Текст книги "Век перевода (2005)"

Автор книги: Евгений Витковский

 
Вот и павлин! Каков!
Не правда ль, наслаждение для глаз
Его окрас? —
Игра оттенков, глубина тонов
И переливы зелени, – а хвост
Как блещет золотом!
Здесь нужен тост!
 
 
Отменный раритет
Такой павлин – и надо в вашу честь
Его доесть.
Я рад, что вы почтили мой обед,
Вы в курии моей – бесценный лал!
Но что я вижу – пуст у вас бокал!
 
 
Венеции стекло
Вам нравится? (Куда ты смотришь, эй, —
Скорей налей!)
Как женственно, изящно и тепло!
Я сам в душе артист – да не судьба…
Ну, пейте же! Te deum lau… Ба!
 
 
Разбился? Ай-ай-ай!
Примета есть, что, значит, был там яд.
Пусть говорят!
(Чего глядишь, другой бокал подай!)
Вы побледнели? Выпьем, в добрый час!
«Венера с Марсом», слышал, есть у вас
И «Пляшущий сатир»
Праксителя? Я отдал бы всю власть
Хотя б за часть
Сокровищ ваших, древность – мой кумир.
Что за восторг – шедеврами владеть!
Вы вздрогнули? Неловко вам сидеть?
 
 
(Подушку, дуралей!)
Угодно ль фруктов? Персики, как мед,
И дивный плод
Граната, что девичьих губ алей!
И хоть купцы дерут за них вдвойне —
Для гостя ничего не жалко мне.
 
 
Позвольте, я сейчас
Разрежу эту грушу пополам —
Вот это вам!
Болтают, что отравлены у нас
Ножи – и яд с одной лишь стороны.
Вы в это верить, право, не должны,
 
 
Хотя, по правде, что ж,
Оно удобно было бы, когда
В деньгах нужда —
Наследство, глядь, к рукам и приберешь,
Хе-хе! Но вам не по себе, гляжу?
Пора домой? Позвольте, провожу.
 
 
Вот вам мое кольцо,
Целуйте! Впредь прошу не забывать,
(Скорей подать
Носилки монсиньора на крыльцо!)
Всегда для вас открыт мой скромный дом,
До новых встреч за молодым вином!
 
 
Прощайте, кардинал!
(Домой доставить – и без суеты!)
А, это ты,
Лукреция! Что, собралась на бал?
(Едва ли доживет он до утра.)
Ну-с! Папочку поцеловать пора!
 

Teneo lupum auribus

 
Кто таится там в углу
В сумеречный час несмелый,
Когда трели Филомелы
Оглашают лес Сен-Клу?
 
 
Кто в мои стучится двери —
Верный пес иль хищный волк?
Ведь в проказах знают толк
Эти басенные звери.
 
 
Это Аргус твой, Улисс?
Иль собака Ламартина?
Иль торчит из-за кулис
Волчья жесткая щетина?
 
 
Анжелика ты? Азор?
Как зовут тебя, приятель?
Ты На-ву-хо-до-но-сор?
Или Фенрис, волк-вещатель?
 
 
Кастор? Нестор? Или ты
Песик Жана де Нивеля,
Скачущий из темноты
В голове, пустой от хмеля?
 
 
Или бархатный волчок,
Что в лучах туманной Фебы,
Как уснули все эфебы,
Греет нежность милых щек?
 
 
Может, ты гонитель Красной
Шапочки, разбойник злой,
Обесславленный хулой
В детской сказочке ужасной?
 
 
Лафонтеновский злодей,
Что куражится до срока,
Ужас агнцев и людей, —
Или пес святого Рока?
 
 
Может, в песенке простой
О тебе поют пастушки:
«Не ходите в лес густой —
Волки бродят у опушки»?
 
 
Посылка
Пес и волк, ты плач и смех,
Враг и друг, слеза с улыбкой.
Серебрится серый мех
В этой сумрачности зыбкой.
 
 
В час когда и свет, и мрак
Нераздельно вместе слиты,
Ты мой друг и ты мой враг,
Ты угроза и защита.
 
 
Пес! – когда звезда, лучась,
Ищет лунного осколка,
В пасторальный этот час
Защити меня от волка!
 

Посвящается Антонио Мачадо

 
Я раковину эту нашел в песке у моря.
Вся чудной позолотой и жемчугом сверкала.
Ее Европа дивной рукой своей ласкала,
Мчась на быке небесном, с волной крутой в раздоре.
 
