Текст книги "Европа в эпоху империализма 1871-1919 гг."

Автор книги: Евгений Тарле

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 43 страниц)

Так вступила Германия в XX век. Мы видим, что первое десятилетие самостоятельного правления Вильгельма II (после отставки Бисмарка) окончилось в области внутренней политики вполне благополучно для императорской власти, несмотря на все бестактные, необдуманные, нелепые выходки и поползновения Вильгельма. Он по мере сил обыкновенно портил свое дело сам, но благоприятные обстоятельства были сильнее его: неслыханное процветание германской промышленности со всеми сопутствующими явлениями продолжало быть великолепным и грандиозным общим фоном, на котором сменялись политические события.

Но Германия не была робинзоновским островом: она находилась в центре боровшихся сил мирового капитализма. Распространяясь экономически, она теснила других; богатея, она разоряла других; мечтая вслух о колониальной империи, она беспокоила других. И эти «другие» были сами полны завоевательных планов и настроений, ничуть не меньше, чем Германия. На нее смотрели и ее слушали ее соперники несравненно внимательнее, чем ей это представлялось в те годы.

Вспомним же, что делали и говорили те люди, которым была дана власть и возможность выступать и говорить от ее имени.

5. Внешняя политика Германской империи в описываемый период. Колонии. Политика послебисмарковской эпохи. Телеграмма Крюгеру. Начало ухудшения отношений с Англией. Захват Циндао. Идея экономической экспансии в Малой Азии. Концессия на Багдадскую железную дорогу. Китайские дела

Внешнюю политику Германии за все время существования Германской империи можно разделить на четыре периода: первый – от основания империи до отставки Бисмарка (1871–1890 гг.), второй – от отставки Бисмарка до зарождения Антанты (1890–1904 гг.), третий – от зарождения Антанты до начала войны (1904–1914 гг.), четвертый – политика во время войны, вплоть до разгрома и конца империи (1914–1918 гг.).

Первый период, как уже было сказано, может быть назван консервативным по преимуществу. Старый канцлер в течение последних двадцати лет своей деятельности стремился прежде всего сохранить то, что ему удалось приобрести в первые восемь лет. Лучше других он знал, как трудно было дело, каким случайным иногда казался успех; он никогда не забывал, что, по собственному признанию, он не вернулся бы живым с поля битвы при Садовой, если бы эта битва была проиграна пруссаками. Самоубийство ему казалось единственным в таком случае выходом, хотя бы в форме подставления своей груди под австрийские пули. Помнил он также, с каким беспокойством он смотрел на Петербург в зимние месяцы 1870–1871 гг. «Кошмар коалиций» преследовал его, и если этому нужны доказательства, достаточно прочесть его политическое завещание «Gedankуn und Erinnerungen».

Но нам теперь нужно говорить о времени, следующем за отставкой старого канцлера.

«Кто пишет историю глупостей германской политики со времени увольнения Бисмарка, а до известной степени со времени отставки графа Каприви, тот, к сожалению, пишет историю германской политики», – так выражается поседевший на службе выдающийся германский дипломат, барон Эккардштейн[25]25
  Eckardstein H. Die Isolierung Deutschlands. Leipzig. 1921, стр. 172.


[Закрыть].

