Текст книги "Вдоль по памяти. Бирюзовое небо детства (СИ)"

Автор книги: Евгений Единак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 50 страниц)

– Поешь со мной. – пригласил он меня, кивая на творог со сметаной.

Я отрицательно покачал головой.

Покончив с борщом, Коваль той же ложкой стал есть из второго горшочка. Сегодня там была картошка, тушенная с луком, тонкими кружками молодой морковки и мелкими кусочками помидор. Я сразу потерял интерес к еде. Мама часто готовила точно такую же картошку.

Достав из кармана подобранное в нашем саду белоснежное, уже ставшее мягким, яблоко, которое взрослые называли папировкой, я вонзил зубы в его рассыпчатую сладкую мякоть.

Покончив с обедом, Коваль налил алюминиевой кружкой воду в горшочки. Отойдя, покрутил горшочками, ополаскивая их, и одним движением веером вылил воду у дверей, где было больше пыли.

А на пороге кузни уже стоял Палута (Павло) Мошняга, вечный и бессменный колхозный сторож. В руке он держал довольно длинный металлический прут. Из-за усиливающегося сипения горна, раздуваемого дядей Сяней, я разобрал только одно его слово – солома.

Коваль взял в руки прут, осмотрел его вдоль одним глазом, попробовал слегка прогнуть.

– Придешь к концу работу. – коротко бросил он.

Палута ушел, по обыкновению, подозрительно оглядываясь.

Коваль, тем временем, уже сунул конец прута в жар горна. Раскалив до ярко-оранжевой окраски, стал отбивать конец прута, постоянно его проворачивая. Под ударами прут слегка вытягивался, конец его становился острым. Заострив прут, подошел к огромному колесу темно-серого ручного точила. Я подскочил туда же. Наконец-то настал и мой час!

Коваль, молча, кивнул. Я стал раскручивать круг деревянной ручкой. Несколькими движениями Коваль сделал конец прута гладким, блестящим, похожим на острие огромной иглы. Заточив прут, он снова пошел к горну. Я еще некоторое время крутил точило, наблюдая, как круг захватывает на себя тонкий слой воды из выдолбленного деревянного корытца. Но все хорошее очень быстро кончается. Надо было уступить точило дяде Симону. А я поспешил к Ковалю.

А тот уже снова раскалил прут на некотором расстоянии от острия. Вставив раскаленную часть прута в отверстие наковальни, согнул прут, а затем ударами молотка догнул прут так, что тот стал двойным на конце, а острие начало смотреть в обратную сторону. И снова горн. В этот раз Коваль раскалил сдвоенный конец прута добела, пока из него не начали выпрыгивать искры. Посыпал каким-то серым порошком, который мгновенно разлился по металлу.

– Зачем так сильно надо греть? – спросил я дядю Сяню.

– Сейчас будет сваривать.

Установив сдвоенный конец прута на наковальню, Коваль снова начал отковывать, постоянно проворачивая. В горн прут погружался еще раз, раскаляясь добела. Снова порошок. Постепенно сдвоенный кончик прута снова стал круглым и заостренным. Снова шлифовка на темно-сером кругу. Я вновь усердно крутил. Теперь прут имел уже два острых кончика. Один конец смотрел вперед, а второй назад.

Пристально всматриваясь, я так и не заметил сварного шва, соединяющего сдвоенный прут. Снова горн. Разогрев докрасна, Коваль трубкой отогнул в сторону острый конец, направленный обратно. Я уже начал догадываться. Но когда Коваль охладил весь конец и, а затем снова нагрел только острие обратного конца и выгнул острие почти параллельно пруту, моя догадка переросла в уверенность.

– Крючок для надергивания соломы из скирды! – рвался из меня крик. Но я молчал. Так было серьезнее.

А Коваль снова успел поместить уже другой конец прута в горн. Раскалив, в течение нескольких минут на круглом конусе наковальни отковал очень красивое круглое кольцо, за которое надо тянуть солому. Коваль все это делал так легко и понятно, что я был уверен, что я запросто смогу сделать такой же крючок.

