355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Евгений Единак » Вдоль по памяти. Бирюзовое небо детства (СИ) » Текст книги (страница 26)
Вдоль по памяти. Бирюзовое небо детства (СИ)
  • Текст добавлен: 29 марта 2017, 23:30

Текст книги "Вдоль по памяти. Бирюзовое небо детства (СИ)"


Автор книги: Евгений Единак


Жанр:

   

Разное


сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 50 страниц)

Услышав, что голуби привезены из Польши, он предложил обмен. На следующее утро он принес две пары голубей с двумя чубами. Вечером Миколик отдал ему две пары своих голубей. Обмененные голуби оказались превосходными вертунами.

Следующим летом сильный ветер принес со стороны Бронницы, что лежит в сотнях метров от Унгр на левом берегу Днестра, трех пестрых голубей. Начавшийся сильный дождь заставил голубей сесть на крышу соседского сарая. Под проливным дождем Миколик по скользкой соломенной крыше добрался до голубей. Уставшие и мокрые, те даже не пытались удрать.

Наутро, когда голуби высохли, оказалось, что ноги их были обуты роскошным оперением в виде колокольчиков. Когда голуби привыкли к новому месту, Миколик с удивлением и радостью увидел удивительный полет приблудных. Их полет был почти вертикальным, сопровождался громкими хлопками и перевертыванием.

Со временем голуби размножились. Часть из них была переведена на чердак сарая с отдельным вылетом. Размножающаяся стая требовала все больше кормов. Приходилось менять молодняк на кукурузу и пшеницу у любителей голубей Каларашовки и Арионешт. Во время уборки урожая помогал соседям, за что те к вечеру насыпали торбу зерна.

Война началась, когда Коле было уже четырнадцать лет. В июле сорок первого немецкая авиация бомбила части советских войск, закрепившихся на левом, противоположном берегу Днестра. От разрывов бомб голуби, сидевшие на крыше, словно обезумили. Они беспорядочно метались в воздухе, потеряв ориентацию. Когда начало темнеть, Коля с младшим братом Сергеем разыскали часть голубей далеко от дома. Два голубя вернулись только на следующий день. Голубей закрыли и выпустили только тогда, когда фронт отодвинулся подальше от Днестра.

– Во время войны голуби, возможно, спасли мне жизнь. – Рассказывал дядя Коля.

В селе разместилась немцы, следующие на фронт. Через Днестр наводили понтон для переправы техники. Жителей Унгр согнали на берег копать спуск к Днестру. По селу пронесся слух, что мужчин и подростков немцы заберут на тот берег на работы. А потом угонят в Германию, как это уже было в некоторых селах.

– При приближении немцев к нашему дому, – продолжал дядя Коля, – я с семилетним братом Сережей забрались на чердачок, где жили голуби и забились в самый угол. Три немца зашли во двор с огорода. Два пошли к дому, а один, увидев голубей на крыше и на дверке сарая, остановился, разглядывая птиц. Я видел только голову и шею немца.

Внезапно немец схватил веник, прислоненный к стене и, стал размахивать им, поднимая голубей. Снявшиеся голуби летали недолго. Часть из них села на крышу, а некоторые стали залетать на чердачок. Привыкнув к тому, что мы раньше подолгу сидели на чердаке, голуби спокойно кружили и ворковали.

Неожиданно немец стал подниматься по лестнице на чердачок. Его голова и плечи закрыли часть неба и соседний сарай. Он стал рассматривать голубей. Видимо, когда глаза его привыкли к темноте, он увидел нас с Сережей, сжавшихся в самом углу. Он смотрел на нас долго, а потом, приложив палец к губам, тихо сказал на немецком:

– Лейзе. Их либе таубн.

Мне стало ясно, что он сказал нам, чтобы мы сидели тихо. Вскоре немцы ушли. Но мы с братом продолжали сидеть на чердаке до вечера.

В пятьдесят четвертом Сережа, приехав зимой с сессии в учительском институте, где он учился, неожиданно спросил меня:

– Коля, а ты помнишь, что сказал немец, когда мы прятались на чердаке?

