Текст книги "Вдоль по памяти. Бирюзовое небо детства (СИ)"

Автор книги: Евгений Единак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 50 страниц)

Иван Михайлович поворачивался к одному из трактористов:

– Плешко! Ты мне говорил, что отнес на склад старых запчастей. Пойдем искать на складе, или не надо?

– Не надо. – Плешко понуро стоял, как двоечник, не выучивший урока.

– Сейчас отнести на бригаду! Почистить, отмыть в солярке. Во вторник отвезешь в МТС, чтоб заварили угол. Запрессуешь сальник и отдашь Володе на склад!

Николай Григорьевич не вмешивался. С его лица не сходила легкая улыбка. Как только трактористы, нагруженные запчастями, уходили, мы кидались к Николаю Григорьевичу:

– Николай Григорьевич! Не вычитайте из нашего металлолома. Так тяжело было нести!

– Ладно. Засчитано. Вы ведь нашли в лесополосе. – смеялись его глаза.

Окрыленные победой мы разбредались по домам.

А с понедельника мы теряли интерес к сбору металлолома. Снова равнодушно проходили мимо брошенных кусков металла. Доступ на тракторную бригаду и гаражи снова становился для нас свободным.

Голодного видно не сытый,

А только голодный поймет!

А.Н. Плещеев

Нищие. Отголоски войны

В начале пятидесятых через наше село лежал маршрут многочисленных нищих. В селе их называли жебраками. Вспоминая, представляется, что все они были одеты в однообразно серые лохмотья.

Не могу сказать, через какие села лежал тогда их путь, но Елизаветовку они пересекали почти всегда с нижней части села в верхнюю. С долины до горы, как издавна говорили в селе. Шли они медленно, зигзагообразно двигаясь , чтобы не пропустить дворы на противоположных сторонах улицы. Подойдя к калитке, постукивали посохом, проверяя, нет ли во дворе собаки. Затем слышалось протяжное:

– Хозя-а-йка!

Если к дверям дома был прислонен веник, нищий шел дальше. Я не помню случая, либо рассказов, чтобы в отсутствие хозяев какой-либо нищий вошел во двор и что-нибудь украл. В одном из сел под Сороками, рассказывал дед, укравшего курицу нищего до полусмерти забили его же соплеменники. В село, где случалась такая кража, дорога нищим была заказана надолго.

Отношение к жебракам в селе было разным. К калитке, как правило, выносили кусок хлеба. В летнее время подавали яблоки, груши, сливы. В селе еще хорошо помнили недавнюю голодовку сорок седьмого. А бывало, увидев издали нищего, хозяйка прислоняла к дверям веник и уходила в огород.

Богобоязненные старушки, в ожидании встречи с всевышним, подавая, мелко крестили милостыню и нищего. Некоторые бабки, зазывали просящих милостыню во двор. Усадив на завалинку, давали кружку воды. Потом подолгу расспрашивали, кто откуда, какие села проходили, есть ли родственники, а так же другие подробности нищенского бытия.

Заходили за милостыней и к нам во двор. При виде нищих мне всегда становилось жутковато. Я старался отойти подальше так, чтобы между мной и нищим был кто-либо из моих родителей. Срабатывали распространенные среди детворы бездумные страшилки о том, что тех, кто не слушается или уходит далеко без спроса, заберут в торбу жебраки.

Был и суеверный страх перед всемогуществом нищих. Мама видела мое опасливое отношение к нищим и молча улыбалась. Ее тихая улыбка убедительнее всяких увещеваний внушала мне спокойствие и чувство безопасности.

Некоторые носили с собой колоду измочаленных карт. Усевшись на завалинке у старушки – матери не вернувшегося с войны сына, нищая раскидывала карты. Сюжет ясновидения не отличался многообразием. Карты рассказывали, что сын жив, служит в казенном доме, стал большим человеком и скоро приедет к матери погостить с бубновой дамой и внуками. От потерявшей было надежду матери провидица уходила нагруженной больше, чем обычно.

