Текст книги "Вдоль по памяти. Бирюзовое небо детства (СИ)"

Автор книги: Евгений Единак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 43 (всего у книги 50 страниц)

Сразу же, при въезде на площадь снова стрелка направо и надпись: Спорт и рыболовство. Это надо запомнить. В центре площади на старинном ажурном столбе висели большие круглые часы. Потом были повороты, после которых водитель остановил "Победу" и сказал:

– Приехали.

Мы вышли. Водитель открыл багажник. Алеша забрал наши вещи. Отец расплатился. Поднялись на третий этаж. У двери с цифрой 12 Алеша нажал кнопку. Послышался резкий звонок. Дверь тотчас открылась. Мы вошли.

В длинном темном коридоре я почти ничего не видел. Алеша прошел вперед. Открыл дверь и мы очутились в небольшой комнатушке. Две кровати, стол, два стула и длинная полка на стене, под которой в доску были забиты вешалки для одежды. На простенке между окнами орала радиоточка. Отец поморщился. Алеша тотчас выключил звук.

На подоконнике стоял большой прозрачный флакон одеколона. На голубой наклейке был нарисован реактивный самолет с белым дымом сзади. А внизу было написано: В полет. Я отвинтил пробку и понюхал. Это был запах Алеши.

Отец разгружал сумку и чемодан. Алеша вышел и сказал:

– Сейчас будет чай.

Отец достал зажаренную курицу и положил на тарелку в центре стола. После того, как мы поели курицы, Алеша принес три стакана чая в подстаканниках с ручками. Такие я видел только в кино. Мне очень хотелось пить. Размешав два кубика сахара, я хлебнул. Чай был вообще никудышным. Он вонял хлоркой, как вода в колодце, после того, как фельдшер сыпал туда белый порошок. Я отодвинул стакан.

– А лимонада нет?

Отец с Алешей засмеялись. Потом Алеша серьезно сказал:

– Лимонад будем пить в городе.

Странно. Как будто мы сейчас не в городе.

После завтрака мы пошли в город. Выходя на площадь, Алеша спросил:

– Куда мы пойдем?

– В спорт и рыболовство, а потом в зоомагазин. Только поедем на трамвае.

– Туда трамвай не ходит. Это совсем рядом. Надо пройти через площадь.

Мы пошли в магазин. У меня глаза разбежались. Столько много разных крючков и лесок, поплавков и грузил. После того, как я выбрал, продавец тщательно завернул все в бумагу и поместил в небольшую картонную коробку.

– Только смотри, не дай бог крючок очутится в обуви или еще в каком непотребном месте. Будет тебе рыбалка! – сказал отец.

Алеша весело рассмеялся.

– Надо же. Столько времени помнят. Еще и настроение портят. – подумал я.

Покинув магазин, мы перешли узкую улочку. Вдоль улочки тянулся длинный дощатый забор, обклеенный афишами. Алеша показал на дом из красного кирпича без окон и дверей, с обрушенной крышей, окруженный грудами битого кирпича:

– Это была ратуша. Во время войны в нее попали два снаряда. Так и стояла. Сейчас будут сносить. Говорят, что будут строить на этом месте очень высокое здание.

Отец, помолчав немного, сказал:

– Не надо сносить. Один такой дом в центре каждого города надо оставить, чтобы люди помнили. Обнести стеклянным забором и пусть стоит. А то люди быстро забывать стали.

Потом добавил, обращаясь к Алеше:

– А ведь всего двенадцать лет прошло. А как давно это было. А вообще, мир на земле будет, пока будут живы те, кто воевал, кто видел, как в бою падают люди, у которых дома остались семьи. А в бою люди падут, как мухи. А придут молодые, они даже не продадут, а просто пропьют страну за бутылку горилки, лишь бы их похвалили.

Моему отцу тогда было чуть больше сорока лет.

Потом мы пошли в зоомагазин. В огромном окне в песок была воткнута большая ветка. По ветке прыгали, перелетая, два маленьких зеленых попугайчика. Двери были закрыты на огромный висячий замок.

– Закрыт, слава богу. – тихо сказал Алеше отец.

Он думал, что я не слышу.

