Текст книги "Сочинения в двенадцати томах. Том 1"

Автор книги: Евгений Тарле

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 65 страниц)

12

Братьям Джону и Генри Чирсам выпало на долю заменить арестованных членов организации. Джон Чирс взял на себя руководящую роль в осиротевшем обществе и взял в такое время, когда уже планы «Объединенных ирландцев» были совсем разрушены и вместо восстания, которое своевременно должно было начаться, в стране некстати и с огромной тратой драгоценных сил вспыхивали то там, то сям отдельные мелкие стычки. Аресты и казни нескончаемой вереницей следовали друг за другом. При отсутствии в обществе «Объединенных ирландцев» революционного террора как системы борьбы необыкновенно характерным является для нового главы организации то письмо, которое он написал к лорду Клэру, одному из столпов судебно-административного механизма, служившего Вильяму Питту для усмирения Ирландии. Джон Чирс отдал это письмо для напечатания в газете «Press»; оно было уже напечатано, когда, несомненно по доносу одного из многочисленных шпионов (может быть, Мак-Нелли), газета попала в руки правительства, и этот именно уже готовый к выходу последний (68-й) номер ее целиком был захвачен полицией. Оно слишком длинно, чтобы привести его здесь целиком. Удовольствуемся несколькими выдержками. «Милорд, – писал между прочим Джон Чирс, – система истязания и усмирения, которая за последнее время обездолила эту страну, общим голосом приписывается плодотворному гению вашего сиятельства; и уже, конечно, она во всех случаях получала вашу помощь и поддержку». Характеризуя затем первоначальный фазис развития движения, строго легального и конституционного, Джон Чирс переходит к времени, когда «Объединенные ирландцы» стали подвергаться преследованию. Почему? «Потому, что они были опасны. Допустим, милорд, в самом деле они были опасны, но не для ирландского народа. Они были опасны, милорд, для испорченности администрации; они были опасны для конституционных злоупотреблений; они были опасны для власти, для притеснений, для казнокрадства министров его величества; и поэтому-то министры его величества решили уничтожить их (общество – Е. Т.). Но установившиеся убеждения разума нельзя было сокрушить преследованиями деспотического парламента, за которым стояла бессмысленная свирепость обманутой солдатчины [11]11
  «The toughtless ferocity of a deluded soldiery».


[Закрыть]. Когда им было запрещено собираться публично, их обиды заставили их соединяться частным образом; и так-то, милорд, вы и другие hirelings м-ра Питта были первыми основателями того учреждения, которое под (тем же – Е. Т.) именем «Объединенных ирландцев» растоптало под ногами закон и гуманность. Это вы сами, милорд, впервые организовали систему, которая с тех пор смеялась над всем вашим искусством в розыске и раскапываниях. Это вы, милорд, истинный виновник всех преступлений и эксцессов, которые с тех пор были совершены; если бы только души мертвых могли смущать этот свет, тысячи привидений умерщвленных людей осаждали бы подушку вашего сиятельства и шептали бы проклятья над вашей головой, но ведь проклятья никогда не убивают, и поэтому вы их презираете».

Почести и деньги – вот, по словам Джона Чирса, единственная награда лорда Клэра за все его темные и страшные дела. «И даже, милорд, эти вознаграждения, боюсь я, вовсе не столь вечны, как вы можете вообразить; и небо в доказательство своей справедливости, кажется, решило сделать вас орудием вашей собственной погибели. Милорд, древние держались суеверного мнения, что в известных обстоятельствах люди какой-то тайной властью неодолимо влекутся к своему уничтожению; или, употребляя слово, непосредственно происшедшее от этого суеверия, что они обречены. Таково, милорд, по-видимому, ваше положение в настоящее время; кажется, вы закрываете глаза на состояние этой страны, вы не способны извлечь какую-нибудь пользу из примера иной страны. Рука фатума чудится над вами, а вы еще так нелепо уверены и так безумно веселы, как насекомое, которое кружится вокруг факела, или как птица, которая не может противостоять очарованию глаз змеи, вытянувшейся, чтобы поглотить ее. Я знаю, милорд, вы гордитесь воображаемой безопасностью своего положения. Но не хвастайте более этим обстоятельством, не обманывайтесь дольше: я говорю вам, что вы в опасности».