Когда я пришел на кузню следующий раз, Коваль осматривал двух лошадей. Их привели с какого-то соседнего села. Одна из лошадей сильно хромала. Коваль ходил вокруг лошадей и, поднимая поочередно ноги, что-то недовольно бубнил себе под нос. Оказывается, лошади охромели после того, как их подковал тамошний кузнец. Поднимая поочередно ноги, Коваль внимательно осматривал копыта и подковы, что-то тихо объясняя подошедшему дяде Сяне. Тот неодобрительно крутил головой.

Хозяин-единоличник стоял рядом и, понуро опустив голову, ждал приговор. Дядя Сяня ушел в кузницу и скоро вынес небольшой деревянный ящик с ручкой. В ящике были разные инструменты и коробочки. Коваль привязал коня к станку и взял из ящика небольшой молоток. Зажав копыто передней ноги между своими коленями, он внимательно осматривал подкову и копыто лошади, постукивая молотком. Осмотрев вторую переднюю ногу, Коваль взял заднюю и слегка потянув, устроил копыто коня между коленями.

Мне стало жутко. Перед моими глазами встала кошмарная картина, когда один из коней, ведомых на водопой к Тавиковому колодцу, ударил копытом задней ноги огромного черного пса. Собака принадлежала старому Сергею Суфраю. Пес сорвался с цепи и, выскочив на дорогу, бросился на лошадей. От удара пес, кувыркаясь, отлетел и долго дергался на дороге, поднимая пыль.

Потом затих, только возле головы разливалась лужица яркой, быстро густеющей крови. Возвращающиеся с водопоя лошади всхрапывали, опасливо обходя застывшее тело собаки с неестественно раскинутыми ногами. Подошедший с мешком дед Сергей унес пса в сторону брайковской лесополосы.

Глядя на Коваля, наклонившегося над копытом, я боялся даже представить себе, что будет, если конь ударит его так, как ударил собаку. На всякий случай я решил, что кузнецом буду, но коней подковывать не стану.

Закончив с первым конем, Коваль тем временем начал обстукивать переднее копыто второго коня. Внезапно конь дернул ногой.

– Здесь! – негромко сказал Коваль и дядя Сяня крейдой начертил на копыте короткую линию. Обследовав остальные копыта, Коваль взял большой напильник и стал стачивать загнутые концы гвоздей. Затем клещами обкусил загнутые кончики и уже другими клещами вытащил все гвозди, которыми была прибита подкова. Затем широким напильником, который он называл рашпилем, опилил копыто вокруг. Так, не спеша, он освободил от подков копыта обоих коней.

Показав хозяину, в какие дырочки надо заливать лекарства, Коваль объяснил, что ковать второго коня можно будет только через две-три недели. После того, как заживет, пробитая неумелой рукой, живая часть копыта. Вернувшись к первому коню, Коваль рашпилем почистил копыто. Затем ножом и специальными скребками почистил копыто снизу. Снова в ход пошел рашпиль, выравнивая площадку копыта. Прикладывая к копыту, подобрал подкову. Напильником загладил её края.

Затем стал забивать гвозди, загибая и откусывая вылезшие из копыта кончики. Я ожидал, что конь дернется и ударит Коваля. Но конь даже не дрогнул. Он послушно стоял, поднимая нужное копыто. Лошадь как будто понимала, что надо не мешать Ковалю делать нужное дело.

Подковав коня, Коваль собрал инструменты и понес их в кузню. Хозяин лошадей снял с повозки увесистую хозяйственную сумку и последовал за Ковалем. Вскоре он вышел с облегченной сумкой, запряг лошадей и, развернувшись, уехал. Вскоре тарахтящая телега скрылась из виду.

А я продолжал сидеть верхом на толстом бревне. В моей голове роилась куча вопросов:

– Почему лошадь не сделала ни одной попытки ударить Коваля?

– Откуда Коваль знает, что незнакомая лошадь не будет лягаться?

– А может он знает какие-то лошадиные слова?

– Кто его учил так точно забивать гвозди?

– Что чувствует лошадь, когда ее подковывают?

– А может лучше не ковать вообще?

