Текст книги "Яков Блюмкин: Ошибка резидента"

Автор книги: Евгений Матонин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 34 страниц)

Конфликты между арабами и евреями переросли в массовые демонстрации, а затем – в вооруженные столкновения. В ходе волнений погибли 133 еврея и 116 арабов. Британская администрация в Палестине к таким событиям оказалась не готова, и поначалу полиция практически в них не вмешивалась.

События в Палестине застали советское руководство врасплох. Агентура Блюмкина сработала плохо, и в Москве слабо представляли себе их суть и главное – на кого ставить в борьбе против «британского империализма» – на евреев или на арабов? В Коминтерне тем временем пытались объединить еврейских и арабских коммунистов, чтобы заменить национальные противоречия классовыми и направить их общую борьбу против местной и колониальной буржуазии, но из этого мало что вышло.

Сам Блюмкин в это время уже был в Москве. Неэффективная работа возглавляемой им агентуры в Палестине отчасти подорвала его имидж героя-разведчика. (В октябре 1929 года, когда на должности резидента в Константинополе Блюмкина сменит Агабеков, ему поручат разобраться в причинах этих просчетов и проанализировать классовые и национальные противоречия в Палестине, чтобы все-таки понимать, кого поддерживать в случае новых восстаний и беспорядков.)

В начале августа 1929 года Блюмкин возвратился в Турцию.

«Я вернулся в Константинополь 5 августа, – показывал он, – и сейчас же послал в Москву телеграмму о необходимости, по целому ряду организационных вопросов, моей работы и на основе свежего материала моей восточной поездки непосредственного совещания с тов. Трилиссером.

Я утверждаю со всей искренностью и со всей категоричностью, что я не подгонял необходимость моего приезда в СССР под потребность оппозиционной работы».

Получив одобрение Москвы на просьбу приехать в СССР, Блюмкин начал собираться в дорогу. Он и не подозревал, что собирается на эшафот.

ПОСЛЕДНЯЯ ОСЕНЬ

«Этот товарищ, разложившийся в заграничной обстановке…» Болтливый пассажир

О том, что он собирается в Москву, Блюмкин через Седова сразу же сообщил Троцкому. В условленное место Лев Седов принес две книги, которые Блюмкин должен был передать в Москве его жене или сводной сестре. Секрет этих книг заключался в том, что в каждой на одной из страниц между строчек Троцкий написал специальным химическим раствором письмо своим сторонникам в Советском Союзе.

Кроме того, Блюмкин захватил с собой в Москву книгу Троцкого «Что и как произошло?»[63]63
  В этой брошюре, вышедшей в конце февраля 1929 года, были собраны статьи, написанные Троцким специально для «буржуазной печати» – в них шла речь о его высылке из СССР и о «перерождении» советского режима. Эти статьи были опубликованы в журналах и газетах всего мира, то есть растиражированы в миллионах экземпляров.


[Закрыть], которая, как отмечал он, продавалась во всех книжных магазинах Константинополя, и экземпляр вышедшего в Париже «Бюллетеня оппозиции».

Через два с половиной месяца Блюмкин каялся: «Ложный стыд отказаться от своих первоначальных заявлений Л. Троцкому – и остатки оппозиционных настроений содействовали тому, что я принял от Троцкого через Льва Седова поручение по связи в СССР, я взял два письма, написанных химически на страницах 103 и 329 прилагаемых при сем книг. Химически проявитель мне неизвестен, на основании растворов знаю, что примитивный».

«Я должен был передать эти письма кому-либо из следующих четырех лиц: Анне Самойловне Седовой (жене Льва Седова), которую я должен был разыскать в ГУМе, в одном из институтов НКПС, где она работает, или дочери Троцкого[64]64
  От первой жены, Александры Львовны Соколовской, у Л. Д. Троцкого были две дочери, Зинаида и Нина. – Прим. ред.