Я пожа л плечами. А Сережа, помолчав, ответил на свой же вопрос:

– Он тогда сказал: – Я тоже люблю голубей.

– А может быть у него дома остались голуби. – З акончил рассказ дядя Коля.

После войны судьба забросила Колю в Бендеры, где он работал в депо кочегаром, а потом помощником машиниста. Жил на квартире у одного из слесарей депо по улице Ткаченко, на большей части домов которой сохранилось старое название – Потягайловская. Хозяин был любителем одесских голубей. Птицу он содержал в небольшом и чистом сарайчике без потолка. Широкий, на пружине, леток был под самым коньком крыши. Вольеры тогда строили редко.

В свободное от поездок время Николай возился с голубями. Хозяин, увидев, что птица за несколько лет стала выглядеть и летать лучше, переложил всю заботу о своих питомцах на квартиранта. Николай не тяготился приятной обузой, наоборот, он стал паровать голубей по своему усмотрению. В поисках достойной птицы он познакомился со старым голубеводом, жившим неподалеку на соседней Липованской, ныне улице Маяковского.

Звали знатного голубевода Тимофей Евстафьевич Бугаев. Соплеменники по увлечению прозвали его Кармоля за то, что он, возясь с голубями, напевал песню про Устима Кармелюка. Песня лилась из уст Кармоли нескончаемой печальной лентой и, казалось, не было в ней начала и конца.

А на закате, выпив стакан доброго южного вина, голос Тимофея Евстафьевича крепчал, исчезала старческая надтрестнутость и хрипотца. Казалось, что песню ведет молодой отважный гайдук из ватаги легендарного Устима Якимовича:

За Сибиром сонце сходить.

Хлопци не зивайте.

Ви на мене, Кармалюка,

Всю надiю майте.

Повернувся я з Сибiру,

Та не маю доли,

Хочь здаеться не в кайданах,

А все ж не на воли.

Маю жiнку, маю дите,

Тай я их не бачу,

Як згадаю про их муку -

Тай гирко заплачу...

Из староверов, живший по уставу старообрядцев, бывший рядовой лейб-гвардейского полка, охранявшего семью последнего императора, Тимофей Евстафьевич был пунктуальным, строгим к себе и окружающим. С такой же принципиальностью и пунктуальностью он относился к любимому голубеводству. Занимался он только одесскими породами голубей. Эстафету голубевода у стареющего Тимофея Евстафьевича принял его сын Иван, которого по традиции тоже всю жизнь называли Кармолей. Прославился Иван своими горбоносыми, лучше которых не было ни в Бендерах, ни в округе.

– Птица была могучая, – рассказывал дядя Коля. – Голова была круглая, веки широкие. Клюв у некоторых голубей прикасался к вертикальной, у некоторых с подтрясом, шее, гордо изогнутой, как у сказочного коня.

Дядя Коля выносил из сарайчика, где неслись куры, яйцо и переворачивал его острым концом книзу.

– Если горбоносый настоящий, то линии яйца должны совпасть с линиями клюва, головы и верхней части шеи. – убеждал дядя Коля, приложив яйцо напротив головы горбоносого и продолжал. – Они должны быть коротконогими, вислокрылыми. Длинный хвост широкой лопатой в двадцать и более перьев, которые на концах могли слегка кучерявиться. А лет, какой был лет!

Дядя Коля никогда не говорил полет. В слово лет он вкладывал самые превосходные качества воздушной акробатики голубей.

– Кроме горбоносых, – продолжал дядя Коля, – Кармоля водил уточек, конусных, бендерских поясых. Смело и успешно приливал горбоносым кровь бердянских, вытягивая птицу в длину. Паровал с ананьевскими, что делало птицу более изящной, головы стали миниатюрнее, стали появляться белые с жемчужными глазами. Широкие веки стали более нежными, как бы присыпанные платиновой пудрой. Водились редкие в то время, а сейчас вообще исчезнувшие – гривастые.

Тогда-то Коля, ровесник Ивана, по-настоящему познал и полюбил породу одесситов. Общение с Тимофеем Евстафьевичем и Иваном стало фундаментом для его дальнейшей судьбы селекционера. Какими бы голубями не увлекался в жизни Николай Эммануилович, в его коллекции всегда были несколько пар одесситов, с которых можно было писать стандарт.