Прежде всего отметим, что все четыре канцлера, занимавшие этот пост между отставкой Бисмарка и началом мировой войны, т. е. и Каприви (1890–1894 гг.), и князь Гогенлоэ (1894–1900 гг.), и Бюлов (1900–1909 гг.), и Бетман-Гольвег (1909–1917 гг.), были в сущности орудиями и исполнителями воли императора, точнее – мысли стоявших за ним лиц, вроде барона Фрица фон Гольштейна, Эйленбурга и др. И именно в области внешней политики эта воля не имела ни малейшего противовеса в рейхстаге. Ведь единственным формальным поводом говорить о внешней политике было для рейхстага обсуждение бюджета министерства иностранных дел, да и то никаких резолюций, одобряющих или порицающих эту политику, рейхстаг по выносил. Вильгельм был на редкость лишен каких бы то ни было дипломатических способностей, это знали твердо и в Германии и в Европе, но сам император еще и теперь об этом не догадывается и из своего голландского уединения продолжает обвинять в ошибках кого угодно, но только не себя самого. Его попытки обмануть контрагентов поражали своей наивностью, прозрачностью и аляповатостью. Он всегда представлял себе противника (или «друга», все равно) гораздо глупее, чем тот был в действительности. Если, например, прочесть его письма и телеграммы к Николаю II, то можно поразиться, как наивно Вильгельм подделывается под предполагаемые им свойства русского императора: суеверие, страх перед революцией, нерасположение к республиканской форме правления во Франции, веру в теорию божественного происхождения царской власти и т. д.; как, например, он намекает, что им с Николаем можно беседовать по душе, ибо они оба получили власть от господа, а вот с каким-нибудь президентом Лубэ нельзя, так как Лубэ – человек обыкновенный, и т. п.: как будто действительно можно было расторгнуть или ослабить франко-русскую комбинацию этими соображениями.

Второй его характерной чертой (как дипломата) было доходящее до курьеза преувеличение значения разных внешних мелочей и пустяков, которые в дипломатическом обиходе еще могут иной раз подчеркнуть значение какого-либо уже состоявшегося соглашения или иного акта, но никогда не в силах создать новую дипломатическую ориентацию сами по себе. Вильгельм, например, искренне возмущался, когда после ряда любезных его визитов запросто к французскому послу, после двух-трех ласковых тостов, после внезапного посещения французского учебного военного судна и т. п. никаких изменений в пользу Германии во французской политике не воспоследовало. Он преувеличивал в связи с этим значение личных отношений. Неслыханно горячий, прямо восторженный прием Рузвельта, посетившего (уже в отставке) Берлин, долженствовал укрепить отношения Германии и Соединенных Штатов, а в эпоху мировой войны Рузвельт оказался одним из влиятельнейших и самых решительных агитаторов в пользу – сначала войны Штатов против Германии, а потом – полного разгрома Германии. Но самым роковым свойством Вильгельма (в этой области) была нетерпеливость, быстрая раздражительность, столь же быстро сменявшаяся растерянностью и внезапной уступчивостью, неумение держать себя в руках настолько, чтобы хоть как-нибудь замаскировать свое настроение. К этому всему прибавлялось довольно большое невежество и непонимание действительности. Достаточно вспомнить, что он в августе 1914 г. требовал, чтобы германские консулы разожгли среди магометан всего мира немедленную «священную войну» против англичан, и пресерьезно верил в это. Он, впрочем, и не хотел знать фактов, которые ему были неприятны: эту черту отмечают довольно единодушно все, приходившие с ним в соприкосновение. Роль канцлеров была в течение всего этого периода только ролью докладчиков. Но тут же отметим, к слову, что в 1890–1907 гг. за спиной императора стояло одно лицо, громадная роль которого только сравнительно недавно вполне выявлена, – барон Фриц фон Гольштейн, скрывавшийся в тени в качестве директора в министерстве иностранных дел. Этот человек, очень работоспособный и дельный, в сущности и составлял доклады, представлявшиеся канцлерами императору, и, в совершенство изучив натуру Вильгельма, искусно подсказывал императору его резолюции, подсказывал самим построением доклада. В 1925 г. выяснилось документально, что Гольштейн вел широкую биржевую игру и был в постоянных сношениях с биржей; он отражал в своих воззрениях интересы наиболее агрессивно, завоевательно настроенных сфер крупного капитала. Он был очень важной, хотя и скрытой пружиной, посредством которой капитализм создавал империалистскую внешнюю политику. Это – только деталь, конечно. Империалистская, агрессивная тенденция в германской внешней политике была неизбежна.