Письмо Чирса, из которого выше приведены только небольшие выдержки, прямо грозило лорду Клэру убийством. Полиция знала уже в марте и апреле (1798 г.) и о местопребывании, и о деятельности Чирсов, но их временно не трогали, неустанно следя за ними и пользуясь ими, как удочкой, для уловления и выслеживания новых, еще пока не известных заговорщиков.

На 23 мая было назначено наконец всеобщее восстание; генералиссимусом всех имеющих восстать был давно уже назначен Фицджеральд; и он, и братья Чирсы, и Самуэль Нильсон заканчивали приготовления к этому окончательному взрыву.

Совершенно случайно правительство в точности узнало о близости кризиса. Капитан Армстронг, один из исконных столпов ирландского шпионства, с давних пор изучавший страну с нужной ему точки зрения, успел вкрасться в доверие к братьям Чирсам и аккуратно после каждого свидания с Чирсами отправлялся на свидание к кому-либо из начальствующих лиц с обстоятельными докладами. Чирсы и передали ему, что они и лорд Фицджеральд решили не ждать французов, а начать восстание немедленно, чтобы Вольф Тон явился с французским десантом, уже когда нужно будет нанести англичанам решительный удар. Первоначальное твердое намерение, без французов не начинать, было изменено, во-первых, вследствие слишком долгих приготовлений, переговоров и сборов французской Директории к вторичной экспедиции, а во-вторых, из боязни, что на мелкие, уже не сдерживаемые, спорадические вспышки на разных концах острова непроизводительно растратятся накопленные революционные силы. Это серьезнейшее открытие заставило тотчас же принять самые быстрые меры, ибо опасались, что лорд Фицджеральд, если только допустить его стать во главе общего восстания, сразу придаст всему делу характер народной войны: своими распоряжениями по инсуррекционной армии, самой своей личностью он объединял подчинившиеся ему революционные отряды. Итак, на очереди дня был арест лорда Фицджеральда, и Рейнольдс со своими товарищами по специальности проследили его.

После арестов в марте 1798 г. Фицджеральд скрывался в разных местах под разными фамилиями. Ему приходилось необыкновенно много работать над разрешением тысяч крупных и мелких вопросов и затруднений, всегда обступающих главнокомандующего в подготовительный период войны. Тучи шпионов реяли вокруг тех мест, где предполагалось его присутствие; Рейнольдс даже являлся с визитами к леди Фицджеральд и долго по душе с ней беседовал. Ночью 18 мая 1798 г. [12]12
  О дальнейшем см. показания Морфи. Madden R. R. Цит. соч., т. I, стр. 225.


[Закрыть] лорд Фицджеральд пришел к одному из сообщников, Николаю Морфи. За голову Фицджеральда уже официально была назначена награда в тысячу фунтов стерлингов, и приходилось быть настороже. Лорд был нездоров, жаловался на холод. На другой день разнеслись слухи, что были ночью в городе обыски с целью найти вождя заговора. Пришел Самуэль Нильсон с предупреждением быть особенно осторожным. Прибежала затем женщина с узлом из дома Мура, где в это время происходил обыск: ей удалось унести приготовленную военную форму, уже явно указывающую на участие обыскиваемых в готовящемся восстании. Морфи спрятал узел. Часов в семь вечера лорд Фицджеральд лежал на постели в своей комнате, когда Морфи позвал его пить чай. Едва успел он выйти от своего гостя, как натолкнулся на полицейского майора Свэна и солдата, стоявших перед комнатой Фицджеральда. Морфи спросил, что им угодно. Свэн, не отвечая, бросился прямо в комнату. Лорд Фицджеральд в один миг «как тигр» (по словам Морфи) вскочил с постели и, выхватив кинжал, ударил полицейского. Тот выстрелил из пистолета в своего противника, но не попал, после чего бросился из дома, приказав мимоходом солдатам, пришедшим в квартиру, арестовать Морфи. Тогда в комнату Фицджеральда ворвался другой из полицейских офицеров, Райэн, и началась рукопашная свалка. Фицджеральд изо всех сил бил кинжалом Райэна, а пока с лестницы прибывали все новые подкрепления – солдаты и полицейские. Майор Сирр, пользуясь тем, что арестуемый был всецело поглощен борьбой, выстрелил в него и тяжко ранил; серьезную рану получил Райэн от руки Фицджеральда. Тогда на Фицджеральда, быстро ослабевшего от раны, набросились солдаты, но борьба к удивлению их все еще продолжалась. Наконец, сопротивление одинокого и израненного человека окончилось. Пленник был тотчас отвезен в тюрьму и предоставлен докторам. Он мучился долго, 15 дней. Напрасно жена и родственники во все эти дни умоляли о свидании с умирающим, им было это дозволено лишь к часам агонии.