Однажды баба Явдоха пришла к нам с горбатой нищенкой. Мама возилась в огороде. Горбунья уселась на крыльце. Меня баба Явдоха усадила на низенькую табуреточку у ног гадалки и подала ей яйцо. Нищая стала крутить над моей головой яйцо, что-то пришептывая. Я не чувствовал ничего, кроме желания, чтобы все это быстрее закончилось и я мог играть дальше. Мое желание удрать подстегивал и скверный запах, исходящий от старухи.

Увидев посторонних на крыльце, спешно пришла с огорода мама. Она прервала колдовство, прогнав нищенку. Баба Явдоха пыталась оправдаться, что-то объясняя своей дочери. Мама была непреклонна:

– Что же она может увидеть в разбитом яйце? Чтобы этого больше не было! Еще мне ребенка испугает или насыпет вшей на голову.

Слова мамы впечатались в мою память на всю жизнь. Они, скорее всего, и положили начало моего отношения к суевериям, колдовству и религии.

Отношение к нищим в нашей семье было разным. При появлении нищих у ворот, отец, как правило, звал:

– Ганю!

И уходил в сад или огород, предоставляя маме право выяснять отношения с просящими милостыню. В такие минуты отец, обычно властный и резкий, проявлял какую-то непонятную стыдливость, как будто чувствовал себя виноватым.

Когда я подрос, мама рассказывала, что с девяти лет отец вынужден был наниматься собирать гусеницы в садах Помера в Цауле, а потом пасти овец у Ткачуков, чтобы прокормиться. Но он никогда ничего ни у кого не просил и всю жизнь ненавидел воровство.

Отношение мамы к нищим было избирательным. Она, как правило, безошибочно выбирала тактику по отношению к просящим. Чаще всего она выносила кусок хлеба и , отдавая его, говорила:

– Иди себе с богом.

Бывало, особенно, если просили милостыню с детьми, усаживала нищих на скамеечке возле дворовой плиты, выносила кружку молока, накрытую ломтем хлеба. Отец потом спрашивал:

– Не могла дать кусок хлеба, как другим?

– Не хочу, чтобы Леонтиха кормила моим хлебом свинью. А этой она за весь хлеб нальет килишек (рюмку). Таж бачу. А так хоть девочка сытой будет.

Потом долго мыла кружку, ополаскивала ее и одевала дном вверх на колышек у крыльца.

Бывали и другие сцены, особенно с женщинами помоложе:

– Завтра потянешь со мной сапу по жаре целый день, заработаешь и больше, но в колхозе.

В таких случаях слова ее звучали непривычно повелительно и резко так, что мне, малолетнему, становилось неловко.

Мама рассказывала, что в сорок седьмом по линии военкомата отца призвали на сборы для строительства дороги Единцы – Лопатник. Мама оставалась дома с братом и мной, годовалым. По селу с востока на запад нескончаемой вереницей шли голодные нищие, прося милостыню. Чаще всего безуспешно. Чтобы не встречаться взглядами с голодными, крестьяне сидели в домах или уходили в огороды.

Свирепствовала послевоенная голодовка сорок седьмого. В селе некоторые раскрывали соломенные крыши и цепами вымолачивали редкие почерневшие зерна. Когда собирали по селу зерно, мама успела спрятать мешок ржи и полтора мешка кукурузы в лампачевой свиной конуре, забросав старой соломой и кукурузными стеблями крохотную дверцу.

Однажды, рассказывала мама, у ворот остановился изможденный старик. За спиной на веревке висел свернутый старинный ковер с богатой расцветкой. Спереди, на приспособленных шлейках, сидела полутора-годовалая, почти раздетая девочка.

Старик присел на краю канавы, не снимая с себя груза и тяжело дыша. Исхудавшая девочка безучастно смотрела на вышедшую со мной на руках, маму. Мама отдала меня брату и вынесла два куска хлеба с тонко намазанным слоем смальца. Старик долго и терпеливо кормил девочку, потом остатки до последней крошки съел сам, пережевывая и посасывая угощение беззубым ртом.