Как можно вкратце определить агрессивную внешнюю политику новейшего империализма? Империалистская агрессивная внешняя политика – это финансовый капитал, надевший военную форму и вооружающийся затем, чтобы победить мешающих ему соперников в непосредственной пробе сил уже не экономической только конкуренцией, а также и вооруженной силой, если это представляется выгодным. Германская внешняя политика неминуемо должна была принять агрессивный облик, потому что некоторые из потребностей финансового капитала (прежде всего приобретение новых колоний) не могли быть удовлетворены в предвидимом будущем одними только чисто экономическими средствами. Гольштейн сплошь и рядом вел к войне; канцлеры иногда, но не всегда, смягчали эти тона; император склонен был больше всех поддаваться Гольштейну, этому настойчивому проводнику наступательной империалистской идеи. Влиятельная, зависимая от крупной тяжелой промышленности пресса толкала его еще больше на этот путь.

В этот первый послебисмарковский период (1890–1904 гг.) германская империалистская политика нащупывала почву и как бы производила предварительные разведки по трем направлениям:

1) в Африке,

2) в Китае и

3) на Ближнем Востоке – в странах Турецкой империи.

1. В Африке Германия встретилась с необычайными трудностями. Во-первых, в 1890 г. (спустя несколько месяцев после отставки Бисмарка) решено было отдать Англии Занзибар, Пембу, Уганду и Виту, где незадолго до того объявлен был германский протекторат. За эти уступки Германия получила очень важный в стратегическом отношении островок Гельголанд у немецких берегов на Немецком море, принадлежавший до 1890 г. Великобритании. Правда, этот остров мог в случае англо-германской войны стать страшной угрозой для Германии, если бы он остался в английских руках, но в 1890 г. о такой войне еще никто не думал, и многим приверженцам активной колониальной политики Германии казалось обидным уступать колоссальные африканские земли, только что приобретенные, за этот ничтожный (в смысле территориальном) островок. Во всяком случае тут сказалась роковая раздвоенность в положении Германии: нужно было вечно думать о своей безопасности в Европе и приносить в жертву этой идее ценные части своих колониальных владений, а главное, компрометировать свое колониальное будущее. Достаточно взглянуть на карту, чтобы убедиться, что после этой сделки 1890 года германская Восточная Африка (т. е. та страна, что еще оставалась в руках Германии) уже не могла распространяться ни к востоку от озер Ниассы, Тангапайки и Виктории, ни за Килиманджаро, к северу, ни в сторону Бельгийского Конго, к западу. Единственной – довольно туманной – возможностью распространения оставался юг, т. е. Португальский Мозамбик. Нужно было добиться:

1) чтобы Португалия согласилась продать свою колонию Германии и

2) чтобы англичане позволили Португалии продать, а немцам купить.

До поры до времени и речи об этом нельзя было начинать. Таков был не очень обнадеживающий дебют самостоятельного правления Вильгельма II в области колониальной политики в Африке.

А между тем отношения с Англией в этот момент были еще дружественными; Англия еще смотрела на Францию и на Россию, а не на Германию, как на главных своих врагов. При вражде со стороны Англии колониальное будущее Германии становилось еще сомнительнее и загадочнее.

Мысль об Африке, однако, не покидала германскую дипломатию, и с 1893, а особенно с 1894 г., была поведена крайне рискованная игра на другом конце черного континента, не на востоке, а на юго-западе: от германских властей в юго-западной африканской колонии Германии (Sud-West Afrika) стали протягиваться тайные (по быстро обнаруженные англичанами) нити к президенту Трансваальской республики Крюгеру. Это как раз были годы, когда буры уже почувствовали занесенный над ними английский нож и искали помощи. Но в том-то и дело, что никакой реальной помощи немцы не могли им дать, да вовсе и не собирались. Это была та опасная манера, которая была свойственна Вильгельму: ободрять словами и жестами издали на борьбу, вовсе не собираясь оказать личной помощи. Он ободрял таким образом президента Крюгера, подстрекая его к сопротивлению, он писал мадагаскарской королеве Рановало как раз, когда французы завоевывали (в 1894 г.) остров Мадагаскар. Ни там, ни тут он ни малейшей помощи, конечно, не оказал. Мы уже рассказали выше о том, как Вильгельм II поздравил в начале января 1896 г. Крюгера с победой над Джемсоном, как в Англии с этого момента скрытое нерасположение к Германии из-за усилившейся торговой конкуренции перешло в политическую вражду, хотя тоже пока не очень откровенную, и как англо-бурская война прошла и окончилась без какого бы то ни было вмешательства со стороны Германии. Но для колониальных надежд Германии уничтожение бурских республик было тягчайшим ударом: и с этой стороны тоже перед дальнейшим распространением германской колонии вырастала прочная стена, отчасти с фронта, отчасти с фланга, со стороны сплошных уже теперь британских владений. Отныне приходилось до норы до времени отвести взоры от Африки.