Высокую планку кармолинских стандартов не опускает сын Ивана, Виталий, с которым я знаком уже несколько лет. В моей коллекции несколько белых горбоносых с жемчужными глазами. Выведены они от белого с крапчатой шеей, приобретенного несколько лет назад у молодого Кармоли.

Но недолго проработал на железной дороге Коля. В середине пятидесятых он заболел туберкулезным плевритом. Лечился довольно долго, но успешно. Но на железную дорогу путь ему был заказан. Как говорил он сам, комиссовали подчистую. Переехал в Тырново, поближе к брату Сергею, который, окончив учительский институт, работал учителем географии в марамоновской школе.

Как и брат, Сергей увлеченно занимался голубеводством. Водил он редкую в то время породу – бельцких двучубых. Увлекся бельцкими и Николай. Его поражало изящество этой небольшой по размерам птицы. Маленький, как спаренные пшеничные зерна, клюв с погибом, широкая чавка, круглая с боковыми гранями голова, украшенная двумя чубами.

Передний – розеткой, закрывающей больше половины клюва, а задний чуб в виде короны от уха до уха, венчающей гриву во всю длину грациозно выгнутой шеи. Низкие голые, иногда слегка обутые ноги, незначительная вислокрылость. Корпус тянутый, как будто пропущенный через кольцо. При всей своей миниатюрности в птице ощущалась сила, которая реализовалась в полете с уникальным кувырканием.

– Могучий, хоть и маленький голубь. – не раз говорил дядя Коля, держа в руке подрагивающую от возбуждения птицу. Слово могучий выражало у него самую высокую степень превосходности.

Наряду с одесскими, всю оставшуюся жизнь Юзефович посвятил бельцким двучубым. Не считаясь со средствами, временем и занятостью, Николай Эммануилович приобретал элитные экземпляры этой удивительной породы, без конца перепаровывал, стремясь улучшить форму головы и клюва, сделать птицу еще более грациозной, сохранив при этом уникальные летные качества.

Однажды, будучи у дяди Коли, я заметил его новое приобретение. Чалую с красным голубку, очень похожую на давно исчезнувшего московского серого турмана. Впечатление, на мой взгляд, несколько портил задний чуб, несмотря на то, что он тянулся от уха до уха и спускался к спине острой гривой.

– Хороша, но она была бы лучше без заднего чуба, – оценил я голубку. – А где ее пара?

– Как раз такой чуб и нужен! – экспрессивно загорелся дядя Коля. – Вот и ее пара. Дядя Коля указал на алого, с зеленоватым отливом на шее, бельцкого голубя, кружившегося вокруг новой подруги, подметая хвостом пол голубятни.

– А на следующий год, если сможете, поможете мне. – продолжил дядя Коля.

Осенью Юзефович продемонстрировал мне потомство, полученное за лето от новой пары. Я был разочарован. Дядя Коля, наоборот, был удовлетворен полученным результатом. Держа молодую голубку в левой, правой рукой поворачивал и наклонял ее голову.

– Вы только посмотрите, какой клюв. Веки уже широкие, но должны быть еще шире. Голова с первого поколения пошла гранная, а лоб формируется только после второй линьки. А как стоит на ногах! Отличный материал! С ним нужно работать. – убеждал меня дядя Коля.

На следующую весну он опять колдовал, перепаровывал. Дал мне пару довольно невзрачных, на мой взгляд, голубей. Он знал, что вывести за сезон здоровых и физически крепких цыплят я умею. Опыт уже был. Сказывалось знание биологии, орнитологии в частности, да и ветеринарию я читал регулярно.

– Осенью я двух заберу, остальные все ваши. Только чтобы на сторону ни один птенец не ушел. – напутствовал он меня.

Осенью он приезжал, долго рассматривал, перебирая молодежь, Наконец останавливал свой выбор на паре приглянувшихся голубей. Проследив за его взглядом, я отдавал ему еще одну птицу. Чаще всего это была голубка.