Рассказывая, мама потом вспоминала, что старик был откуда-то из под Резины. Дедова дочь – мать девочки умерла от кровотечения месяц назад. Направлялись они в Секуряны, где жила старшая дочь старика. Не раз рассказывая эту историю, мама говорила, что дед долго смотрел на меня, а потом предложил маме обменять ковер на два ведра кукурузы. Мама отказалась. Тогда старик сказал:

– Я оставлю ковер у вас. Сил больше нет. Может, когда-нибудь заберу. Я пытаюсь его продать от самых Сорок. Никто не берет. Дайте нам на дорогу по кусочку хлеба. Нам уже не далеко.

Мама рассказывала, что ее стало душить внутри груди. Она принесла еще два куска хлеба, а в мешок старика насыпала ведро кукурузы. Когда со мной на руках и ковром мама вернулась в дом, она разрыдалась так, что не успевала вдыхать воздух.

– Почему? – спросил я, когда мне уже было девять лет.

– Остались вы с Алешей. И я подумала, что когда-нибудь вам может не хватить этого ведра кукурузы, чтобы остаться живыми.

За ковром никто не вернулся. Мы так и не узнали, помогла ли выжить моей сверстнице насыпанная мамой кукуруза. Если выжила, где она? И кто она?

Ковер до конца жизни моих родителей висел на стене. Я всегда с интересом разглядывал его, находя все новые комбинации неповторимых восточных узоров. После смерти родителей, я забрал ковер к себе.

В конце девяностых приезжали в район турки, разыскив ающие старые ковры, меняя их на современные новые. Появившаяся мысль выменять новый ковер, сама собой тут же заглохла. Ковер и поныне лежит на полу в большой комнате старого дома.

Однажды, играя во дворе, я услышал песню, которую потом слышал не раз и выучил наизусть:

Напрасно старушка ждет сына домой,

Ей скажут – она зарыдает.

А волны бегут от винта за кормой

И след их вдали пропадает...

Я побежал к калитке, возле которой отец отмывал кадушку для засолки огурцов. По дороге снизу села ковылял нищий в когда-то бывшем зеленым френче. Ветхие брюки галифе были заправлены одной брючиной в правый сапог. От колена вместо левой ноги был безобразно грязный деревянный протез, бутылкой суживающийся книзу. В самом низу на протез была одета короткая металлическая трубка. Под мышкой слева удивительно новый желтый костыль. За спиной солдатский вещмешок.

Увидев нас, нищий остановился, повернулся к нам. Левая половина лица была обезображена глубокими рваными рубцами, которые чередовались с многочисленными иссиня-черными пятнами. На месте левого глаза глубокая черная впадина. От левого уха осталась только большая черная мочка, качающаяся при каждом движении головы.

Не прерывая пения, нищий запел песню сначала.

Раскинулось море широко,

И волны бушуют вдали...

Товарищ, уходим далеко,

Подальше от грешной земли...

Отец, сделавший рукой приглашающий жест нищему, повернулся к маме, возившейся у плиты:

– Ганю!

Мама, разогнувшись, направилась было в дом отрезать хлеба, но отец впервые попросил:

– Пожарь яичницу и подай на столик, что есть. Сала нарежь.

Нищий, подойдя к калитке, стал открывать ее одновременно с отцом. Вместо левой кисти у бродяги была обрубленная клешня, которой он захватил верхнюю планку калитки. Клешня, как и лицо, была испещрена иссиня-черными пятнами.

Прислонив снятый вещмешок к колышку стола, он сел на лавку, состоящую из двух колышков с набитой сверху доской и, вытянув протез, положил его поверх вещмешка. Мама, удивленная просьбой, впервые прозвучавшей из уст отца, стала накрывать столик. Отец налил полную стопку самогона и придвинул ее к нищему:

– Пей.

Выпив, нищий закусил кружком соленого огурца, полез в карман за табаком:

– Ты закуси, охмелеешь, – придвинул отец тарелку с нарезанным салом.

– Пусть пойдет в душу, – и провел рукой по груди вниз.

– Где воевал?

Привожу почти дословный рассказ отца в ответ на мой вопрос об этом человеке через добрый десяток лет.

