Текст книги "Вдоль по памяти. Бирюзовое небо детства (СИ)"

Автор книги: Евгений Единак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 50 страниц)

Дальше по долине левый берег Куболты плавно переходил в пологие поля. В самом конце долины за старым колодцем с журавлем на косогоре уместился длинный с маленькими окошками вверху и крошечными деревянными дверцами внизу, колхозный курятник. Куры по долине гуляли свободно, возвращаясь на закате в курятник. Заведовал птичником отец моего одноклассника Ивана Пастуха – Илларион. О его необыкновенной, можно сказать, кристальной честности в селе ходили чуть ли не легенды.

Привезя пол ную машину одинаково белых кур , которых тогда называли «колхозницами», зоотехник после разгрузки дал указания по содержанию и под конец напутствовал:

– Отвечаешь головой за каждую курицу.

Однажды, приехав на двуколке на птичник, зоотехник опешил. В белоснежной массе гуляла единственная крупная черная курица.

– Это еще что такое?

– Одна курица подохла и я принес из дому. А дохлую я подвесил сзади, за птичником, чтоб поверили.

Зоотехник молча застыл, открыв рот.

Несколько лет спустя дядя Илларион, закрыв птичник, направился домой. Начинало темнеть. Чтобы сократить путь, Илларион напра в ился по тропке наискось, через подсолнечниковый массив. Со стороны Мошан ещё с утра гудел комбайн. Шёл обмолот уже высохших подсолнечниковых корзинок , заполненных тугими, ядреными семечками.

Остановившись, Илларион налущил в ладонь с корзинки молодых семян . Несмотря на сгущающи еся сумерки, он обратил внимание, что большинство палок вокруг него стояли без шляпок. А в нескольких метрах от тропки лежали десять мешков уже выбитого и провеянного подсолнечника. Рядом с мешками лежало решето и н ебольшой брезент, на котором вык олачивали корзинки и веяли подсолнечник . Кто-то, видимо целый день потрудившись в густом урожайном массиве , ждал темной ночи, чтобы перевезти ворованное домой.

Пересчитав мешки, Илларион заботливо укрыл их брезентом. Сверху водрузил решето. Огляделся. Никого. Почти бегом направился в сел о. Через несколько минут он уже открывал калитку во двор, жившего неподалеку , Назара Жи люка – председателя колхоза. Тот, помывшись, сел за столик в озле дворовой плиты, собираяс ь поужинать после беспокойного дня .

Но поужинать во время в тот вечер председателю было не суждено. Выбитый кем-то подсолнечник в тот же вечер перевезли в склад. Наутро взвесили и оприходовали . За решетом и брезентом никто так и не пришёл. А осенью за добросовестный труд и революционную бдительность в деле охраны социалистической собственности правление колхоза премировало Иллариона новыми резиновыми сапогами.

Правый берег Куболты, более крутой, но без обрывов был посечен множеством прямых неглубоких овражков. На самом верху, где начинались овражки, было несколько лисьих убежищ с множеством ходов. За овражками было поле, простирающееся до самого леса. С каждым годом овражки отвоевывали у поля полоску земли. Впоследствии весь склон был засажен акациями. Весной туда вывозили колхозный пчельник.

Лес, по нашим детским меркам, был огромный, километр на полтора. Он был очень старым. На моей памяти это была площадь, занятая шиповником, терновником и огромными пнями. По лесному массиву были разбросано множество высоких деревьев дикой черешни. Самая мелкая – была настолько горькой, что горечь во рту ощущалась еще минимум полчаса. Была и полугорькая, больше белая с удлиненными розовобокими ягодами. Сладкая черешня была самой крупной и червивой. Червей в ягодах мы замечали, уже насытившись.

В терновнике вили гнезда сороки и в конце мая – начале июня мы устраивали охотничьи набеги. Пробираясь между кустами терновника, с трудом добирались до сорочьих гнезд. Спешно забирали, клюющих руки, птенцов и исцарапанные в кровь, но довольные "полезной" добычей, выбирались на звериные тропы с оперенными, но еще не летающими сорочатами за пазухой. Сквозь заросли приходилось пробираться, как сквозь туннель, пригнувшись, либо на четвереньках.