 
К губам ее поднес я – полился звук, и вскоре
Увидел я, как эхо зарею распускалось.
А чуть приблизил к уху – о кладе в синих скалах
Поведала мне сотни таинственных историй.
 
 
Так соль я собираю из горьких вздохов ветра,
Что аргонавтов бросил в далекий путь по свету,
Дарил Язону звезды в его прекрасном сне.
 
 
И я волнам внимаю, их тайному биенью,
И ветру, что приносит волшебное волненье
(Та раковина сердце напоминает мне).
 

 
Вороньё в синем небе – грязно-черные стаи.
И в дыханье столетья страх чумы нарастает.
Далеко на Востоке смерть трудиться устала.
 
 
Апокалипсис грянул? Народился Антихрист?
К чудесам и знаменьям взоры все обратились.
В возвращеньи Христовом – видят неотвратимость…
 
 
Боль во чреве планеты столь глубокая зреет,
Что мечтатель, парящий высоко в эмпиреях,
Разделил с сердцем мира это горькое бремя.
 
 
От убийц идеалов горе миру осталась.
И затворником бездны человечество стало.
Грубый молох вражды и войны вырастает.
 
 
Боже мой, Иисусе! Отчего же ты медлил
Протянуть свою руку этим хищникам бедным,
Озарить свои флаги солнца отблеском бледным?
 
 
Он является рано, жизни вечную сущность
Открывая безумным и безрадостным душам,
Сладость утра забывшим и во мраке заблудшим.
 
 
Боже мой! Да придешь ты, да грядет твоя слава!
Да придешь в звездной дрожи, в катаклизмах кровавых!
Мир неси и любовь нам, милосердный и правый!
 
 
Чтоб, мечтателя видя, бледный конь твой примчался,
Божество в необычной песне трубной звучало.
В сердце углем остался твой огонь величавый.
 

 
Золотой фазан встречал меня секретом:
– Белый клад твой спрятан в кабинете этом,
Смех ее чудесный весь искрится светом.
 
 
На коврах – фигуры красотой блистали,
И с вином столетним ждал бокал хрустальный,
Стебли роз французских в вазах из Китая.
 
 
Дар земли французской… В час перед свиданьем,
Там, в уединеньи, в сладком ожиданьи,
Свежий аромат свой розы ей отдали.
 
 
Ужин ждал… Но стрелы грозные взмывали,
Целились амуры, с глаз платки срывали,
Масленичной ночью, ночью карнавальной!
 
 
Шелковая маска сброшена невинно,
В радостной размолвке был пролог недлинный,
Очищенье пил я в сладких этих винах.
 
 
Что за виноградник – страстные те губы!
Легким жгут укусом, поцелуем губят,
Как они безумны и как белы зубы!
 
 
Жгучих губ коснувшись, я вина отведал,
Из чудесных пальцев, что нежней рассвета,
Брал я землянику и больших креветок…
 
 
Я в костюм Пьеро был облачен той ночью.
Радовался, слыша, как она хохочет.
Отчего же горечь душу мою точит?
 
 
Карнавальной ночи огненная россыпь.
И прекрасна гостья в грустных моих грезах.
Пламенные очи, губы, словно розы…
 
 
Для нее в уютном этом кабинете
Я – любовник новый, их полно на свете.
Странник издалёка, тих и неприметен.
 
 
Доносилось эхо песен карнавальных,
С флердоранжем белым молча расставались
Тысячи невинных на ночных бульварах…
 
 
И когда вино мне песню напевало,
За окном, я видел, тучка проплывала,
Фебу скрыв волшебным черным покрывалом.
 
 
…Как-то у любимой я спросил ответа:
– Ночь полна печалей – видишь ли ты это?
Есть ли она где-то, Королева света?
 
 
Не Она ль смотрела на меня? Померкнув,
Отвечал фазан мне: Был любим безмерно
Ты Луной умершей, лишь Луною верной.
 

 
Севилья? Гранада? О лунные танцы!
На улицах узких – мятеж мавританский!
По темным балконам, по белым ступеням
Бегут и вращаются лица и тени…
И небо, закрытое дымкой апрельской.
 
 
Вино молодое сулит мне дорогу.
Бокал осушу – и душа моя дрогнет.
Все грезы со дна поднимаются, что ли?
Апрель, и луна, и вино золотое
Псалмы мне поют и любовные песни.
 
