают; грязь им, как свиньям, приносит отраду;
Тьмою кромешною ночь им безумные очи застлала —
Ходят на ощупь, вдоль стен, чтобы им не столкнуться друг с другом.
 

 
Как и откуда пришел я? И как я из праха воскресну
После того, как земля тело мое обретет?
Буду ли Богом великим спасен? И куда я отправлюсь —
Верно ли мне суждено в тихую гавань идти?
Многострадальны сей жизни пути, переполнены горем:
Беды, несчастья, труды множатся – нет им конца.
В людях прекрасным, без примеси зла, ничего не бывает.
Если бы доля моя тяжкой такой не была!
Власть и богатство – престол ненадежный, гордыня – пустое;
Рабство – бессмысленный труд, бедность – оковы навек.
Молодость – молнии вспышка, минутная радость несчастных;
Старость – седины, печаль, скорый из жизни уход.
Слово крылатое – воздух, пустая молва. Благородство,
Древняя, славная кровь – дикого нрав кабана.
Сын – неизбежная дерзость, семейство – постылая привязь;
Дети – заботы, труды; но и бездетность – недуг.
Речи в собраниях – злоба, а мир – для бессильных. Искусства —
Жалкая доля: они тешат грядущих во тьму.
Хлеба кусок на чужбине противен и скуден. И землю
Плугом пахать тяжело. По морю ль ходишь – в Аид.
Родина – гиблое место, чужая страна – униженье.
Всё, что мы видим вокруг, – горе. Веселье и смех —
Пена, видение, ветер, роса, испарение, призрак,
Пепел, морская волна, тающий след корабля.
Вечно вращается круг, принося неизменно всё то же,
Так что стабильна, увы, лишь перемена часов,
Дней и ночей, порождений, смертей, наслаждений, болезней,
Быстрого бега, удач, жалких падений и бед.
В этом, о Логос, премудрость Твоя: Ты приводишь в движенье
Всё в этом мире затем, чтобы любил человек
Лишь неизменное. Крылья ума расправляя, оставим
Всё, что мы здесь обрели, – жалкие смертных дела.
Если и есть у людей то, что вечно, прекрасно, то это —
Наше стремление прочь, крест наш поднявши, уйти;
Слезы, смятенье ума, погруженного в поиски Бога, —
Радость надежды и свет Троицы, льющийся к тем,
Кто посвятил очищенью себя, кто оставил безумства.
Образ возможность хранить, Богом дарованный нам.
Жить посторонней для жизни, иной, неиспорченной жизнью.
Мир обменявши на мир, все бремена понести.
 

 
И прежде Вечный в час испытания
Внимал молитве сердца смятенного;
И вот я вновь к Нему взываю:
Разве теперь Он не даст ответа?
 
 
От чар коварной речи предателей
Господь, избави душу, храни меня
От языка, где поселилась
Ложь ядовитая, гибель верных.
 
 
Кто зря на дело злое надеется,
Пусть скажет, сколько выручил прибыли
С неправды, – что ему за благо
Лживый, коварный язык приносит?
 
 
Сразить стремится быстрыми стрелами,
Железом жалит; жар можжевеловый
В углях огнем легко взовьется, —
Вряд ли его ты погасишь скоро.
 
 
Доколе, Боже, быть мне изгнанником?
Я слишком долго жил среди варваров:
Поставил свой шатер в Кидаре,
В стане у Мосоха я ютился.
 
 
Увы, зачем я долго упрашивал
Врагов свирепых, – время упущено:
Что толку звать бесчинных к миру,
Ныне злодеи к войне готовы.
 

 
К той, что правды полна, света и мудрости,
Но не хочет принять честь поклонения,
Лавр кровавый сложив, учит неистовых, —
Пусть летит к тебе песнь моя.
 
 
Чтоб тебе посвятить образ оплаканный —
Сквозь полночный кошмар молний змеящихся,
Там, где кровь залила поле цветущее
В это время погибели.
 
 
Вся убранством весны пышно одетая,
Лоб и стан свой тогда дивно украсила
Ты, о Муза, когда ярко на образе
Заблистала слеза твоя.
 
 
Войны, пышность убийств ты взненавидела,
Голод прочь прогнала. Молишься ль Господу —
Меч из рук Аваддон выронит с трепетом
По молитве заступницы.
 
 
Нет, не верю, что он может украсть тебя.
Смех, подобный сему, слышать – и зверствовать?
Разве можно убить образ Всевышнего —
Катарину – бестрепетно?
 
 
Мать вселенной, живи! Благо народное
В темной, тихой ночи молит неистово:
Ты, чья милость равна Божией милости,
Как ты можешь быть смертною?
 
 
Вижу в Духе твой склеп, в черное убранный,
Крест безмолвный над ним траурно высится,
Эхом в воздухе плач носится горестный
Между морем и берегом.
 
 
Старец в ужасе рвет волосы редкие,
И седины его падают клочьями.
Трижды с трепетом гроб чтит целованием,
Троекратно взывает он:
 
 
«Та, что жизнь мне дала, зря мне дала ее.
Тот, кому я дал жизнь, зря был на свет рожден.
Жить не стоит нам, сын, если умершею
Катарину нам зреть дано».