Текст книги "Европа в эпоху империализма 1871-1919 гг."

Автор книги: Евгений Тарле

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 43 страниц)

Итак, Грей формально обратился к германскому правительству с предложением посредничества четырех держав для предупреждения конфликта.

Сэдени (австрийский посол в Берлине) получил от статс-секретаря Ягова для передачи Берхтольду английское предложение, и тут же Ягов «конфиденциально» просил его сообщить в Вену, что германское правительство вовсе не присоединяется к этому предложению и даже решительно против него, но что считает нужным передать предложение только из желания удовлетворить просьбу Англии (о передаче).

Было ясно, что глава австрийской военной партии, министр иностранных дел Берхтольд, получив такие конфиденциальные пояснения, должен был не обратить на английское предложение ни малейшего внимания. Так и случилось. И Бетман-Гольвег и Ягов впоследствии пытались некоторое время очень сбивчиво и до курьеза неправдоподобно отрицать этот факт, но никакого успеха в своих отрицаниях не имели, и показание Сэдени считается ныне неподлежащим никакому оспариванию.

Не обратив, после этих указаний из Берлина, естественно, никакого внимания на английское предложение, 28 июля 1914 г. в 11 часов утра Австрия начала воину против Сербии и открыла бомбардировку Белграда. Началось кровопролитие, которому суждено было постепенно охватить большую часть человечества.

3. Русская политика от начала австро-сербской войны до объявления общей мобилизации в России

После начала войны Австрии против Сербии в России произошла мобилизация 13 армейских корпусов в военных округах: Одесском, Московском, Киевском и Казанском. 29 июля Николай II и Вильгельм II обменялись телеграммами. Николай просил Вильгельма «во имя старой дружбы» повлиять на Австрию и этим предупредить «бедствие» «европейской войны». Вильгельм указывал Николаю на необходимость для монархов сообща бороться против сербских цареубийц. России Вильгельм II нисколько не боялся, война с ней и с Францией могла принести только выгоды и лавры. Важно, конечно, и единственно важно, было разузнать, как поведет себя Англия. А с этой стороны вдруг пришло, как показалось Вильгельму, радостное известие: 29 июля утром было доставлено письмо от брата Вильгельма, принца Генриха Прусского, который только что побывал в Англии (он туда попал еще до австрийского ультиматума Сербии) и сообщал теперь Вильгельму о своем разговоре с английским королем Георгом V. Разговор, правда, был еще 26 июля. Король был «очень серьезно настроен», тоже говорил о посредничестве, но прибавил: «Мы попробуем сделать все, что можем, чтобы не быть вовлеченными в это (точнее: чтобы остаться вне этого – Е.Т.), и останемся нейтральными»[85]85
  Генрих в своем немецком письме приводит по-английски слова Георга V: We shall try all we can to keep out of this and shall remain neutral.
  Письмо Генриха было написано в Киле 28 июля, тотчас по приезде из Англии.


[Закрыть].

На Вильгельма это письмо произвело громадное впечатление. Необходимо было, правда, получить нечто более ясное и убедительное и, кстати, уже договориться на всякий случай с Англией насчет ее вознаграждения в случае нейтралитета. Вильгельм, как мы видели, намекнул уже в своих «замечаниях на полях», что Англия могла бы получить Персию: это, по соображениям германского императора, очевидно, должно было ее настроить сразу против России и в пользу Германии и Австрии. Теперь канцлер Бетман-Гольвег привез из Потсдама еще кое-что, чтобы – тоже сразу – настроить Англию против Франции. 29 июля он имел беседу с английским послом в Берлине Гошеном. Любопытный исторический документ эта беседа. Англичанин больше слушал, говорил один канцлер. Его слова окончательно раскрыли всю тайну этого непонятного поведения германского правительства, которое так изумляло, смущало, пугало целую неделю даже германского посла в Лондоне, князя Лихновского. Сразу были сброшены все покровы, и перед глазами английского дипломата впервые открылось явственно, что речь идет в сущности вовсе уже не о Сербии и не об Австрии. Конечно, разговор с Гошеном последовал тотчас же после приезда Бетман-Гольвега из Потсдама: все «хитрости» явственно носят печать личного творчества Вильгельма II.

Канцлер начал говорить прямо и открыто о затеваемой войне с Россией и Францией. Англия, сказал канцлер, не желает, по-видимому, допустить разгрома Франции в предстоящей войне. Но это и не есть цель германской политики, и Германия может дать ручательство Англии, что она не стремится в случае победы к территориальным приобретениям за счет Франции. «Спрошенный насчет французских колоний, – доносит Гошеп, – канцлер сказал, что он не в состоянии дать подобного ручательства также и в отношении колоний». Кстати, канцлер коснулся уж «заодно и Бельгии (через которую, по плану Шлиффена, непременно нужно было пройти, направляясь к Парижу). Он тоже ручался, что после войны Бельгия будет освобождена и ее территория останется в целости, «если она не выступит против Германии». Если Англия согласится сохранить нейтралитет (при этих ручательствах Германии), то Германия заключит с Англией общее соглашение, «хотя, конечно, теперь еще рано обсуждать все его детали». Намек был ясен: предлагался дележ части будущей добычи.

Но еще раньше, чем пришел ответ из Лондона на это предложение, в тот же день, 29 июля, поступила в высшей степени тревожная телеграмма канцлеру от посла князя Лихновского из Лондона; одновременно Гошен получил телеграмму от министра иностранных дел сэра Эдуарда Грея. Обе телеграммы дают (весьма согласно между собой) следующее описание беседы английского министра с германским послом. Грей пригласил к себе Лихновского и заявил ему, что положение очень опасно и что он, Грей, не хочет вводить Лихновского в заблуждение дружеским тоном их бесед, не хочет, чтобы Лихновский подумал, что Англия останется в стороне от происходящего конфликта. На вопрос Лихновского, вмешается ли Англия в войну, Грей ответил: «Не может быть речи о вмешательстве, пока Германия не вовлечена в войну или даже пока Франция не вовлечена в войну», но «если британское правительство усмотрит, что британские интересы заставляют вмешаться, то правительство сейчас же вмешается, и его решение будет таким же быстрым, как решение других держав». И Грей снова повторил, что «он не желает заслужить потом упрек, будто он ввел дружеским тоном разговора в заблуждение Лихновского или германское правительство, и будто если бы они не были введены в заблуждение, то ход событий мог бы быть другой». Грей не скрыл, что на него произвело неприятное впечатление полученное известие, что австрийский министр Берхтольд отверг предложение Сазонова об обсуждении сообща Сазоновым и австрийским послом графом Санари конфликта. Лихновский доносил еще, что Грей ему сказал, что он не хочет пускать в ход угрозы, но не хочет и обманывать иллюзиями. «Если начнется война, то это будет величайшая катастрофа, какую когда-либо видел свет».

Вильгельм уже по этому сообщению должен был увидеть, что с английским нейтралитетом дело обстоит далеко не так просто и прочно, как он полагал после письма Генриха Прусского. В самом ли деле он вошел при этом открытии в ярость, или только прикинулся, но он испещрил донесение Лихновского неистовой площадной бранью но адресу Эдуарда Грея. («Неслыханнейший образец английского фарисейства, какой я когда-либо видел! С такими мошенниками (Halunken) я никогда не заключу морской конвенции!.. Ага, подлый обманщик!.. Подлая торгашеская сволочь пыталась нас обмануть речами и обедами!.. Gemeiner Hundsfott!» и т. д., и т. д., все в таком же духе.)

А на другой день пришел и ответ Эдуарда Грея насчет сделки и предлагаемого награждения Англии за ее нейтралитет. Грей писал, что британское правительство и минуты не желает обсуждать предложение канцлера. Во-первых, немцы желают, значит, отнять у Франции колонии, и даже, не беря у нее территории в Европе, Германия, разбив Францию, лишит ее положения великой державы и подчинит ее германской политике, а во-вторых, независимо от этого, «подобная торговля с Германией за счет Франции навлекла бы на Англию позор, от которого доброе имя этой страны уже никогда не могло бы оправиться». Грей далее отказывался «торговать» также «обязательствами или интересами, которые Англия имеет в деле бельгийского нейтралитета». Предприятие выяснилось: план Вильгельма и Бетман-Гольвега заключался в том, что если дело дойдет до войны, разделаться с Францией и Россией при бездействии в это время Англии, а усилившись и отдохнув (и оставив Англию уже без дееспособных союзников), броситься на Англию. И это-то была главная «хитрость», при помощи которой хотели обмануть лукавейшую, тончайшую, наиболее недоверчивую дипломатию на всем свете – английскую…

Все это время Сазонов в Петербурге, Извольский в Париже силились повлиять на английское правительство, чтобы оно объявило определенно, что в случае войны станет на сторону Франции и России; французское правительство помогало русскому в этих усилиях. Сазонов, как это засвидетельствовано документально, уже 29 июля думал гораздо больше о войне, чем о мире. Он уже телеграфировал Извольскому о том, что «нам остается только ускорить наше вооружение и считаться с вероятной неизбежностью войны», а также внушительно просил передать французскому правительству искреннюю благодарность за союзническую поддержку. Самое зловещее место этой телеграммы в конце ее: Сазонов выражает желание, чтобы и Англия поскорее присоединилась, так как только так удастся предотвратить «опасное нарушение европейского равновесия»: не мира, а «равновесия», которое можно «охранить» также войной.

С 29 июля все действия русского правительства неуклонно обостряли положение и ежечасно уменьшали шансы на сохранение мира. Ждали решительного слова от Грея. Но Грей не желал сказать больше того, что он сказал уже Лихновскому. Однако и этого оказалось достаточным, чтобы канцлер Бетман-Гольвег сделал попытку отойти на шаг от пропасти, над которой стоял. В три часа ночи 30 июля он посылает в Вену копию донесения Лихновского (с угрозами сэра Эдуарда Грея) и подчеркивает, что теперь должно принять вновь повторенное предложение Грея о посредничестве держав, теперь, когда Белград уже под ударами австрийских войск. Бетман-Гольвег советовал также начать обмен мнений с Петербургом. Но на этот раз Австрия не пожелала. В той стадии, в какой находилось дело, все равно уже Германия слишком далеко зашла и оставить Австрию не могла: граф Берхтольд это понимал. Военные действия против Сербии продолжались, а на вторичное предложение Грея последовал вторичный отказ. Впрочем, уже вечером 30 июля прекратились и эти «миролюбивые» усилия Берлина, продолжавшиеся всего один день: пришли известия о готовящейся русской общей мобилизации.

Так же, как это обстояло уже со времени посылки военной миссии Лимана фон Сандерса, у русской дипломатии в первые дни конфликта не было твердо выработанной линии поведения, т. е. плана немедленных действий относительно Германии.

Тогда, в деле Лимана фон Сандерса, не имея возможности немедленно воевать, Сазонов в Петербурге, Извольский в Париже ничуть не воздерживались все-таки от бумажных и газетных угроз, от «булавочных уколов» и враждебных манифестаций против Германии и Австрии; не оказалось твердо выработанной линии поведения у русского правительства и в эти дни вдруг налетевшего шквала. Пойти сразу на все уступки, т. е. объявить, что Сербия предоставляется Австрии для военной экзекуции и расчленения, полностью предоставить Балканы отныне германо-австрийскому влиянию, торжественно признать полное свое бессилие русская дипломатия не желала. После всех воинственных выступлений, после всего, что было сказано и сделано в 1912–1914 гг., при существующих настроениях в части влиятельных классов общества (о чем речь была выше) подобная внезапная капитуляция представлялась немыслимой, точка зрения Дурново никак не могла внезапно возобладать. Значит, нужно было бороться, протестовать. Но как?

Мы тут не пишем историю России, а потому, в дополнение к сказанному раньше о двух течениях в русской внешней политике, только в нескольких словах укажем на одну черту русской дипломатической деятельности в последние двадцать лет перед войной. Эту черту можно было бы характеризовать как спокойное чувство полнейшей безответственности. Черта эта совершенно отсутствовала, например, в течение всего царствования Александра III, который боялся войны и не верил, что самодержавная власть может рискнуть на это, не губя себя. Напротив, впоследствии, особенно начиная с 1895 г., даже видавшие виды сановники приходили в изумление от легкости, с которой затевались самые опасные приключения, и беззаботности, с которой принимались все их последствия. Иронически Витте называл эту политику «политикой молодого человека» (La politique du jeune homme).

Особенно это было в 1895–1904 гг. Сегодня резкое ультимативное вмешательство в японо-китайские дела, завтра захват Порт-Артура, потом – или одновременно – подготовка в 1896 г. к захвату Босфора и его укреплений; затем – почему бы не вмешаться дипломатически в англо-бурскую войну? А там захват Маньчжурии. 1 января 1903 г. Витте, видящий, куда все это клонится, говорит, что нужно поскорее убраться из Маньчжурии, пока на нас не «обрушились беды». А в ответ протягивается рука еще и к Корее. Идет тяжкая и без единого просвета несчастная война с раздразненной, наконец, Японией, и все эти страшные вести о Ляояне, Мукдене, Цусиме принимаются с таким легким сердцем, что ближайшие наблюдатели не могут прийти в себя от изумления.

Правда, после японской войны абсолютная невозможность снова воевать стала ясна даже самым слепым людям. Но это продолжалось недолго, и с 1912 г., как сказано, «активная политика» снова возобладала. Тем не менее до окончания реорганизации и пополнения армии, т. е. до 1917 г., воевать было невыгодно, и Сазонов, правда, стремившийся к войне за Константинополь, но очутившись в 1913–1914 гг. лицом к лицу с германскими вызовами, уступил в деле Лимана фон Сандерса в 1913 г. и уступил бы, может быть, и теперь, в июле 1914 г., с мыслью отыграться чуть-чуть позже, если бы Германия и Австрия не сделали со своей стороны все от них зависящее, чтобы уступка с русской стороны была равносильна дипломатической капитуляции, полному отказу от всей балканской политики. Александр III или Дурново, Витте или Коковцов, конечно, не поколебались бы так сделать, зная или предчувствуя, что в подобной войне именно ими на карту ставится решительно все. Но великий князь Николай Николаевич, генерал Янушкевич и все организаторы и ораторы славянских трапез, руководители влиятельных газет как близких к правительству, так и органов оппозиционных в вопросах внутренней политики, но агрессивных во внешних вопросах, не понимали истинного положения ни России вообще, ни своего в частности и не желали ни в каком случае «капитулировать».

Сазонов соглашался, чтобы Сербия взяла на себя унижение и уступила бы Австрии и чтобы на этом пока, до скорого будущего, кончилось дело. Пока – ибо Константинополь продолжал для него оставаться магнитом и целью. Но когда Сербия уступила, а Австрия все-таки пошла на нее войной при полной поддержке со стороны Германии, русские общественные круги, не желавшие «капитуляции», стали брать верх. Именно по их настоянию Николай II распорядился производством (29 июля) мобилизации четырех военных округов.

Россия вступила на путь, который именно вел к войне. Эта мобилизация, однако, рассматривалась ее авторами якобы только как внушительная демонстрация против Австрии, по их утверждению. Но в том-то и дело, что и в Германии были налицо деятели и целые классы (и притом экономически могущественные), которые только искали удобной обстановки, чтобы объявить Германию в угрожаемом положении и начать войну с Россией и Францией. 29 июля русский посол Свербеев посетил Ягова, статс-секретаря по иностранным делам германской империи. «Узнав от меня, – читаем мы в шифрованной телеграмме Свербеева, посланной Сазонову в тот же день, – что мы действительно принуждены мобилизовать четыре военных округа, причем я подчеркнул, что мера эта никоим образом не направлена против Германии, Ягов в сильном волнении ответил мне, что неожиданное известие это вполне меняет положение и что теперь лично он не видит уже возможности избежать европейской войны».

Главный штаб германской армии во главе с фон Мольтке, все военное министерство, все морское министерство (как это удостоверено германскими же источниками, опубликованными в Германии уже во время войны и исходящими от друзей и соратников Мольтке) так торопились, что настаивали уже 30 июля на объявлении общей мобилизации в Германии (в ответ на мобилизацию 4 русских округов). Фон Мольтке, совершенно бездарный генерал, впоследствии погубивший все германское дело при Марне, проигравший, можно сказать, в этом бою всю войну, попавший на свой высокий пост исключительно в порядке фаворитизма и за свою историческую фамилию, больше всех хлопотал в эти дни о немедленном начале войны. Ему удалось заставить Вильгельма дать согласие на производство мобилизации 30 июля, и известие об этом поспешили напечатать в «Lokal Anzeiger», одной из самых читаемых в Берлине газет; но Бетман-Гольвег убедил Вильгельма сейчас же взять свое согласие назад. «Lokal Anzeiger» был конфискован немедленно, а другим газетам запрещено было перепечатать известие о мобилизации. Очень уж прозрачно было бы желанно поскорей начать войну, если бы на мобилизацию четырех военных русских округов ответить мобилизацией всей германской армии.

Бетман-Гольвог, канцлер империи, вообще в эти дни являл вид полной растерянности, давал противоречивые указания и то толкал к войне, то хватался за последнюю надежду сохранить мир. Он как будто начинал понимать (уже с вечера 29 июля), что дело с Англией обстоит очень нехорошо, и Ягов даже сказал Гошепу – после получения угрожающих вестей о словах Грея, сказанных Лихновскому, – что если бы канцлер предвидел эти слова Грея, то он не сделал бы своих предложений Гошену (насчет английского нейтралитета). Но Мольтке и генералы явно начинали одолевать канцлера и просто отстраняли его. «Направление утеряно, и камень покатился», – растерянно сказал канцлер в заседании прусского совета министров 30 июля (Die Direktion ist verloren, und der Stein ist in Rollen geratcn).

Силы, гнавшие Европу к войне, с каждым часом брали перевес в обоих лагерях, взаимно подкрепляя друг друга своими действиями. В Петербурге тоже дипломатия с каждым днем развития кризиса все решительнее оттеснялась на задний план военными и такими притом военными, которые не очень заботились об истинном положении вещей в армии, но больше других кричали об исконной борьбе славянства с германизмом, о кресте на св. Софии и об аналогичных злободневных, по их суждению, предметах. Но и дипломатия (в лице Сазонова) не сделала в эти дни ни одной попытки сколько-нибудь бороться с военными кругами, напротив, сама обостряла положение. Французский посол в Петербурге Палеолог, написавший впоследствии мемуары, которые по внутренней неправдоподобности могут быть сопоставлены даже с такими произведениями, как записки Вильгельма II и кронпринца, силится уверить своих читателей, будто он удерживал, по мере сил, Россию от воинственных решений в эти июльские дни 1914 г. На самом же деле он убеждал русское министерство иностранных дел, что «никогда мы (Россия и Франция) не были в лучшем положении, чем теперь», и что это доказывается «четырьмя документами». Но предоставим слово официальной записи:

«Барон Шиллинг (начальник канцелярии Сазонова) не без удивления спросил посла, каковы же эти четыре, по-видимому, ему неизвестных документа столь крупной важности, что пред ними должна остановиться и Германия. …Оказалось, что таковыми документами г. Палеолог считает речи, которыми только что обменялись государь император и президент Французской республики на броненосце «France».

Об этом и аналогичных своих выступлениях Палеолог, конечно, забыл упомянуть в своих мемуарах. 29 июля Сазонов совещался с Сухомлиновым и начальником штаба Янушкевичем, и «по всестороннем обсуждении положения оба министра и начальник генерального штаба пришли к заключению, что ввиду малого вероятия избежать войны с Германией, необходимо своевременно всячески подготовиться к таковой, а потому нельзя путем выполнения ныне мобилизации частичной рисковать задержать общую мобилизацию, которая может оказаться необходимой впоследствии. В заключение совещания было тут же доложено по телефону государю императору, который изъявил согласие на отдачу соответствующих распоряжений. Известие об этом было встречено с восторгом тесным кругом лиц, которые были посвящены в дело»[86]86
  Поденная запись министерства иностранных дел. Напечатана впервые в «Красном архиве», т. IV, 1923, стр. 21.


[Закрыть].

Но в десятом часу вечера пришла телеграмма от Вильгельма. Вильгельм говорил о возможности непосредственного соглашения России с Австрией, о том, что он выступил бы посредником, но что военные приготовления России могли бы вызвать катастрофу. Эта телеграмма была последним шансом к сохранению мира.

Николай II отменил решение об общей мобилизации (в 11 часов вечера). А в 1 час ночи и затем днем 30 июля германский посол Пурталес после бесед с Сазоновым телеграфировал в Берлин формулу, выработанную Сазоновым: если Австрия согласится изъять из ультиматума пункт, нарушающий сербский суверенитет, то Россия обязуется прекратить свои военные приготовления. Но еще раньше, чем пришел ответ, в Петербурге произошли новые события. Утром 30 июля Сазонов высказал свою «тревогу» по поводу отмены общей мобилизации. Он встретился снова с Сухомлиновым и Янушкевичем, и все трое выразили убеждение в неизбежности войны и настоятельности общей мобилизации. Сухомлинов и Янушкевич немедленно телефонировали Николаю II, убеждая его «вернуться к вчерашнему решению». «Его величество решительно отверг эту просьбу и, наконец, коротко объявил, что прекращает разговор…» Тогда выступил Сазонов, попросив аудиенцию у императора. «Начальник штаба горячо умолял Сазонова непременно убедить государя согласиться на общую мобилизацию ввиду крайней опасности для нас оказаться неготовыми к войне с Германией, если б обстоятельства потребовали от нас принятия решительных мер…»

Янушкевич, очень ответственный вместе с другими за неподготовленность России к войне, играл в эти часы в Петербурге такую же губительную роль, как фон Мольтке в Берлине, а Сазонов уже вполне и без малейшего труда ему подчинился и уверовал, что война абсолютно неизбежна, так что будто бы уже нет никакого дипломатического риска в объявлении общей мобилизации. Тот же Сазонов ровно год спустя, в заседании совета министров 6 августа 1915 г., публично заявил, что от генерала Янушкевича можно ждать всего и что страшно подумать, что великий князь – как бы пленник подобных людей. Но еще до Николая Николаевича пленником Янушкевича в самый критический момент русской истории, в последние дни июля 1914 г., оказался сам Сазонов. Впрочем, едва ли в этот момент Сазонов желал войны меньше, чем сам Янушкевич.

«Генерал Янушкевич просил министра (Сазонова), чтобы, если ему удастся склонить государя, он тотчас же передал бы об этом ему, Янушкевичу, по телефону из Петергофа»… «После этого, – сказал Янушкевич, – я уйду, сломаю мой телефон и вообще приму все меры, чтобы меня никоим образом нельзя было разыскать для преподания противоположных приказаний в смысле новой отмены общей мобилизации». Затем Сазонов выехал в Петергоф вместе с генералом Татищевым и был тотчас принят царем. «В течение почти целого часа министр доказывал, что война стала неизбежна, так как по всему видно, что Германия решила довести дело до столкновения, иначе она бы не отклоняла всех делаемых примирительных предложений и легко могла бы образумить свою союзницу… Поэтому лучше, не опасаясь вызвать войну нашими к ней приготовлениями, тщательно озаботиться последними, нежели из страха дать повод к войне быть застигнутыми ею врасплох»[87]87
  Там же. Поденная запись, стр. 30. Что Сазонов не мог не предвидеть, что русская всеобщая мобилизация будет прямым вступлением к войне, это, мне кажется, вполне несомненно, как бы он ни затушевывал это впоследствии в своих мемуарах 1927 г., где он безмятежно пересказывает всю официальную ложь 1914 г. своими словами.


[Закрыть]. Николай II противился и был крайне взволнован, по наблюдениям своих собеседников… Но в конце долгого спора согласился.

Сазонов поспешил в нижний этаж к телефону и тотчас же передал высочайшее повеление Янушкевичу, «ожидавшему с нетерпением». Передав решение об общей мобилизации, Сазонов прибавил: «Теперь вы можете сломать телефон».