 
Вот правая с левой сошлись стороною;
Но чей это призрак бредет под стеною?
Плащом прикрывается рыцарь забытый,
И меч он повесил, и шляпа пробита…
Луна проливает бокал белых грез.
 
 
Блуждают мечты среди улочек тесных.
И тень очарованно бродит за песней,
По тем лабиринтам, то шумным, то строгим,
Пока не откроются скрытые сроки…
Бледнеет луна от таинственных слез.
 
 
Вот домик знакомый. Привиделось, что ли?
Балкон, и жасмины, и белые шторы,
Белей сновидений луны снежно-белой…
– Сеньора, час пробил. Мне ждать надоело!
(Неслышно дуэнья вошла со свечой…)
 
 
Я – призрак суровый, скажу по секрету.
Я – тень, что настойчиво ищет рассвета
В ночи, где лишь звезды роскошны без меры.
Я – бледный мираж, я – ночная химера,
Что трон у луны отбирает мечом!
 
 
Сеньора, о, как Вы наивно-прекрасны!
Звездой одинокой мне видитесь ясно
В наплывах рассветных…
Вы так молчаливы,
Признанье мое Вы отвергли пугливо,
Как голос Ваш нежный узнать бы я мог?..
 
 
Но… тень возвратилась в свои сновиденья.
За нею следит неустанно дуэнья.
– Синьора, быть может, во мраке за дверью
Есть призрак в засаде. В мой меч Вы поверьте,
И лунным лучом заискрится клинок.
 
 
Манеры старинные Вам непривычны?
Лицо под плащом, комплимент лаконичный?
А может быть, Вас удивил несказанно
Опущенный меч мой и перьев касанье?
И сам мой правитель, великий Гасул?
 
 
О чувствах моих пусть расскажут Вам страстно
Шум улочек узких, звук речи арабской…
Вы внемлете, стоя в окне мавританском.
Мне с бледной луною никак не расстаться,
И повесть об этом по свету несу.
 
 
Расскажет пусть ночь мавританского сада,
Где тихо звенит серебром серенада,
Где прошлое в окна высокие входит
Душистым цветеньем и эхом мелодий…
Ночными псалмами белесой луны.
 
 
Пусть волосы танцем расскажут, ласкаясь,
Созвучия снов к небесам отпуская,
Безвольные лица под пристальным взглядом,
И запах духов из закрытого сада,
Где в тихом гареме чуть теплятся сны…
 
 
Я – стражник, сеньора. Псалтырь мне доверен,
Хрустальный бокал, полный белых мистерий,
И нежность напева, где мудро и просто
Слились воедино Аравии звезды
И дух старины в андалузских садах…
 
 
Но я умолкаю… Лишь лунные танцы
Мерцают, искрятся в окне мавританском
Сквозь плющ, что по стенке сползает на землю,
Где мох, разрушающий камни, не дремлет,
Вздыхая о белой луне иногда.
 
 
Ах, стать бы мне тенью весны быстротечной,
Средь белых жасминов быть призраком вечным!
Звучать в переливах мелодий чудесных.
Я – тень тех певцов, я – забытая песня,
Залог отгоревшей, но вечной любви!
 
 
В словах самых лучших сказал бы об этом…
Арабский ноктюрн исчезает с рассветом,
И песни уходят,
Псалмы – умирают,
И лишь на губах утомленных играют.
Я – бледная тень ускользнувшей любви…
 
 
…Луна умерла… Сновиденья взлетают,
в ночных лабиринтах укрылась их стая.
И двор мавританский – в ограде высокой.
 
 
Восток, рассмеявшись, открыл свое око…
 

 
Струйки по стеклам стекают,
С крыши срываются в камни,
В ветках сирени сверкают…
В сердце, где чувство остыло,
Льются и льются уныло.
 
 
Вечер туманом измучен.
И, прорываясь сквозь тучи,
Солнце свой отблеск колючий
Каплей в окно уронило…
 
 
Льется и льется уныло.
 
 
Каждая капля – утрата.
Юность ушла без возврата.
Нет ни невесты, ни брата…
Голову низко склонил я.
 
 
Льется и льется уныло.
Вечер, и капли в ресницах
Серого с серым граница.
Так отчего же мне снится
Утро, и краски иные?
 
 
Льется и плачет, унылый.
 

 
Снится солнцу ангел зимним утром.
Серебристый – среди метели.
Снег сверкает синью с перламутром,
Словно древних духов постели.
 