Иван, та к, кажется, его звали, родом из небольшой уральской деревушки войну встретил выпускником средней школы. Уже во вторник, на третий день войны все ребята из выпускного десятого пошли в военкомат. Каждый написал заявление об отправке на фронт добровольцем. Из семерых взяли только троих, остальных, в том числе и Ивана, отправили домой. Ждать.

Перед новым годом почтальон принес повестку. Несмотря на то, что он ждал ее каждый день, повестка пришла неожиданно и некстати. Ивану ответила взаимностью его одноклассница Вера, жившая на соседней улице и нравившаяся Ивану уже два года. Проводы были недолгими. После месячной подготовки в запасном полку новобранцы были брошены в мясорубку боев под Москвой. В первом же бою был ранен двумя пулями навылет.

После госпиталя был направлен на Северо-Кавказский фронт. В первых числах февраля был выброшен в составе морского десанта южнее Новороссийска. В марте в результате массированной артподготовки был тяжело ранен и вывезен в глубокий тыл. Погрузили в вагон для умирающих.

Но он выжил. Из госпиталя написал домой. Ответила соседка. Она сообщила, что мама простудилась и в течение двух недель угасла. На имя родителей Веры, ушедшей добровольно на фронт санитаркой, недавно пришла похоронка. Вера погибла, выволакивая раненого под вражеским обстрелом.

Покинув госпиталь на костылях, запил горькую. Садился в любой поезд, ехал , сам не зная куда, просил милостыню. Сходил на узловых станциях, где у самогонщиц пропивал все собранное в пути. Ночевал, где придется. Снова ехал. Снова трущобы и попойки, заканчивающиеся жестокой поножовщиной.

Не раз забирали в милицию. На одной из станций, с пьяного до беспамятства, стащили фуфайку, в подкладку которой была зашита красноармейская книжка и справки из госпиталей. Так и закончил войну. Ни наград, ни документов, ни родных.

– Что заставило тебя пригласить его поесть? – спросил я отца, – Ведь ты всех нищих оставлял на мамины заботы.

– В феврале сорок пятого, – ответил отец, – наш противотанковый истребительный артиллерийский дивизион держал под прицелом перекресток дорог в Силезии. Немцы бросили на нас сначала авиацию, а потом в течение двух часов длился артиллерийский обстрел. Все было перепахано снарядами.

В живых из всего дивизиона нас осталось двое. Я отделался царапинами, так как в самом начале обстрела меня завалило в глубокой щели между бревнами. А командир расчета получил тяжелые ранения и его лицо и руки стали черными из-за разорвавшегося совсем рядом снаряда.

– Ты что, думал, что это твой командир?

– Нет, командир был ранен в грудь, а руки и ноги остались целыми. Да и тот был выше. А этот просто пострадавший человек.

Пострадавших в селе было много. Неукротимый в пьяном буйстве сельчанин крушил в собственном доме все, что попадало под руку. Жена, схватив детей, пряталась в сараях у соседей. Кантюженый – так называли его в селе. Фамилию по известным причинам не называю.

Отец моей одноклассницы и родственницы Нины Полевой пришел с фронта без левой руки. С одной правой он освоил профессию столяра и ажурные рамы окон и веранд, сработанные им, украшали дома нашего села.

Мирон Гудема – младший брат бабы Явдохи получил пулю буквально в середину лба. На память остались глубокая пульсирующая впадина во лбу и жестокое заикание.

Взрывы в селе случались и после войны. Во время попытки разобрать взрыватель крупного снаряда погиб самый младший из братьев Брузницких – Николай.

Боев на территории района не было ни в начале, ни в конце войны. Тем не менее мы постоянно находили стреляные гильзы и пули на огородах, в канавах и просто на улице села. В гильзы, приложив их к губам, мы свистели. Свинец из медных пуль выплавляли в плитах и на примусах. Наполовину забив пулю в катушку из под ниток, мы делали самопалы-хлопушки, требовавшие для заряда всего лишь 4 – 5 спичечных головок.

Мы продолжали искать и находить боеприпасы. На повороте у старой мельницы, играя, я заметил в крутом подмытом скате канавы какие-то металлические предметы. Выбрав момент, когда не было свидетелей, палочкой раскопал и вытащил, к моему изумлению, почти целую пулеметную ленту.