Потом Алеша покатал нас на трамвае. Весь трамвай трясся, гудел. Особенно неприятно было на поворотах, когда навстречу нам несся другой трамвай. Я был уверен, что трамваи сейчас столкнутся. Но в самый последний миг трамваи пролетали мимо друг друга.

Выйдя из трамвая, мы шли куда-то узкими улочками. В одном из окон за столом сидел лысый часовщик и, закрыв один глаз черной трубочкой со стеклом, рассматривал, лежащие на ладони, разобранные часы. Но Алеша указал мне на само окно. Я остолбенел. На игрушечном турнике безостановочно вертелся деревянный спортсмен, размером не больше карандаша. Он выделывал совершенно невероятные трюки и не останавливался ни на секунду.

Рядом в стеклянном шаре без конца крутилась вертушка. Я присмотрелся. Крылышки были прикреплены к оси, которая упиралась в ямки на стекле. И все! Нет моторчика, никто не крутит. Заметил только, что одна сторона тонких крылышек была ослепительно белой, а другая абсолютно черной. В недоумении я оглянулся на Алешу. Он пояснил:

– Вертушка крутится от света. Чем ярче свет, тем быстрее вращаются крылышки. Смотри!

Алеша закрыл собой солнечный луч, падавший на чудо-вертушку. Вращение стало медленным. Алеша отошел, открывая вертушку солнцу. Крыльчатка снова закрутилась быстрее. Чудеса!

– А она продается? – Я уже представил вертушку на столбике возле погреба.

Отец с Алешей рассмеялись. Отец ответил за Алешу:

– Продается, но надо показать школьный табель, чтобы в четвертях и за год были одни пятерки.

– Тогда тебе никогда не видать такой вертушки. Ты вообще был круглым троечником.

У отца отвисла челюсть. Он дико смотрел на меня.

– Это еще откуда ты взял?

– Так вы же сами с мамой рассказывали, какое тяжелое у тебя было детство.

Действительно, когда у нас на посиделках была тетка Мария и дядя Миша Кордибановский, они рассказывали, что мама в школе была круглой отличницей, несмотря на то, что село украинское, а школа была румынская. Она до сих пор помнит все стихотворения, историю и арифметику. А отец начинал учиться в конце октября, когда заканчивал пасти овец.

А в апреле баба София приходила в школу и упрашивала учителя Кошульского отпустить отца снова. При этом она носила Кошульскому яйца и орехи за то, чтобы тот поставил за год тройки и перевел в следующий класс. А всего классов было четыре.

Отец долго смотрел на тротуар, слегка качая головой. Алеша так же долго, весело смеялся. Потом отец сказал:

– Вот и поговори, вспомни.

Мы вышли на большую площадь.

– Это театральная площадь. – сказал Алеша, – На той стороне площади театр, вон то красивое здание. А налево, куда мы идем, мой медицинский институт. А обедать мы будем в кафе "Театральное".

Мы прошли мимо института. Огромные двери, покрытые лаком, казались очень тяжелыми. По обе стороны дверей на красных табличках надписи на русском и украинском языках: Черновицкий медицинский институт. Пока я шел по городу, я читал вывески на украинском и почти все понимал. Только слова "Лазня" и "Перукарня" были для меня более чем странными.

Мы вошли в помещение кафе. Дверь нам открыл усатый дед в черной, обшитом золотыми нитками, форме и указал на свободные столики. Все не так, как было в Сороках. Там наливали борщ за стойкой и передавали, а Алеша ставил тарелки на поднос. А тут Алеша взял лист бумаги, на которой были напечатаны названия блюд. Он что-то сказал официантке и та скрылась за простенком. Вскоре она появилась с блестящим подносом поставила на стол салаты из огурцов и три тарелки супа, в которых плавали по пять маленьких круглых котлет.

– Я никогда еще в мае не ел огурцов. И вареных котлет тоже. Только уж очень мелкие они. Разве наешься? – пролетело в моей голове.

Пока мы ели суп с фрикадельками, официантка принесла еще три тарелки. В каждой из них был большой кусок мяса, жаренная картошка, а на мясе еще и жареное яйцо. Вот, сейчас нормально. Хорошая учеба у Алеши. И я бы так учился. В довершение ко всему на столе появились три стакана компота. Когда мы поели, подошла официантка. Расплатился отец. Как мне показалось, обед обошелся дороговато.