 
Вьется след до головокруженья;
Мчатся сани, дымкою объяты.
Мимолетным ветром их движенье
По сугробам в петли выплеталось.
Половина сна в снегу осталась,
А другая – всё летит куда-то.
 
 
Я – отшельник. Взволнован и бледен.
И, с окошком пристроившись рядом,
За санями бегущими следом
Устремляюсь и мыслью, и взглядом.
 
 
Заблудилась мысль в тумане где-то,
Неустанно я ищу ответа.
– Что за сани – там, в безумстве бега,
Так летели бешено по снегу?
 
 
Нам с тобой бы мчаться без опаски
В этих санках, ветром оплетенных!
Закружились бы в снегах бездонных
Две из снега вызванные сказки!
 
 
Я б увидел – щиплет ветер шалый
Губ бутон, что только развернулся.
А мороз бы жезлом прикоснулся —
Цвел кораллом бы румянец алый!
 
 
Заблудиться б… Нить следов прервалась,
Дымкою опаловой объята.
Половина сна бы оставалась,
А другая – мчалась вдаль куда-то.
 
 
И отшельник, словно призрак бледен
И взволнован бешеной ездою,
У окна бы встал, виском прижавшись,
Взгляд и думы посылая следом
За санями. Мысль, не удержавшись,
Днем взлетая в небо за звездою,
Заблудилась в белизне тумана.
Про себя б он думал неустанно:
Что за санки там, в безумстве бега,
Так промчались бешено по снегу?
 

 
Ветер вдруг в окно ударил. Подхватил порывом смелым
Все страницы. Пусть уносит! Жажду музыки старинной!
Вижу – ты идешь по саду, мелким шагом, в платье белом,
За тобою – сарабанды, соловьи и тамбурины.
 
 
Где поставить канделябры? Где повесить гобелены?
У пастушек – роз корзины. Обойдемся без паркета!
Васильки толпой стремятся из вазонов, как из плена,
А луна пусть будет люстрой – вот и зал для менуэта.
 
 
Лучше ночи этой дивной для концерта нет момента!
Музыканты-невидимки взяли в руки инструменты,
Скрипки, флейты и гобои над ночной запели тишью,
Говорят с одной тобою – их еще никто не слышит…
 
 
Всё готово. Дымкой скрытый, мир подлунный ждет чего-то.
Меж ночных теней размытых все аккорды есть и ноты.
Но не вижу силуэта – там, над книжкою, в молчанье.
Мы одни лишь до рассвета ночи слушаем звучанье…
 
 
Слышишь – над теченьем сонным шепчется Нарцисс влюбленный,
Погоди, пока утихнет шелест листьев утомленный.
Кто промчался по поляне? Фавн скользнул с надменным смехом.
Подожди, пока уйдет он, оставаясь только эхом…
 
 
Вот акация, роняя свой цветок, засеребрилась —
То Венера, притомившись, сном серебряным забылась.
В этом облаке душистом – что ты вспомнишь, что оставишь
У акации, притихшей над слоновой костью клавиш?
 
 
Знаешь ты, когда проходишь лунным садом, мягким лугом —
Числа нам несешь и грезы, примиряя их друг с другом.
Всем завесам – расступаться, и оковы все спадают,
Если только эти пальцы ни на миг не опоздают.
 
 
Встал вокруг тебя Акрополь тополиной колоннадой,
И гармония Вселенной твоему открылась взгляду.
Нимфы косы распустили в лодке с музыкой прекрасной,
Мраморное совершенство – лишь тебе одной опасно.
 
 
Как Цецилия, склонилась ты в своей глубокой вере.
О пути лазурном знаешь, к чарам злым открывшем двери.
Рушатся Каррары скалы, сотни искр летят победно,
А рука уже ласкает Галатеи локон бледный.
 
 
Сколько же противоречий эта музыка сплетает!
Вот – обыденность, а после – в вечность звуки улетают…
Вместе лавр несу и розу тропкой, что касались боги,
Где по клавишам тихонько бродят их босые ноги.
 
 
Сном пускай глубоким станет высь, где мысль парила с блеском.
Пусть в ручей холодный канет – лишь весло разбудит плеском.
Средь камней пусть будет камнем, там, на дне заледенелом.
И воспрянет под руками, как Офелия, вся в белом.
 