Тропы были вытоптаны животными. Мы ни разу не видели, но взрослые рассказывали, что лес был заселен лисами, дикими свиньями. Увидев темный кал вперемежку с непереваренными птичьими перьями, мы кричали, как индейцы, снявшие скальп бледнолицего, призывая остальных полюбоваться. Это были испражнения лисицы.

Старики рассказывали, что до войны в лесу видели волков. Когда мы забирались вглубь леса и вокруг были видны лишь густые высокие кустарники и одиночные деревья, становилось жутковато. Под ложечкой появлялось какое-то щемящее с тошнотой чувство, которое проходило, как только выбирался на укатанную телегами дорогу к Куболте.

Однажды, после первого класса, путешествуя по лесу с моим троюродным братом Броником Единаком и старшим нас на два года сыном школьной уборщицы Толей Ткачом, я не поделил с ними добытых из гнезд сорочат. В знак протеста я двинулся домой. Они вначале стали смеяться, говоря, что я иду в обратную сторону. Потом стали кричать вдогонку, но я уже закусил удила.

И лишь выйдя на другой склон леса, я увидел незнакомую дорогу и мужчину с мальчиком моего возраста, едущих в бричке. Он и объяснил мне, где Елизаветовка. Разумеется, на молдавском языке. Я его прекрасно понял. Все естественные ориентиры, включая солнце, мгновенно встали на свои места. Обратную дорогу я пробежал безостановочно, пока не настиг друзей уже на противоположном подъеме из долины Куболты. Оказалось, как говорили тогда в селе, меня "взял блуд" и я потерял ориентацию.

Родители так бы и не узнали , что я был в лесу и под Климауцами, но Броник всем рассказывал, как мне "скрутило свет", а я к тому же оказался непослушным спутником.

Осенью того же пятьдесят четвертого я ходил в лес с бабушкой Софией, вернувшейся из Сибири. Мы собирали какие-то рыжие грибы, обильно растущие на пнях. Казалось, я никогда не видел такого обилия и разнообразия красок леса, как в тот день. На одних деревьях листья были еще зелеными до черноты, с фиолетовым оттенком, на других они уже были желтыми, на кустарнике горел багрянец десятков оттенков, а лесополоса по краю леса была лимонно-желтого цвета с розово-оранжевыми и красно-фиолетовыми вертикальными полосами.

В пятьдесят пятом лес корчевали тракторами с огромными стальными бивнями спереди. Все мужское население колхоза шло в лес "бить пни". В тот год вдоль всего села у каждых ворот были горы битых пней. Горели они долго и жарко. В поддувале по вечерам ребятня любила печь картошку.

А вообще топил и соломой, палками , кочанами обрушенной кукурузы, головками подсолнечника, объедками кукурузных стеблей, подсолнечниковой шелухой с маслобойки, опилками. Для опилок и шелухи использовались специальные решетки для горения, иначе в печи пер иодически «бухало» и через дверцу и щели в печке вырывались струйки голубого дыма.

Что касается Куболты, то это действительно был наш мир. Это была не только речка, не только место выпаса коров. Это был летний клуб моих сверстников, где мы обсуждали последние фильмы и прочитанные книги, пересказывали прочитанное, начинали курить...

Часто мы пасли коров в колии (по очереди) скопом, несмотря на наказы родителей выбирать места, где трава повыше и погуще. С утра мы располагались на склоне против солнца, а к обеду мы переходили под тенистые ивы. Коровы разбредались по всей долине, часто заходили в посевы, что было недопустимо.

А были просто вредные, которые до поры до времени паслись мирно, постепенно удаляясь. Как будто рассчитав дистанцию, корова внезапно срывалась с места и галопом влетала в середину колхозного массива. Там, как ни в чем не бывало, начинала спокойно пастись.

Бегали за такими коровами по очереди, обегая ее и заготавливая, кроме палки с булавой на конце, полные карманы камней. Корова издали оценивала наш маневр, но выдерживала характер до конца – продолжала пастись. И лишь когда сокращение расстояния становилось для нее критическим, она срывалась с места и, подняв хвост, резво бежала, хватая на бегу плоды колхозного поля. Камни, как правило летели мимо. Корова врезалась в центр стада и продолжала мирно пастись.