2. Еще до начала англо-бурской войны, но уже тогда, когда было ясно, во-первых, что англичане в скором времени в том или ином виде наложат руку на обе бурские республики и, во-вторых, что они решительно никому не позволят вмешаться в это дело, германская дипломатия стала все с большим и большим вниманием и интересом следить за дальневосточными делами. Конечно, Китай мог бы, если бы обстоятельства сложились благоприятно для Германии, вознаградить ее за утраченные в Африке надежды. Нужно напомнить, что Китай играл тогда (и продолжает играть теперь) несколько своеобразную роль: европейский империализм не мог рассчитывать поглотить его путем, например, раздела. Этому прежде всего мешала торговая конкуренция между всеми заинтересованными в Китае великими державами, затем слишком выгодное, сравнительно со всеми прочими, географическое положение двух держав – Японии и России, которые еще могли иной раз подумывать о полюбовном между собой размежевании (да и то думала больше Япония, чем Россия), но уж во всяком случае подпускать на равных правах каких-нибудь третьих лиц не желали. Наконец, громадной помехой для всяких без исключения проектов раздела были Соединенные Штаты, которые желали сохранить торговые возможности во всем Китае и противились каким бы то ни было особым правам европейских держав в этой стране и дележу ее на «сферы влияния». Были и еще препятствия, мешавшие распорядиться с Китаем так, как в свое время было поступлено с Индией или с Африкой; но можно ограничиться и этими, главными.

Следовательно, нужно было придумать иные формы экономического использования, или, точнее, пришлось продолжать тактику, пущенную в ход англичанами в Китае еще в 40-х годах XIX столетия: захватывать очень небольшие (иногда совсем ничтожные в смысле территориальной величины) пункты у моря, прочно занимать их гарнизоном и делать из этого укрепленного пункта торговые экскурсы в прилегающую страну, не продвигаясь при этом дальше со своим военным отрядом. Это и есть экономическая экспансия, опирающаяся на присутствие» данных краях, в определенном пункте, военной силы.

Неожиданный толчок заставил европейских империалистских политиков обратить на Китай живейшее внимание: в 1894 г. вспыхнула война между Китаем и Японией (нападающей стороной явилась Япония, недооценившая тогда европейской заинтересованности в китайском рынке). Китай потерпел жестокое поражение, и Япония заняла Ляодунский полуостров. Китай, абсолютно неспособный противиться японцам, пошел на все условия, и подписанный в Симоносеки мирный договор удовлетворял всем японским желаниям. Но русское правительство обратилось к Франции и Германии с целью общим протестом заставить Японию отказаться от главных плодов ее победы. Это в самом деле произошло, и Вильгельм заручился секретным обещанием Николая II не противиться, если Германия займет где-нибудь на китайском берегу «угольную станцию». В 1897 г. Россия заняла Порт-Артур, и тогда же, воспользовавшись как предлогом убийством в Китае двух немецких католических миссионеров, Вильгельм II в свою очередь решил занять (в виде репрессии, а также возмещения) бухту Циндао – называемую часто неправильно Киао-Чау – в провинции Шан-Тунг. Канцлером в те годы был старый князь Гогенлоэ, а статс-секретарем (министром) иностранных дел – Бюлов, который с 1900 г. занял пост канцлера. Бюлов не скрывал, что смотрит на это первое занятие китайской территории как на шаг к утверждению Германии на Тихом океане. В прямую противоположность англичанам, которые поглощали целые империи, никогда об этом даже и не заикаясь и никогда вслух не хвалясь, – а так, будто между делом и нечаянно, – германские дипломаты школы Вильгельма II сами раздували всякий свой, даже маленький, успех, оповещая весь мир о своих широчайших замыслах и создавая этим вокруг себя атмосферу недоверия, зависти и опасений. Бюлов, сам себя явственно считающий (судя по его книге о германской политике, вышедшей еще перед войной) осторожным и проницательным дипломатом, именно был типичным представителем вильгельмовской эры. И Бюлов не только в качестве ловкого и послушного царедворца, но и по собственному убеждению старался обставить все это китайское дело как можно торжественнее. Что бы в этом направлении ни выдумал Вильгельм II, за Бюловым остановки не было никогда.