2 июня он впал в беспамятство. «Ступайте, ступайте! Проклятые, ступайте!», – кричал он в бреду так громко, что было слышно за стеной, на улице. На рассвете следующего дня лорд Фицджеральд скончался, не приходя в сознание.

13

Почти тотчас за арестом Фицджеральда по указаниям Армстронга были арестованы братья Чирсы, причем у них были при обыске найдены бумаги самого компрометирующего свойства, между прочим цифровые данные о 8 тысячах с небольшим (8100) человек, которые должны были восстать в назначенный срок в окрестностях Дублина.

Спустя полтора месяца после ареста их судили (4 июля 1798 г.). Показания Армстронга довершили гибель подсудимых; оба они были приговорены к повешению. Мольбы родных о свидании не привели ни к чему, и братья были казнены через несколько дней после процесса. Восстание осталось без предводителей, ибо пока еще не осужденные руководители общества «Объединенных ирландцев» сидели почти все в тюрьмах в ожидании решения своей участи. Но восстание летом 1798 г. все же вспыхнуло. Оно выразилось не в ряде обдуманных, планомерных массовых действий, а в учащении и усилении тех отдельных кровавых вспышек, внезапных сожжений лендлордских домов, нападений на войска, т. е. тех явлений, которых было немало уже и в 1796–1797 гг. Но теперь, в 1798 г., все это пошло несравненно интенсивнее, и мятеж охватил даже те местности, которых он пока не затронул. Вешания, засекания и пытки шли нескончаемой вереницей, так же как самые свирепые неистовства инсургентов над своими пленниками, что являлось прямым ответом на соответственные поступки лорда Клэра и ему подобных. Настала осень этого страшного 1798 г., мятеж разгорался, и вновь пронеслась по разоренному, истоптанному кавалерией, сожженному и облитому кровью острову радостная весть, что Вольф Тон снова ведет на помощь французов.

Давно уже Вольф Тон, до которого в точности доходили все вести об ужасах, творящихся в Ирландии, о трудности для лорда Фицджеральда, Томаса Эммета и других вождей сдерживать во имя стратегических и дипломатических целей взрыв общего восстания, должен был долгие месяцы в 1797–1798 гг. бороться в Париже с трудностями, с медлительностью французской Директории, с равнодушием чужого народа и чужой армии. На беду еще умер (15 сентября 1797 г.) Гош, всегда дружественно относившийся к Вольфу Тону, жалевший Ирландию, искренне хотевший видеть ее независимой республикой. Теперь главнокомандующим в будущей экспедиции должен был стать генерал Наполеон Бонапарт, с которым (в конце 1797 г.) Вольф Тон и вступил в сношения. Но Бонапарт абсолютно ни о чем не думал, кроме того, что беспорядки в Ирландии весьма полезны в смысле отвлечения английских сил. Предпринимать туда экспедицию ему, по-видимому, вовсе не так хотелось, как Гошу, и к судьбе несчастного острова он был вполне равнодушен. Он даже прямо спросил Директорию, чего же ей еще добиваться в Ирландии, кроме того, чтобы ирландское брожение отвлекало английские силы?