Когда мы вышли из кафе, отец сказал:

– Посидеть бы, где нибудь. Только все лавочки прямо на солнцепеке.

– А пойдемте в кино, – сказал Алеша. – в "Жовтне" идет интересная кинокомедия.

Пока мы шли, я вспомнил, что жовтень это октябрь. По нашему радио АРЗ мы часто слушали Киев. В "Жовтне" очередь в кассу была большая. Алешу окликнул высокий парень, стоявший возле кассы. Алеша показал ему три пальца.

– Это Андрей Чайка. Мы с ним учимся в одной группе. – объяснил Алеша.

Скоро Андрей подошел к нам и отдал билеты. Алеша полез в карман. Андрей уже на ходу бросил:

– Завтра отдашь! – и побежал к девушке, стоявшей у колонны.

Фильм назывался "Она вас любит". Вместе с залом хохотали и мы с Алешей. Это была настоящая комедия. Только отец не смеялся. Он спал сидя, опустив подбородок на грудь. Голова его иногда резко вскидывалась, особенно когда мы громко смеялись. Мне показалось, что отец несколько раз всхрапнул.

После кино мы вышли удовлетворенные. Особенно отец. Сказал, что хорошо отдохнул. Я тоже.

Солнце уже склонялось к закату.

– Пора на квартиру,– сказал отец, – будем потихоньку собираться на поезд.

Стало грустно. Такой был день! Как быстро он прошел.

Когда нам открыли дверь, пришлось обходить перевернутый велосипед, купленный хозяином квартиры для дочки, чуть старше меня. Хозяин пожаловался Алеше:

– Купил велосипед, а колесо сильно трет. Надо будет завтра в ремонт.

Я уже присмотрелся. Это был "Орленок", как у Адольфа Горина. На нем я и научился кататься. А заднее колесо не было выставлено вообще. Я обратился к хозяину:

– Дайте ключ. Суньте свои пальцы вот сюда, как это делаю я, и держите.

Хозяин послушно вставил два больших пальца между колесом и задней вилкой. Я попросил отца тянуть за колесо, чтобы цепь была натянутой. Я уже уверенно руководил операцией.

Поправив пальцы хозяина, я начал зажимать гайки, с трудом переходя в узком коридоре с одной стороны велосипеда на другую. Алеша стоял в дверях комнаты и улыбался. Хитрый. Он-то знал, как это делается. Не хочет, наверное, пачкать руки.

А мне было самому интересно. Наконец я зажал гайки до отказа. Велел хозяину убрать руки. Встав ногой на изнанку седла, я раскрутил педали. Колесо вращалось бесшумно, точно посередине.

– Чара! Чара! Иди скорее! Колесо крутится, как новое! Какой способный и талантливый хлопчик. Прямо жених для нашей Софки! Софка! Твой велосипед готов ехать!

В дверях кухни появилась Софка с сонными навыкате глазами и рыжими распатланными волосами. На ее лице я не увидел никакого интереса к "Орленку".

– Мне бы площадку, как перед нашим клубом. Я бы показал, как надо кататься. – подумал я, но с достоинством промолчал. И Софка мне совершенно не понравилась. – Жених! Вот разогнался!

Хозяин снова предложил чаю. Я отказался. Хозяин не отставал:

– Пойдем, я тебе покажу радиолу. У нас куча пластинок.

Это можно. Я прошел за хозяином в большую комнату. На тумбочке между диваном и кроватью стояла огромная радиола. Вот живут люди!

Хозяин щелкнул ручкой. Скоро с правой стороны радиолы загорелся зеленый огонек. Возле круглого окошка с огоньком я прочитал "ВЭФ-Аккорд. Мне бы такую! Хозяин поднял крышку. Внутри был диск для пластинок, как у нашего патефона. Хозяин поставил пластинку. Двинул рычажок. Диск завертелся. Хозяин бережно опустил белый рычаг на край пластинки. Почти не был слышен хрип, как в патефоне у нас дома. Сначала полилась музыка, а потом чистый голос запел:

Снова замерло все до рассвета,

Дверь не скрипнет, не вспыхнет огонь...