 
То высокий звук, то низкий – два зерна упали в землю.
Урожай ты собираешь – расцвели цветы и внемлют.
И горит звезда всё выше в чистом небе темно-синем.
Ты, счастливая, играешь в эту ночь на клавесине…
 

 
Вплывает, в глубинах зеркальных качаясь,
Мелодия вальса в сверкающий зал.
Смотри – в канделябрах, в дымы облачаясь,
Колышутся свечи. И тянется бал…
 
 
Там пыль розовеет – иль яблонь цветенье?
Подсолнухи-трубы сияют, чисты.
И руки – распятья, и плечи – сплетенье,
Стекло с белизною – среди черноты…
 
 
Пространство в круженьи летит безмятежном.
И перья, и жемчуг, и гул голосов!
Зажмурены очи… И с шелестом нежным
Шелк тела коснется… И шепот, и зов.
 
 
Десятого года часы истекают,
Часы водяные отмерили срок…
Час гнева настанет, смерть жертвы взалкает
И с огненным древом взойдет на порог.
 
 
А где-то – поэту на свет появиться.
О них его песня – но им не слышна.
Дорогою млечной ночь в хаты струится,
И лаем собачьим деревня полна…
 
 
Поэт лишь родится – его еще нету.
О нем ты не знаешь – но кружишься с ним…
Навеки прекрасна, в легенды одета,
Вплетаешься в войны, и в битвы, и в дым.
 
 
История – бездна. Из бездны кровавой
Он шепчет на ушко тебе – не гляди!
Там лик – в ореоле печали и славы…
То вальс – или слезы застыли в груди?
 
 
В прозреньи внезапном раздвинь эти шторы.
Вальс в золоте листьев ползет тяжело.
Там мир незнакомый, чужие просторы,
И ветер холодный стучится в стекло…
 
 
Зимнее поле желтым озарилось,
Ночь оборвалась, небо приоткрылось.
Мечутся люди – крик несется смертный,
Крика не слышишь – видишь на губах.
 
 
Снежное поле тянется до неба,
Полное смерти – кровь его румянит.
Каждый упавший камнем сразу станет…
Солнце дымится – пыль к ногам летит…
 
 
Пленные строем шагают вдоль речки,
Над чернотою – лед белый, колючий,
А над водою, за синею тучей
Бич в красных отблесках солнца.
 
 
Там, в той шеренге, бредущей в молчаньи,
Сын твой, ты видишь. Лицо всё разбито,
И ухмыляется рот приоткрытый.
Кричи! Он – счастливый в неволе!
 
 
Знаешь, ведь есть у страданья граница.
Губы в улыбке навек застывают,
Люди проходят – и вдруг забывают,
Зачем они шли и откуда.
 
 
В скотском покое приходит прозренье.
Облако, звезды, заря догорает…
Мол, не умру я, хоть все умирают, —
И медленно, медленно гибнет.
 
 
…Забудь же! В круженьи стремятся навстречу
Цветы, канделябры, сиянье зеркал!
И вальс наплывает. Колышутся свечи,
И взгляды, и шепот, и радость, и бал.
 
 
Пусть руки чужие тебя не коснутся.
Венера восходит и тонет в заре.
На цыпочки встань – зеркалам улыбнуться.
Бубенчики. Санки. Рассвет на дворе…
 

 
Сыпал снег. Дорогой торной
Чародей шагал проворно.
Виселицы остов черный
Вдруг его открылся взору.
И качаются три вора.
– Ну, ребята, как вам славно
На ветру качаться плавно!
Я сниму вас, уврачую,
С вами рядом заночую. —
Прошептал свое заклятье —
Хоп! Стоят рядком, как братья.
 
 
Сели все кружком во мраке,
Шеи дружно поправляют,
Чародея восхваляют.
Первый вор – черней собаки,
И плечо ногой накрыто,
Борода сто лет небрита.
А второй – с башкою драной,
На ноге на деревянной,
Третий – Боже правый, где ты?
– Лед в глазах, а сам – раздетый,
Иней на лице сереет,
Тело – лишь сосульки греют.
 
 
– Воскресил я вас. Воруя,
Путь свой далее держите.
Нынче жизнь я вам дарую,
Вы ж мне верно послужите.
Выпьем тут же, в чистом поле.
После – отоспимся вволю.
Вражье племя, мчитесь дружно —
Раздобудьте всё, что нужно!
Хлеб сюда, вино, постели! —
Словно птицы, полетели,
Ветром мимо просвистели.
 