Наступила весна 1798 г., и Бонапарт со своей армией отправился, но не в Ирландию, а в Египет. Его звезда уже ярко сияла на европейском горизонте в эти времена, и хотя бы по тому, что его послали в Египет, а не в Ирландию, Вольф Тон мог убедиться, что ирландские проекты для Директории и для Бонапарта суть нечто совсем случайное и не особенно нужное [13]13
  Впоследствии, уже на острове св. Елены, Наполеон признал такое свое отношение к проекту высадки в Ирландии грубой ошибкой.


[Закрыть]. Но он не уступал судьбе, лишившей его главной поддержки – Гоша. Из Эльстера, Уиклоу, Уэксфорда, из самых отдаленных и разбросанных частей ирландского острова приходили вести о вспыхнувшем восстании, и хотя общих и признанных руководителей оно уже не имело, но ясно было, что до конца лета 1798 г. оно во всяком случае продержится. Следовательно, французская экспедиция могла рассчитывать на весьма благоприятную для начала действий почву. Некоторые места (вроде Уэксфорда) известное время всецело были в руках инсургентов, и там беспощадно истреблялись целыми сотнями все приверженцы англичан и сами англичане, не успевшие убежать. Солдаты после взятия таких мест сначала подвергали всех бунтовщиков, не убитых при штурме, самым страшным пыткам, а потом убивали или в искалеченном виде отправляли в ближайшие тюрьмы. Пожары либо инсургентских, либо английских домов не прекращались. Духовенство католическое в лице некоторых своих представителей (вроде Морфи) становилось кое-где во главе инсургентских отрядов и сражалось с самой отчаянной храбростью. Французская Директория под влиянием слухов о бурной силе вспыхнувшего восстания и убеждений Вольфа Тона наконец решилась, но уже когда восстание утихало. В начале августа (того же 1798 г.) французский флот отплыл из Э и после долгого плавания, всячески уклоняясь от встречи с английскими судами, которыми кишело море, остановился у города Киллало, в Киллальской бухте (22 августа). Брат Вольфа Тона, Мэтью Тон, Тилинг и Селливан были представителями «Объединенных ирландцев» в этом десантном отряде. Высадка совершилась благополучно, но уже очень скоро начальник экспедиции Эмбер нашел, что предприятие гораздо труднее, нежели он думал. Дело в том, что именно в этой местности восстание даже весной и летом было слабее, нежели в иных местах, теперь же, к осени, вовсе замерло. Далее Директория, дала Эмберу очень мало солдат: он высадился всего с 1 тысячью человек. Наконец, английский отряд здесь был силой в 4 тысячи человек. Эмбер направился к Кэстльбэру. В момент встречи французов (у высот Кэстльбэра) оказалось всего 700 человек. Здесь 27 августа между этой горсточкой французов и превосходившим их почти втрое отрядом англичан произошла битва с совершенно неожиданным результатом: англичане не выдержали бешеной атаки французов и ударились в паническое бегство, бросая по пути оружие, оставляя врагу весь обоз, перегоняя и давя друг друга. Несмотря на блестящую победу, все-таки идти вперед со своими маленькими силами Эмбер не торопился. Англичане поспешно стягивали войска, и после нескольких новых стычек французы были окружены у Балликамука (8 сентября) и после упорного сопротивления сдались.

Страшная резня сопровождала сдачу: англичане убили около 500 ирландцев, которые находились во французских рядах. Мэтью Тон и Тилинг, захваченные там же, были преданы военно-полевому суду. Оба они после краткой формальности судоговорения были повешены. Селливану удалось выдать себя за француза, и он спасся при размене пленных, когда Эмбер с товарищами был возвращен во Францию.