Уже после занятия Циндао германским отрядом в 1897 г. принц Генрих Прусский был назначен командующим второй морской дивизией, отправляемой в Китай. Как всегда в тех случаях, когда не было и тени реальной опасности, Вильгельм II обставил дело крайне грозно и торжественно и в тронной речи к рейхстагу при открытии осенней сессии заявил, что он «не поколебался» даже жизнью родного брата рискнуть во имя престижа отечества. Со своей стороны сам Генрих перед отплытием обещал Вильгельму понести в Китай «евангелие его величества». Даже и речи о сопротивлении со стороны Китая не было и быть не могло. Циндао осталось за Германией. Это было началом.

В 1900 г. вспыхнуло «боксерское» восстание в Китае, и германский представитель барон Кеттелер был убит. Летом того же года граф Вальдерзее был поставлен усилиями Вильгельма во главе соединенных отрядов европейских держав, и хотя беспорядки прекратились еще до его появления, вокруг этого похода в Германии поддерживался большой газетный шум: Вильгельм II склонен был очень преувеличивать этот второстепенный и случайный факт «немецкого предводительствования войсками Европы». Как всегда, шума вокруг этой экспедиции Вильгельм наделал очень много к прямому (тоже как всегда) вреду для Германии. «Пощады не давать! – воскликнул он 27 июля 1900 г. в напутственной речи к войскам в Бремергафене, – пленных не брать! Воюйте так, чтобы через тысячу лет ни один китаец не посмел даже косо взглянуть на немца!»[26]26
  Pardon wird nicht gegeben, Gefangene werden nicht gemacht; fuhrt eure Waffen so, dass auf tausend Jahre binaus kein Chinese mehr es wagteinen Deutschen scheel anzusehen. Вильгельм рекомендовал своим войскам быть «гуннами» и поминал по этому поводу сочувственно Аттилу.


[Закрыть] Целых пять речей – и все в таком же точно духе – произнес император, отправляя Вальдерзее. Любопытно, что, когда Вальдерзее, наконец, – прибыл в Китай, уже все было давно кончено, и восстание совершенно потухло.

Усмирителями, впрочем, явились все великие державы Европы и Япония. Мешая друг другу, они не позволили никому на этот раз продолжать раздел Китая, и статс-секретарь Соединенных Штатов Гей заявил, что Соединенные Штаты будут отстаивать принцип «открытых дверей» (т. е. свободы торговли) в Китае для всех наций при полном их равноправии. Пришлось на этот раз воздержаться от территориальных захватов.

Но первостепенный успех действительно ждал германское правительство на Востоке, и Бернгарду фон Бюлову, который с 1900 г. стал канцлером Германской империи, выпало на долю видеть осуществление стародавней мечты Бисмарка: Россия ушла из Европы на долгие годы. Уже после японо-китайской войны Дальний Восток стал поглощать все внимание русской дипломатии. Занятие Порт-Артура, происки в Китае окончательно поставили Россию лицом к лицу с Японией, а с 1902 г., после неудачи маркиза Ито, который приезжал в Петербург заключить соглашение с Россией, но уехал ни с чем и отправился тотчас же в Лондон заключать союз с Англией, война России и Японии стала на очередь дня. Происки Безобразова, полное присоединение весною 1903 г. императора Николая IІ к планам Безобразова, низвержение Витте, пытавшегося остановить это движение к пропасти, ошибочная мысль Плеве о «маленькой войне» и легкой победе как средстве против революции – все это быстро и неотвратимо толкало Россию дальше и дальше к войне. То, о чем Бисмарк лишь мечтал, осуществлялось воочию и в обширнейших размерах.