– Вот видите, вы уже начали видеть, какая птица подходит для дальнейшей работы. – как ребенок радовался дядя Коля.

– Нет, дядя Коля, я просто видел, что вы очень долго ее рассматривали. – разочаровывал я дядю Колю.

Но не таков был дядя Коля, чтобы оставить у меня остальную выведенную молодежь. Да и меня он уже изучил основательно. После его очередной поездки в Тирасполь или Бендеры я обнаруживал у него новую очаровательную пару голубей, подчас весьма экзотического вида. Чаще всего это были чайки: сантинет, китайская или немецкая щитокрылая, доминиканы. Один раз это были дутыши с изумительной вертикальной стойкой.

– Дядя Коля! Мне нравятся вот эти. Продайте или обменяйте, если вам подходит. Я отдаю вам оставшихся от вашей пары цыплят. Если нужно, доплачу.

Мы оба играли в одну игру. Я знал, что дядя Коля денег с меня не возьмет и не откажет. А дядя Коля знал, что за понравившуюся пару я мог отдать две, а то и три. Сделка, как правило, удовлетворяла обе стороны. Я привозил дяде Коле оставшуюся птицу, в которой не видел ничего особого, и уезжал, довольный новым приобретением.

На третий или на четвертый год у дяди Коли вывелась голубка неопределенного цвета. Про таких говорят серо-буро-малиновая. Дядя Коля еще в гнезде, когда у нее только начали отрастать перья, назвал ее странным и, на мой взгляд, обидным названием – Тырфа. К весне это была голубка, о которой знали многие голубеводы северной Молдовы. Маленькая, почти кубической формы, гранная головка, длинная, тонкая, с грациозным изгибом, шея, как будто протянутый через кольцо корпус на низких неоперенных ногах, умеренная вислокрылость. Но главными особенностями были унаследованные от русских турманов широкие, совершенно белые веки. А к чубам не могли придраться даже самые придирчивые ценители бельцких. Особенно выделялся передний чуб. В розетке, почти закрывающей клюв, каждое перышко имело свою орбиту.

Приехавшие из Узбекистана любители ташкентских предлагали Юзефовичу баснословную сумму. Но дядя Коля был непреклонен. На следующую весну дядя Коля неожиданно для всех спарил Тырфу с ее дедом. На современном языке селекции это называется инбридинг. И пошли выводиться голуби, равных которым в Молдове не было. Некоторых дядя Коля продавал все тем же узбекам, а часть, казалось бы, намного хуже, дядя Коля оставлял.

Только сейчас я увидел и оценил умение Николая Эммануиловича видеть птицу в последующих поколениях, его прозорливость в подборе пар. Многие приобретали у него голубей, но скрещивание, казалось бы, с самыми элитными экземплярами не давало должного эффекта.

В регионе началось повальное увлечение скрещиванием бельцких с другими, сходными породами. Демонстрируя выведенную молодежь, охотники не открывали секрета ни для кого. Но только не для Юзефовича. Едва взглянув на голубя, он ошарашивал владельца безошибочным приговором. Более того, его расстраивали бездумные эксперименты, засоряющие старинную бессарабскую породу уникальных двучубых голубей признаками, далекими от стандарта и биологической целесообразности.

Федя Лаю из Климауц скрещивал лучшие экземпляры бельцких с венскими турманами. В погоне за более широкими веками, голова теряла характерную для бельцких форму, погнутый с широкой чавкой клюв выходил уже, как говорят голубеводы, горизонтально вставленным прямо на лбу. Терял свой природный рисунок розетки передний чуб. В результате такого скрещивания, крылья стали опираться на хвост. Стойка стала более пологой.

Уважаемый мной, ныне покойный, приятель спаривал бельцких с белыми щитокрылыми чайками. В результате терялась форма головы, веки стали уже, шея короче и толще, особенно у самцов. У некоторых экземпляров, даже через несколько поколений на груди проступали курчавые перышки. То же самое происходило при прилитии крови от балтийских и львовских заднечубых. Даже скрещивание с самыми близкими по породным признакам с ташкентскими, огрубляли изящную древнюю бессарабскую породу, не говоря о том, что чубы, особенно передний, теряли характерный вид идеальной розетки. Вставали топориком.