Я долго слушал множество песен Леонида Утесова, Клавдии Шульженко и много песен, которых я не слыхал по радио вообще. Потом хозяин показал, как переключать на длинные, средние и короткие волны. В комнату сквозь свист эфира врывались звуки разных радиостанций, постов, как говорили в нашем селе. Научился переключать тембр, потом снова включил проигрыватель, чем вызвал неподдельное восхищение хозяина:

– Чара! Посмотри, я же сказал, что мальчик способный. Наша Софка на что способная, и то разучивала радиолу несколько дней.

Наконец я сообразил спросить, как его зовут.

– Зови меня дядя Абраша. Мы будем друзьями. Правда?

Я кивнул. В это время в дверях хозяйской комнаты показался Алеша:

– Пора. Пошли собираться...

На вокзал ехали в трамвае. Вечерний город был очень торжественным и красивым. Он утопал в море разноцветных бегущих и мигающих неоновых огней.

На вокзале отец встал в очередь за билетами. Алеша потащил меня в соседний зал, где пахло едой. Там были два буфета. Алеша купил колбасу, которую буфетчик нарезал так быстро, что у меня зарябило в глазах. Взял хлеба и две бутылки пива. Мне купил бутылку крюшона и вафельную трубочку с кремом. Такую я видел и ел впервые в жизни. Как теплое мороженое. Пришел отец с билетами. Поужинали стоя. Воду я не допил. Спросил:

– А можно взять с собой? Допью в поезде.

Отец купил еще одну бутылку воды на дорогу. В это время громкий женский голос, от которого я вздрогнул, объявил:

– Внимание! Граждане пассажиры. Поезд номер сто пятьдесят один Ивано-Франковск – Одесса через две минуты прибывает на первый перронный путь. Будьте осторожны. Не оставляйте детей без присмотра.

– Пошли! Не отставай.

Алеша проводил нас в вагон. Оставалось еще пять минут до отправления. Это объявили уже в вагоне. Отец сказал Алеше:

– Уже иди. Тебе еще долго ехать. Будь осторожен.

Мы обнялись. Но Алеша не ушел сразу. Он стоял напротив нашего окна, пока не тронулся поезд. Он шагал за нашим окном, быстро отставая. Все на перроне и в поезде долго махали руками. Отец снова предложил полезть наверх. Я попросил его сделать это позже. Я хотел посмотреть на расстоянии ночные Черновцы.

Когда поезд пересек мост, открылась панорама ночного города. Множество разноцветных огней делало его похожим на огромную и богатую новогоднюю елку. Прижавшись лбом к вагонному окну, я пытался определить, в каком месте светится окно, где живет на квартире брат.

Впоследствии я не раз ездил в Черновцы с отцом и самостоятельно. В одну из таких поездок с отцом я стал свидетелем удивительной, почти невероятной встречи. Втроем мы ходили из магазина в магазин в поисках брюк для Алеши и меня. Со мной вопрос решился в первом же магазине. Нежданно меня одели в великолепный костюм серо-зеленого цвета. Даже на вырост было всего лишь чуть-чуть.

Алеша придирчиво осматривал множество брюк, висящих на зажимах, оценивая ширину штанин и пояс. При этом материал, из которого пошиты брюки, обязательно должен был быть с только что появившимся лавсаном. Как будто его в институт без таких брюк не пустят.

Выбрав, наконец, брюки, мы вышли из магазина. У первого же перекрестка отец внезапно повернулся и окликнул:

– Иван!

Невысокий плотный мужчина оглянулся. Несколько секунд он недоумевающе осматривал людей. Наконец его взгляд задержался на отце. Потом с криком бросился к отцу с раскрытыми объятиями:

– Николай! Годок! Вот уж не надеялся!

Они обнялись, отошли к стене здания и оживленно говорили, кого-то вспоминая. Потом Иван сделал приглашающий жест вдоль улицы. Отец отрицательно покачал головой, показывая на нас. Лицо отца все время было непривычно растерянным. Он у нас вообще никогда не терялся.