Подобно Бисмарку, который в конце 1876 г. при всяком удобном случае толкал Россию к войне с Турцией (и даже говорил о «русском национальном достоинстве» и т. д.), и Вильгельм в 1902–1904 гг. изо всех сил старался ускорить военное столкновение России с Японией. Правда, Вильгельму приходилось ломиться в открытую дверь, так как мысль о созданий «Желтороссии», о завоевании Маньчжурии и Кореи прочно засела в петербургских придворных сферах, где орудия Николая II, великосветские авантюристы с Безобразовым во главе, без труда совладали с сопротивлением, которое оказывал им Витте. Мы тут пишем не историю России и поэтому не будем говорить обо всех условиях, сделавших возможным это поистине безумное, самоубийственное выступление со стороны русского самодержавия и неизбежным поражение русских войск. Нам важно здесь лишь отметить, как эти события отразились на Германии и на дипломатической борьбе великих держав вообще.

Вильгельм, по своему обыкновению, не знал меры и вел себя так наивно и торопливо, что если бы в Петербурге не решились уже все равно идти напролом, рискуя даже войной с Японией, то, наверное, усомнились бы и стали бы осторожнее. Дело было не только в курьезной надписи к рисунку, изображавшему дракона: «Народы Европы, охраняйте ваши священные нрава». Вильгельм, сделавший эту надпись, повиновался в данном случае обычному своему влечению к позе и к фразе. Главное было в том, чтобы втравить в борьбу с «драконом» именно Россию и этим освободить свой «восточный фланг» и надолго развязать себе руки в Европе. Толкая Николая II на Дальний Восток, всячески одобряя завоевательные планы и идеи, оправдывая горячо все претензии русского правительства в Китае и Корее, лживо уверяя в возможности держать в руках Великобританию военными демонстрациями недалеко от индийском границы, наконец с готовностью повторяя свои обещания, что Россия может быть вполне уверена в его дружественном нейтралитете, пока будет длиться война, Вильгельм не считал даже нужным притворяться, не считал необходимым лицемерно утверждать, будто он хотел бы сохранения мира на Дальнем Востоке. Мало того, после первого года войны, когда русское дело уже явно было там проиграно, Вильгельм всячески старался побороть всякую мысль о «преждевременном» мире и в своей корреспонденции с Николаем не переставал настаивать на решительном продолжении борьбы, при этом прикидываясь (весьма неумело), будто он убежден, что России удастся в конце концов собрать новые огромные силы и сбросить японцев в море. Нужно прочитать только его переписку с Николаем в 1904–1905 гг., чтобы понять, как грубо, неумело, торопливо, по-детски наивно «хитрил» Вильгельм, как простодушно выдавал он себя при этом на каждом шагу.

Но дело делалось и без него так, что лучше он и пожелать не мог: только после Мукдена и Цусимы война, наконец, закончилась. Россия, казалось, была надолго выведена из строя. В следующей главе мы рассмотрим, как Вильгельм II этим воспользовался.

Тем не менее была одна темная сторона во всем этом счастливом для германского империализма развитии событий на Дальнем Востоке. Англо-японский блок, вытеснивший Россию, оказался настолько сильным еще до войны 1904–1905 гг., что уже с момента заключения англо-японского союза в 1902 г. всякие германские надежды относительно будущей экспансии в Китае должны были очень сильно потускнеть. Тем более, что с 1900 г., со времени усмирения боксерского восстания, правительство Соединенных Штатов не переставало из года в год все настойчивее подчеркивать свою доктрину «открытых дверей» в Китае, т. е., другими словами, президенты Соединенных Штатов (сначала Мак-Кинлей, а с 1901 г. – Теодор Рузвельт) наперед давали знать, что делить Китай они не желают и будут этому противиться. Значит, Англия и Япония, с одной стороны, Америка – с другой, становились в Китае стеной против Германии, и Китай тоже ускользал, как ускользала Африка. Но оставалась третья страна, третий шанс обеспечить за собой большие экономические возможности и даже, если повезет, расширить область своего непосредственного политического влияния. Ближний Восток, громадный конгломерат земель, подвластных турецкому султану, – вот что должно было вознаградить за неудачи или неполные удачи в других местах.

3. В начале XVI столетия Турецкая империя была величайшей державой мира, и хотя за четыреста лет, прошедших от начала XVI до начала XX столетия, она и потеряла очень много земель, но все-таки меньше, чем потеряла от 1911 до 1919 г. Та Турецкая империя, к которой стали приглядываться представители германского финансового капитала, а за ними и германское правительство, в конце 90-х годов XIX столетия во всяком случае более походила на империю Солимана Великолепного, чем на тот клочок земли на южном побережье Черного моря, который теперь называется Турцией. Турция в эпоху, о которой идет речь, – в конце XIX и начале XX в. – была равна 3896 тысячам квадратных километров с населением в 38 ³/₄ миллиона человек. Пространством, следовательно, она была почти в семь раз больше Германии; население же было, сравнительно с громадной территорией, редкое, и, значит, для колонизации являлся полный простор, а вместе с тем общее количество населения в империи было настолько велико, что Турция могла стать очень ценным рынком сбыта. Но, кроме того, она была и драгоценным рынком сырья, и нужно было только приложить капитал и труд, чтобы оплодотворить эти колоссальные территории. Еще в 40-х годах знаменитый германский экономист Фридрих Лист указывал на громадное значение, которое могут иметь турецкие земли для хозяйственной жизни Германии. Но, конечно, только после объединения Германии и заключения теснейшего союза с Австрией явились условия, когда германский капитал мог с большими надеждами на успех устремиться в эту сторону. При союзе (а со временем, быть может, и слиянии) с Австрией, при слабости балканских государств, прямой путь в Турцию был открыт: от Гамбурга и Берлина до Багдада и Персидского залива можно было проехать и провезти товары, нигде не рискуя встретиться на море с англичанами, да и вообще не встречая и самого моря (если не считать «ленту» узкого Босфора). Можно было, наконец, в случае, если обнаружится в том нужда, направлять именно сюда поток германской эмиграции; эмигранты селились бы в Малой Азии, в Аравии, в Месопотамии и являлись бы прочным авангардом Германии, ибо не теряли бы тесной и прямой связи с родиной.

Вильгельм II решил ускорить дело укрепления германского влияния в Турции личным визитом к султану Абдул-Гамиду. Нужно сказать, что почва для чисто политического сближения с Турцией была очень прочная и очень выгодная: не имея непосредственных границ с Турцией, Германия, во всяком случае в ближайшем будущем, не могла рассчитывать на присоединение той или иной части турецкой территории. Напротив, прямой интерес повелевал Германии действовать в духе сохранения целостности Турецкой империи именно потому, что при ее разделе львиные доли достались бы, конечно, России и Англии. Вместе с тем за эту политическую поддержку Германия могла бы требовать от султана обширных экономических льгот, концессий, и могла добиваться для себя в области торгово-промышленных отношений исключительных и преимущественных милостей.

В октябре 1898 г. Вильгельм II с необычайной торжественностью и произнесением, как всегда, речей приступил к своей поездке на Восток. Он обнаружил намерение посетить Иерусалим и по дороге видеться с султаном. Вся поездка была ознаменовала большими торжествами, встречами, приемами и носила явный характер обдуманной политической демонстрации. Демонстрировалось начало активной политики Германии на Балканах и в Малой Азии.

8 ноября 1898 г. в Дамаске, поминая (ни с того, ни с сего) падишаха Саладина, сражавшегося во время третьего Крестового похода против крестоносцев, и в том числе и против германского императора Фридриха Барбароссы, Вильгельм вдруг заявил: «Пусть султан и триста миллионов магометан, разбросанных по земле, будут уверены, что германский император во все времена останется их другом». Этот тост, обращенный по существу к магометанским подданным Англии и России, прозвучал как угроза. Именно тогда ни с Англией, ни с Россией никаких трений у Германии не происходило. Но Вильгельм II, как уже отмечено, именно и любил произносить угрожающие и воинственные спичи тогда, когда никакой опасности абсолютно ниоткуда не предвиделось.

Тотчас после этого путешествия начались доверительные переговоры между некоторыми крупными (металлургическими по преимуществу) фирмами и турецким правительством. Фирмам деятельно помогали германские власти. Речь шла о концессии на железную дорогу, которая соединяла бы Константинополь с Багдадом. Эта дорога должна была иметь колоссальное экономическое значение для всей Малой Азии, Месопотамии, Сирии, Аравии, Персии, так как предполагались ветки от магистрали в разные стороны.

Когда 27 декабря 1899 г. глава одного из могущественных германских сталелитейных концернов Георг Сименс заключил, наконец, с турецким правительством договор о концессии на постройку Багдадской железной дороги, Англия сделала вид, что это ее мало касается. Это было притворством: багдадское предприятие, как вскоре оказалось, рассматривалось Англией с самого начала как прямая угроза Индии, но в 1899 г. и в ближайшие полтора года, пока не прекращалась война с бурами, лучше было не начинать ссоры с Германией.

Что касается России, то и для нее дружба с Германией в тот момент была существенно необходима для продолжения дальневосточной наступательной политики, а поэтому никаких протестов против этого германо-турецкого соглашения но последовало.

Все значение этой Багдадской дороги отчетливо характеризовал (уже когда постройка шла полным ходом) русский дипломат Шебеко в доверительном докладе министру иностранных дел Сазонову: «В настоящем своем фазисе сооружаемый путь представляет уже прекрасный сбыт для изделий германских фабрик и заводов, так как весь железостроительный материал доставляется из Германии. В будущем законченном виде дорога даст возможность германской промышленности наводнить своими продуктами Малую Азию, Сирию и Месопотамию, а по окончании линии Багдад – Ханекин – Тегеран, также и Персию. Политическое значение дороги для Германии, заключается в том усилении и возрождении Турции, которое неминуемо должно повлечь за собой проведение железнодорожного пути через всю страну от Константинополя до Персидского залива с разветвлениями во все стороны. Усиление Турции и в особенности ее военного могущества является одной из главных задач германской политики последних лет, направляемой к привлечению Оттоманской империи в сферу Тройственного союза. Относясь с некоторым недоверием к роли, которую сыграет Италия в минуту опасности, Германия озабочена заменой этой союзницы другой, интересы которой более совпадали бы с ее собственными; таковой является Турция, и германский генеральный штаб неустанно работает уже давно над реорганизацией турецкой армии. По первоначальному проекту Багдадская железная дорога должна была прорезать Малую Азию в значительно более северном направлении, нежели нынешняя линия, а именно, она должна была проходить через Ангору, Сивас, Харнут, Диарбекир и Моссул. По этому проекту она представляла постоянную угрозу нашей границе, так же как Сирийская линия должна была служить угрозой против Англии в Египте. По осуществлении этого проекта Турция должна была иметь возможность при мобилизации концентрировать свои войска как на русской границе, так и на границах Египта… руководящая идея осталась все та же: с одной стороны, проведением мирового пути длиною в 2500 километров открыть новые рынки для германской промышленности, с другой – проведением стратегических дорог на севере и юге дать возможность окрепшей будущей союзнице оказать Германии содействие в случае войны, угрожая нашей границе и английскому владычеству в Египте»[27]27
  АВПР. Берлин, 4/17 марта «1911. Шебеко – С. Д. Сазонову.


[Закрыть].