Сама лента поржавела, легко рвалась, но патроны на вид были целыми. Принеся трофей домой, я освободил патроны от заржавелой ленты и очистил от грязи. Пересчитал. Я оказался владельцем более чем тридцати патронов.

За этим занятием меня застал двоюродный брат Тавик. Пришлось делиться, отдав ему пять патронов. Забрав патроны, Тавик пошел домой, захватив по дороге, ныне здравствующего, Валентина Натальского. Припрятав свои патроны, я побежал за ними. Когда я прибежал, Тавик уже разжигал примус. Он решил попробовать, исправны ли патроны. Когда примус мерно загудел, Тавик установил на его головке два патрона и мы быстро покинули комнату сарая.

Ждали, как нам показалось, довольно долго. Решив, что патроны неисправны, открыли дверь, чтобы войти. В это мгновение раздался выстрел, и пуля, отколов щепку от дверной коробки, упала к нашим ногам. Второй патрон скатился за примус, не разорвавшись.

Я несколько раз перепрятывал мои патроны в разные, на мой взгляд, укромные места. Я понимал, что патроны могут быть найдены отцом, а он то знал, что это такое. Вставляя в отверстие от выпавшего сучка пули, я вывихнул их всех, а порох ссыпал в сухую банку из под мази. Пули разошлись среди детворы на хлопушки. Зная об опасности капсюлей, я высыпал их в глубокую круглую ямку из-под, вынутого отцом, столбика забора и засыпал землей. Банку с порохом спрятал в углу каморы за мешком.

В период таяния снегов мой троюродный брат Иван Пастух, идя в школу, провалился в глубокую канаву, набрав полные сапоги воды. Вылив воду, так и сидел на уроках. Заболевшего, родители оставили его дома. Петр Андреевич поручил мне помогать ему с учебой, чтобы он не отстал в очередной раз во втором классе. Отправляясь к Ивану, я отсыпал в карман немного пороха, чтобы развлечь больного одноклассника.

Иван был дома один. Перед репетиторством я показал ему принесенный порох.

– А как он горит? – спросил Иван.

– Быстро горит, сразу весь.

– Давай зажигай.

Я насыпал на конфорку плиты щепотку пороха и поджег. Порох сгорел мгновенно, унеся колечко дыма в дымоход русской печи.

– Сыпь больше!

Я повторил поджог.

– Еще больше!

Я вывернул карман, высыпал порох на тетрадку, и лишь потом пересыпал на конфорку.

Иван близоруко приблизил лицо к конфорке. Я зажег спичку и бросил ее на порох. Порох не загорался. Я безуспешно бросил еще две спички.

– Зажигай сразу три! – начал нервничать Иван.

Я зажег и быстро бросил. Иван не успел отдернуть голову. Вспыхнувшее пламя опалило лицо и волосы на голове спереди. Иван беспомощно повернул ко мне голову:

– Я ничего не вижу. Сделай что– нибудь.

Брови и волосы на голове Ивана скрутились и стали желто-рыжими. А глаза были прочно склеены сплавленными ресницами. Я начал раздирать его глазные щели. Лишь открыв второй глаз, я заметил, к своему немалому ужасу, что глаза Ивана мелко дергаются.

Лишь много позже я узнал, что Иван страдал врожденным нистагмом – непроизвольным мелкоразмашистым горизонтальным движением глаз. Но тогда за дергание его глаз я возложил вину на себя. Оттерев полотенцем лицо и голову Ивана, я поспешил домой. Мой дебют репетиторской деятельности не состоялся.

Роясь на чердаке тетки Марии, я находил там пустые гильзы, пряжку ремня с орлом, держащим в когтях свастику, темную немецкую бутылку с неестественно толстым горлышком, смятую солдатскую баклажку, найденные и спрятанные моими старшими двоюродными братьями.

В конце пятидесятых, по дороге, соединяющей Елизаветовку с Брайково впервые прошелся грейдер, оставляя после себя по обе стороны гладкие скаты в кюветы.