Поскольку бегать было накладно, Андрей Суфрай, старше меня на три года и друживший с Тавиком, приспособил для верховой езды свою корову. Обвязав корову фуфайкой вместо седла, он верхом ездил выгонять заблудших. Корова шла медленно, но зато Андрей не шел пешком. Попробовали и остальные. Но другие коровы артачились, не поддавались дрессировке. Нашли компромисс. Андрей целый день лежал под ивой, а остальные на его корове по очереди наводили порядок в стаде.

Все бы хорошо, но корова резко уменьшила надои. А тут еще и отцу Андрея какой-то доброжелатель нашептал. Надо же было Андрею в тот день сесть на корову, чтобы не утратить навыки верховой езды. Едва он успел выгнать провинившуюся корову, как внезапно увидел своего отца. Огромный, атлетически сложенный дядя Миша стоял на пригорке, опершись на длинную чабанскую палку. Что было, не скажу, но коров для верховой езды больше никто не использовал.

Чаще всего мы играли под двумя огромными в несколько наших детских обхватов, двумя сросшимися ивами. До полутора метров в высоту между ивами было свободное пространство, напоминающее огромное дупло. Многие поколения юных пастухов пытались его расширить, выжигая внутри разведенным костром. Как только костер разгорался, начиналось выделение сока и огонь потухал.

Мне, перешедшему в четвертый класс, было оказано доверие найти выход. В день выпаса в колии выбор пал на меня из-за того, что я уже читал, принадлежащий брату, учебник химии 10 класса. Из учебника химии 1954 года наглядными и актуальными оказались: реакция натрия с водой, реакция глицерина с марганцовкой, состав спичечных головок и соотношения составных частей пороха. (читатель при желании может проверить и убедиться, что тогдашний учебник химии мог бы стать достойным пособием террористов).

Недолго думая я сказал:

– Нужна селитра. Много.

Бывая в кузнице, я наблюдал, как Лузик не раз посыпал селитрой медленно разгорающийся курной уголь. Посыпанный селитрой уголь начинал гореть ярко. Селитра плавилась и из горна вырывались множественные языки шипящего фиолетового пламени

Решили, что мешка хватит. Бумажные мешки с селитрой для удобрения навалом лежали под навесом, прилепленным к птичнику. Старшие с трудом донесли неполный надорванный мешок. Старательно собирали угли на кострищах, сухие ветки, бумагу, сухие коровьи лепешки. Раздался чей-то голос:

– Ну, жидик! Если не будет гореть – убьём!

Следовало ранее сказать, что наряд у с фамилиями и именами в селе при персональном опознавании основное значение все же имели клички. Уменьшительный " партий ны й " псевдоним «Жидик» достался мне от отца.

С детства отец остался совершенно один на один с собственной судьб ой. О твергнув роль приемного сына у зажиточного отчима, отец с ранн его де т ства вкусил одиночества. Окончательно в ернувшись на родное подворье в возрасте двенадцати лет, отец пас коров и овец у зажиточных сельчан. Весной собирал гусениц ы в садах цаульского помещика Помера. Брался за любую, самую тяжелую и грязную работу.

При всем этом, по словам бабы Софии, мамы и тетки Марии, отец ненавидел воровство. Ужиная однажды у хозяев после трудового дня, отец краем глаза заметил, что его напарник по работе сунул за пазуху х озяйскую ложку . Перелете в в прыжке через стол, отец вытащил из-за пазухи напарника ложку вместе с оторванным куском ветхой рубашки. Когда пришли хозяева, чтобы расплатиться, за столом сидел только мой отец. Тщательно вытертые, обе ложки и нож лежали рядком.

Отец c гордостью говорил, что в своей жизни он никогда не дрался. Но с молодости и до глубокой старости никто из самых задиристых сельчан не отваживался с ним конфликтовать.