Для Вольфа Тона неудача экспедиции и казнь брата могли представляться страшным горем, но Директория отнеслась к пленению Эмбера и его отряда вполне спокойно: в ее планы входило только тревожить Англию диверсиями, и истратить для этой цели по маленьким порциям и в разные сроки несколько тысяч человек не могло в Париже казаться слишком большой расточительностью. Вот почему тотчас же после неудачи Эмбера решено было отправить новую экспедицию в Ирландию. Командиром десантного транспорта был назначен адмирал Бомпар; 9 судов с 3 тысячами человек составляли его отряд. Вольф Тон во французском мундире находился в числе офицеров отряда. Уже подходили к Лау-Суили (12 октября), когда вдруг английские линейные корабли появились на горизонте и быстро приблизились. Их было 4, а у Бомпара всего 1, ибо остальные 8 были сравнительно мелкими судами. Кроме того, в английской эскадре оказалось еще 4 (тоже более мелких) корабля. Перед самой битвой адмирал убеждал Вольфа Тона ввиду явного превосходства неприятельских сил пересесть на маленькую шхуну и спасаться, пока будет происходить битва, ибо ему, Тону, грозит большая опасность, чем остальным в случае сдачи. Тон хорошо понимал, что для него плен и виселица однозначащи, но он отказался наотрез от всяких попыток спасения.

Началась упорная и жестокая морская битва, и англичане одержали решительную победу.

Корабль, на котором находился Вольф Тон, в течение 6 часов выдерживал нападение четырех неприятельских судов. Тон принимал самое живое участие в этой отчаянной морской битве, а когда наконец англичане завладели уже тонувшим кораблем и все находившиеся на нем были объявлены военнопленными, то Вольф Тон, одетый во французский мундир, был сочтен за одного из французских офицеров. Пленников привезли в Литтеркенни, и там все офицеры были приглашены на завтрак к одному из представителей военной власти, лорду Кэвену [14]14
  Madden R. R. Цит. соч., 3-я серия, т. I, стр. 141.


[Закрыть]. За этим завтраком был между прочим один старый товарищ Вольфа Тона по университету. Он-то и выдал Вольфа Тона, которого знал в лицо. Мнимого французского офицера тотчас же связали и отправили под сильным конвоем в дублинскую тюрьму. Тотчас же после ареста Вольф Тон написал письмо лорду Кэвену, где решительно заявлял, что он форменным образом зачислен в списки французской армии, а потому подобное обращение с военнопленным вполне непристойно. Лорд Кэвен ответил, что не признает этого и считает Вольфа Тона бунтовщиком и изменником. 10 ноября начался военный суд. Когда ввели арестанта и спросили его, признает ли он себя виновным во взводимых на него государственных преступлениях, он ответил, что он не ищет для себя никаких прикрытий, а также не намерен причинять суду какие-либо затруднения и поэтому с полной готовностью признает правильными все обвинения. Затем после колебаний и сомнений суд разрешил подсудимому прочесть приготовленный им мемуар. Вот что между прочим прочел Вольф Тон: «Что я сделал, было сделано исключительно из принципа и полнейшей уверенности в правоте. Я не желаю пощады и надеюсь, я не составляю объекта чувства жалости. Я предвосхищаю последствие моего пленения, и я приготовлен к этому событию. Любимой целью моей жизни была независимость моей страны, и для этой цели я принес всякую жертву. Природа насадила в моем сердце при моей честной и бедной жизни любовь к свободе, а воспитание укрепило ее. Ни соблазн, ни страх не могут ее оттуда изгнать, а относительно меня не щадили ни соблазнов, ни запугиваний. Чтобы дать неоценимые, благословенные дары свободы земле, где я родился, я презрел трудности, узы и смерть. Для этого я стал изгнанником, подвергся нищете, оставил лоно семьи, жену, детей, все, что делало жизнь желательной.

После честного боя, в котором я старался соревновать храбростью с моими рыцарскими товарищами, я был принужден сдаться, и в оковах меня волокли по стране не столько к моему позору, сколько к позору того лица, кем был отдан подобный неблагородный и бесчеловечный приказ. Все, что я когда-либо писал и говорил о судьбе Ирландии, я здесь повторяю. Связь с Англией я всегда рассматривал как проклятие для благополучия и счастья Ирландии и делал все, что было в моей власти, чтобы связь эту разрушить и возвести три миллиона моих земляков в сан граждан».

– Мистер Тон, – прервал его тут председатель, – невозможно нам это слушать.

После небольших препирательств подсудимый продолжал:

«Обсудив средства моей страны и убедившись, что они слишком слабы, чтобы с ними без посторонней помощи достигнуть независимости, я искал этой помощи во Франции и без всякой интриги, но только основываясь на честности и откровенности моих принципов и на любви к свободе, которая всегда меня отличала; французская республика меня приняла, и на действительной солдатской службе я приобрел то, что было для меня бесценно и с чем я расстанусь только тогда, когда расстанусь с жизнью, – дружбу некоторых лучших людей Франции и привязанность и уважение моих храбрых товарищей по оружию. Ослабить силу или изменить сущность принципов, во имя которых я действовал, не может приговор какого бы то ни было суда; и правда этих принципов переживет эфемерные предрассудки, которые ныне царят. Этой правде я оставляю защиту своей доброй славы, и я надеюсь, для потомства такая защита будет поучительна. Теперь исполнилось более четырех лет с тех пор, как преследование выгнало меня из этой страны, и едва ли мне нужно говорить, что лично меня нельзя впутать ни во что, случившееся во время моего отсутствия. В своих усилиях добиться свободы моей страны я всегда прибегал к открытой и мужественной войне. Были совершены с обеих сторон ужасы, о которых я жалею; и если благородный дух, пробуждению которого в ирландских сердцах я способствовал, выродился в систему убийств, то я полагаю, что все, кто сколько-нибудь знал меня с детства до нынешнего часа, готовы будут допустить, что никто на свете не мог бы более сердечно пожалеть о тирании обстоятельств или политики, способной так извратить естественные наклонности моих земляков. Мне еще немного осталось сказать. Успех – все в этой жизни, и без его покровительства добродетель становится порочной в эфемерной оценке тех, которые связывают со счастьем всякие достоинства.

В славной расе патриотов я шел по следу, проложенному Вашингтоном в Америке и Костюшко в Польше; подобно последнему, мне не удалось освободить родину, и, в противоположность тому и другому, я проиграл жизнь. Я исполнил свой долг, и я сомневаюсь, что суд исполнит свой; я только могу добавить, что человек, который думал и действовал, как я, защищен от страха смерти».

С полным спокойствием вел он себя в течение всего процесса и только заявил желание, чтобы его не повесили, а расстреляли. Он был приговорен к смертной казни, после чего отвезен в тюрьму. Ночью с 10 на 11 декабря он написал письмо Директории французской республики с просьбой помочь его жене и трем детям, которых он оставляет в беспомощном состоянии. Другое было к жене. «Дорогая любовь моя, наконец настал час, когда мы должны расстаться. Слова не могут передать тех чувств, которые я питаю к тебе и нашим детям, а потому я не буду пытаться это делать. Сожаление, все равно какое, было бы ниже твоего и моего мужества…

Я не могу окончить этого письма. Передай любовь мою Мэри (его сестре – Е. Т.) и прежде всего помни, что ты одна осталась у наших дорогих детей и что лучшее доказательство своей любви ко мне ты дашь, сохраняя себя для их воспитания. Да благословит вас всемогущий бог. Твой навсегда Т. Вольф Тон».

На другой день он написал жене еще записку, в которой пишет: «Дух мой так же спокоен, как во всякий иной период моей жизни».

В воскресенье ночью 11 ноября 1798 г. он ударил себя спрятанным заранее ножом в шею. Мучения от раны были ужасны и длились более 7 дней. К нему никого из родных не пустили, а только наполнили камеру полицейскими и тюремными чинами. Уже совсем замученный болью Вольф Тон сказал врачу (намекая на слова английских властей о деле французского нашествия): «Они говорят, что я все знаю: по вы видите, доктор, что все же есть вещи, которых я не знаю: я нахожу, что я плохой анатом». Он острил о неудачно себе нанесенной ране. Когда врач сказал ему, чтобы он лежал тихо и не говорил, ибо иначе сейчас наступит смерть, он ответил: «Я едва могу найти слова, чтобы благодарить вас, сэр: это самая желанная новость, какую только вы могли бы мне принести. Из-за чего бы я мог желать жить теперь?» Откинувшись после этих слов на подушку, Вольф Тон скончался.