Мы, как воронье за крестьянским плугом, толпой следовали за грейдером, подбирая найденные ржавые гвозди, зуб от бороны, пустые расплющенные гильзы. Попались и две-три пули в медных оболочках. Я не помню, чтобы у кого-либо из нас шевельнулась мысль, что найденная пуля, возможно, кого-то убила в июле сорок первого года.

Азарт – это состояние,

в которое мы входим,

выходя из себя.

В. Жемчужников

Самопалы или непедагогическая глава

По логике изложения «Самопалы» следовало бы включить в «Отголоски войны», тем более, что в «Наши игрушки» сама суть никак не вписывается, как говорят, по определению. Но в процессе написания «исторических материалов» оказалось так много, что их пришлось выделить в отдельную главу.

Мое близкое знакомство с самопалом и "боевое крещение" произошло в девятилетнем возрасте во дворе двоюродного брата Тавика. Когда я пришел к Тавику, у него уже были его одноклассники – ныне живущий в России Валентин Натальский (Валенчик), ныне крымчанин Виктор Грамма, безвременно ушедший от нас Андрей Суфрай (Дюсик) и самый старший – ныне покойный Сева Твердохлеб, всю жизнь проработавший железнодорожником.

Наклонившись над табуреткой, они что-то обсуждали, споря между собой. Приблизившись, я увидел большой самопал, изготовленный из толстой трубки. Длина его была не более двадцати сантиметров, но широкий толстостенный ствол внушал уважение.

Оказывается, заряженный "серкой", соскобленной внутрь ствола с целого коробка спичек, самопал не стрелял или, как принято говорить на языке "оружейников," не брал. Набивали в запальное отверстие сбоку серку, несколько раз вводили в отверстие раскаленную иглу. Оставалось последнее средство – разобрать самопал и раскалить трубку на примусе. Но для этого необходимо буравчиком вынуть туго забитый бумажный пыж и выколотить горох. В противном случае раскаленной трубке грозил разрыв на примусе. Но буравчика не было.

Отложив в сторону самопал, друзья стали заряжать другой, уже не раз испытанный. Я же взял самопал и, осваивая ремесло оружейника, обломал спичку, вставил ее в ложе и, прижав к запальному отверстию, чиркнул спичечным коробком, как это делали мои старшие товарищи. Не успел я отвести руку, как самопал выстрелил. Сева, стоящий в двух метрах от меня, схватился за лицо. Остальные мгновенно повернулись ко мне. На их лицах была растерянность и удивление.

– Вот легкая рука! – вырвалось у Андрея Суфрая.

На Севу еще не обращали внимания. Все были рады, что отпала необходимость в полной разборке самопала.

В это время застонал Сева. Все повернулись к нему. Все лицо Севы было разукрашено мелкими круглыми красно-фиолетовыми кровоподтеками от гороха, которым был снаряжен самопал. Несмотря на обилие гороха, глаза Севы остались целы. Правда, две горошины ударили в двух-трех сантиметрах от глаза. Растерянность сменилась истерическим смехом. Убедившись, что глаза целы, все хохотали, показывая пальцем на Севино лицо. Мне же было не до смеха. Я ждал возмездия. Но Сева пообещал расквитаться в другой раз.

Все время, пока кровоподтеки меняли цвет с фиолетового на зеленый, а потом на желтый цвет до полного исчезновения, Сева обещал мне разукрасить из самопала другое место. Но я уже был спокоен. В самопальном деле Сева был только зрителем.

Зато я потерял, как говорят, покой и сон. Убедившись в легкости своей руки, я упорно искал дефицитную в то время трубку для собственного самопала. Мне повезло. Готовую уже трубку подарил мне Тавик, найдя для себя другую. Лишь собрав оружие, я понял истоки Тавиковой щедрости.

Запальное отверстие было настолько широким, что при выстреле из него вылетала струя огня, сбивая спичку и обжигая мне большой палец правой руки. Кроме того, сплющенная часть трубки была с трещиной, что создавало опасность разрыва самопала.

Я укоротил трубку, сплющив ее только после нагрева. Запальное отверстие сделал соответствующего диаметра с помощью трехгранного напильника и швейной иглы. Конструирование новых самопалов и их совершенствование превратилось в навязчивую идею. Я делал самопалы, испытывал их и терял к ним интерес.