До тридцать четвертого отец собственной обуви не имел . Донашивал чужое. Накопив триста румы нских леев , в возрасте шестнадцати лет в одно из воскресений отправился пешком на станцию, т.е. в Дондюшаны, на базар , за сапогами . Долг о ходил по рядам, где продавали коров, лошадей, телят, зерно. В самом углу базара под навесом скупали просоленные шк уры разной домашней живн ости. Рядом пожилой колченогий бричевский мясник Арон каждое воскресенье торгова л мясом.

Наконец , в самом конце ряда отец увидел новые яловые сапоги. Остановившись, о н не мог отвести глаз. Продав ец разре шил примерить. Сапоги были точь в точь, может быть чуть больше, чтобы уместились портянки. Отец н ащупал в кармане свои триста леев .

– Почем сапоги?

– Четыреста пятьдесят. Если берешь, уступлю за четыреста.

В мозгу моего шестнадцатилетнего отца защелкали счеты. Вспомнив, почем продавали бычка, барана, сколько стоил фунт мяса у Арона , по какой цене принимали просоленные шкуры, он почти бег ом вернулся в скотный ряд. Крупного барана- двухлетка сторговал за трис та леев . Освободив карман от накопленных более чем за год денег, пешком повел барана в село.

На рассвете следующего дня с помощью соседа забил барана. Шкуру засолили сразу . До обеда распродал мясо. Ту т же подсчитал выручку. В холщевой торбочке оказались четыреста десять леев. Плюс оставшаяся требуха - залог сытого желудка до следующего воскресенья. В ближайш ее воскресенье рассвет встретил на базаре. Просоленн ую баранью шкуру сдал за сто леев . За пятьсот леев вы торговал молодого бугая. И так по круг у. С четвертого по счету базара вел огромного вола . Через плечо были перекинуты , связанные за ушки , заветные яловые сапоги.

У колодца за лесом остановился. Напоил вола, потом долго мыл ноги , оттирая ракушечником , ог рубевшие от ходьбы босиком, подошвы . Когда ступни высохли, обул на босу ногу сапоги. Немного по ходил, притопывая. Потом снова разулся. Долго смотрел на , недавно сбитый об острый камень , почерневший ноготь большого пальца. Связав снова, сапоги перекинул через плечо. Так и привел вола босиком. Чтобы, не дай бог, не сбить блестящую черноту носков совершенно новых сапог.

И зредка ездил в гости к старшему бр ату, дяде Симону, жившему в Дими трештах. В Бельцах, где дядя Симон работал стрелочником, отец не пропускал ни одного базара. Увидев, что почем, мгновенно ориентировался, сравнив с ценой в Дондюшанах. Закупал оптом, за что полагалась скидка. Приехав в Дондюшаны, на базаре никогда не стоял, отдавая все оптом «сидюхам» с той же скидкой. А разница ложилась в карман чистоганом.

С отрочества в селе за отцом прочно и надолго закрепилась кличка "Никола-ж ид". В тридцать седьмом женился, через год родился Алеша. В сорок шестом, уже после войны, появился на свет Ваш покорный слуга. В детстве я не раз слышал, как тетка Мария, старшая сестра отца, восторгаясь его предприимчивостью, восклицала :

– Вот жид!

В отличие от меня, часто думающего задним числом, о тца всегда отличали предприимчивость, оборотистость, умение просчитать ситуацию на несколько ходов вперед. В принятии решений всегда был независим. П омнил расписание движения поездов и автобусов по Дондюшанам, Могиле в-Подольску , Бельцам и Сорокам. Зная расстояние, он мог с достаточной долей достоверности быстро вычислить в уме время прохождения автобуса через каждый населенный пункт по всему пути следования..

Уже работая, я часто навещал родителей . Горделиво показывал новые почетные знаки и другие символы трудового отличия. От заслуженного и почетного до отличника... Отец, чтобы не обидеть меня, бросал взгляд на украшения моей груди и, помолчав, подводил итог:

– Добре... Оно то добре. Красивые бляшки. А деньги где ?

Делать деньги в своей жизни я , к сожалению, так и не научился .. .