Поговорив, Иван достал из внутреннего кармана пиджака авторучку и блокнот. Написав что-то, он вырвал листок и протянул отцу. Потом он быстро написал что-то под диктовку отца. Как выяснилось потом, обменялись адресами. Обнявшись на прощанье, они разошлись. Лицо отца не покидала растерянность, несмотря на радость от встречи.

– Ты чего растерялся? Кто это? – спросил Алеша.

– Понимаешь? Мне показалось, что это заготовитель со Львова. Тот приезжал к нам в колхоз весной закупать вино. Тоже Иван. А оказалось, что это мой однополчанин, с которым мы были в одном расчете во время боев за Берлин. А потом до июля нас постоянно назначали вместе в караул под Берлином, охраняли какую-то шахту. Сейчас работает начальником в Сторожинецком лесничестве. Почему я его окликнул? Ведь не похожи даже. Заготовитель ниже и толще.

Сейчас я, как медицинский психолог, объяснил бы отцу, почему он окликнул бывшего однополчанина, не узнав его. Сработал импульс подсознательного опознавания.

Но чаще отец провожал меня в Дондюшаны, покупал билет и, сажая меня в вагон, вместе с билетом вручал проводникам, дореформенных шестьдесят первого, пять рублей. Я волочил чемодан по проходу, находил место. Проводники укладывали чемодан в багажный ящик, а я старался сесть так, чтобы сидеть или лежать над моим чемоданом.

В Черновцах меня встречал Алеша. Чаще всего в городе я был предоставлен сам себе. Алеша рассовывал по моим карманам рубли и копейки и отправлялся на занятия. А я бродил и ездил по городу, изучая его географию. Я стал ориентироваться в старых улочках, точно зная, в какую сторону мне необходимо идти.

У меня тринадцатилетняя внучка Оксана. Мне было столько же, когда я ездил в Черновцы один. Мне невозможно представить, что в нынешнее лихое время ее возможно отпустить почти за двести километров. Одну. Особенно в сегодняшнюю Украину. А тогда ездили самостоятельно и девочки. Конечно , родители беспокоились, но не было страха, что ребенок останется незащищенным законом и обществом. Время было другое , и мы тоже были другими.

А пока я, ничего не опасаясь, бродил по городу. На Кобылянской, целиком пешеходной улице, я заходил в бубличную, где на глазах посетителей в прозрачной камере в горячем масле жарились пышные и румяные пончики, которые подавали под сахарной пудрой.

Я заходил во все магазины, выбирая себе канцелярские товары для следующего класса. Ходил в кино в мой любимый "Жовтень". Фильмы "Летят журавли" и "Карнавальная ночь" я впервые посмотрел в этом кинотеатре. Катался на трамвае по всему маршруту со странными тогда для меня названиями: "Прут – Рогатка".

Познакомившись с ребятами со двора, где жил Алеша, ходил с ними пешком в глухой, почти дикий парк Шиллера. На берегу Клокучки, речушки, больше похожей на ручей, мы копали червей. А назавтра с этими же ребятами отправлялся на Прут ловить пескарей и голавлей. Иногда попадалась марена. Ее сразу выбрасывали, поджидающим поживы у воды, собакам. Говорили, что марена ядовитая.

Меня, сельского тринадцатилетнего подростка никто не пытался толкнуть, обидеть, унизить. Никто из тех ребят не кичился своим городским происхождением. Наоборот, с любопытством расспрашивали о селе. Как растет горох, как делают творог и масло? А когда я обыграл почти весь двор в настольный теннис, меня спросили:

– Кто твой тренер?

На углу Красноармейской и Советской площади (сейчас это ул. Героев майдана и Соборная площадь) любил заходить в тир. В будни, особенно в первую половину дня, там было пусто. В городе было несколько тиров. Ходивший вперевалку, толстый заведующий в неизменной черной тюбетейке уже узнавал меня, кивая. Подавая воздушку, предупреждал:

– Эта под обрез, а эта в центр.

Когда я, наловчившись, стал выбивать много мишеней подряд, он, подняв мишени, молчаливо отсчитывал на упорный столик десять призовых пулек. Воздушки лежали просто так. В центре стола на тонкой цепочке был пристегнут малокалиберный пистолет. Десятизарядный. Перед поездкой в Черновцы я копил копейки на патроны.