 
Что за посвист разудалый!
Первый вор слетал куда-то:
– У вдовы забрал я нищей
Ту перинку. Счастье вору!
Спал на ней ребенок малый —
Нам-то, чай, коротковата!
– Не волнуйся! Будет впору!
Молодчина ты, дружище! —
И колдун, хозяйство множа,
Сотворил четыре ложа.
Где-то в небе ветер легкий
Прошуршал, как плач далекий.
 
 
Тут второй примчался с кружкой:
– Вот вино. Я ночью вьюжной
Ловко в шкаф залез, где служка
Спрятал всё, что к мессе нужно.
Но боюсь, что будет мало.
– Нам скупиться не пристало! —
Чародей опять колдует.
Бочки встали в ряд. И дует
Ветер алчный что есть мочи,
Словно волки среди ночи.
 
 
Третий вор спешит, ликуя:
– Вот облатка! В ночь такую
У священника украсть я
Смог – больному нес в ненастье
Для последнего причастья.
– Что ж, приятель, это счастье,
Коль другого нету хлеба. —
Вдруг грозой разверзлось небо!
Воздух глиною сгустился,
Вихрем буйным закрутился,
И земля вся задрожала.
Что стояло, что лежало —
Улетает. Шелухою
Братство вознеслось лихое,
Только вздох раздался длинный.
Вдруг – всё стихло над долиной.
 
 
Холодно. В тиши морозной
День вплывает из-за бора.
Виселица – тенью грозной.
А на ней – четыре вора.
 

 
Дождем над полем искры льются.
Ах! Ненадолго остаются!
И город спит, – но кто впотьмах,
В тот час, когда судьбу я вижу,
Следит за мной? Всё ближе, ближе…
Это страх.
 
 
Мне нравилось бежать с дружками
В Иванов день за светляками,
Ботву пиная без стыда!
Но руки девичьи коснутся —
И, значит, больше не вернуться
Мне туда.
 
 
Обманут трижды. И склонится,
Смеясь, над ним звезда-блудница, —
Но плач сопутствует ему.
Тебе – благословенье свыше,
Град беглых. Благодарность слышу.
Ни к чему.
 

I

 
Когда бы нам в бульоне первобытном
остаться сгустком плазмы. Круговерть
смешала бы в одном настое сытном
зачатье и рожденье, жизнь и смерть.
 
 
Планктоном стать или песком бархана
во власти ветра – это благодать.
Глаз стрекозы или крыло баклана
так совершенны, что должны страдать.
 

II

 
Презренны все житейские итоги,
Рассчитывать на лучшее смешно.
Воистину, мы все больные боги,
а думаем, что верим в Бога, но —
 
 
спокойна бухта. Лес – в листве шуршащей.
В тяжелых звездных гроздьях небосвод.
Скользит пантера непроглядной чащей.
Всё это – берег. Вечна жажда вод…
 

 
Исчезло Я в разрывах стратосферы
жертва ионов – облученный штамм —
поля, частицы; вечности химеры
застыли в сером камне Нотр-Дам.
 
 
Уходят дни – ни вечера, ни утра,
стоят года, – ни палый лист, ни снег
того не скроют, что бессрочна сутра,
а мир – побег.
 
 
Где путь твой, где конец пути, где мера
исчерпанности, полноты —
играет тьма кристаллом Агасфера:
в его решетках протекаешь ты.
 
 
Агаты звезд – как колотые раны,
джунгли смертей – как почва бытия,
народы, судьбы, битвы, Каталауны
заглатывает бездна с острия.
 
 
Заброшен мир. Сквозная человечность,
пространство-время вяжущая в жгут,
есть функция, с пределом бесконечность,
а мифы лгут.
 
 
Откуда и куда? Ни ночь, ни утро.
За здравие? За упокой?
Спросить ответ у веры было б мудро, —
Но у какой?
 
 
О, если все мыслители о Боге
помыслят и склонятся к одному,
и пастыри, и паства, все в итоге
причастием с себя омоют тьму,
 
 
вино стечет, как кровь из общей раны,
и стол один – преломит хлеб семья, —
о, этот вкус, о, этот час осанны,
когда найдешь потерянное Я.
 

 
Устав, наконец, от созданья
бесчисленных мифологем,
ничто не избегнет страданья
под вечным вопросом: зачем?
 
 
И спрашивая без зазренья,
возьмешь много позже в толк,
что есть лишь одно: терпенье —
от смысла, от веры, от рвенья —
судьбою навязанный: долг!
 
 
Проходят под гибельным знаком
розы, снега, моря,
есть две только вещи: вакуум
и меченный атом – Я.