А в целом, если вернуться к кличкам в совсем небольшом, исторически молодом моём селе всегда имели хождение прозвища . Они были привезенны предками еще с Подолья и присвоенные уже на новом месте. Меткие, з вучные, сочные , образные! Чего стоя т только (в алфавитном порядке , чтобы никто не об иде л с я ) Бабай, он же Пацюк, Бабур, Балая , Балу, Баро , Бездюх, Билый , Б о д н ар, Бондач, Бульбак , Бурачок, Буржук , Бэня, Ватля, Военный, Воренчеха, Галан, Гаргусь, Гарига, Гельчеха, Гергачка, Гия , Глухой, Глэй, Гойдамаха, Головатый, Гонза , Горобчик, Грубый, Групан , Гуз , Гукивский, Гуньгало , Гуня, Гунячин, Двадцать девятый , он же Рэмбо , Дидько , Директор, он же Блюндер, Дюсек , Жид, Жук , Зага, Зайчик , Зёнзя, Змэрзлый, Лисик, Кабрекало, Каролячка, Кацо, Кварта, Кекс, Козеня, Комиссар, Кривой, Крым, Крыс, Куза, он же Кула, Кручек, Лабатый , Лей, Лузик, Лэйба , Мальчик , Матрос, Маринеску, Мекэтэиха, Микидуца, Милиониха, Милиционер, он же Червоный, Мися, Морак, он же Сешка, Морда, Мурло, Мэтё, Мэшка, Мэщеха, Небо, Нуч, Нюнек , Нюня , Нянэк, Облэсный, Павук, Палута, Пендек, Пердун, Петляк, Пи п , Пе с ь ка, Поляк , Пэс, Рак, Робинзон, Русский , Руска, Рябой , Сесек, Сивониха, Сянто, Суслик, Трало, он же Мита, Точила, Тошка, Туля, Тэрэфэра, Улёта, Фикус, Фритка, Халат, Цойла, он же Молдован , Цыган, Чёрт, Чолата , Шанек, Штепунька, Штефанина, Штица, Шурга, Яскоруньский, Ястропурец . Собрать воедино прозвища жит елей моего села весело и с энтузиазмом помогали все без исключения добровольцы – односельчане. Только о кличках , их происхождениях и обладателях – моих земляках мож но писать отдельную книг у, а то и докторскую диссертацию по актуальным аспект ам этнографии отдельно взятого села .

– Убьём. И утопим тут же, в Куболте!

У меня заныло под ложечкой. Я засомневался, но подготовку начали дружно. На самый низ уложили смятую бумагу, потом тонкие сухие веточки, затем потолще. Коровьи лепешки с углями вперемежку обильно пересыпали селитрой. На самом верху расщелины высыпали остатки селитры и в оставшуюся щель затолкнули смятый бумажный мешок.

Поджечь мне не доверили. Подожгли старшие сразу с двух сторон. Разгоралось вяло. Угроза в мой адрес повторилась. Вдруг огонь усилился, цвет пламени стал светло фиолетовым. Зашипел выделяемый сок ивы. Сердце мое сжалось. Но от сока в этот раз, казалось, стало гореть еще сильнее. Я с облегчением перевел дух.

Дальше наш костер разгорался очень быстро. Ивы с общей расщелиной превратились в громадный примус. Пламя гудело, казалось, на всю Куболту. На всякий случай мы отбежали подальше. Оглянулись. К счастью никого из взрослых в тот день на Куболте не было. Гул и шипение усиливались. Одна из ив дрогнула, чуть накренилась над Куболтой.

– Тикай!

Все бросились в сторону моста, оглядываясь. Внезапно остановились, глядя на деревья, которые стали раздвигаться. Между ивами появилось небо. Сначала рухнула ива, перекинувшаяся мостом через речку. Вскоре с треском повалилась вторая. Мы оцепенели. Сева, пасший в тот день за кого-то из родственников, крикнул:

– Туши!

Все бросились к ивам. Огонь уже затихал. Фуражками черпали воду и лили, пока не исчез последний дымок. Ногами и палками оставшиеся следы преступления сгребли в Куболту. Вода скрыла все.