Дядя Коля, видя результаты такой селекции, нервничал.

– Портят, неграмотные, породу на века. Ведь эта птица будет расходиться по всему миру, множиться. И в будущем могут не узнать, в чем отличие бельцкого от ташкентского. – горячился дядя Коля и продолжал: – Приливать кровь надо только от русских короткоклювых турманов. Еще может подойти болгарский плевенский турман. Я видел таких в Овидиополе. Это наверняка родственники русских.

Нервничали и некоторые голубятники. Особенно те, кто водит голубей по принципу: купи – продай. Голуби Юзефовича росли в цене. При покупке любители стали более требовательными, все больше ориентируясь в своих вкусах на голубей, увиденных у Юзефовича.

В один из осенних дней восемьдесят восьмого дверь моего кабинета в поликлинике открылась. Дядя Коля кивком головы пригласил меня выйти. На нем, как говорится, лица не было. Обычно он деликатно ждал в коридоре окончания приема. Выйдя, я не сразу понял, что произошло. Лицо его напоминало маску с неестественно расширенными глазами. Дядя Коля заикался.

Наконец до моего сознания дошло. Ночью с помощью ломиков была разобрана задняя стена саманной голубятни со стороны соседнего огорода. Вся без исключения двучубая птица исчезла. Огромный злобный кавказец, имевший ограниченную свободу передвижения на цепи с кольцом вдоль натянутой проволоки, за всю ночь не подал голоса.

Я посоветовал обратиться в милицию и не терять надежду. Дядя Коля вяло и отрешенно махнул рукой. Поиски результатов не дали. Дядя Коля приходил ко мне довольно часто. Ему надо было выговориться.

– А ведь сделали это те, которые были у меня в гостях. Которых я не раз угощал медом. Сделали те, которым я помогал, – выдавливал из себя дядя Коля, – Очень жаль голубей, жаль потраченного труда. Но как они могли? Как они будут жить и смотреть на этих голубей?

Казалось, дядю Колю больше всего волновал именно последний вопрос.

Слушая дядю Колю, я вспомнил Изю и поджог его голубятни. Я не находил слов для сочувствия и поддержки. За два-три месяца дядя Коля осунулся, стал ниже ростом. Лицо его побледнело, приобрело землистый оттенок. Глядя на него, я вспомнил о перенесенном им в далеком прошлом туберкулезе.

– Как бы не было рецидива на фоне депрессии, – подумал я.

Но смертельная опасность подкралась к дяде Коле с другой стороны. На фоне стрессового состояния у него был диагностирован рак поджелудочной железы. Такова была психосоматическая реакция его организма на бесчеловечную подлость. В конце апреля, когда природа зазеленела, дяде Коле стало совсем плохо. Но он страстно хотел жить.

– Как же так? Все вокруг будет цвести, пчелы будут носить мед, голуби будут летать, а меня не будет? Не хочется верить. – говорил он уже совсем ослабевшим голосом...

Читатель может упрекнуть меня в том, что рассказывая о детстве, я пишу о совсем взрослых людях. Но, как говорят, все мы родом из детства. И не у каждого взрослеющего из души полностью выветривается детство. Каждому взрослому человеку в большей или меньшей степени присущи черты психологического инфантилизма – наличия детских черт в характере. Это один из основных элементов, в совокупности определяющих многогранную индивидуальность человеческого характера.

Склонность к преступности тоже от психической инфантильности. Духовно и морально незрелая личность с необоснованно завышенной самооценкой и необузданными притязаниями легче преодолевает все виды социальных барьеров для удовлетворения сиюминутных потребностей, плоды которых не принадлежат ей по праву. Так обычно совершаются преступления.

Но существует конструктивная форма психологического инфантилизма, почему-то чаще у мужчин. Такое бывает, когда вытесненные и неосознанные комплексы трансформируются в творческие способности, склонность к музицированию, живописи, изобретательству и другим увлечениям. Одним из таких увлечений является и любовь к братьям нашим меньшим – голубям.