Готовый самопал я менял на не обработанную еще трубку, уже полностью представляя себе мое следующее детище. Случавшиеся неудачи и поиск новых решений конструкции запальных устройств и крепления подвигали меня на "теоретические" изыскания и совершенствовали мои практические навыки.

К одиннадцати годам я стал общепризнанным авторитетом и экспертом самопалостроения даже среди подростков много старше меня. Уже заранее я мог предположить угрозу разрыва трубки, оптимальный вариант крепления ее на рукоятке. И все это в условиях почти полной конспирации, так как реакция моего отца, закончившего войну в Берлине, была вполне предсказуемой.

Постоянное совершенствование самопалов заставило меня нарушить сезонность увлечения этим небезопасным занятием. Я делал и испытывал самопалы круглый год. Испытания, особенно зимой, были чреваты многими трудностями. Испытания я проводил в основном по воскресеньям. Отец работал в кормодобывающей бригаде на ферме и по воскресеньям, до обеда. Мама, приготовив с утра обед, часто уходила к сестрам – тетке Раине или Любе.

Двор для испытания не подходил, так как звук выстрела разносило далеко. Испытательский азарт был настолько велик, что я часто совершал непростительные ошибки. Однажды я провел испытание в каморе. Лишь только когда раздался оглушительный выстрел, я вдруг вспомнил, что камора заполнена занесенными на зиму ульями с пчелами.

Отец неоднократно предупреждал, чтобы зимой я не шумел в каморе. В противном случае пчелы прекращают спячку и начинают усиленно поедать запасы меда. В результате пчелы гибнут от голода весной, либо начинают поносить. Да я и сам читал об этом в книге "Пчеловодство". На этот раз обошлось.

На чердаке сарайчика у тетки Марии я нашел трубчатую вилку с багажником от немецкого велосипеда. Разглядывая находку, я с удовлетворением обнаружил, что трубку не надо плющить. Да и крепление было практически готовым, надо было только правильно прожечь рукоятку.

Это было уже новое решение. Поскольку я не был уверен в прочности сварки, я залил тыльную часть трубки свинцом от непригодного мотоциклетного аккумулятора, выброшенного соседом за сарай. Лишь потом, замерив глубину ствола, сделал запальное отверстие. Прикрепив ствол на рукоятку, для прочности красиво обмотал в один слой шнурком из сыромятой кожи, выпрошенным у соседа, работавшего конюхом.

Закончил работу в воскресенье с утра. Зарядил. Положив перед собой, разглядывал свое военно-техническое детище. Оно было самым красивым и внушительным. А в животе все усиливалась нудьга от предстоящего испытания. Перебрал и отмел все возможные варианты. Взгляд упал на плиту, над которой уходил на чердак дымоход.

– Выстрелю в дымоход. Звука на улице не будет, да и дым унесет через трубу, – подумал я.

Сказано – сделано. Чиркнув коробком по спичке, быстро направил самопал вертикально в трубу. Грохнул выстрел, за которым из дымохода посыпалась масса сажи. На беду, мама почему-то оставила в конфорке чугунок с борщем полуоткрытым. Основная масса сажи посыпалась в широкий чугунок.

Веником смел сажу в плиту. Казанок снял и вылил борщ в большую эмалированную миску. Ложкой и пальцами выбрал крупные и средние кусочки сажи. Черпаком снова перелил борщ в казанок, оставив черную мелочь с остатками капусты.

Но тут оказалось то, чего я не мог предвидеть. Борща стало меньше. Почти вес жир, плавающий наверху, был впитан сажей и выброшен за сарай. Долил воды из чайника. Добавил две ложки топленого свиного жира. Но аппетитный румянец жира куда-то исчез. Сойдет! Часть жира плавала комом поверх борща. Пришлось снова топить плиту. Осмотрелся. Вроде все, как было. Крышку на казанке установил точно, как оставила мама. Спрятав самопал, побежал на улицу играть.