Не сговариваясь, скот отогнали за поворот лесополосы, к гребле, за которой в ста пятидесяти метрах уже была плопская территория. Туда же ушли и сами. На долине никто из нежелательных зрителей не появился. Около часа старательно пасли, не глядя друг другу в глаза. Потом всех прорвало. Перебивая друг друга, не слушая и не кончая фраз, обсуждали случившееся.

Я остался жив. Претензий ко мне не было. Идея и методика оказались верными. Чуть-чуть не рассчитали дозу.

Домой коров пригнали вовремя. Ночью, далеко, над Мошанами гремела гроза. На следующий день штатный объездчик и охранник всех времен Палута (Павло Мошняга) доложил председателю колхоза о том, что ночью молния ударила в иву на Куболте. Высланная нарядом бригада вручную пилила ивы целый день. Первые две нагруженные телеги выезжали в село перед закатом, когда очередные в колии пастухи гнали коров домой.

Одним летом по краю пшеничных полей вокруг долины и на склонах расплодилось огромное количество сусликов. Они жили в норах, которые были несравненно больше паучьих. Нам нравилось наблюдать за этими пугливыми и забавными крапчатыми зверьками. Они часто стояли, как столбики неподалеку от своих нор и переговаривались удивительно высоким свистом, который не мог повторить даже Мирча Кучер. Он вообще мастерски передразнивал собак, котов, скворцов осенью, уток и даже ласточек.

Выпасая коров на границе с мошанской территорией, мы с интересом смотрели, как мошанские ребята нашего возраста ведрами таскают воду из Куболты и заливают сусличьи норы, пока из них не покажется мокрый, сразу похудевший и подурневший зверек. Прижав его шею рогаточкой с длинной палкой, они убивали их и навязывали за ногу на длинную связку мертвых зверьков. Ребята рассказали нам, что за десять сусликов в правлении колхоза начисляют целый трудодень.

Неисчислимые будущие богатства засверкали во взбудораженных наших головах. В тот же день мы договорились с бригадиром Василием Ивановичем Гориным. В конце каждого дня в правлении он будет принимать сусликов, и начислять нам трудодни, правда, на родителей. Я заготовил с вечера старое, но еще годное ведро. В качестве веревочек вытащил из старых ботинок длинные шнурки. Заснул с трудом. Перед моими глазами был я сам, стоявший с длинной связкой сусликов.

Утром, выгоняя коров на Куболту, мы несли ведра, в которые уложили наши торбочки с едой. Спускаясь к долине, в лесополосе мы вырезали рогаточку. Пригнав коров на место, мы с ходу взялись за дело. Сначала шеренгой ходили по склону близ края поля, отмечали норки, вставляя в них ветки полыни. Затем черпали воду из Куболты и носили ее вверх по склону, что оказалось не таким уж легким делом. Выбрав норку, мы лили в нее воду.

Из первой норки суслик вылез после полутора ведер воды. С замиранием сердца я следил, как из-под вспенившейся мутной воды показалась мордочка грызуна. Прижав рогаточкой суслика к краю норы, Мирча ловко схватил его за загривок. Встал, размахнувшись, с силой ударил об землю. Вытянувшийся, тот лежал без движения, только у носа появилось немного крови. Мне стало жалко зверька.

В моей голове уже появились другие мысли. Захватить завтра густую авоську и в ней принести сусликов домой. Поселить в клеточке, а можно и вырыть яму на всех. А в каморе и сараях мешки с зерном, так что кормить есть чем. Я даже не подумал, как отреагируют родители на прибавление животных во дворе.

– За водой! – скомандовал Мирча. Он смело вошел в роль лидера. Оказывается, он выливал сусликов уже не раз.

Работа шла довольно споро. Единственным неудобством было то, что воду надо было носить в гору более пятидесяти метров. Убитых зверьков носили с собой в одном из ведер, которое оказалось дырявым. К обеду Мирча повязал за заднюю лапку сусликов в одну длинную связку.

Пересчитали. Если на одного, то более чем достаточно; если на всех, то каждому выходит совсем мало. До вечера сусликов мы уже не выливали. Дрожали ноги, ныли натруженные руки. Отдыхали. Подсчитывали прибыль до конца месяца, а потом до конца лета.

Пригнав коров в село, остановились возле правления. Дядя Васька пересчитал добычу.

– Нормально! Только как распределять? Если на всех, то бумаги скоро не хватит, объяснил он.

Решили, что сегодняшний заработок, как старший, получит Мирча. а дальше по возрасту до самого младшего. Огляделся. По возрасту я был предпоследним.

– Не хватит сусликов, – подумал я. Но промолчал.

Дядя Вася унес связку куда-то за правление колхоза.

На второй день работа возобновилась. При поимке сусликов мы обходились без рогаточки. Как только суслик показывался, мы наловчились хватать его пальцами за шею сзади. Бывало, что на одну норку хватало чуть больше половины ведра воды. Были норки, в которые приходилось наливать три-четыре ведра. Иногда безрезультатно. В одну норку мы устали носить и наливать воду, пока не увидели, что вода струей выливается из другой норы, расположенной метра три-четыре ниже. У сусликов оказался запасной выход.

В конце дня количество сусликов в связке было меньше, чем первый день.

– Ничего! Завтра будет больше. А потом еще больше, – не унывал Мирча.

На третий день сусликов оказалось меньше, чем вчера, хоть и ненамного. Мирча не унывал. Когда мы гнали коров домой, он, привязав корову, вынес со своего двора, стоявшего на углу при повороте в село, вчерашнюю связку сусликов и связал ее с сегодняшней.

– Да-а, – никто не ожидал от Мирчи такой сообразительности.

Сдавать сусликов поручили мне. Я пошел. Бригадир пересчитал связку дважды. Мне казалось, что дядя Вася слышит, как стучит мое сердце.

– Добре, – протянул он и записал всю большую связку. У меня отлегло.

– Выбрось сусликов в яму за туалетом.

Он смотрел на меня, наклонив голову набок, приподняв одно плечо. Когда я повернулся идти, он неожиданно спросил:

– I що, таки не найшли другого мотузочка, щоб перев'язати сусликiв?

Я застыл, сердце остановилось. С трудом повернулся к нему:

– Дядя Васька, не надо начислять. Только не говорите отцу.

Из этого случая я извлек сразу несколько уроков на всю жизнь.

Мы росли. Подражая взрослым, мы тайком закуривали. Приобретение папирос или сигарет в магазине было исключено. До вечера об этом уже знали родители. Возле клуба после киносеанса или танцев, идущие в колии завтра, собирали окурки. Утром, выгоняя коров на пастбище, мы подбирали окурки по улице вдоль села. Нагибаться нельзя было по той же причине, что и покупать курево.

Дома тонким гвоздиком делали отверстие в конце палки и спичкой закрепляли цыганскую иглу. Увидев окурки самокрутки, сигареты или папиросы, мы, не наклоняясь, накалывали их на иголку и, пройдя несколько шагов, на ходу снимали их и прятали в карман.

Придя на Куболту, мы потрошили окурки на лист ржавой жести, принесенной сюда из села, возможно, несколько лет назад такими же курильщиками. Оставляли напротив солнца высыхать. Сдвинув на половину папиросную бумагу с гильзы "Беломора", набивали табаком.

Если гильз не было, крутили самокрутки. Поводя языком по бумаге, склеивали слюной. Иной раз слюны было столько, что самокрутка не загоралась. Такое табачное изделие ставили на жесть до полного высыхания.

Если табака было мало, в лесополосе неподалеку собирали сухие кленовые листья. Их перетирали и перемешивали с табаком. Было не писаное правило. За два-три часа до возвращения домой не курить. Чтобы окончательно отбить окурочную вонь, при подъеме из долины Куболты, жевали веточки не горькой ароматной полыни, седыми кустиками рассеянной по всему склону.

В малой каменоломне из плоских камней устроили очаг. В укромном месте рядом хранили кастрюлю. Захватив из дому сахар, пасшие в колии варили компоты из неспелой, еще кислющей алычи, таких же жардел, уже спелых вишен и, уже подсыхающих, ягод дикой черешни в изобилии растущих в лесополосе. Пили, уместнее сказать, ели с хлебом.

При всей этой полудикой, близкой к беспризорщине вольнице, безалаберности, легкомысленном авантюризме мы постоянно читали. Читали дома, в клубе и на Куболте. В сельском клубе мы выпрашивали на день и перечитывали журналы, в широком ассортименте выписываемые сельсоветом и правлением колхоза.

Тавик читал абсолютно все, как говорят, от корки до корки. Все понимал и помнил. Валенчик Натальский предпочитал "Техника молодежи" и "Наука и жизнь", " Вокруг света". Андрей Суфрай – "Наука и религия" и "Химия и жизнь". Это были ребята постарше. Я предпочитал "Юного техника" и "Юного натуралиста". И пытался угнаться за Тавиком. Все, кроме меня и Тавика, знали подробности биографии Пеле, Гаринчи и Мацолы. Футбол меня интересовал мало.

Не таясь, скажу. Коллективные и командные игры меня не увлекали. Был подспудный, но осознаваемый страх, что не справлюсь, что мои промахи подведут всю команду. А возможно, срабатывал фактор внутреннего, глубоко загнанного подсознательного тщеславия, стремление показать результат в одиночку. Кто знает, что прячется во тьме нашей глубинной психики?

Я занимался одиночными видами спорта. В школе это были бег, прыжки. Позже защищал спортивную честь института по фехтованию, военно-спортивному многоборью.

После жнивья выпасание в колии было проще. Как только солнце поднималось, и высыхала роса, мы перегоняли стадо на стерню. После уборки зерновых, как правило, перепадали дожди. Через несколько дней стерня неузнаваемо менялась. Приглушенные более высокой и густой пшеницей или ячменем, пожухлые травы после косовицы буйно зеленели, шли в рост. Все скошенное поле покрывалось изумрудным ковром. Даже самые вредные и привередливые коровы умиротворенно паслись, не помышляя о забегах в колхозные массивы. Исключение составляли, пожалуй, только всегда лакомые для коров свекловичные поля.

Мне нравилось выпасать стадо в колии во второй половине лета. С утра все село накрывала прохлада. Роса обильно покрывала растительность, особенно низкорастущие травы. Даже толстый слой шелковистой пыли в колеях дороги за ночь покрывался тонкой корочкой, легко разрушаемой нашими босыми ногами. И лишь после девяти-десяти часов утра роса, как говорили старики, поднималась. Мы перегоняли коров на стерню.

Коровы в этот период выпаса не разбредались. Они медленно двигались фронтом в одном направлении. Зайдя метров на двести вперед, я ложился на уже высохшую и прогретую землю на пути стада. Во второй половине лета тело жадно ловило и впитывало солнечное тепло. Я любил подолгу лежать и смотреть вверх. Вокруг было только глубокое, уже меняющее цвет, августовское небо. Голубизна его становилась более насыщенной, приобретала зеленоватый оттенок бирюзы.

Легкие, постоянно меняющие очертания, облака казались выше, а белая кайма их местами была ослепительной. Все тело пропитывалось уютным, не перегревающим теплом. Возникала ощущение, что время остановилось. Я погружался в легкое полузабытье. Вокруг была одна тишина и небо. В этой тишине и бездонной голубизне неба, казалось, я растворялся сам, переставал чувствовать свое тело.

Ближе к полудню тишина пропитывалась чуть слышным, высоким, всепроникающим и одновременно невесомым звоном. Звон доносился отовсюду. Возникало ощущение, что звон заполняет все мое существо. Казалось, звенит сам воздух. Наступал покой и умиротворенность, с которыми не хотелось расставаться.

Сквозь тишину и звон начинало прорываться характерное хрумканье травы на зубах насыщающихся коров. Звуки приближались и двигались вперед. Стадо неспешно обходило меня, двигаясь в поисках еще не тронутой травы. А меня накрывала тугая волна запаха парного молока, замешанного на аромате только что состриженной коровьими зубами зелени и, всегда сопровождающего стадо, легкого запаха свежего коровьего навоза.