И блажен тот взрослый, который, видя на фоне бирюзового неба точки далеко летящих и кувыркающихся голубей, на мгновения возвращается во времена своего детства.

У каждого оно свое...

Сколько сердец он своей добротой открывал,

Сколько счастливых подков на веку отковал.

В пламени горна красная роза цвела,

И наковальня гордую песню вела...

Жаркие угли память, как пламя, хранят...

Звонко подковы по перевалам звенят.

Булат Окуджава


Коваль



В тихие ясные дни, особенно через день-два после выпавшего летнего дождя до нашего огорода доносился перезвон. Это были звуки, извлекаемые молотками из наковален сельской кузницы. Первая колхозная кузница была построена одновременно с конюшней в конце сороковых. Располагалась она по левую сторону дороги, пересекающей хозяйственный двор колхоза. Справа белела длинная конюшня. Небольшие, высоко расположенные окна ее глядели на дорогу, за которой выстроился ровный ряд телег, почти упирающийся в кузницу.

Кузница была оборудована в специально построенном саманном помещении, крытом красной черепицей. Широкая, ни разу не крашенная, двустворчатая дверь была всегда открытой. Широкое многоклеточное окно выходило на юг, прямо на крайние телеги. Второе, узкое окошко располагалось за огромным мехом, узким раструбом, впивающимся сбоку в жерло горна. Третье окно выходило в сторону длинной каменной конюшни.

Несмотря на открытые двери и два окна, в кузне даже в солнечную погоду царил полумрак. Побеленные единожды стены и потолок быстро почернели, особенно потолок, с которого черными сталактитами свисала паутина. Паутина начинала медленно и беспорядочно покачиваться, как только кто-либо из кузнецов начинал раздувать горн.

Подкопченные, годами не мытые, стекла окон меняли до неузнаваемости краски вне кузницы. Серые телеги приобретали неестественный золотистый оттенок, а голубое, насыщенное бирюзой, небо становилось низким и неправдоподобно темно-серым со зловещим тусклым багрянцем. Глядя из кузницы через окно, казалось, что через секунду небо будет разрезано извилистой вспышкой голубой молнии, раздастся сухой треск близко ударившего разряда и на землю обрушится сплошной ливень.

Мне, семилетнему, в такие минуты становилось жутковато, и я быстро переводил взгляд на дверной проем. В широком просвете двери небо снова было бирюзовым, телеги обратно становились серыми, а серовато-желтая трава, наоборот, возвращала себе изумрудный оттенок. Через второе, узкое окно за мехами были видны молодые деревья недавно посаженной лесополосы. Сквозь редкие стволы справа была видна дорога, ведущая на Куболту и огибающая террикон гноища из насыпаемого годами конского навоза.

Слева от дороги раскинулось бесконечное подсолнуховое поле. Раскрытые корзинки, казалось, всегда смотрели на заднее окно кузницы. Через окно кузни цветущие корзинки казались насыщенно шафранной окраски. Но я знал, что это не так. Приподнявшись слегка на цыпочках, сквозь треугольник отсутствующего кусочка стекла я снова видел естественный ярко-желтый цвет крупных лепестков. И никто не мог понять, почему я, стоя у окна, много раз подряд поднимался на цыпочки и качал головой из стороны в сторону.

За моей спиной начинали натужно дышать меха, слышалось усиливающееся сипение пламени, вырывающегося сквозь горку угля, нагроможденного плоским крючком на разогреваемый кусок металла. В такие минуты я открывал рот, набирал немного воздуха и медленно выпускал его через нос. К запаху жженного металла, которым постоянно была насыщена кузница, примешивался кисловато-горький запах горелого угля. Во рту появлялось сложное ощущение солоновато-кислого с горчинкой вкуса, замешанного на запахе серы.

В кузнице работали четверо. Два кузнеца были двоюродными братьями моего отца. Дядя Симон Паровой был племянником бабушки Софии, а дядя Сяня Научак – родным племянником моего деда Ивана, мужа бабы Софии. Дядя Симон сосредоточенно и молча работал за своей наковальней, периодически отставляя на наковальню молоток. Отвернувшись, он шумно сморкался, вытирая затем нос пальцами. От этих упражнений и мелких росинок пота длинный нос его казался черным и блестящим, как мамины новые хромовые сапоги, привезенные отцом из Могилева.