Собирая материал для настоящей главы, я беседовал с односельчанами и внуками Коваля, собирая по крупицам сведения из его долгой и непростой жизни. Моя работа в значительной степени облегчалась наличием мобильной связи и скайпом, значение которых Коваль просто не успел оценить. Он жил и работал в совершенно в другое время, в другой эпохе.

Прокоп Фомович Галушкин родился в 1894 году в селе Гырбово по д Окницей. Бедное, полуголодное детство, типичное для множества детских судеб тогдашней бессарабской глубинки. Зарабатывать на хлеб начал, едва исполнилось восемь лет. Нанимался в подпаски, весной, забираясь на высокие деревья, собирал гусеницы в садах зажиточных крестьян. В двенадцать лет случайно зашел в кузницу, принадлежащую помещику Рошке. Этот случайный визит стал решающим в судьбе Прокопа.

Сначала качал мех, носил издалека тяжелые ведра с водой. По окончании работы убирал в кузнице, развешивал весь инструмент на стенке, а множество кузнечных щипцов располагал по порядку на загнетке горна. Утром приходил на работу первым. Обильно сбрызгивал пыльный пол водой. До прихода кузнеца надо было успеть разжечь горн, принести чистой воды.

Раз в десять-пятнадцать дней вместе с кузнецом, вооружившись пилой, топорами и дли нной веревкой шли в лес. Дубовая роща, принадлежащая Рошке, начиналась сразу за западной окраиной Гырбово. Противоположная опушка леса выходила на левый берег Куболты, бравшей начало на окраине села Паустово. Речка в те годы никогда не пересыхала. С самого раннего детства Прокоп знал каждую яму от запруды пе ред лесом до конца села. Летом со сверстниками ловил руками раков. П осле ливней, когда прорывало дамбы от Липника до Бырново, на отмелях соб ирал, как грибы, трепыхающихся в полужидкой грязи карасей.

Управляющий имением Теофил Матковский заранее помечал высохшие и больные деревья, которые подлежали рубке. С помощью двух-трех нанятых крестьян пилили деревья, обрубали сучья и на закате привозили и складывали под крытый дранкой навес в дальнем углу кузнечного двора.

Толстые сухие метровые бревна кололи на крупные поленья, которые укладывали в виде колодца высотой окол о трех метров. Вокруг колодца складывали пирамиду из толстых поленьев, которую обкладывали более тонкими ветками и полуметровым слоем старой соломы. Сол ому в свою очередь обкладывали дерном, оставляя небольшое отверстие на самой вершине пирамиды.

В стороне от пирамиды раз водили костер. Р азгоревшиеся короткие поленья лопатами забрасывали в верхнее отверстие пирамиды. С боков заостренными кольями прока лывали отверстия – прадухи. Как только пирамида начинала проседать, землей засыпали все прадухи. Начинался самый ответственный момент. Если пирамида в ка ком-то месте проседала больше и из верхнего отверстия пирамиды с дымом вырывалось пламя, появившуюся брешь забрасывали землей.

Как только из верхней прадухи переставал куриться дым, ее закрывали листом металла, который висел на цепи, закрепленной к длинному шесту. Металлический лист и пространство вокруг него тщательно засыпали землей. К вечеру все расходились по домам, за исключением подростка Прокопа. Всю ночь он должен был следить, чтобы из проседавшей пирамиды через трещины не вырывалось пламя. Прогревшийся конус пирамиды излучал ровное тепло, глаза слипались, но уснуть было нельзя. Ворвавшийся внутрь пирамиды воздух за короткое вре мя мог уничтожить обжигаемый древесный уголь.

Утром, когда приходил кузнец, Прокоп проваливался в тяжелый сон. Все время его преследовало одно и то же сновидение: он только на минуту задремал, а бушующее пламя охватило весь конус пирамиды. Он вскакивал, протирая глаза, но увидев, как куз нец ладонью спокойно исследует нагрев дерна, снова погружался в тревожное сновидение. И так без конца.

Через два – три дня, когда осевшая пирамида охлаждалась, начинали разборку и сортировку угля. Крупные куски дробили, потом перебирали и просеивали. Готовый уголь ссыпали в угольный амбар, откуда его по мере надобности носили в кузницу, чтобы накормить ненасытн ое жерло горна. А перед закатом , перепачканный углем так, что блестели только зубы и белки глаз, Прокоп бежал на берег Куболты и траво й, как мочалкой, отмывал добела лицо, руки и тело.

Скупо рассказывая о заготовке древесного угля, Коваль делал небольшие паузы. Обычно суровый, взгляд его в такие минуты излучал тепло.

– Древесный уголь горит намного лучше этого...– он пренебрежительно кивнул в сторону горки курного угля под горном, – Быстрее разжигается, окалины совсем немного, да и металл куется лучше, особенно чугун...

Немного погодя добавил:

– Нагретый на древесном угле чугун становится как воск.

– А почему сейчас не используется древесный уголь в кузнице? – вставил и я свои три копейки.

Я перешел уже в пятый класс. Поскольку в селе подавляющее число людей, в том числе и мои родители, имели четырехклассное образование, я считал себя вправе задать "умный" вопрос:

– Что мешает нажечь для кузницы угля?

Никто не рассмеялся. Коваль, сидевший на чурбане возле наковальни, неотрывно смотрел в одну точку. Потом пошевелил кистями рук и неопределенно произнес:

– Колхозное все...

Для меня такой ответ был неожиданным, непонятным и, пожалуй, довольно неприятным.

Этим же летом, набирая воду из франковой кирницы, увидел моего троюродного брата Валика Единака и его двоюродную сестру по матери Зою Черней. Оба были одногодками и внуками Коваля. Направляясь по дороге к центру села, они о чем-то спорили и вырывали друг у друга кирзовую хозяйственную сумку. Это была сумка Коваля.

Оставив на пороге ведро с водой, я побежал через огороды к кузнице. Так было гораздо ближе. Прибежав, я уселся на перевернутую бестарку, переводя дыхание.

Скоро из-за конюшни показались внуки Коваля. Они уже не дрались, сумку несли вдвоем, держа за шлейки. У обоих были рыжие волосы, как будто горевшие под ярким солнцем, а лица их покрывали крупные, как у Коваля, веснушки. Когда они вошли в кузню, Коваль прервал работу и, вытащив из сумки знакомый мне двойной горшок, установил его на загнетке горна. Подогреть обед.

Валик подошел ко мне, а Зоя продолжала стоять возле деда, что-то рассказывая. С Валиком мы были знакомы давно. Кроме того, мой отец часто ночевал у них, ожидая поезда, очень рано отправляющегося в сторону Черновиц, где учился брат Алеша. Мой отец был двоюродным братом отца Валика и обоих звали одинаково: Единак Николай. Только мой отец был Ивановичем, а Валькин – Яковлевичем. У Валика был толстопузый младший брат Толя, о котором отец рассказывал смешные истории с медом.

Мне хотелось подойти и познакомиться с Зоей, но меня сдерживал страх и стеснительность, которая всегда овладевала мной в самый неподходящий момент. А бояться было чего. После того, как другой мой троюродный брат Единак Броник дернул Зою за рыжую косу, Коваль пообещал Бронику изломать на нем прут. Прут мог быть вырезанным из ветки – это было не так уж и страшно. Но в кузнице были и железные пруты. Поди, узнай каким он будет бить. На всякий случай я решил держаться от греха, то есть от Зои, подальше.

Коваль тем временем выпил свою чарочку и неизменной ложкой-вилкой стал есть борщ с запеченным хрустящим тестом. Под тестом во втором горшочке в тот день оказались вареники с картошкой, обильно смазанные подсолнечным маслом с розовым поджаренным луком. Дразнящий аромат жареного лука прорывался в мои ноздри сквозь неистребимые кузнечные запахи. Я вспомнил, что мама уже давно не варила вареники с картошкой, смазанные подсолнечным маслом с ароматным луком.

Отобедав, Коваль проводил внуков за конюшню и скоро вернулся. Вытащив из кармана что-то небольшое, он пристально рассматривал предмет, держа его двумя руками. Я подошел поближе. В руках у Коваля был большой ключ от замка. Только бородка у него сломалась. Её-то Коваль прикладывал к остальной части ключа. Раздув горн, Коваль подошел к точилу. Я вызвался помочь ему, но он отрицательно покачал пальцем.

Медленно вращая, он скорее зачистил, нежели сточил место поломки. Сняв висящий на гвозде у двери кусок проволоки, Коваль долго сопоставлял бородку со стержнем и затем скрутил проволокой. Из черного шкафчика достал укороченную желтую гильзу. Такая же, но только целая гильза хранилась у нас дома в каморе на подоконнике. Я нашел ее на Куболте после того, как там пролетали самолеты, один из которых тащил за собой огромный белый мешок. Взрослые называли его мишенью. Слышались частые хлопки выстрелов. После стрельбы мы нашли две большие пустые гильзы, ярко блестевшие на утоптанной копытами долине. Одну, по справедливости, я забрал себе.

Кровельными ножницами по спирали Коваль вырезал длинную узкую полоску. Держа клещами за головку ключа, стал разогревать бородку в пламени горна. Когда она начала краснеть, он посыпал белым порошком место излома. Порошок запузырился, а потом стал растекаться по трещине.

Коваль взял желтую полоску от гильзы, нагрел ее и макнул кончик в порошок. Порошок снова стал пузыриться и растекаться по концу полоски. Приложив полоску к трещине, снова стал греть в пламени. Мне было доверено качать мех.

Вдруг конец полоски стал круглым, и капля расплавленного желтого металла оторвалась и заполнила трещину разлома. За первой последовала вторая капля. Коваль стал прогревать весь конец ключа, постоянно поворачивая над огнем. Трещина полностью закрылась, только маленький валик обозначил место разлома.

Остудив на воздухе, Коваль клещами стал откусывать проволоку, освобождая бородку. В одном месте проволока припаялась к стержню. Коваль взялся за напильник. На моих глазах происходило чудо. Ключ снова стал целым, только тонкая желтая полоска указывала на место соединения отломков.

Оставшийся день я был под впечатлением увиденного. Дома я пересмотрел ключи от замков. Все, к сожалению, были целыми. Я решил, что завтра можно будет сломать ключ у тетки Марии, а потом попросить Коваля склеить. За ужином я рассказал о чудесном восстановлении ключа. Мама задумчиво проговорила:

– Интересно, а чугунок можно так отремонтировать?

– Коваль все может! – вырвалось у меня.

Утром мама, уходя на работу, на пороге оставила треснувший чугунок. Он-то и спас теткин ключ. Чугунок был чисто вымыт. На дне его отчетливо проступала трещина, по форме напоминающая букву У. Положив в торбочку чугунок, бросил туда же желтую гильзу. Через огород побежал на кузню. Ходить, как ходят остальные люди, я не умел.

Ждать пришлось долго. С утра был занят горн. Потом ковали приведенную из Боросян кобылу. Позже пришел бригадир тракторной бригады и долго ругался с кузнецами. Уже перед самым обедом я протянул Ковалю треснувший чугунок и гильзу. Коваль внимательно осмотрел трещину. Я ожидал, что он будет паять после обеда. Но Коваль уже поставил чугунок на горн.

– Качай!

Я схватился за кольцо. Коваль покручивал чугунок, постоянно заглядывая в него. Когда дно чугунка раскраснелось, Коваль слегка постучал с обеих сторон, выравнивая края трещины. Затем продолжил греть. Я ждал, что он будет посыпать порошком, но он продолжал прогревать, несмотря на то, что чугунок уже давно покраснел. Наконец пришла очередь и порошка. Дождавшись, когда тот растаял жидким стеклом, Коваль бросил в чугунок мелко-изрезанные кусочки гильзы. Мое терпение было на исходе

Наконец Коваль приподнял щипцами чугунок и осмотрел дно снизу. По ходу трещины появились множественные золотистые капельки. Свернув трубочкой кусочек серой тряпочки (потом я узнал, что это был асбест) и зажав ее в небольших клещах, Коваль долго вытирал ею дно чугунка. Наконец он повернул чугунок на бок и протер еще красное дно, выметая остатки расплавленной гильзы. Чугунок остывал мучительно медленно. Так казалось мне.

Когда чугунок остыл, Коваль взял его в руки и снова внимательно осмотрел. Напильником снял застывшие снизу желтые росинки. Протянул мне чугунок. Я посмотрел внутрь. На дне светилось блестящее желтое пятно.

– Наливай воду! Аккуратно.

– Лучше горилку! Чем больше, тем лучше. – весело воскликнул дядя Сяня.

– А какая разница? – юмор до меня еще не дошел.

Все дружно рассмеялись. Кроме Коваля. Он только слегка улыбнулся.

– Этот чугунок подарила твоим родителям на свадьбе баба Соломия. Тогда это был дорогой подарок. – сказал дядя Сяня.

Вода не протекала. Дно чугунка было абсолютно сухим.

Вернувшись домой, я с нетерпением ждал маму с поля. Едва она вошла во двор, я протянул ей чугунок.

– Дядя Сяня Научак сказал, что этот чугунок подарила баба Соломия на свадьбу. Это правда?

– Правда, – сказала мама и, немного помолчав, тихо добавила. – как будто вчера все было. А сколько лет прошло.

– Двадцать. – без паузы последовал мой ответ. Я подсчитал годы еще по дороге домой.

На следующее утро, когда Коваль шел на работу, мама вышла на улицу и положила в его сумку бумажный сверток, в котором были завернуты увесистый кусок сала, брынзы, начавшие поспевать помидоры, чеснок и большая краюха хлеба.

– А бутылку самогона? – спросил я. – У нас в каморе полная кастрюля. Тебе жалко?

– Совсем не жаль. Я бы его в канаву вылила. А вот за работу поить человека грешно. Лучше дать еду. У него тяжелая работа.

Помолчав, неожиданно снова заговорила:

– А чугунок этот ты столкнул с печки, когда тебе полтора года было. А на полу, как на зло, стоял тяжелый утюг.

Я подрастал, но каждое лето походы в кузницу я предпочитал другим занятиям. Родители недовольно ворчали:

– Что ты там нашел интересного в той кузнице? Твои рубашки даже после стирки пахнут железом. Алеша уже учится на доктора, а тебе все кузница на уме.

Я отмалчивался и продолжал ходить. Качал мех, приносил свежей воды, а когда кузнецы работали на улице или ковали лошадей, я проворно совал в жар что-нибудь из металлолома, громоздившегося в углу кузницы. Качал мех, разогревая металл и, вытащив из горна, наслаждался податливостью раскаленного металла.

Кузнецы мне не запрещали возиться у наковальни. А дядя Сяня часто подсказывал, как лучше разогреть, загнуть, рассказывал какой металл для каких целей годится. Но меня больше тянуло к молчаливому Ковалю. Увиденное глазами надолго отпечаталось в моей памяти, часто на всю жизнь. Меня поражала ювелирность его работы, сделанная, казалось, такими грубыми инструментами. Отвалившуюся ножку примуса он паял огромным паяльником так, что его пайка казалась изящнее заводской.

Однажды мама, налив в белоснежную кастрюлю воды, поставила ее на конфорку разогретой плиты. Как правило, всегда раздавался резкий, но быстро затихающий шипящий звук закипающих и испаряющихся со дна кастрюли капель воды. Но в этот раз шипело постоянно. Приподняв кастрюлю, она увидела, что из центра черного пятнышка сбитой эмали капает вода.

– Такая удобная кастрюля. – сокрушалась мама.

– Может можно заклепать. – предложил отец.

– Давайте покажем Ковалю. – решил не отставать от родителей я.

Наутро я отнес кастрюлю в кузницу. Меня там принимали уже как своего.

– А штатный пришел! – шутя приветствовал меня дядя Сяня.

Мне было приятно быть штатным в кузнице. Штатный – значит свой.

Коваль, как всегда, внимательно осмотрел кастрюлю. Взяв напильник без ручки, обратным концом расширил края отверстия.

– Зачем? – стараясь быть спокойным, спросил я.

Мне казалось, что расширив отверстие, Коваль усугубил положение.

– Надо убрать ржавчину. – Коваль как всегда был немногословным.

Приготовив знакомый порошок и большую застывшую каплю латуни, Коваль стал разогревать угол кастрюли на горне. Присыпал белым порошком края отверстия изнутри и снаружи кастрюли. Я уже знал, что белый порошок зовется бурой. А сыпят ее для того, чтобы латунь прилипала и растекалась по месту пайки.

Коваль снова стал греть угол кастрюли. Когда бура растеклась, Коваль бросил в кастрюлю шарик латуни и проволокой надвинул ее на отверстие. Снова осторожный нагрев. Скоро капля начала таять, наплывая на края отверстия изнутри, а через несколько секунд и снаружи. Как по волшебству, отверстие исчезло. Я протянул руку за кастрюлей.

– Сейчас. – коротко бросил Коваль и пошел к своему черному шкафчику.

Взял небольшую картонную коробочку, стал перебирать в ней спичечные коробки. Выбрав один, принес его к горну. Разогрев угол кастрюли, открыл спичечный коробок и, достав щепотью белый порошок, присыпал место пайки снаружи. Порошок сразу же прилип, а потом стал расползаться, закрывая своей белизной темное пятно. Тоже самое он проделал внутри кастрюли, нагревая ее так же снаружи.

Затем стал водить кастрюлю кругами над пламенем. На глазах творилось чудо. Серовато-рыжее от старости дно кастрюли белело на глазах. Даже я понял, что разогретая эмаль сплавилась и приобрела первозданный вид. Стала как новенькая. Оказывается, Коваль сбивал с негодной посуды эмаль различных цветов и в спичечных коробках хранил ее до случая.

Коваль много лет не переставал удивлять мой детский ум. Каждый мой визит в кузницу приносил что-то новое, поучительное. В кузнице я приобретал и совершенствовал технические навыки, пригодившиеся затем в жизни в целом и в медицине в частности. Основы слесарного искусства, без преувеличения, были заложены во мне Ковалем.

Благодаря ему, я научился чувствовать в работе металл и не только. Его технические решения, подсказанные не академическими знаниями, а чаще всего богатым жизненным опытом и природной смекалкой, удивляли оригинальностью и простотой.

Однажды, занимаясь фотографией, мне понадобилось удлинить узкий пропил в пластмассовой детали фотоувеличителя. В пятидесятые о надфилях в селе было весьма отдаленное представление. С деталью фотоувеличителя я отправился к Ковалю. Осмотрев деталь, он достал фанерный пенал. Там были болтики и гайки самых малых размеров.

Выбрав длинную тонкую шпильку с нарезанной до половины резьбой, нагрел докрасна и небольшим молотком расплющил резьбу на всем ее протяжении до размеров щели. Примерив к щели детали, Коваль снова нагрел расплющенную шпильку до ярко красного цвета и быстро опустил в кружку с водой, закалив, таким образом, новорожденный инструмент. Затем бережно и ловко удлинил пропил в принесенной мной детали так, как будто занимался обработкой пластмасс всю жизнь.

Мне посчастливилось быть свидетелем того, как раскаленный обломок рессоры Коваль с помощью узкого бородка и молотка превращал в рашпиль для опиливания конских копыт. В конце пятидесятых в условиях села с инструментарием было весьма проблематично. Особенно со сверлами и напильниками.

Я наблюдал, как Коваль, раскалив распущенную продольно рессору с помощью дяди Сяни превращал в плоский драчевый напильник. Все происходило, на первый взгляд, довольно просто. Раскаленную пластину на наковальне удерживал дядя Сяня, а Коваль широким, тщательно заточенным острым кузнечным долотом ровными ударами насекал рифление. После закалки напильник служил довольно долго.

Закалка стали в кузнице требует отдельного разговора. Выбранный для работы металл Коваль тщательно исследовал, прогибая его, ударяя по наковальне или наоборот, ударяя по металлу прутком арматуры. Пробовал напильником или зубилом. Закалка стали у Коваля напоминала священнодействие.

Он на глаз определял температуру нагреваемого металла, часто подсказывая: хватит! Металл, говорил Коваль, должен быть ярко-малиновой окраски, ни больше, ни меньше. Остужал металл при закалке Коваль и в масле и в воде. Науглероживание проводил с дефицитным тогда "с иним калием" , так называли в то время железо синеродистый калий. Но чаще пользовался кровью забитых животных. Топоры и барды, закаленные Ковалем могли разрубить катанку, не сминаясь и не крошась.

Сам неразговорчивый, Коваль не любил болтливых. Однажды в кузницу пришел прицепщик М. Не в меру говорливый, он не задумываясь, мог словом унизить пожилого, обидеть младшего. Принеся металлическое седло от какого-то сельхозинвентаря, требовал заклепать быстрее, хоть как-нибудь.

– Чтобы выдержало до осени, а там я уже буду в армии. – тараторил М.

Коваль молча слушал разговоры. Затем, поморщившись, сказал:

– Там, даст бог, тебя научат.

Самого Прокопа армия научила многому. На фронтах первой мировой войны он познал и людскую подлость, и цену боевого братства. На призывной пункт в Окнице он попал в девятнадцать лет, на два года раньше призывного возраста. По подлости старосты села, он был призван в 1913 году вместо сыночка местного богатея. Не по годам развитый, физически сильный Прокоп без проблем прошел комиссию. В подделанных старостой сопроводительных документах значилось, что ему исполнился двадцать один год.

До Москвы везли без пересадок, по тогдашним меркам быстро, всего за четверо суток. До ярославского вокзала вели пешком. С изумлением озирались новобранцы на многоэтажные здания, гадая, как забираться на верхние этажи.

С Ярославского вокзала отъехали далеко за полночь. Мелькали большие станции и полустанки. Позади остались Уфа, Челябинск, Петропавловск. В Томске стояли около недели. За Иркутском недавно построенная железная дорога огибала Байкал огромным полукругом. И снова недельная стоянка в Чите.

Через Манчжурию поезд катил без остановок до Харбина, где поменяли паровоз. Наконец прибыли в Уссурийск. Расселили по казармам. Учения, изнурительная муштра на плацу. По субботам банный день. В воскресенье желающих отпускали послушать воскресную службу в огромной церкви удивительной красоты.

Через три месяца снова в путь, строго на север. Шли в основном пешком. На телегах везли обмундирование, боеприпасы, провиант. Потянулся бесконечный берег озера Ханка. Прокопу, видевшему только небольшие бессарабские пруды, стокилометровой длины Ханка показалась настоящим морем. Прибыли в небольшую деревушку в два-три десятка домов со странным названием Турий Рог. Совсем рядом, на расстоянии одного километра строго на север, была русско-китайская граница, где предстояло нести долгую нелегкую службу.

Много лет спустя, внук Прокопа, в детстве толстопузый Толик Единак, больше всех потомков похожий на своего деда, приехал в гости в село. По окончании мореходки Анатолий Николаевич уже много лет ходил в море капитаном Дальневосточного рыболовецкого флота. Расспрашивая о службе, за чаркой, дед Прокоп неожиданно и вполне серьезно сказал:

– Я там бывал. Проезжал Иркутск, Харбин, стояли во Владивостоке. В Уссурийске служил в городке. С площади направо хорошо видна большая красивая церковь, а слева казармы из красного кирпича, плац, за которым длинный госпиталь – больница для солдат.

Анатолий Николаевич поперхнулся. Откашлявшись, с недоверием уставился на деда. Весело подумалось:

– Фантазирует дед после двухсот граммов.

Дед до этого никогда не рассказывал о своем пребывании на Дальнем Вос токе. Все знали, что дед Прокоп в первую мировую воевал на германском фронте.

Каково же было удивление Анатолия Николаевича, когда через год, приехав на автомобиле в Уссурийск, остановился на городской площади. Справа стоял Никольск-Уссурийский Никольский собор, слева старинные казармы красного кирпича.

Однако долго служить на берегу Ханки Прокопу не пришлось. На западе уже полыхало пламя первой мировой войны. 25 августа 1914 года Япония объявила войну Австро-Венгрии. Вступление Японии в войну на стороне Антанты позволили России перебросить Сибирские и Дальневосточные корпуса на европейский плацдарм военных действий.