[Закрыть], или ее мужу Волкову, которого должен был разыскать через некую Дудель, проживающую в доме Моссовета на Гнездниковском пер. в № 912… – уточнял Блюмкин в показаниях. – В подтверждение получения Анна Самойловна должна была послать телеграмму с условной подписью. В доказательство, что я человек, заслуживающий доверия, я никакого пароля не получил, а должен был напомнить ей, что она провозила из Алма-Аты почту в подушке. В случае моего возвращения в Константинополь я должен был привезти информацию, которую мне дала бы Анна Самойловна. По своему усмотрению я должен был встретиться с теми лицами, которых бы мне указала в Москве Анна Самойловна. К этому сводилось все поручение: оно было чисто информационное и почтовое и не содержало в себе никаких активных или организационных заданий».

Десятого августа, в день отъезда, Блюмкин еще раз встретился с Седовым, который передал ему настоятельное пожелание Троцкого: «Главная задача – связь и еще раз связь». Необходимо было любыми способами наладить связь между троцкистами в СССР и их лидером – через Ригу, Европу с Константинополем. Всем «настоящим революционерам», говорил Троцкий, нужно как можно скорее объединиться.

Простившись с Седовым, Блюмкин отправился в порт. Там ему предстояло пройти еще одно, последнее испытание в Турции.

* * *

Между прочим, пароход «Ильич», на котором Троцкий прибыл в Турцию, совершал регулярные рейсы по маршруту Одесса – Константинополь – Одесса. Построенный по русскому заказу в Англии, он когда-то носил название «Император Николай II». После отречения Николая его переименовали в «Вече», а к лету 1922 года, отремонтировав, снова переименовали, на этот раз – в «Ильича».

В декабре 1931-го «Ильич» чуть не утонул во время шторма, наскочив на камни у острова Сагиб. Пассажиров удалось переправить на берег, а сам пароход пытались стянуть со скал аж до 3 января 1932 года, когда это удалось, наконец, сделать. Кстати, моряки окрестили его «роковым судном»: в 1908 году он потерпел аварию в Средиземном море, в 1918-м – опрокинулся в Одесском порту, в 1931-м – наскочил, как сказано, на камни, в 1934-м – при выходе из Одессы столкнулся с Воронцовским маяком.

Всем участникам спасения парохода в декабре 1931-го – январе 1932-го вручили специальный нагрудный знак – «За спасение п/х „Ильич“», на котором изображен сам пароход с дымящейся трубой и развевающимся красным флагом с серпом и молотом.

В 1920–1930-е годы на «Ильиче» между Одессой и Константинополем курсировал курьер константинопольской резидентуры советской разведки. Он перевозил сфотографированные на пленку различные документы. Идея с фотопленкой считалась очень эффективной – в случае опасности стоило открыть коробку с катушками, как пленка сразу же засвечивалась.

Возможно, Блюмкин тоже плыл в Одессу на «Ильиче». Название парохода в показаниях он не упоминает. Однако его проникновение на пароход было похоже на эпизод из какого-нибудь шпионского детектива. Впрочем, вся жизнь Блюмкина походила на детектив.

Итак, Блюмкин прибыл в порт. На пароход он должен был попасть незаметно. Разработали целую операцию. Персидский купец, торговец древними книгами и резидент разведки превратился в больного советского матроса с парохода. На носилках его доставили на борт и поместили в отдельную каюту. Пока судно стояло в порту, в каюту никого не пускали, а рядом с «больным матросом» постоянно находился «врач».

Наконец пароход снялся с якоря и взял курс на Одессу. Когда берега исчезли с горизонта, Блюмкин вышел на палубу. Он пребывал в радостном возбуждении. После нескольких месяцев колоссального напряжения, постоянной опасности провала и опасения слежки Блюмкин снова оказался среди советских людей, мог говорить по-русски. Он расслабился и его «понесло» – почти как Остапа Бендера на легендарном учредительном заседании «Союза меча и орала».

Блюмкин важно намекал членам экипажа, что им выпала честь перевозить очень важную персону – его то есть. Своей фамилии он, правда, не назвал, но сообщил, что выполняет важнейшее секретное задание. Если пограничники в порту начнут придираться к морякам, хвастливо заявлял Блюмкин, он сразу же вызовет пограничного начальника и все будет в порядке.

Матросы слушали его, раскрыв от изумления рты. Уж очень складно и гладко вещал Блюмкин. К тому же теперь ему не надо было сдерживать себя в выпивке, и чем больше он «потреблял», тем больше расходился и тем красочнее становились его рассказы. Он, например, сообщил, что собирается вскоре начать переброску оружия в Сирию «для друзей» и что в его распоряжении – подводная лодка, которая делает 40 миль в час. «Не знаю только, как лучше переправить оружие на базу, – на пароходе или подводной лодке, – говорил Блюмкин. – В Москве предстоит решать этот вопрос». Потом объявил, что подбирает в свою группу надежных людей и может взять одного из них – председателя судового комитета матроса Билярова. Чем-то он ему очень понравился.

В разговорах с этим Биляровым Блюмкин провел большую часть времени по пути в Одессу. Часто к ним присоединялись капитан и другие члены экипажа. Однако постепенно разглагольствования этого странного пассажира начали настораживать Билярова. Он болтал о таких вещах, о которых явно должны были знать далеко не все. Однажды, когда они остались наедине, Биляров недоуменно спросил Блюмкина: «Как вы можете говорить на эти темы с людьми, которых впервые видите? А если вам нужны для работы подходящие люди, я мог бы порекомендовать компетентных товарищей». Блюмкин тогда ничего не ответил.

Чуть позже возник спор о положении в Китае. Блюмкина снова «понесло». Он стал вспоминать, как во время командировки в Монголию ездил с секретной миссией к генералу Фэн Юйсяню. Затем начали спорить о недавних событиях – конфликте на Китайско-Восточной железной дороге, которая проходила по территории Маньчжурии, но оставалась под управлением и обслуживанием советской стороны.

Надо сказать, с начала 1929 года ситуация вокруг дороги становилась все более и более напряженной. Чан Кайши требовал передать дорогу Китаю и обвинял советскую сторону в пропаганде коммунизма и подрывной деятельности. Назревал военный конфликт, который и начался чуть позже, в октябре 1929 года, и продолжался до конца ноября. Китайцы были разбиты. Тогда в Красной армии пели:

 
Показала свою прыть
Наша кавалерия.
Чан Кайши ночей не спит —
Стала дизентерия.
 
 
Метко бьют винтовки наши,
Хорошо свистят клинки,
Эх, и всыпали мы каши
Вам, буржуйские сынки.
 

Но в августе 1929 года боевые действия еще не начались. Однако Блюмкин резко критиковал советскую позицию по этому вопросу. «Наша политика в Китае империалистическая, – говорил он. – Чан Кайши правильно сделает, если выгонит нас, так как все наши организации, работающие на КВЖД, занимаются коммунистической агитацией, а это недопустимо. Если вспыхнет война, то эта война будет с нашей стороны несправедливой. Я абсолютно не согласен с такой политикой. Коли такое случится, то в знак протеста я сдам свой партбилет».

Начало конфликта на КВЖД Блюмкин застал, а вот до его конца не дожил.

Четырнадцатого августа он был уже в Москве. Его встречали как героя. Но в эти первые счастливые дни пребывания в СССР Блюмкин и помыслить не мог, что матросу Билярову, председателю судового комитета парохода, на котором он плыл, все еще не дает покоя тот странный пассажир, который всю дорогу выбалтывал вещи, подозрительно похожие на государственные тайны.

Прошло десять дней после этого рейса, когда Биляров наконец решился. Он сел за стол и на четырех страницах написал донесение о поведении этого странного человека, рассказав всё, о чем тот разглагольствовал на пароходе.

«У меня глубокое убеждение, – сообщал Биляров, – что этот товарищ, разложившийся в заграничной обстановке… воспринявший меньшевистское глядище на нашу политику, скатившийся совершенно ко II Интернационалу… именно теперь в эти тяжелые минуты, которые наша страна переживает по дальневосточному вопросу, когда больше всего нужна сплоченность всей партии, военный с тремя ромбами[65]65
  Вряд ли Блюмкин находился на пароходе в военной форме, так что про свои «три ромба» он тоже разболтал.


[Закрыть], член партии, заявляет, что сдаст партбилет. Это позор для партийца, это дезертирство. На мой взгляд, таким людям не место в партии, раз они собираются в критический момент покинуть ее, дезертировать. С коммунистическим приветом, гр. Биляров (Чочов)».

Свое донесение Биляров адресовал «товарищу Наумову», то есть атташе советского консульства в Константинополе и руководителю ОГПУ в Турции Науму Эйтингону. Вскоре это заявление уже лежало на столе у Трилиссера. Но Блюмкин пока ничего о нем не знал.

«Вот делают из меня международного авантюриста». Новые планы и новые агенты

Это был далеко не первый «сигнал» на Блюмкина. Агабеков утверждал, что еще руководитель константинопольской резидентуры Яков Минский (которого потом сменил Эйтингон) докладывал Трилиссеру, что Блюмкин разъезжает на советских пароходах и агитирует их команды «за Троцкого».

В том, что доклады о поведении Блюмкина приходили на Лубянку еще раньше, нет никаких сомнений. Вопрос, однако, в том, как на них реагировало руководство ОГПУ. С одной стороны, по словам Агабекова, из-за этого компромата Трилиссер якобы сомневался в Блюмкине даже тогда, когда тот еще разъезжал по Ближнему Востоку. Но, с другой стороны, против Блюмкина не предпринимали никаких мер, и этот факт создает простор для различных версий. Ведь если допустить, что Блюмкин внедрялся в доверие к Троцкому, то он так и должен был себя вести. Значит, и «сигналы» на него были своеобразным знаком качества его работы, и Трилиссер с удовлетворением читал их.

Как бы то ни было, в Москве «Блюмкина встретили с большим почетом», – вспоминал Георгий Агабеков. В его распоряжение выделили автомобиль, его принял глава ОГПУ Менжинский, затем пригласил на обед. Блюмкин даже сделал доклад о положении на Ближнем Востоке в ЦК, особенно его работой интересовался член Политбюро и секретарь ЦК Молотов.

Появившись в восточном секторе Иностранного отдела ОГПУ, Блюмкин много рассказывал о своих поездках и показывал свои фотографии у пирамид в Египте, верхом на верблюде, в Яффе, Бейруте и других местах. Правда, его рассказы носили общий характер. О том, чем именно он занимался и какие задачи выполнял, Блюмкин не говорил. Когда же его спрашивали об этом, отвечал: «Это попробуйте узнать у Михаила Абрамовича. Я ему докладывал».

В восточном секторе, по уверениям Агабекова, Блюмкин пользовался сомнительной репутацией. Хотя сотрудники признавали за ним ум и энергию, но считали его большим хвастуном, краснобаем и любителем приврать. Его самого это, похоже, мало волновало. У него были поистине наполеоновские замыслы.

Планы Блюмкина заключались в усилении советской разведки на Ближнем Востоке. Он считал, что в каждой из стран должен работать резидент, а в Константинополе и Каире – старшие резиденты, которые являлись бы его, Блюмкина, заместителями. Сам же он планировал руководить их работой из Москвы, время от времени инспектируя работу резидентов на местах. Блюмкин предлагал включить в его «зону ответственности» также Ирак, Персию и Индию.

Ему нужны были дополнительные сотрудники. Трилиссер разрешил подбирать новых людей. Одним из них был некий инженер по фамилии Рабинович – он должен был открыть автомастерскую в Палестине. Для работы в Египте выделили чекиста восточного сектора ИНО по фамилии Аксельрод. Еще одного человека для своей резидентуры Блюмкин нашел сам.

Весной 1928 года, отдыхая в санатории в Гаграх, Блюмкин познакомился там с художницей Ириной Великановой, бывшей женой одного из министров так называемой «Дальневосточной республики», существовавшей на территории Забайкалья и Дальнего Востока в 1920–1922 годах. Между ними возник роман, хотя и не долгосрочный. Перед отъездом в Турцию Блюмкин предлагал ей перейти на службу в ОГПУ, но тогда они так и не договорились.

Из Турции он писал Трилиссеру, что его «конторе» нужна секретарша со знанием французского языка (сам Блюмкин его практически не знал), а кроме того, «внешняя жена». Считается, что женатый человек всегда вызывает меньше подозрений. Тогда вопрос так и не решился, но теперь Блюмкин снова решил привлечь Великанову к работе.

Она обрадовалась встрече, но ехать за границу в качестве «внешней жены» нелегала ОГПУ сначала категорически отказалась. Блюмкину пришлось потратить немало времени, чтобы ее уговорить. Наконец Великанова согласилась, и он начал обучать ее основам работы разведчика. 4 октября 1928 года она выехала в Константинополь.

Уже упоминавшийся историк Алексей Велидов, получивший в 90-х годах прошлого века доступ к архивным документам, связанным с работой Блюмкина, отмечал, что перед отъездом тот выдал Ирине Великановой 150 долларов зарплаты, 150 долларов подъемных и 60 долларов на организационные расходы. Блюмкин пообещал, что вскоре тоже приедет в Константинополь. Но ее работа в Турции началась неудачно – Великанова то ли потеряла, то ли у нее украли все выданные Блюмкиным деньги. В отчаянии она прислала телеграмму на французском языке в Москву: «Потеряны все деньги. Перечислите. Целую. Рита». Пришлось Блюмкину перечислять ей деньги. Больше они не увидятся уже никогда.

«У меня было… желание уйти из ГПУ, но я понимал, что при моем деловом положении это трудно будет мотивировать, – сообщал Блюмкин в письме Трилиссеру, написанном уже в тюрьме. – Отсюда и возникла моя просьба к Вам не посылать меня за границу больше, чем на 2–3 месяца и не без товарища, которому в течение этого времени я передам дела».

* * *

Блюмкину нужен был хороший «старший резидент» в Константинополе. «В конце концов, – писал он, – я принял решение выехать за границу в сопровождении зама (как вы помните, того же Агабекова или Аксельрода). Сдать ему дела, рассадить новых людей, довести до конца задачу, составить отчет и, вернувшись, доложить Вам о происшедшем». То есть о своих связях с Троцким.

Тогдашнего руководителя восточного сектора ИНО Георгия Агабекова Блюмкин действительно рассматривал в качестве своего потенциального заместителя. Насколько можно судить, Трилиссер был не против, и Блюмкин предложил Агабекову поехать в Турцию.

Сам Агабеков излагает в мемуарах другую версию их отношений, которая, на наш взгляд, слишком пристрастна по отношению к Блюмкину. Тем не менее она существует.

«Заметив, что я не особенно доверяю его рассказам, Блюмкин решил, что называется, подкупить меня, – утверждает Агабеков. – Он сказал, что Трилиссер поручил ему выбрать лучших сотрудников, если я согласен работать с ним, то он с удовольствием возьмет меня в Константинополь на должность своего заместителя. Я ответил, что никогда никуда не прошусь и что мое назначение зависит от Трилиссера».

Через несколько дней Трилиссер повторил это предложение в присутствии Блюмкина. Агабеков заметил, что ему, как армянину, вряд ли удобно ехать в Турцию. Трилиссер сказал, что подумает. На следующий день он опять вызвал Агабекова и уже наедине сказал ему, что, ознакомившись детально с докладами Блюмкина и не особенно им доверяя, он просит его поехать, «чтобы прибрать к рукам всю работу, сделанную Блюмкиным на Востоке», а затем он Блюмкина отзовет и руководителем там останется Агабеков. Тот согласился.

Этот эпизод, если он происходил именно так, вызывает много вопросов. Следовательно, Трилиссер уже тогда сомневался в Блюмкине? Но из-за чего? Был ли он недоволен им как разведчиком-профессионалом? Тогда почему в Москве Блюмкина встречали с почетом, о чем упоминают даже его недоброжелатели? Или недовольство Блюмкиным возникло уже во время его пребывания в Москве, когда в Центре начали анализировать его отчеты о проделанной работе? А может, у Трилиссера скопилось столько информации о политической неблагонадежности Блюмкина, что он начал с подозрением относиться и к его работе в целом?

И другой поворот. Знал ли Трилиссер тогда о связи Блюмкина с Троцким? И не только о связи «по службе», которая, возможно, была санкционирована ОГПУ, но о связи «по убеждениям»? Что-то он наверняка знал, потому что вскоре назначение Агабекова в Турцию сорвалось. Из-за споров об отношении к Троцкому.

Агабеков описывает это происшествие так:

«В течение этого времени я часто бывал у Блюмкина, жившего в Денежном переулке на квартире у народного комиссара просвещения Луначарского (на самом деле, как мы помним, по соседству. – Е. М.). Заводя со мной беседы на политические темы, он старался выявить мое отношение к троцкизму. На этой почве мы однажды рассорились. Я в резкой форме осуждал троцкистов. На следующий день после ссоры Блюмкин пошел к Трилиссеру и заявил, что отказывается от моего сотрудничества, так как полагает, что я к нему приставлен в качестве политического комиссара. Разговор происходил при мне. Так как я со своей стороны тоже отказался сотрудничать с Блюмкиным, отставка моя была принята, и Трилиссер предложил мне ехать самостоятельно в Индию для организации резидентуры ОГПУ».

Здесь Агабеков не пишет прямо, рассказал ли он своему шефу о том, на какой почве они поссорились с Блюмкиным. Но, безусловно, он должен был изложить все причины, по которым отказывается работать с Блюмкиным, и, думается, вряд ли упустил случай рассказать о его «троцкизме».

Сам Блюмкин и не думал скрывать своих симпатий к Троцкому. По крайней мере гордился сотрудничеством с ним в прошлом. 1 ноября 1929 года в тюремной камере ОГПУ он написал на имя начальника Секретного отдела Агранова (Агранов был назначен начальником отдела 26 октября 1929 года) «дополнительные показания», которые озаглавил «О поведении в кругу литературных друзей».

Однажды вечером, недели через две после возвращения в Москву, он зашел в кружок «Друзей искусства и культуры» в Пименовском переулке, где были его старые знакомые, среди них Маяковский и Михаил Кольцов. Разумеется, завязались всякие споры и дискуссии. Блюмкин пишет об одной из этих перепалок:

«У меня в этот вечер была перебранка полу-принципиального (по вопросам литературного поведения Маяковского), полу-личного характера с Маяковским – моим старым приятелем.

В ходе этой пикировки Маяковский бросил мне фразу: „Не задирайтесь! Я помню, Блюмочка, когда вы секретарем были“, намекая этим на то, что когда-то я работал у Троцкого, желая меня этим поддеть. На это я ответил буквально следующее: „Секретарем я не был, я состоял для особо важных поручений при человеке, которого сидящий здесь Кольцов называл одним из самых аналитических и острых умов Октябрьской революции“, и что я „надеюсь, что он еще будет с нами и мы еще будем вместе“.

Далее, сидя рядом с Михаилом Кольцовым и полушепотом беседуя с ним, на его вопрос – что я теперь делаю, я сказал в шутливой, иронической форме: „Вот делают из меня международного авантюриста“».

Блюмкин признавал, что «может быть, и не следовало говорить Кольцову упоминаемой мной фразы», но при этом недоумевал: «Неужели же шутливое самоиронизирование между двумя членами партии есть вещь столь значительная?» «Мы бываем в своей среде более циничны», – справедливо замечал он.

Конфликт с Агабековым сам Блюмкин объяснял тем, что это именно он дал «отвод» своему потенциальному заместителю и что это было связано «только и только со специальной работой». Но после этого конфликта ему стало ясно, что пока он вряд ли получит заместителя. Пришлось ему готовиться к отъезду в Константинополь самому. Тем временем в ОГПУ началась процедура «партийной чистки». В первую очередь «чистке» подлежали коммунисты, уезжавшие в заграничную командировку. Некоторые из сотрудников ИНО считали необходимым выступить против Блюмкина и потребовать его исключения из партии «как человека чуждого рабочей психологии».

«Очень хорошо помню этот день, – писал Георгий Агабеков. – В клуб ОГПУ явились на чистку почти все сотрудники иностранного отдела и многие сотрудники других отделов.

В президиуме сидят члены Центральной контрольной комиссии Сольц, Караваев и Филлер. К ним подсаживается Трилиссер. Вызывают Блюмкина. Блюмкин выходит на трибуну и рассказывает свою биографию. Несмотря на всегдашнюю самоуверенность, он явно смущен и часто запинается в речи. После него немедленно выступает Трилиссер и характеризует Блюмкина как одного из преданнейших партии и революции работников. Слушатели, растерянные выступлением Трилиссера, молчат. Комиссия выносит постановление: считать Блюмкина „проверенным“».

Никто тогда не мог предположить, что менее чем через месяц «проверенный Блюмкин» будет расстрелян.