Дядя Сяня был гораздо моложе. Рослый, плотного телосложения, он казался очень сильным. Работал он в основном в паре с обоими кузнецами, чаще всего молотобойцем. Без напряжения, казалось, он мог часами поднимать и опускать тяжелый молот на красную поковку, от которой по всей кузне разлетались огненные брызги.

Бил он, точно попадая молотом по месту, которое указывал ему небольшим молотком старший товарищ. Если дядя Симон при каждом ударе "хэкал", то дядя Сяня бил молча. Лишь слегка оттопыренная нижняя губа сжималась при каждом ударе молота, выдавая напряжение молотобойца.

Над четвертой, самой дальней наковальней возвышался Лузик Бурак. Атлетического телосложения, Лузик с апреля по ноябрь работал полуголым. Промасленные кортовые брюки, сплошь покрытые разноцветными заплатами, защищали нижнюю часть живота и ноги от брызгающих раскаленных окалин. Но были на Лузике латки особые. На коленях были пришиты круглые заплаты из толстой яловой кожи. Рыжая заплата, вытертая и замасленная, в виде огромного кожаного сердца закрывала крутые ягодицы недавно отслужившего матроса. Грудь лишь слегка прикрывал черный кожаный фартук. Густо заросшие черным курчавым волосом, руки его всегда были голыми.

Когда я заходил в кузню, каждый раз громко здоровался, как меня напутствовала дома мама. Мой голос тонул в звоне наковален, шипении горна и мне, как правило, никто не отвечал. Вначале меня задевало такое невнимание к моей особе, а потом я привык и... перестал здороваться. Я норовил подойти поближе с левой стороны дяди Сяни и ощущать ногами содрогание утоптанного земляного пола. Каждый удар тяжелого молота коротким щемящим толчком отдавался в груди и животе одновременно. Незаметно мерный звон наковальни, содрогание пола и внутренние толчки приводили меня в состояние нереальности, близкое к приятной дремоте.

Отложив, наконец, молот, дядя Сяня шел в угол кузни, где на табуретке стояло ведро с водой. Зачерпнув алюминиевой кружкой, он не спеша пил воду. Слегка подрагивающая в руке кружка выдавала его недавнее физическое напряжение. Повесив кружку на крючок, вбитый в боковую стенку черного настенного шкафчика, поворачивался, наконец, ко мне:

– А-а, ученик! Когда в школу?

– Первого сентября. – мама говорила, что до того дня, когда я пойду в первый класс, осталось всего три недели.

Дядя Сяня успевал расспросить обо всем: о родителях, брате, о том, что пишет из Сибири бабушка София, как доится корова. Потом он снова брался за молот.

А мое внимание уже было приковано к Ковалю. Так звали его в селе все, от мала до велика. Потом я узнал, что его зовут Прокоп. Слово Коваль в моей голове надолго уложилось в виде фамилии Прокопа. Лишь позже я узнал, что Стаська Галушкина, будучи старше меня на три года и учившаяся в одном классе с двоюродным братом Тавиком – дочь Коваля.

После уточнения дома, до меня наконец-то дошло, что полное имя Коваля – Прокоп Фомович Галушкин. Но слово Коваль при нем написать с маленькой буквы, как говорят, не поднимается рука.

Разогрев докрасна полосу металла, Коваль выхватил ее из жара горна. Уложив на наковальню, обстукал ее молотком, сбивая окалину. Затем поместив раскаленный конец полосы на выступающий конус наковальни, ловкими ударами загнул полосу в виде крючка.

Повернув полосу, несколькими ударами превратил крючок в петлю. Сунув петлю в жар, взялся за кольцо, от которого через блок тянулась веревка к нижней части меха. Потягивая за кольцо, заставлял мех гнать воздух в горн, над которым тотчас взвились искры, улетающие вверх, в раструб дымохода.

