Текст книги "Вдоль по памяти. Бирюзовое небо детства (СИ)"

Автор книги: Евгений Единак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 50 страниц)

Этот перекресток и поныне считается если не географическим, то, по крайней мере, административным центром села. Дом его стоял третьим и последним по правой стороне шляха, ведущего в Брайково. Приусадебный участок с огородом напоминал гигантскую скошенную трапецию, в самом тупом углу которой уместилась хатенка.

Его хата была построена одной из первых в селе. Когда ее валили, было видно, что сначала она была сплетена из ивовых прутьев, обвивающих вертикально вкопанные столбы. Затем вся эта клетка была обмазана глиной. Широкая низкая дверь, крохотные оконца, низко нависающая толстая соломенная стреха. Отдельного сарая не было. Жилая половина состояла из узеньких сеней, ведущих в единственную комнату. Во второй, еще меньшей половине располагался сарай для коровы. Там же за загородкой рос поросенок, на косом насесте ночью спали несколько кур.

Сам Михась прочно вошел в мою память, сидящим на большом плоском камне, заменяющем порог дома. Он всегда сидел так, что его острые худые колени доходили до уровня подбородка. Потерявшие цвет латанные штаны, такая же рубашка с низким, собравшимся в гармошку, когда-то прямым воротником.

На длинных широких рукавах пуговицы не были предусмотрены. Голову покрывала низко одетая соломенная шляпа, когда-то бывшая желтой. Шляпы Михась плел для всего мужского населения села. Под нависшими, совершенно седыми бровями ютился круглой картошкой облупленный нос.

Усы его требуют отдельного описания. Рыжая прокуренная горизонтальная часть, выступавшая на один уровень с носом, стекала по обе стороны беззубого рта белоснежными длинными ручьями. Левый ус его был заметно короче правого. Сидя на камне дед в перерыве между дымящимися самокрутками постоянно теребил левый ус.

С весны до ноября он ходил босиком. Его длинные худые ступни были коричневыми от загара и грязи. Они на время светлели сразу после летнего дождя, когда Михась, шагая по мокрой траве, поочередно размашисто вытирал ноги об высокую траву, росшую сплошь вокруг его дома. Ногти больших пальцев в такие минуты неестественно выделялись белыми кружками.

Отвердевшие подошвы ступней его не чувствовали мелких колючек акации, занимавшей добрую половину его двора. Вонзившиеся крупные колючки он вынимал сидя, положа ногу на ногу. Потоми плевал на ладонь и слюной затирал ранку.

С его внуками – Иваном Твердохлебом, моим одноклассником, Сергеем Ковалем и Борей Пастухом я часто играл во дворе Михася. Забегали во двор где придется, так как забора не было вообще. Там мы играли в прятки, прячась от жмурящего где угодно: в огороде, высоком бурьяне, даже в самой хате. Когда мы пробегали мимо Михася, он, казалось, даже не шевелился. В хату забегали бесцеремонно, не спрашивая разрешения.

Однажды я спрятался в темном углу сарая под насестом. Меня долго не могли найти. Выйдя во двор, я почувствовал сильный зуд по всему телу, особенно на голове. Осмотрев руки и ноги, я увидел невероятное множество беспорядочно двигающихся мелких черных и более крупных красных точек. Это была куриные клещи кровососы. Потираясь и почесываясь, я выдержал игру до конца.

Когда я пришел домой, мама сразу увидела неладное. Увидев на мне мiль (так в селе называли клещей), она меня не пустила дальше колодца, возле которого было круглое оцинкованное корыто с теплой водой. Она тщательно отмыла меня с мылом, выливая воду в канаву за забором. После купания она посыпала место вокруг дустом.

– Чтобы оставшиеся в живых голодные клещи не напали завтра на наших кур, – объяснила мама.

Повернув меня спиной к себе, с ладони сдула на мою голову щепотку серого вонючего дуста.

Баба Михасиха, согбенная худая старушка, иногда угощала нас чуть сладковатым, вываренным из сахарной свеклы, хлебным квасом. Отрыжка после кваса пахла варенной свеклой, а в носу приятно пощипывало.Она все время проводила в огороде. С утра до вечера над картофелем виднелась ее сгорбленная спина.