Отсчитав мне патроны, заведующий уходил к столику у окна, где продолжал, отвернувшись, ремонтировать разобранную воздушку. А я стрелял. Он даже не вздрагивал. Мы доверяли друг другу. Он мне, тринадцатилетнему, доверял несравненно больше.

Вспоминая сейчас тот тир, даю себе отчет, что ту цепочку мог легко оторвать даже я, несовершеннолетний. Но такой мысли тогда у меня не возникало. А заведующий тиром меня не боялся. Не боялся и других, так как не было случая, чтобы в то время кто-либо позарился на смертоносное оружие в ДОСААФовском тире.

Во всех спортивных магазинах свободно, по предъявлению паспорта, а еще лучше по доверенности от организации ДОСААФ с любого конца Союза, можно было приобрести воздушку за семь пятьдесят, а мелкашку за 18 рублей (цены после денежной реформы 1961 года). Сейчас на месте бывшего моего тира высятся элитные дома с сигнализацией, телекамерами и вооруженной охраной.

Глядя на эти "достижения" цивилизации, встает немой вопрос.

– Кто кого и почему боится?

В Каетановку (Первомайск) ходили пешком за 5-6 часов. Чуть быстрее ездили на телеге. Сейчас это расстояние я покрываю менее, чем за тридцать минут спокойной езды. К сожалению, туда сейчас езжу больше на похороны. В прошлом году похоронили моего ровесника, двоюродного брата Броника Единака.

Левую часть изумрудного луга закрыли застройки. Только в самой нижней части долины одинокое небольшое стадо гусей. Некогда заниматься. На 800 жителей села три бара и множество подпольных самогонных точек. Девятилетку "оптимизировали" в начальную четырех-классную школу.

Зато как на дрожжах выросли два молильных дома разных сект. Перефразируя Высоцкого, сам собой напрашивается вопрос:

– Откуда деньги, Зин?

Патриархального уюта, царившего в селе в период моего детства и юности нет и в помине.

Сложилось так, что в Дондюшанах или, как тогда говорили, на станции я живу без перерыва на учебу около пятидесяти пяти лет. На месте старого базара раскинулся давно уже старый парк. Проходя, ловлю себя на том, что взгляд упирается в место, где стояла телега, с которой дед продавал арбузы. На месте маслосырзавода – частное двухэтажное здание с романтической вывеской «Олеся». Там бар, ресторан, сауна и номера.

Бывшая улица Сталина сейчас носит имя первого космонавта Ю. Гагарина. Как издевка, вместо отполированного временем булыжника по всей улице продольный овраг. Проехать на автомобиле, не задев днища, весьма проблематично. Гранитный полированный булыжник, покрывавший улицу, давным-давно куда-то вывезен.

Я живу по улице Чапаева. Вероятно, в угаре перенаименований забыли подобрать новое название. Есть еще улица Дзержинского. С единственным домом и единственным номером – 33. Местные острословы мрачно шутят. Говорят, что это на всякий случай.

В конце девяностых вместе с сыном Женей ездили в Сороки, к старому приятелю. Поехали в его гараж. Он оказался в глубине узкой извилистой улочки, по одной стороне которой протекал зловонный ручей. Когда выезжали обратно, по табличкам на домах я увидел, что это улица Гастелло. Номера домов сдвинулись. Дома, где жил на квартире Алеша и огородика террасой я не нашёл.

О Тырново, бывшем районном центре, я не писал. Весь одноэтажный, когда-то нарядный, торжественный районный центр превратился в захолустье. А во времена моего детства я ездил со всей школой на районные школьные спартакиады, фестивали детского художественного творчества.

Аэропорт, пекарня, в которой выпекали самый вкусный в районе хлеб, хлебоприемное предприятие, огромная нефтебаза, быткомбинат, выпускавший продукцию от мебели и заборной сетки до закаточных крышек и металлических ворот, вино-коньячный завод, межрайонная база сельхозтехники, плодоовощное предприятие, знаменитая мельница, на которую ездили молоть муку из нескольких районов.

Районная больница на сто пятьдесят коек. Старожилы до сих пор вспоминают талантливого хирурга Марка Овсеевича Граца. Безотказный, в одном исподнем, с накинутым поверх плащом, на босу ногу обувал резиновые сапоги и через огороды бежал по вязкой грязи в отделение, когда речь шла о минутах, так важных для спасения жизни безвестного крестьянина из забытого богом глухого села.

Чайная, где можно было по баснословно низкой цене пообедать, колбасный цех, профессиональное училище, выпускавшее специалистов по шести специальностям, свинофабрика на шесть тысяч голов.

Работала коллективная любительская радиостанция, команду которой возглавлял мой учитель радиотехники Всеволод Семенович Завацкий. Спортсмены-радиолюбители небольшого коллектива постоянно брали призы на республиканских и всесоюзных соревнованиях по радиоспорту. Это не полный перечень того, что кануло в лету. Кому все это мешало? Сейчас в селе необузданный разгул алкоголизма и наркомании.

В уютный, когда-то почти родной, Могилев-Подольский не езжу уже более двадцати лет. Не хочу. На пути к, до боли знакомым, нешироким улочкам, пологим Горбам, Карпивскому Яру, ко всему бывшему когда-то моим, старому патриархальному городу на берегу Днестра встал железобетонный заслон – таможня. Но ещё более непроницаемый барьер за эти годы вырос в моей душе.

В 1974 году в половине пятого утра я вылетел из Кишинева рейсом Кишинев – Жданов (Сейчас многострадальный, ждущий апокалипсиса Мариуполь). Летел с целью договориться о месте в специализированном детском санатории для Олега, который страдал бронхиальной астмой. Не буду описывать индустриальный и в то же время живописный город на берегу Азовского моря, так как был там в течение двух часов.

Вернувшись в аэропорт, через сорок минут я был в центре, постоянно накрытого смогом, Запорожья. В научной части медицинского института, где был объявлен конкурс в аспирантуру, мне без обиняков объяснили, что мое поступление нереально. Посоветовали попытать счастья в Минске.

Профессора Виктора Яковлевича Гапановича я знал по совместной работе, связанной с проблемами биоимплантологии под руководством профессора Н.Н. Кузнецова. После обеда я уже был в Минске. Позвонил. Виктор Яковлевич любезно принял меня дома. К моему сожалению, он только месяц назад прошел по конкурсу на должность заведующего отделом Минского института врачебно-трудовой экспертизы. Отпустив только после того, как я у него отобедал, Виктор Яковлевич вызвал такси.

Последним рейсом Минск – Киев в десять часов вечера я прилетел в Борисполь. Переночевал там же, в гостинице аэропорта. На следующий день, погуляв по Крещатику, побывав с экскурсией в Киево-Печерской лавре, поездом Москва-Кишинев я вернулся домой.

Я ездил и летал по моей стране. От Бреста до Владивостока. Всюду я чувствовал себя своим. Попробуй я сейчас за одни сутки четыре раза пересечь границы нескольких государств. Кому все это мешало?

...старая пластинка

С хрипотцой утесовской лукавой,

Мне некстати вдруг напоминает :

У меня есть сердце, а у сердца -

Песня, а у этой песни тайна.

Тайна же достойна умолчанья,

Да и патефон был неисправен.

А. Городецкий

Патефон

Патефон в нашем доме я помню с тех пор, как помню себя. По рассказам родителей, отец купил патефон в Могилев-Подольске. Сразу же привез целую стопку грампластинок в бумажных конвертах с круглыми отверстиями в центре.

Когда родителей не было рядом, я с замиранием сердца поднимал крышку красно-коричневого патефона. Открывалась совершенно фантастическая картина. Пурпурный бархат покрывал внутреннюю часть крышки. В верхней части крышки была блестящая наклейка, на которой было написано: Город Молотов. Патефонный завод.

На самом патефоне крутилось колесо с наклеенным красным сукном. Потом я узнал, что это колесо называется диском. В центре колеса торчала блестящая пупырышка. Она должна была попасть в дырочку на пластинке. В углу возле красного колеса была стрелка, которая двигалась. Когда ее тянули, колесо начинало крутиться. Внизу крышки в специальных дырочках защелкивалась корба (так в селе называлась ручка, которой надо было заводить патефон).

К патефону меня долго не подпускали. Корбу крутили отец и брат. Я внимательно наблюдал, запоминая последовательность действий, после которых патефон начинал играть. Я уже знал все наизусть и часто подсказывал отцу или брату, если они вдруг начинали, как мне казалось, долго думать.

Наконец я решился. Открыв крышку, я вытащил из блестящей ямы за диском ажурную сверкающую головку, венчающую извитую, как змея, тоже блестящую трубу. Выдавив черную шуфлядку на углу патефона, взял оттуда иголку. Открутив винтик, вставил в маленькую дырочку на головке иглу, после чего закрутил винтик до отказа. Ногтем указательного пальца постучал по игле, как это делал брат. Из блестящей ямы донеслись хриплые щелчки.

Я долго не мог понять, что же в яме хрипит и поет. Засунув руку, я с удивлением обнаружил, что яма постепенно сужается и загибается. Достигнув глубины настолько, насколько позволяла моя детская рука, дна я не обнаружил. Моя кисть упиралась в сужение. Вынимая руку, я нащупал и извлек две патефонных иглы.

Освободив корбу, я вставил ее в дырочку сбоку патефона. Крутилась корба только в одну сторону. Вначале крутить было легко. Потом труднее, а вскоре моя рука, с трудом прокрутив последний оборот, уперлась. Затем я положил на диск пластинку. Совместить дырочку на пластинке с пупырышкой на кругу было не так просто, как казалось. Наконец пластинка встала на место. Потянул рычажок. Пластинка завертелась.

Повернув за головку изогнутую трубу, я подвел иглу на край пластинки. Опустил осторожно, как это делал отец. Послышалось шипение, а за ним музыка.

Потом женские голоса запели:

На закате ходит парень

Возле дома моего...

В тот день я прослушал все пластинки, лежащие на столе стопкой в большой нежилой комнате, называемой в селе великой хатой (по молдавски – каса маре). Там, если мне не изменяет память, звучал гимн Советского Союза, тоскливая музыка с совершенно непонятным и странным названием "Блюз", "Это русское раздолье", "Провожали гармониста в институт" и много других песен и просто мелодий. Много раз подряд крутил и слушал пластинку "Неаполитанские ночи". Музыка, звучавшая на этой пластинке, вызывала в моей груди какое-то щемящее и приятное томление, с которым не хотелось расставаться.

Потом на глаза попалась пластинка, на которой было написано не по-русски. Пластинка мне не понравилась. Музыка была скучная, язык был совершенно незнакомым, а поющий голос был охрипшим. Таким охрипшим становился голос дяди Симона, старшего брата отца, когда он на свадьбах без конца распевал разные песни да еще и пританцовывал при этом.

Так получилось, что пластинку с песнями, где была надпись не по-русски, я больше не слушал ни разу. Как оказалось впоследствии, этим я спас редкую грампластинку. А я, как только родители уходили в поле, продолжал крутить и слушать пластинки. Но музыка звучала все тише, слова становились невнятными, появился шум и громкий треск.

Разоблачил меня Алеша. Он уже учился в Тырново, в девятом классе. В одну из осенних суббот он приехал домой. Еще не дойдя до дому, он был приглашен на провожание в армию старшего брата одного из своих сверстников. Разумеется с патефоном и пластинками.

Алеша открыл патефон и поставил одну из заезженных мной пластинок. Само собой, я был рядом. Как только Алеша услышал первые звуки музыки, он поспешил поднять головку патефона. Снял иглу и посмотрел ее на свет. Затем повернулся ко мне:

– Молодец, ты хорошо изучил патефон. Какие пластинки ты больше всего слушал?

Окрыленный похвалой, я быстро отобрал пластинки.

– А иголку ты менял?

– Зачем? Еще ни одна не сломалась и не пропала. – Доводы, на мой взгляд, были более, чем убедительны.

Последовало объяснение, после которого я понял, что иглы надо менять регулярно. Кроме того, мне было внушено, что пластинки надо держать в ладонях за ребра. В тот день я узнал, что подкручивать патефон во время работы нельзя, потому, что при вращении корбы, патефон может дернуться, и пластинка навсегда будет испорчена ерзающей иглой.