Качая мех, Коваль успевал нагрести на жар свежего угля, повернуть полосу, похлопать крючком по кучке, уплотняя жар. И снова полоса с петлей на наковальне. Снова легкое обстукивание. Выставив полосу на ребро, в отверстие петли ввел пробой, слегка суженный с одного конца. Удар молотка и конец пробоя уже показался со стороны нижней части наковальни. Оказывается, я пропустил тот момент, когда Коваль установил пробой точно над круглым отверстием наковальни.

Вытащив полосу с пробоем, снова стал обстукивать петлю, делая ее идеально круглой. Выбил пробой, осторожно охладил полосу в длинном железном ящике, наполненном водой. И снова в жар, только другим концом полосы. Снова ряд ударов и конец полосы превратился в изящную пику. У меня захватило дыхание:

– Так вот кто делал все дверные петли для конюшни и фермы!

А Коваль тем временем грел полосу посередине. С помощью небольшого пробоя скоро были готовы три отверстия для крепления петли на будущей двери. Готовая петля была брошена в угол и ловко встала стоя среди таких же подруг.

Между тем наступало время обеда. Коваль расстегнул молнию небольшой кирзовой хозяйственной сумки, которую в селе называли на молдавский манер «жантой». Не спеша вытащил диковинный двойной горшок с дугообразной ручкой, соединяющей горшочки посередине. Я присмотрелся внимательнее. Оба горшочка были сращены и пузами.

Мне расхотелось даже думать, что надо идти домой обедать. Такого чуда дома не было. Там были только алюминиевые и поливанные (эмалированные) кастрюли, которые мне вообще запрещено брать для моих нужд. Мама боялась, что я отобью эмаль и всегда внимательно осматривала эмалированную посуду, побывавшую в моих руках.

Держа за ручку, Коваль установил сдвоенный горшок под стенкой горна, неподалеку от тлеющего угля. Покачав мех, Коваль усилил жар и пошел к железному ящику с мутноватой водой. Помыв руки и лицо, тщательно вытерся темно-серым полотенцем.

На его лице сразу стали отчетливо видны крупные, различной формы, рыжеватые сливающиеся конопушки, переходящие на шею и руки. На предплечьях веснушки были прикрыты мелко закрученными колечками таких же рыжеватых волос. Белая кожа плеч и предплечий резко контрастировала с огрубевшими, темными натруженными кистями рук.

Коваль перенес горшок на невысокую тумбочку в углу возле узкого окна. Открыл настенный шкафчик и достал бутылку, накрытую мутной стопкой. Стопка мелодично позванивала, пока Коваль ставил бутылку на тумбочку. Налив неполную стопку, Коваль медленно процедил ее через сложенные трубочкой губы. Кадык его мерно подрагивал в такт глоткам. Выпив самогон, ладонью вытер губы. Лишь после этого отломал коричневый, слегка подгорелый кусочек печеного теста, которым в виде лепешки был замазан один из горшочков.

Выдвинув шуфлядку тумбочки, достал удивительную складную ложку-вилку. Такое я видел впервые. Вилка и ложка были короткими и соединены заклепкой красной меди. У нас дома такой ложки-вилки не было и в помине. Развернув свой шикарный столовый набор, Коваль захрустел корочкой коричневого печеного теста и зачерпнул ложкой борщ. Я звучно сглотнул заполнившую рот слюну. И мама, и баба Явдоха перед тем как поместить в печь тоже замазывали горшки с голубцами тестом, но это казалось намного вкуснее.

Меня отвлек голос дяди Сяни. Я обернулся. Кузнецы уже начали обедать каждый в своем углу. Лузик чаще всего ходил на обед домой, так как конец его огорода упирался в лесополосу, прилежащую к хозяйственному двору. Дядя Симон ел хлеб с салом и чесноком, хрустя толстым желтоватым огурцом.

Дядя Сяня держал в левой руке глубокий полумисок, из которого он доставал ложкой творог со сметаной, подсаливая его перед каждым отправлением в рот. Крупными редкими зубами дядя Сяня периодически откусывал от толстого ломтя серого домашнего хлеба.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю