Текст книги "Вдоль по памяти. Бирюзовое небо детства (СИ)"

Автор книги: Евгений Единак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 40 (всего у книги 50 страниц)

Ромашку в больших количествах я находил вдоль лесополосы, сразу за селом. Вырванную с корнем, я приносил ее снопами. Цвет баба София обрывала сама. За шиповником и терном она ходила глубокой осенью в старый лес. Если это случалось в воскресенье, за ней увязывался и я. По дороге домой по склонам долины Куболты она вырывала с корнем несколько низкорослых кустиков седой душистой не горькой полыни. Чай и кофе она не пила. Всегда говорила:

– То хай пани пьют.

В июле поспевали вишни. Мне доставляло удовольствие собирать урожай вишни. На дерево я забирался с большим куском серого подового хлеба за пазухой. Варенье баба София варила из крупных светоянских вишен. Темные терпкие хруставки она сушила. Часть вишен помещала в огромные бутыли и засыпала сахаром.

Когда баба София сыпала сахар, я любил наблюдать, как скачущие по ягодам кристаллики достигают дна бутыли. Чтобы ускорить падение сахара, баба периодически наклоняла в разные стороны бутыль и стучала по ней кулаком. Наверху оставалась белая сахарная шапка, доходящая до самой горловины.

Через пару дней на дне бутыли появлялся, казавшийся черным, густой сок. Бахромчатый уровень его медленно поднимался, скрывая собой проседающие ягоды. С ягодами оседала и сахарная шапка. Я никак не мог уловить день, когда сок и сахар встречались. Когда я приходил, по низу сахарной шапки уже была широкая лиловая кайма. Наконец, в соку скрывался весь сахар. Еще пару недель со дна поднимались, виляя между ягодами, как живые, на ходу сливающиеся друг с другом, юркие пузырьки газа.

После ливней по руслу Куболты вода несла массу рыбы. Мы ловили ее авоськами, рубахами с завязанными рукавами, а то и просто голыми руками. Домой рыбу я нести не смел. Ее мне жарила баба София. Сама она жаренную рыбу не ела давно. Одну рыбешку она отваривала с луком и потом долго обсасывала ее своим беззубым ртом. Под конец выпивала прозрачную подсоленную юшку.

Однажды, когда спала вода, в заиленной траве на долине Куболты, на повороте речки, нашел, принесенные бурным ливневым потоком, нескольких раков. Я их собрал, отполаскал в посветлевшей воде и принёс бабе Софии. Раков она не варила и не ела. Аргумент ее был предельно прост:

– То як не божа тварина.

Раков я, повторно промыв колодезной водой, сварил с укропом и солью самостоятельно. Не особенно печалясь, съел сам.

Шли годы. Потом, учась в Дондюшанах я приходил в гости к бабе гораздо реже. Почти каждый раз баба София спрашивала меня:

– В каком ты уже классе.

До двенадцатилетнего возраста вопрос меня задевал. Как она не может запомнить, в каком классе ее самый младший "неповторимый" внук? Потом этот вопрос я воспринимал, как должное.

Когда я учился в Дондюшанской школе, а потом в институте, в завершение моих визитов баба София совала мне в руку неизменные три рубля. Я всегда брал и благодарил, так как отказ мог повлечь за собой обиду. А с возрастом я просто боялся ее обидеть.

Иногда я приносил ей конфеты. К шоколадным она почему-то относилась настороженно. Конфеты я покупал в Дондюшанах, но чаще забывал. Уже идя до горы к бабе, заходил в сельмаг и покупал небольшой кулек карамели. Она бережно разворачивала сначала кулек, потом обертку. Медленно, как будто осторожно, она засовывала карамель в рот. Так же медленно, жуя, обсасывала в беззубом рту конфету. Потом спрашивала:

– А подушечек не было?

Каждый раз я неизменно отвечал:

– Подушечки уже не выпускают.

Обсосав конфету, баба часто заворачивала остатки леденца в его же обертку, неизменно говоря:

– Смачни. А подушечки були смашнiщи.

Часто, придя с очередным кульком, я заставал на столе у бабы Софии принесенный в прошлый раз кулек с остатками конфет.

В конце шестидесятых баба София стала собирать вокруг себя вещи, привезенные из Сибири. Деревянные ложки, забыто лежавшие в каморе, она забрала и поместила в настенный резной полукруглый навесной ящичек, прибитый у края стола рядом с ее кроватью.

Забрала и большую деревянную ложку с подгоревшим черенком, которой я предполагал замешивать запаренную еду для свиней .

У тетки Павлины на столе стояла, модная в первые послевоенные годы, двух-чашечная стеклянная сольница. Свою же деревянную сольницу в виде толстой, почти круглой утки баба поставила рядом. В ней, почему-то всегда я видел куриное яйцо, а рядом лежал длинный красный стручок высохшего горького перца.

Темный от времени, покрывшийся пылью безмен, более пятнадцати лет висевший в нашей каморе, неожиданно стал нужным. В нашем селе безмен называли уже на молдавский манер – кынтар. Баба София тщательно оттерла его с керосином и повесила на вбитый теткой Павлиной гвоздь в сенях, у самого входа. Дети ее понимающе тихо улыбались. Вероятно, так же безмен висел у бабушки Софии в ссылке.

У каждой вещи, как и у людей, своя судьба. Из вещей, привезенных бабой Софией из ссылки я запомнил все. Но запали в душу небольшой туесок, нож и макогон. Туесок много лет служил бабе Софии для хранения сахара. О нем я вспомнил после того, как Володя Маркоч рассказал мне о встрече со стариками на Ишиме. Это было уже после смерти бабы Софии.

Решив , что это тот самый туесок, в котором был принесен мед, я кинулся по его следам. Мама сказала, что туесок, скорее всего, остался в доме умершей в семьдесят пятом тетки Павлины.

Нож, привезенный бабой Софией из Сибири, был самодельным. По словам бабушки он был сработан из остатков двуручной пилы. Меня всегда поражала малая толщина лезвия и необыкновенная его гибкость. Лезвие почернело от времени, но ржавчина его не брала. Со временем самодельная деревянная ручка стала крошиться.

Я сделал новую, текстолитовую ручку, закрепив ее, вместо заклепок, винтами с утопленными круглыми гайками. Нож еще долго служил на кухне, потом в мастерской. Однажды, подрезая прокладку, я нечаянно согнул лезвие ножа в самом узком месте. При попытке выровнять, лезвие дало трещину. Я перезаточил нож и он до сих пор мне служит для вырезания резиновых и паронитовых прокладок.

Макогон небольшой, из какого-то темного прочного дерева. После приезда бабы Софии, он несколько лет провисел на гвоздике в каморе. Потом наш макогон, служивший много лет, дал широкую продольную трещину и пришел в негодность. Мама до самой смерти пользовалась бабиным макогоном. После смерти роди телей я забрал эту ненужную, но чем-то дорогую моему сердцу вещь, к себе. До сегодняшнего дня он висит в одном помещении с бардой деда Мих аська, скорбя совместно с соседкой в своей бесполезности.

В семьдесят пятом от тяжелого онкозаболевания скончалась тетка Павлина. Баба София, завершив громадный круг в пространстве и времени, вернулась на свое исконно родное подворье. Поселили ее в той самой комнатенке, которую отец предусмотрел еще в тридцать восьмом, когда строил дом.

В свои девяносто четыре она ходила еще прямо. К тетке Марии, внучке Саше, правнукам и другим родным и знакомым баба София ходила самостоятельно, не дожидаясь их визитов. Когда она шло по селу, сельчане шутили:

– Вон, баба София пошла. Как на мотоцикле поехала.

В своем неизменно черном одеянии она пересекала село по несколько раз в неделю. Живо интересовалась новостями. Знавшая подноготную родственных кланов еще с Подолья, она всегда была в курсе рождения детей, крестин, свадеб, смертей.

Особенно остро переживала она перед чужими свадьбами. Узнав, кто женится, кто родители, она оперативно составляла генеалогию с обеих сторон. Иногда от нее можно было услышать:

– Не боятся люди бога. Ведь Макарова Марфа была родной сестрой Юзика. А Юзик с другой стороны, с Максимовой Люнькой двоюродные. Люнька родная племянница Михася (имена вымышленные). Близкая родня оказывается. К концу света все катится.

Село наше маленькое. Старики, приехавшие в конце девятнадцатого века с Подолья не раз останавливали, хотя и дальнее, но все же кровосмешение.

К восьмидесятому году, когда бабе Софии исполнился сто и один год, у нее стало падать зрение. Дальше ворот она уже не выходила. Неоднократные предложения моих родителей перейти жить в дом, чтобы быть всем вместе, баба София отвергала моментально и довольно резко. Ее переход стал бы значительным облегчением для мамы, которая тогда же стала слепнуть от катаракты.

Воскресным днем во второй половине февраля восемьдесят первого, когда бабе Софии без малого было сто два года, родители услышали довольно отчетливый глухой звук удара в комнатке бабы Софии. Вошедший в комнату отец застал бабу лежащей на полу. Родители вдвоем перенесли бабу Софию на кровать. Левая ее нога при этом болталась неестественно свободно.

Родители позвонили мне. В течение получаса я прибыл вместе с травматологом. У бабы Софии случился перелом шейки бедра. Об операции в таком возрасте речь даже не шла. Наложив имобилизационную гипсовую повязку и дав рекомендации, травматолог уехал.

Отец кормил ее с ложки, вдвоем с мамой растирали спину со скипидаром во избежание пролежней. Пролежни не успели образоваться. Началась тяжелая застойная пневмония. В слякотную ночь на пятницу, шестого марта бабы Софии не стало.

Хоронили ее в уже морозное бесснежное воскресенье, восьмого марта. Проводить бабу Софию собралось неожиданно много людей. Из правления колхоза, сельского совета и школы вынесли знамена. Приехал дядя Симон, множество внуков, уже взрослые правнуки и два праправнука. Приехал Витя Унгурян с женой Надей, проживший на Ишиме с бабой Софией в одном доме почти четыре года. Скорбь была тихой, без лишних слез и слов. Лишь на кладбище траурную тишину вдруг разорвали одинокие причитания незнакомой женщины.

– Тетя София! Если бы не вы, я бы на этих похоронах сегодня не была. Сколько раз Ваши руки протягивали через забор мне кусок хлеба, когда у меня от голода пухли ноги и живот!

Массу людей прорвало. Женщины рыдали в голос. Не выдержали и мужчины: тяжело всхлипывая, вытирали скупые слезы.

После похорон Таня спросила маму:

– Мама! Кто эта женщина, причитавшая на кладбище?

– В голодовку это была еще совсем юная девушка. Отца убили на фронте. Мать умерла сразу после войны. Действительно, выходила ее тогда баба София. Хлеб давала тайком, чтобы не видел Юсько и, особенно, его дети. Потом она вышла замуж в Бельцах. Как она узнала о похоронах? Скорее случайно. В селе об этом уже все забыли. А она вот помнит. – рассказала нам об этой истории моя мама.

После поминок я сразу взял курс на Тернополь. В понедельник предстояла апробация моей диссертационной работы. Машина мерно катила по сухому промороженному асфальту. За Черновицами начало снежить. От Залещиков начался настоящий снегопад. Щетки дворников едва успевали сметать снег.

Глядя на белый асфальт, бьющие в лобовое стекло крупные снежинки, неожиданно, казалось, вне всякой связи подумалось:

– Вот и Сибирь-матушка возвернулась. Не иначе, как попрощаться с бабой Софией.

Послесловие к главе

При написании главы я почти все время чувствовал, что меня начинает сносить на Солженицынский стиль и ритм повествования. Я же старался идти своей дорогой. Но делать это мне было довольно трудно. Солженицын мне постоянно мешал.

Я чувствовал, как за моей спиной стоит Великий Маэстро и следит за каждым моим знаком препинания.

Я не хочу себя ставить рядом и сравнивать с Александром Исаевичем. Мы как две несоизмеримые планеты: Огромный Юпитер и крошечный Меркурий. Так же, как и между планетами, далека и дистанция между нами.

Но я шел своим путем. Шел, думая о том, почему я не хочу идти уже проторенной дорогой? Кажется, я нашел ответ.

В своих кругах и других книгах А.И. Солженицын выписывал, вскрывал и выворачивал ненавистную ему систему. Она выступает четко очерченным горельефом на фоне людских судеб. Я же старался выписать лики и характеры маленьких и простых людей, попавших в мясорубку той же, но служащей мне фоном, системы.

Насколько мне это удалось, судить читателю.

И тянут дороги

Все снова и снова проверить.

Дороги – вы боги,

В которых нельзя не поверить

Ю. Теменский

Пер вые путешествия

– Просыпайся ! Вставай! Пора ехать. – мама тормошила меня сонного.

Я еще не понимал, чего от меня хотят. Я хотел только спать. Когда мама меня одевала, я заваливался набок, несмотря на то, что накануне вечером, возбужденный, долго не мог уснуть, обещал проснуться первым. Но сейчас я не помнил, что долго не мог уснуть, что обещал лично разбудить всех.

Мы ехали в Каетановку. В гости. Это было, как говорили тогда, на зеленые свята, то есть на Троицу. Не надо искать календари или подсчитывать. За секунды интернет выдал дату. Это было 25 мая. Ехали по приглашению старшей сестры отца тети Ганьки и его брата, который был старше отца на четыре года – дяди Миши. У нас они были в гостях на Пасху. Ездили тогда в гости по тем меркам довольно часто. Дядя Симон, самый старший брат отца, приезжал из Димитрешт каждый год на Октябрьские.

В Каетановку ездили на подводах, некоторые ходили пешком, преодолевая 25 километров за 5 – 6 часов. Чуть быстрее ехали подводами. Потом стал ходить пригородный поезд Бельцы – Окница. Дядя Симон приезжал из Димитрешт поездом до Дондюшан. Он гордо показывал удостоверение железнодорожника, по которому ездил бесплатно. С Дондюшан до Елизаветовки было два часа пешего хода.

А пока мама тормошила меня, говоря:

– Отец уже приехал и ждет нас на подводе.

На еще слабых от сна ногах я вышел за калитку, держась за мамину руку. На подводе уже сидела тетка Мария. Мама усадила меня за спиной отца, укрыв меня фуфайкой и подоткнув ее под меня. Было прохладно. Уже начинало светать. Уселась и мама, прижав меня к себе. Тронулись. Мелко затряслась на кочках подвода. Я только успел почувствовать боком мамино тепло и провалился в глубокий сон.

Проснулся я от громкого отцова "Но-о" и щелканья кнута. Мы ехали в гору. Лошади с трудом тянули повозку. Было совсем светло. С обеих сторон над дорогой склонились высокие деревья густого леса. Со стороны мамы, сквозь деревья часто мелькало солнце. Взрослые разговаривали громко, стараясь перебить тарахтенье повозки. Я не понимал, о чем они говорили, но запомнилось: цаульский лес и грибы. Я с интересом и страхом всматривался вглубь леса, где еще царила темень. Но там не было видно ничего страшного, тем более волков.

Вскоре выехали из леса. Сразу стало очень светло. Я снова задремал. Меня снова разбудили голоса взрослых. Проехали под аркой. На толстых каменных колоннах красным было что-то написано. Все буквы я уже знал, но прочесть не сообразил. Запомнился красный флаг на арке и красная звезда под буквами. Из разговоров взрослых я понял, что мы в Тырново.

Сна как не бывало. Я с интересом оглядывал дома и дворы. Вдруг увижу брата Алешу. Я знал, что он учится в школе здесь, в Тырново. С нами не поехал, потому, что сейчас готовится к экзаменам. Наверное, экзамены очень серьезные, если нельзя ехать в гости. Но Алешу я так и не увидел, хотя мы ехали по Тырново довольно долго.

Наконец мы выехали из Тырново и поехали вдоль лесополосы. Одно время мне даже показалось, что это наша полоса, которая за огородами. Я огляделся. Но нашего села не было видно. Потом лесополоса кончилась, и я увидел две блестящие полосы с толстенными щеблями поперек. Как лестница, только очень длинная и лежит. Отец сказал, что это железная дорога. Я был разочарован. В моем представлении железная дорога должна выглядеть как настоящая дорога, только вся из железа. А тут только две тонкие полосы.

Отец обернулся:

– Смотри, сейчас будет ехать поезд. А впереди паровоз. Я вглядывался вдоль полос, но ничего не видел.

– Слышишь, как гудит. Скоро увидим. – сказала мама.

Но я уже сам слышал нарастающий гул. Казалось, что подрагивает земля вместе с повозкой. Поезд появился внезапно, откуда-то из-за поворота за деревьями. Он мчался прямо на нас, вырастая на глазах. Впереди поезда ехал черный паровоз, на котором была нарисована огромная красная звезда. Из черного дымохода валил дым. Дым паровоза был чернее того дыма, который я видел у Назара Натальского, когда у них загорелась сажа. Только у паровоза коминок (дымоход) был намного толще и дыма было гораздо больше.

А паровоз из-за плавного поворота действительно мчался уже прямо на нас. Сейчас догонит. Мне захотелось выпрыгнуть из повозки и удрать подальше. Но взрослые сидели спокойно, только лошади стали отворачивать головы. Отец резко натянул вожжи. Лошади остановились, но продолжали топать ногами и мотать головами так, что гривы их мотались, как на ветру. На всякий случай я вжался в спину отца и бок мамы.

Неожиданный громкий гудок паровоза заглушил все остальные звуки. Стало сильно зудеть в ушах. Паровоз, казалось, в самый последний момент чуть отвернул и промчался мимо. Следом за ним неслись и грохотали темно-красные и почти черные вагоны. Потом мимо нас промчались несколько огромных черных бочек, каких я еще ни разу не видел. Потом, громко щелкая мимо нас промчался последний вагон, на задней площадке которого стоял человек в зеленом плаще и черной фуражке. Наверное солдат. Только ружья не было видно.

Шум поезда стих как-то сразу. Но в ушах продолжало звенеть. Зуд тоже еще не прошел. Отец что-то говорил, но голос его был каким-то другим, как будто он кричал из очень глубокого и длинного подвала. Отец дернул вожжами и мы снова покатили вперед. Я больше не спал. Просто не хотелось. Особенно после паровоза. А вдруг будет ехать еще один. Потом лошади повернули и мы проехали под самой железной дорогой. Затем мы поехали по прямой дороге. Показались дома.

– Вот и Каетановка. – раздался голос мамы.

Я заволновался. Мне надо было пересесть вперед и попросить у отца кнут. Чтобы меня с кнутом в руках увидели мои двоюродные братья: Броник и Борис. Я быстро пересел и взял с коленей отца кнут.

– Садись с другой стороны. А то выхлестнешь кому-нибудь глаз.

Отец пересадил меня справа от себя. Я взмахнул кнутом. Но щелчка, как у отца, не получилось. Ремешок кнута намотался на кнутовище. Я скосил глаза в сторону отца. Он, казалось, ничего не заметил. Смотрел вперед, только губы его чуть-чуть улыбались.

Проехали часть села. Потом был огромный луг, на котором паслось множество гусей и уток. Столько гусей я не видел еще ни разу. За лугом на дороге нас уже ждали. На обочине стояли Ада и Броник. Оказывается с их двора хорошо видна дорога в поле, ведущая к селу. Аду я знал хорошо. Она была намного старше меня и жила у нас дома два года. Училась в школе, так как в Кайтановке тогда было только четыре класса. Броника я видел только два раза, когда они всей семьей приезжали к нам в гости и один раз, когда уехал от них с подарком – половинкой жестяного мотоциклиста.

Увидев Броника, я хлестнул лошадь, которая была ко мне поближе. Пусть видит, что у меня кнут. В это время показался Борис. Они с Броником были моими ровесниками. Так говорила мама. Я вновь стегнул лошадь, но неудачно. Ремешок снова замотался, а кнутовище только чуть задело лошадь недалеко от хвоста.

Когда я сошел с повозки, ноги мои подрагивали и хотелось снова присесть. Но это быстро прошло и скоро вместе с родственниками я носился по обоим дворам. Двор тетки Ганьки примыкал ко двору дядя Миши. Вместо калитки был широкий проход, возле которого с каждой стороны была дворовая плита. В нашем селе многие соседи делали так же. Если мама доит корову, то тетя Марушка подбрасывает в плиту палки или солому.

Как будто зная, что мне нравится, Броник повел меня к сараю и показал голубей. Такие же голуби были у Гусаковых, но я с удовольствием рассматривал птенцов. Одни были совсем крохотные, слепые, другие уже почти одетые в перья. Как только Броник взял в руки одного голубенка, тот запищал, стал махать крыльями и потянулся к Броникову рту. Броник набрал в рот пшеницы из дырявой кружки и, поваляв во рту, стал кормить голубенка. Тот впился клювиком Бронику в рот и, подрагивая, стал глотать зерна, смоченные слюной.

– Хочешь покормить? – спросил Броник и, подавая мне мне второго птенца, добавил. – Попробуй!

Я набрал в рот пшеницы, смочил ее своей слюной и приблизил птенца. Тот мгновенно проник своим клювиком в рот и больно укусил мой язык. Видимо я отдернулся, потому, что Броник тут же сказал:

– А ты пшеницу держи впереди языка. Языком только подталкивай. Но все равно кусают, смотри! – и Броник показал свой испещренный белыми и красными царапинами язык.

Скоро я наловчился и покормил еще одного голубенка. Боря, стоявший рядом, в кормлении участия не принимал. Он смачно сплюнул и, явно копируя кого-то, промолвил:

– Голубячий тато!

На что Броник почти без паузы парировал:

– Тебе баба Ганька до сих пор пережевывает еду, так ей же не говорят, что она тато, а не бабушка.

Перепалка между ними, видимо, происходила не раз, так как никто не обиделся и мы продолжали играть, как ни в чем не бывало.

В это время со стороны двора тетки Ганьки появилась прелестная маленькая собачка и, радостно тявкая, подбежала к нам. Это была самая красивая из виденных мной ранее сучек. Чуть больше кошки, остренькая мордочка, черные круглые большие глаза, тоненькие ножки. Ее не портило даже то, что у нее совершенно не было хвоста. Казалось, что хвост ей был бы неуместен. Она подходила почти боком, извиваясь, постоянно тявкала с повизгиванием. Казалось, она что-то рассказывала.

– Зойка! Служи! – серьезно приказал Боря.

Сказать, что то, что произошло дальше меня ошеломило, значит ничего не сказать. Зойка встала на задние лапки и, преданно глядя на Борю, стала загребать к своей груди воздух. Я потерял дар речи. Какая умная и красивая собачка! Как долго она стоит на задних лапах и не падает! Мои мысли перенесли меня домой, на крыльцо нашего дома. И я уже видел, как такая же собачка, стоя на задних лапах, служит мне. Я ее тоже назову Зойкой.

– А маленькие у нее бывают? – я ничего другого спросить не мог.

– Бывают. Она рожает только по двое. Но в прошлом году щенков не было. Может быть в этом году будут. – ответил Боря и очень серьезно добавил:

– Старенькая она уже у нас.

В это время у калитки остановилась бричка, как у нашего председателя. С брички спрыгнул дядя Миша, брат отца. Он был председателем колхоза в Каетановке.

– Какой же он председатель, если вожжи и кнут держит в руках другой? Вот мой отец не председатель, но правил сам. – подумал я.

– После обеда у правления. – сказал он ездовому, положение которого в моих глазах было выше председательского.

Дядя Миша прошел в дом и скоро все взрослые уселись за стол в большой комнате. Нам накрыли на кухне, на низеньком, почти игрушечном столике.

После обеда ребята потащили меня на речку, едва видимую между заросшими густой травой берегами. Когда мы подпрыгивали, берег подрагивал.

– Тут раньше было большое болото, а дальше был став. А потом став спустили и тут высохло. Но после дождей вода разливается. А недавно вон там тонула в болоте корова. Ее вытянули за рога и зарезали. Ходить после болота уже не могла. – вводили меня в курс всех кайтановских новостей родственники.

Броник нагнулся, взял ком сухой грязи и швырнул во что-то, не видимое мне, на другом берегу. Не попал. С того места взвилась в воздух и скрылась под водой огромная лягушка.

– Здоровый жабур. – комментировал Боря.

Я понял сразу, что речь идет о самце зеленой лягушки. Только у нас в селе его называют каврук.

Откуда в Елизаветовку пришло такое название самца лягушки, сказать трудно. Перелопатив интернет, нашел наиболее достоверную версию. Слово каврук действительно означает зеленая лягушка. Откуда попало в лексикон украинского села это турецкое слово, остается только гадать. Но дальше – вопросов больше. Села Елизаветовка и Кае тановка формировались в конце девятнадцатого века из одних и тех же сел Подолья. За пятьдесят лет существования Елизав етовки самцов лягушки называли к аврук, в то время, как слово жабур в Кае тановке за тот же период больше подходит к украинскому либо польскому происхождению.

Наше пребывание на берегах речушки прервала мама. Надо было ехать домой. С сожалением я покидал дворы, где оставались голуби и Зойка, мои двоюродные братья, широкий луг, крохотная речушка с зеленым кавруком и трясущимися берегами.

Я сел рядом с отцом и несколько раз стегнул кнутом, погоняя лошадей. Затем что-то заставило меня пересесть на мое прежнее место. Потом мне захотелось ехать лежа. Я смотрел как в голубом небе проплывали, меняя очертания, редкие небольшие облака. Я почувствовал, что мама укрыла мои ноги и услышал ее единственное слово:

– Уходился...

А еще перед глазами на мгновение появился зеленый луг, множество белых гусей, среди которых стояла столбиком, служившая Зойка, прижимая к груди свои тоненькие лапки...

Однажды отец, вернувшись с наряда, сказал:

– Завтра поедем в Могилев. Будешь подавать мне арбузы, больше некому. А потом купим что-то из одежды для школы.

Я давно просил отца взять меня с собой в Могилев на базар. Одежда меня интересовала так себе. Все интересные вещи, особенно игрушки, всегда привозили из Могилева. Кроме того, рассказывали, что на базаре в Могилеве показывают цирк с разными учеными поросятами, собакой и голубями. А неподалеку от входа на цепочке бегает самая настоящая рыжая обезьяна, корчившая рожи. А еще Сева Твердохлеб рассказывал, что на базаре продаются собаки, кошки, кролики, куры, голуби и вообще, все, что душа пожелает.

Было еще темно, когда я вскочил, как только мама подошла к кровати, чтобы разбудить. Забыв умыться, стал одеваться. Рубашку мама разрешила одеть только после того, как я поплескал на лицо очень, как мне показалось, холодной водой. Быстро выпив кружку молока с хлебом, я уже был готов. С нетерпением я ходил по комнате. От возбуждения и недосыпу немного подташнивало. Наконец отец сказал:

– А вот и Алеша.

Я и сам услышал, что на улице возле нашего двора, газанув, напоследок выстрелила машина. Это была единственная тогда в колхозе грузовая машина. Называли ее полуторкой. Ездил на ней, недавно вернувшийся из армии, Алеша Тхорик. Когда Алеша на своей полуторке ехал по селу, машина часто и очень громко стреляла. Куры разлетались по огородам, оставляя яйца в гуще лопухов . Собаки надолго умолкали, не вылезали из укрытий и будок, пока полностью не стихнут звуки мотора.

Отец сел на скамейку в кузове полуторки, меня втиснули в кабину, где уже сидела жена бригадира. Я разместился на ее необъятной коленке. Было очень неудобно. На ухабах голова упиралась в фанерный потолок кабины, а кепка моя почему-то постоянно съезжала на глаза. Вдобавок чувствовалась густая пыль и неприятно пахло гарью.

Слабые фары высветили какие-то дома, заборы. Потом опять ехали по полю.

– Вот и Брайково проехали. – сказал Алеша бригадирше. Потом долго ехали мимо леса. Мелькание деревьев, теснота, неприятный запах бензиновой гари подняли бурю в моем животе. Стало тошнить. Я тронул рукав Алешиной куртки. Он сразу все понял. Резко затормозив, Алеша открыл двери и, схватив меня поперек, выскочил из машины. Встать на землю я не успел. Еще в руках Алеши все выпитое дома молоко бурно устремилось из меня в придорожную траву.

Отдышавшись, возвращаться в кабину я категорически отказался. Отец одел на меня огромную фуфайку, натянув ворот на голову, застегнул на все пуговицы. Потом укрыл краем брезента, и мы поехали. Я твердо решил, что, вернувшись домой, больше никуда не поеду. Вокруг светлело. Стало видно, что кузов заполнен арбузами. Мои ноги тоже упирались в арбузы. Вскоре я задремал.

Потом пошел длинный, довольно крутой и извилистый спуск. Стало прохладно. Выехали к мосту. Пришлось ждать, когда проедут встречные машины. Мост был деревянный, очень старый. Машина переваливалась, как потом объяснил мне отец, на выступающих сваях. Я, как ни старался не смотреть, периодически поглядывал на несущуюся далеко внизу воду. Сразу же начинала кружиться голова. Когда я смотрел на воду, казалось, что это сам мост качается и вот-вот перевернется. Тогда машина вместе с арбузами и нами полетит вниз.

Мне сразу вспомнились рассказы отца о том, как весной крига (ледоход), натыкается на мост. Отец говорил, что рядом с мостом накапливается высокий вал льда через весь Днестр и тогда вода заливает всю нижнюю часть Могилева. Бывало, что лед ломал толстые бревна моста и уносил их. После такой весны мост закрывали на ремонт и пускали паром.

– А вдруг какое-то бревно недоглядели и оно сломается сейчас прямо под нашей машиной. – со страхом подумал я.

Вспомнились рассказы взрослых, что сразу за мостом вода сильно крутит и уносит попавших в водоворот людей в глубокие ямы на самом дне. Выбрасывает уже задохнувшихся далеко от Могилева. А если не находят, то утопших задерживают сети у самых Сорок. А некоторых не находят, потому, что под водой их съедают огромные рыбы-сомы. Говорят, что некоторые рыбы даже больше, чем Боря Рябчинский, самый высокий в нашем селе.

Я снова посмотрел вниз. Действительно, ниже моста вода сильно крутила, а местами казалось, что она течет в обратном направлении. Стало жутко. Я украдкой посмотрел на отца. Он сидел совершенно спокойно, глядя на постепенно удаляющиеся назад Атаки. На всякий случай я прижался к нему, чтобы в случае чего схватиться за его одежду.

Наконец, еще раз подпрыгнув, полуторка съехала с моста. Я перевел дыхание. О том, что к вечеру надо будет ехать обратно, не хотелось думать. Базар, как оказалось, находился совсем близко от моста. Но Алеша по просьбе отца въехал на базар совсем с другой стороны. Оказывается, он тут знал все дороги. Колхозный ларек находился совсем близко от задних ворот.

На передней высокой стенке ларька были нарисованы фрукты и овощи. Но арбузы на стене были самыми красивыми, точь в точь, как те, которые мы везли. По краям картины с одной стороны была нарисована шмаленая свиная голова, а с другой рыба. А чуть ниже очень красивыми буквами было написано: Колхоз Большевик. Я уже читал и любил читать все вывески, какие только попадались на глаза.

Я знал, что все это рисовал Вадя, знаменитый сельский художник. Когда колхозные плотники построили ларек, рассказывал отец, Вадя целых три недели разрисовывал ларек. Спал он тоже в ларьке, потому, что было жаркое лето. Когда он закончил рисовать, проверять его работу приезжал в Могилев сам Назар Жилюк, председатель колхоза. А на октябрьские, когда было собрание в клубе, Жилюк подарил Ваде часы «Победа» и совершенно новую ватную фуфайку.

Вадя еще не был в армии. Но он успел разрисовать сцену в клубе и надписи перед сценой. Перед праздниками он писал белыми буквами на красном материале. А на заборах Суфрая и Климовых Вадя огромными буквами и настоящей красной краской написал "Да здравствует Сталинская конституция, самая демократическая конституция в мире!"