Вскоре пришла мама, а вслед за ней и отец. Сели обедать. Мама налила всем по тарелкам. Взяв кусок хлеба, я ел так, что, как говорят, за ушами трещало. Несмотря на неприятный привкус, да и запах был другим. Отец взял ложку, другую. Отставил ложку:

Что за борщ сегодня у тебя? – недовольно спросил он маму.

Я молча продолжал с аппетитом уплетать борщ. Отец взял ложку и стал перемешивать борщ. Обнаружил черные крупинки, спросил:

– Ты что, оставила борщ открытым?

Все пришли к выводу, что сажу, возможно, потревожила галка, усевшаяся на дымоход греться. Только мама потом долго осматривала плиту, периодически оглядываясь в мою сторону.

Не обходилось без неприятностей. Будучи у двоюродной сестры Лены, работавшей медсестрой, наткнулся на банку с порохом «Сокол», принадлежавшим ее мужу Дюне «Сазонту», фельдшеру медпункта. Недолго думая, отсыпал немного в карман. Зарядив уже испытанный самопал из латунной трубки, к концу дня зашел в дощатый школьный туалет и выстрелил. Боли я не почувствовал, только отдача была сильнее. Кисть залило кровью. Выбросив разорванный самопал в очко туалета, я зажал пальцами левой руки кровоточащую рану между большим и указательным пальцем.

Пока не стемнело, бродил по лесополосе, прикладывая к ране, начинающие желтеть, листья. Придя домой, долго мыл руки с мылом. Мама в это время доила корову. Ужиная, держал руку раной к себе. Крови уже не было. Утром мама заметила неладное:

– Это еще откуда?

– Споткнулся и ранил об железный прут возле стройки.

– Сходи обязательно в медпункт. Пусть Лена перевяжет. Как бы заражения не было, – сказала мама.

Медпункта я как раз и боялся. Особенно, если рану увидит Дюня. Но заражения тоже не хотелось. После школы я заточил спичку и острием копался в ране, выковыривая частички не сгоревшего пороха. Вечером, когда открылся медпункт, я пошел туда. Лучше бы я туда не ходил. Едва взглянув на рану, Дюня , хихикнув, сказал:

– Так вот, кто воровал мой порох!

Сумели договориться, что родителям не обязательно знать, что произошло на самом деле. Прошло около шестидесяти лет, но промежуток между моими большим и указательным пальцами до сих пор украшен множеством мелких рваных рубцов.

Мы даже не отдавали себе отчета, но стремление делать все новые и новые самопалы заставляло нас переступать закон. Даже через шестьдесят лет трудно признаться, но за нами оставался неподвижный трактор, после того, как из него была выломана топливная трубка, неисправный ранцевый пульверизатор без длинного латунного наконечника.

Даже с большой натяжкой невозможно было назвать борьбой с самогоноварением разрушение двух исправных самогонных аппаратов. Выстрелы раздавались на Куболте, в лесополосах, за колхозными складами, на стройке новой школы... Когда стреляли за конюшней, молодняк начинал беспорядочно метаться по загону, часто сбивая с ног друг друга.

Раздавались порой выстрелы и в школе, в том числе и в классе во время уроков. Младший брат Виктора Граммы, Боря, ныне здравствующий полковник полиции, проректор полицейской академии по воспитательной работе, вернулся с перемены с не «взявшим», т.е. с не выстрелившим самопалом.

Во время урока, держа руку под партой, Боря механически щелкал изогнутым гвоздем по дну забитой в катушку пули с выплавленным свинцом. С очередным щелчком раздался оглушительный выстрел. Боря, не поднимая руку из-под парты, оцепенел. Дым извитой струйкой медленно проплыл вверх мимо его побледневшего лица.

На борьбу с огнестрельными опытами в село не раз приезжал на мотоцикле участковый Ткач. Он подолгу разбирался, откуда трубки, кто лучше делает самопалы. Но мы успевали вовремя выбрасывать самопалы, а разговоры не давали большой пользы. К этому времени во мне укрепилась нестандартная криминальная черта: в случае опасности или разоблачения не убегать. Наоборот, я выходил вперед, работая, как говорят, на опережение.