Недалеко, на старом гноище, после летних дождей она собирала и жарила с луком шампиньоны. Пробовать это вкусное лакомство мама мне строго запретила. При этом она рассказывала страшные истории. А мне так хотелось попробовать...

Когда созревали огурцы, Михасиха срывала их в подол и высыпала в макитру, стоявшую на крыльце. Для нас это было очень удобно. Можно было прямо с улицы прибежать, схватить выцеленный издали огурец и, вытерев об трусы от налипшей земли, с хрустом его съесть. Когда огурцов становилось много, старушка солила их в высоких широкогорлых глиняный горшках – баняках. В баняк с огурцами ложила много укропа и чеснока. Баняк выставляла на солнечную сторону. Как только огуречная зелень бледнела, а язык начинало пощипывать, огурцы уничтожались молниеносно.

Вспоминая то время и стариков, кажется, что они не ориентировались, что кроме собственных внуков у них хозяйничают другие дети. По моему, они всех считали своими внуками. Выделяли, пожалуй, они только одного Сергея.

Когда наливались початки кукурузы, мы приносили их целыми охапками с колхозного поля. На такое "воровство" в колхозе смотрели сквозь пальцы, особенно, если кукуруза была посеяна для силосования. Очистив кукурузу от зеленой рубашки, мы обирали с початков длинные коричневые волокна.

Дед Михась в это время собирал обертки початков и уносил их в хлев для телки. Взяв, конечно, без спроса большой чугунок, мы, ломая, укладывали в него кукурузу. Наливали воду и ставили на разожженную плиту.

Оставшиеся початки нанизывали на трехзубые вилы и, выждав, когда из дымохода покажется чистое, без дыма, пламя, держали над дымоходом кукурузу. Дымоход у Михася был представлен перевернутым ржавым ведром без дна.

Вторые вилы с кукурузой просовывали прямо в топку. Если кукурузу, по наказам взрослых, надо было варить часа полтора, то печеную кукурузу ели, едва она прошмалится. Не терпелось. Пока пеклась кукуруза, начинало сильно сосать под ложечкой, ниоткуда появлялся голод.

Мама часто рассказывала про голод сорок седьмого. Это происходило, когда я что-то не ел, либо бросал остатки хлеба бело-желтому огромному петуху, жившему у нас несколько лет. Он бросался на незнакомых хуже собаки, тем более, что его нападения всегда были молчаливыми и внезапными. Подвиги петуха среди пацанов обрастали легендами и несуществующими подробностями.

По рассказам родителей, в голодовку люди ели жом, за которым в товарняках или на крышах пассажирских вагонов ездили аж в Черновицы. Соседка часто вспоминала о том, что ее родственник летом сорок седьмого утонул в жиже огромной жомовой ямы. Нашли его тело лишь в августе, когда чистили жомовую яму перед очеред ным сахарным сезоном.

По словам мамы, во время голодовки Михась первый в селе разобрал соломенную крышу и цепом вымолачивал из нее зерна злаков. Вместе с лебедой он долго вываривал их и носил старшим внукам и дочке, в тот год родившей Сережу.

С зернами пшеницы все было понятно, так как на Рождество все варили пшеницу, добавляли мак и немного сахара. Что касается лебеды, то однажды, уже после цветения, я попробовал на вкус верхнюю часть растения. Вкуса я не разобрал, но рот наполнился какой-то неприятной клейкой слизью.

Когда отец привез целую машину жома на зиму для добавления в корм корове и свинье, я решил попробовать его на вкус. Тайком, когда взрослых не было рядом, я взял с кучи щепоть жома и поднес ко рту. Тут я вспомнил, что в нем утонул человек и меня стошнило. Когда я вошел в дом, мама была на кухне и беззвучно смеялась. Как раз напротив кухонного окна в нескольких метрах высилась куча жома. Я понял, что мама меня видела.

А еще мама рассказывала, что в голодовку по вечерам подростки ловили с помощью решета воробьев, зарывшихся осенью в скирду соломы и, ощипав, варили. В скирде соломы, что за кузницей, уже в сентябре по вечерам воробьи облепляли скирду. Вечером, взяв тайком от родителей три решета, мы пошли на охоту.

Фонариком высветив наибольшее скопление воробьев, мы в темноте бросались к скирде и решетами закрывали вылет. То же самое проделали с другой стороны скирды. Потом пошли к скирде за конюшней. Пойманных воробьев поместили в мешок и завязали. Мешок с воробьями забрал к себе домой Иван Твердохлеб.

На второй день мы с трудом высидели до конца уроков. Придя к деду Михасю, мы засновали во дворе, стаскивая к плите все, что горит. Без разрешения нашли в доме соль, Иван обнаружил половину лаврового листа. Налив в чугунок воды, поставили его на плиту. Развязав мешок, по одному вытаскивали воробьев. Двум счастливцам удалось удрать мимо наших рук.

Без особой жалости отрывали головы и ощипывали. Мне поручили разделку. Голову, кишки и малюсенькие зобики выбрасывали соседской кошке, учуявшей добычу. Желудочки разрезали, выбрасывали содержимое с плотной внутренней оболочкой. Кое-как промыв, опустили все в закипевшую воду. Добавили соль.

Михась все это время сидел на своем камне, положив на него сложенный старый дырявый половичок. Уже холодало. Он сидел, курил и, приподняв голову, смотрел куда-то вдаль. Он как будто не видел нас. Да и мы, придя к нему, даже не поздоровались. Михасиха в своей согбенной позе, не выпрямляясь, копала картошку.

Мы заспорили, как определить готовность наших воробьев. Решили по одному ловить ложкой, мелькающие в кипящей воде, пупки. Наконец единодушно решили: готово! Воду слили, придерживая большой деревянной ложкой вареные тушки. Разделили. Поровну не выходило. Один был лишним.Тогда вспомнили об Михасе и одного воробья на листе лопуха отнесли ему.

Ели, вернее, тщательно обсасывали крохотные косточки. Мясо на зубах ощущали только тогда, когда очередь доходила до коричнево-красной грудки. Кошка стремительно кидалась за каждой выброшенной косточкой. О хлебе никто не вспомнил. Воробьи закончились очень быстро.

Михась, тщательно обсасывая и переминая деснами попавшие в рот крохи мяса, продолжал колдовать над своим единственным воробьем. Мы подошли к нему:

– Ну, как?

– Та воно то добре, – и обсосав еще что нибудь из тщедушной воробьиной тушки, продолжал. – Такi смачне.

Финал истории с Михасем печален. Баба Михасиха умерла раньше деда. После ее смерти у старика прогрессировало старческое слабоумие. Говорили, он забывал, где туалет. Поднявшись на чердак за зерном для кур, был ужален несколькими осами, которые в огромном количестве уютно обжились под соломенной крышей. Спустившись, направился к правлению колхоза, где он часто сидел в предвечерье на лавочке среди мужиков.

Там он пожаловался на ос. Его великовозрастный глумливый внук посоветовал деду обмотать смоченной в керосине тряпкой длинную палку и выжечь ос. Все дружно захохотали, уверенные, что юмор оценил и дед Михась.

На следующий день над дедовой хатой закурился дымок, а затем высокое пламя охватило сразу всю соломенную крышу. Дед спустился с лестницы, несмотря на возраст, самостоятельно, обгорелый. Люди бросились с ведрами воды спасать хату.

Воду носили метров за сто, из колодца, расположенного на углу двора, где жил мой двоюродный брат Тавик. Мы с ним побежали на пожар. Дед стоял во дворе. Волосы его сильно обгорели. Он весь дрожал какой-то неестественно крупной дрожью.

Колхозная конная пожарная команда, прибывшая с большой красной бочкой и ручным насосом на два человека, залила водой пожарище. Остались только печь с частью дымохода и сильно обгоревшие стены. Теленок, которого успели вывести из сарая, был привязан к дереву поодаль от бывшей хаты. Запомнился его круп, сильно обожженный. Растрескавшаяся кожа обнажила красные двигающиеся мышцы.

Деда взяла к себе жить младшая дочь. Вскоре он скончался. Дом разобрали. Несколько лет на месте хаты высился холмик, заросший полынью и лебедой.

Проезжая мимо, до сих пор помимо желания поворачиваю голову. Там осталась частица моего детства. Каждый раз кажется, что сейчас увижу грубо мазанную глиной дворовую плиту с покосившимся ржавым ведром без дна вместо дымохода.

Он сказал: «Поехали!»

И взмахнул рукой...

Словно вдоль по Питерской,

Питерской,

Пронёсся над Землёй.

Николай Добронравов

Гагарин в космосе!... Или баранчики в ларьке?

Зима на шестьдесят первый год, по мнению видавших разное стариков, была необычайно тёплой. Морозов практически не было. Всё утопало во вязкой грязи и плотном тумане. Дорога раскисала так, что колёса телег погружались в чёрную клейкую массу до ступиц.

Автомобильное сообщение до Дондюшан прерывалось в такие зимы до полного высыхания весной. Поля уже высыхали, на пригорках за машинами начинала клубиться пыль, а в лощине вдоль массива, примыкающего к плопскому лесу долго ещё стояла непролазная топь. В те годы грузовые автомобили, повернувшие за дубом направо направлялись прямо в сторону Цауля. В двух километрах от дуба у небольшого пруда поворачивали налево и по проселку выезжали на плотину другого става, находящегося в полукилометре от Плоп.

А самая короткая полевая дорога, соединяющая Плопы с Дондюшанами была длиной чуть более пяти километров. Она проходила через колхозную тогда ферму, территория которой носит сохранившееся до сих пор название "На Батрынака".

Те маршруты сейчас помнят только пожилые и старики. Из Елизаветовки в Дондюшаны ездили и окольным путём – через Мошаны и Климауцы. Первые машины с гравием, насыпаемым на девственное доселе дорожное полотно от Дондюшан до Сударки, пошли только в шестьдесят втором.

Домой из Дондюшан в Елизаветовку через Плопы по субботам мы ходили пешком напрямик. Справа, не доходя до дуба, тропкой по диагонали пересекали сливовый колхозный сад, затем срезали угол через пашню, примыкающую к плопскому лесу. Пока мы шли по тропке, едва утоптанной после осенней вспашки, на наши кирзовые сапоги налипали, казалось, пудовые овалы грязи. Нарастая, они закручивались поверх сапог и, наконец, отваливались. Ноги мгновенно становились лёгкими; казалось, чуть подпрыгни и полетишь. Но через несколько метров ноги снова тяжелели. На всём пути до Елизаветовки на нашу обувь постоянно налипала, а затем отваливалась, казалось, бесконечная грязь.

Когда на самом низу склона мы выходили на большак, соединяющий Плопы с Дондюшанами, грязь с сапог мы очищали о прямые деревца недавно высаженных по обе стороны дороги пирамидальных тополей. Из заметки в газете "Юный ленинец " для детей пионерского возраста мы уже знали, что своё название соседнее село вело от многочисленных пирамидальных, белых серебристых и осиновых пород тополей, издавна растущих в большом количестве на пологих склонах долины Куболты. В переводе на молдавский язык слово тополь звучит плоп (поплар – лат).

Когда мы срезали дорогу по тропке мимо плопской колхозной фермы, посеянная там озимая пшеница в ту зиму доходила нам почти до колен. В том далёком шестьдесят первом пасху праздновали девятого апреля. Та пасха была замечательна тем, что в лесополосах и садах уже отцветали абрикосы.

В среду, на четвёртый день после пасхи, двенадцатого апреля я вернулся из школы рано. Нас отпустили по домам после третьего урока. На общешкольной линейке директор Фаина Александровна торжественным голосом объявила нам о первом в мире полёте человека в космос. Таким человеком оказался, к великой нашей гордости, гражданин Советского Союза. Первооткрывателем околоземного пространства стал старший лейтенант, за 108 минут полёта по околоземной орбите ставший майором, двадцатисемилетний Юрий Алексеевич Гагарин.

Все классы, особенно старшие, смешались, живо обсуждая событие эпохального значения. В своих мыслях и мечтах мы были уже в космосе. Мы уже знали о трёх космических скоростях. Занимавшиеся радиотехникой знали частоты радиопередатчика первого искусственного спутника Земли: 20 и 40 мегагерц (15 и 7,5 метров УКВ-диапазона). Мы были уверены, что недалёк тот день, когда человек полетит не только к Марсу или Венере, но и выйдет за пределы солнечной системы в поисках планеты, похожей на на нашу Землю. Школьная линейка закончилась словами Константина Эдуардовича Циолковского: – "Земля – колыбель человечества, но нельзя вечно оставаться в колыбели".

Наши педагоги сочли целесообразным не возвращать взбудораженных питомцев в классные комнаты. Ещё раз поздравив всех, Фаина Александровна благоразумно объявила о сокращении учебного дня. Собрав портфели, мы разошлись по домам, по дороге живо обсуждая значимость сегодняшнего дня. Растекаясь по посёлку живыми ручьями, школа продолжала гудеть, как разбуженный улей.

По дороге на квартиру я уже подсчитал, что мои двадцать семь лет не за горами, но как долго ждать, когда они наступят. Ждать предстояло целых двенадцать лет!

Во дворе Сусловых, у которых я жил на квартире, совершали облёт перезимовавшие пчёлы. Вероятно устав, одна из них, села на мою руку. От усевшейся пчелы моё внимание отвлёк сигнал и шум мотоциклетного мотора. Я оглянулся. Вплотную к калитке на мотоцикле с коляской подъехал девятиклассник Петя Руссу, старше меня на два года.

С Петей мы дружили с первых дней моей учёбы в Дондюшанской школе. Занимались радиоконструированием, фотографией. Единственный у родителей, Петя в доме, расположенном на самом углу напротив чайной, имел свою комнату. Этажерка в углу была уставлена книгами по радио, фотоделу и кролиководству. Рядом в черном футляре стоял огромный аккордеон.

Подаренная мне Петей в те годы объёмная книга называлась «Справочник начинающего радиолюбителя». Спустя пятьдесят пять лет она является одной из моих настольных книг. Знания, почерпнутые мной в этой книге для начинающих, до сих пор удивляют моих знакомых радиолюбителей, энергетиков и связистов.

А сейчас Петя, заглушив двигатель, кивком подозвал меня. Оказывается, Петя приехал за мной по просьбе моего отца, ждущего нас на складе сельпо.

– Поменяй учебники и тетрадки на завтра. Уроки сделаешь дома, в Елизаветовке. А завтра утром приедем, и прямо в школу. – обрадовал и несколько озадачил меня Петя.

Мне не надо было повторять. Предстояло захватывающее путешествие на редком тогда мотоцикле М72 из Дондюшан в Елизаветовку и обратно. Мотоцикл Петя водил с четырнадцати лет. Дядя Федя – Петин папа работал почтальоном. За руль мотоцикла он ни разу не садился. Петина мама – тётя Гашица (Агафья) работала старшим поваром в чайной напротив дома. Петины родители уже много лет дружили с моими.

Подъехали к складам сельпо, располагавшимся тогда напротив железнодорожной рампы. Отец ждал нас, стоя рядом с несколькими картонными коробками. Увесистые коробки загрузили в коляску и багажник. Мне предстояло ехать, сидя на заднем седле, что было гораздо занимательнее езды в тесной люльке.

– Петя, езжай внимательно. Тут посуда. – и уже обращаясь ко мне, продолжил. – Разгрузите осторожно. Всё сложить в большой комнате. Это всё для Алёшиной свадьбы.

Этой весной наша семья готовилась к близкой свадьбе Алёши, моего старшего брата. Чтобы не собирать посуду по селу, отец выпросил её "на прокат" в сельпо, где когда-то работал заготовителем. На каждой тарелке витиеватым письмом было напечатано тёмно-зелёным: "Общепит". То же слово было выштамповано на вилках и ложках. Уложив сверху тяжёлый рулон клеёнки, отец перетянул всё верёвкой и застегнул дерматиновый фартук люльки.

– Езжайте осторожно, – ещё раз напомнил отец. – а я поездом в Черновцы. Приеду завтра вечером. Переночуете, позавтракаете, и в школу. Не опоздайте.

– Дядя Коля! Я ночевать буду у тёти в Сударке. На уроки успеем. – заверил отца Петя.

Мы поехали. Весенний лес уже потемнел и начинал зеленеть. В лицо били тугие волны, казалось, почти летнего воздуха. Грудь, всё моё существо наполняла нечаянная радость от такого насыщенного дня. Сегодняшнее голубое небо казалось уже другим, более доступным. Там, высоко, отсюда невидимый, уже летал человек. Я был твёрдо уверен, что настанет и мой звёздный час. Тогда и я полечу в космос.

Вспоминая ту поездку, сейчас мне кажется, что шестнадцатилетний Петя, в отличие от меня, был начисто избавлен от азарта. Он вёл мотоцикл довольно медленно и осторожно. Тем не менее, дорога для меня оказалась слишком короткой. Приехав, мы разгрузили мотоцикл. Наскоро пообедав, Петя уехал к тёте, наказав быть готовым к семи часам утра.

Оставшись один, я вышел к калитке. Из школы, широко размахивая портфелями, вприпрыжку бежали и шагали ученики. Все оживленно обсуждали полет человека в космос. А наиболее активные на высоте эмоций воскликали:

– Человек в космосе! Гагарин полетел!

Возбуждённая орава, стараясь перекричать друг друга, покатилась вниз по селу, до самой долины.

Через какое-то время с долины к центру села потянулись женщины с пустыми авоськами в руках, на ходу выстраивая будущую очередь: кто за кем. Мама, набиравшая в тот момент из колодца воду, живо поинтересовалась:

– Куда все так бегут?

– Баранчиков в ларёк повезли!

Ежегодно в колхозный ларёк завозили тушки забитых после окота ягнят для реализации колхозникам. Поскольку овечек в большинстве оставляли для увеличения колхозного стада, то большинство забитых младенцев из овечьего стада было барашками. В селе издавна всех забитых ягнят, независимо от пола, называли баранчиками.

Из баранчиков готовили самые настоящие весенние лакомства. Жаренные, тушёные, запечёные в тесте, фаршированные сбоем, замешанным с домашней лапшой, рисом, гречневой кашей и яйцами были долгожданным блюдом в пасхальные дни и не только. Наша семья не была исключением из правил. Я вопросительно посмотрел на маму:

– Может пойти и мне?

Мама стояла, задумавшись. Потом сказала:

– Не может быть. Тут что-то другое.

– Почему?

– Савчук сегодня пришёл домой как обычно, по улице села. Когда на ферме забивают животных на мясо, Савчук спешит домой через огород, прижимая к ноге наполненную авоську.

Савчук – наш сосед, вечно хмурый, сосредоточенный, с налитыми кровью глазами, работал в колхозе ветеринаром. Перед каждым забоем Савчук осматривал приговоренных животных и сам принимал активное участие в разделке туш.

Моей бы маме в разведчики! Как Генриху фон Гольдрингу из книги "И один в поле воин" или Марианне из недавно вышедшей книги Прасковьи Дидык "В тылу врага". Штирлица тогда ещё не было. Книга Ю. Семёнова "Семнадцать мгновений весны" появилась много лет спустя.

Между тем, спешившие в ларек, уныло возвращались обратно. Мама спросила женщин:

– Почему с пустыми сетками?

– Якись непутящий гарештант пошуткував, шоб вiн мъяса не бачив. А я так хорта гнала, аж уприла! (так борзую гнала, спешила, что вспотела – смысл. перевод.) – ответила одна из женщин, дальняя наша родственница.

Старушка, её соседка, уточнила:

– На ферме вообще сегодня ничего не забивали.

Женщины прошли мимо. Мама задумалась. Неожиданно её плечи так знакомо затряслись в беззвучном смехе. Потом мама повернулась ко мне:

– Что именно кричали дети, идущие со школы?

– Гагарин в космос полетел!

Наконец-то озарило и меня. Пока весть "Гагарин в космосе!", "Гагарин в космос полетел" дошла до самой долины нашего села, она превратилась в созвучное известие, наиболее актуальное и желаемое для моих земляков:

– Баранчиков в ларёк повезли!

Довольно часто имеют место случаи, называемые в народе «Испорченным телефоном». При передаче устного сообщения по цепочке часто происходит искажение исходного содержания ключевой фразы. В зависимости от ожиданий и установок участвующих в передаче информации.

В своей жизни мне однажды посчастливилось видеть, как говорят дети, живого Гагарина. Было второе воскресенье октября шестьдесят шестого года. Кишинев торжественно праздновал 500-летие. Я направлялся на Рышкановку в студенческое общежитие политехнического института по улице Флорилор. Там жил, вернувшийся со службы в армии и учившийся в политехе Тавик, мой двоюродный брат.

Около одиннадцати часов утра я оказался на кругу разворота троллейбуса на Московском проспекте. Дальше был ещё дикий пустырь. Вся территория тогдашней Рышкановки представляла собой огромную строительную площадку с множеством устремившихся в небо стрел строительных кранов.

В метрах сорока от конечной троллейбусной остановки и десяти-пятнадцати метрах от меня затормозили несколько белых и серых, нарядных в своей ухоженности, "Волг". Вышедшие из машин люди сгруппировались полукругом возле военного. Это был невысокого роста в серо-голубой шинели полковник. Лицо его было настолько знакомым, что я невольно кивнул ему в знак приветствия, когда мне показалось, что он посмотрел на меня.

– Кто этот военный? Судя по лицу, я видел его довольно часто. И не с нашей военной кафедры. Да знаком я с ним! Сто процентов! Где мы с ним общались? Кто же всё-таки этот полковник в голубой лётной фуражке?...– мельтешил в моей голове рой вопросов.

Я тупо уставился в лицо военного, стараясь поймать его взгляд.

– Тогда-то по взгляду я его и узнаю!

– Гагарин! Гагарин! – несколько возгласов, отрезвляюще и волнующе одновременно, хлестнули мой слух.

Всё мгновенно встало на свои места. Приземистый плотный человек в черном плаще что-то рассказывал Гагарину, широким жестом показывая на строящиеся здания. Это был Иван Иванович Бодюл, тогдашний первый секретарь ЦК Компартии Молдавии, хозяин республики. Рядом стояли Александр Диордица – Председатель Совета Министров и Ильяшенко – Председатель Президиума Верховного Совета.

Через несколько минут гость нашей столицы и все окружавшие его расселись по автомобилям. Машины плавно тронулись и скрылись по направлению к центру города. А я пошёл к Тавику.

Хочу воскресить моих предков ,

Хоть что-нибудь в сердце сберечь..

Булат Окуджава

Мой дед

Мое первое, довольно позднее, воспоминание о деде Михасе, отце моей мамы, связано с летним ярким солнечным днем. Дед сидел на низкой табуреточке под раскидистым орехом, нагнувшись вперед, и что-то мастерил ножом. Голова его была чуть вытянута вперед. Грудь его тяжело вздымалась, плечи были подняты высоко, закрывая шею.

Дышал он тяжело, шумно, как будто сразу несколько гармошек вразлад играли в его груди. Руки у него были крупными, с длинными узловатыми пальцами, резко утолщенными на концах. Фиолетовые ногти были величиной с трехкопеечную монету. Толстые синие вены на руках, казалось, готовы были лопнуть.

Перед дедом стоял большой широкий табурет, на котором лежали инструменты. Баба Явдоха возилась у плиты, что-то рассказывая. Курица, бродившая вокруг табурета, подошла к босой синюшной дедовой ноге. Нога его казалась очень толстой и была покрыта множеством коричневых корочек, из под которых сочилась желтоватая водичка. Прицелившись, наклонив хохлатую голову, курица клюнула один из струпов. Дед отдернул ногу и взмахом руки, в которой был нож, отогнал курицу. Показалась капля темной, почти черной крови.

Бабушка подошла к тряпочкам, висевшим на, протянутой от ореха до угловой балки хаты, черной проволоке. Сняв одну, она накрыла дедову ступню, попутно посылая курице самые страшные проклятия. Дед периодически клал инструменты на большой табурет и опускал руки, упирая их в края маленькой табуреточки. Казалось, ему так легче дышать. Слушая разноголосые дедовы хрипы, я чувствовал нарастающее стеснение в груди. Становилось трудно дышать, я ощущал, как и мне начинает не хватать воздуха.

Дед родился и рос в числе десятерых детей на обрывистом берегу речки Жванчик в селе Заречанка Каменец-Подольской губернии. По рассказам деда, в каждой семье было не менее восьми детей. В конце девятнадцатого века вместе с остальными, в поисках лучшей доли, почти весь путь до Бессарабии пешком проделали и несколько родственных семей Мищишиных.

До сегодняшнего дня всех моих родственников по линии матери в селе за глаза называют дiдьками. В минуты возмущения, либо восхищения мой собственный отец называл маму и меня:

– От дiдько (дьявол) !

В первую мировую войну дед был призван в царскую армию. По его словам, из всего взвода грамотным был только один солдат еврейской национальности. Физически он был очень слабым. В первые же дни при рытье окопов у него буквально слезла кожа с ладоней и они представляли собой две сплошные раны. Более крепкий физически, дед помогал ему рыть окоп, выполнял за него часть других работ. В ответ солдат делился с ним едой, так как часто получал передачи от недалеко живших родственников.

Вскоре часть была передислоцирована и передачи прекратились. Дед продолжал помогать. Мовш (они называли друг друга Миша) вызвался обучить деда грамоте. В результате через полгода дед свободно читал и писал, знал арифметику и даже писал письма для своих сослуживцев.

Мовш, по словам деда, постоянно читал все, что попадало под руку. Пристрастился к чтению и дед. В одном разбитом доме он нашел три книги, из которых одна была церковная, одна – для юношества. Книги дед заучил наизусть.

Весной шестнадцатого года на фронте дед попал под газы. Получил сильнейшее отравление. Спасся тем, что успел забраться на чердак двухэтажного дома, где провел несколько дней. По словам деда газы шли по низу и вся местность была густо усеяна телами отравленных русских солдат.

Когда повернул ветер, нашли его случайно. Проведя три дня в госпитале, он был выписан, так как начались бои и раненые пошли потоком. В тяжелом состоянии деда демобилизовали, выдали документы и он самостоятельно добрался домой.

Поправился дед быстро. Женился, пошли дети. В конце восемнадцатого года родилась моя мама. Получил земельный надел. Совместно с младшим братом Регорком ( Григорием ) держали пару лошадей. Отделившись, заложил сад, а в начале тридцатых годов и виноградник.

Его фронтовой друг из села Фрасино привез из Трансильвании черенки различных сортов винограда. Наряду с местными сортами, взятыми у соседа Юрка Ткачука, дед посадил и привезенные черенки. Если сад выкорчевывали еще при жизни деда под строительство дома Гавришей, то виноградник, заложенный дедом сохранялся до конца семидесятых.

Я не могу перечислить всех сортов винограда у деда. Предпочтительными сортами были: Изабелла, Кудерка, Белая Лидия, Тирас. Но выше всех стоял сорт Раиндор. Это был виноград, дающий небольшие кисти ягод желто-розового цвета, очень сладких, с необыкновенным дурманящим ароматом. Дед не любил и никогда не высаживал Тысяча Первый и Бако. Он не любил темных сортов винограда и вина.

В тридцатых дало знать о себе отравление газами. У деда началась одышка, стали сильно отекать ноги. Болезнь его медленно, но верно прогрессировала. Несмотря на болезнь, я не могу припомнить деда ничего не делающим. Руки его всегда были заняты. С помощью самых примитивных инструментов дед самостоятельно делал деревянные краны для вина, не только не дающие течи, но и привлекающие взгляды своим изяществом.

Деревянный ухват, лопата для выпечки хлеба, трехпалая рогатина для перемешивания сусла, ручки ножей и многие другие инструменты отличались легкостью и удобством. Лучковая пила, деревянная часть которой была сработана дедом, спустя много лет после его смерти хранилась у моего отца. После смерти родителей пила была бездумно оставлена мной в открытом сарае и, приехав однажды, я ее не нашел.