Текст книги "Вдоль по памяти. Бирюзовое небо детства (СИ)"

Автор книги: Евгений Единак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 50 страниц)

Но один случай лежит в моем сердце тяжким грузом до сих пор. Летом мама осталась дома для того, чтобы сделать первую наброску потолка в пристройке, куда предполагалось перевести кухню. Долго месила глину с половой. Затем с силой кидала глину к потолку, размазывая ее. Сделав наброску, пошла в дальний конец огорода прашевать.

А у меня случилось "неотложное" дело. Два дня подряд не "брал" мой новый самопал. В пристройке, где мама только что накидала потолок, я разжег примус и положил на него трубку самопала. Трубка была массивная, заряд был более, чем достаточный. Оставив трубку накаляться, я вышел во двор. Раздался выстрел, за которым послышался гул. Вбежав в пристройку, я увидел, что вся глина лежит на полу. Убрав примус и трубку, я бездумно убежал из дому.

Пришел, когда начало темнеть. А летом темнело в начале одиннадцатого. Мама мыла руки от глины и, плача, рассказывала отцу, что вся ее работа оказалась на полу. Далеко после обеда мама начала все с нуля. Закончила в десять часов вечера. Сказать, что мне было стыдно, значит ничего не сказать. Но рассказать правду мне мешал страх.

В последние дни маминой жизни, когда она лежала с обширным инфарктом, ко мне приходило желание исповедаться перед ней за совершенное много лет назад. Но мне снова мешал страх. Страх того, что мой рассказ усугубит мамино состояние.

А настоящая исповедь ни на йоту не уменьшила тяжести груза в моей душе. Скорее наоборот.

В эпоху Хрущева и Брежнева

Лошадок – на колбасу!

Эх, лучше б все было по-прежнему,

В мечтах вновь коней я пасу...

А. Шаньшина

Цойка

Конный двор организованного после войны колхоза формировался за счет лошадей, находившихся ранее в личном пользовании крестьян. Обобществлению подлежал весь сельскохозяйственный инвентарь, бывший до этого частной собственностью.

На центральную усадьбу свозили плуги, бороны, сеялки, косилки, все повозки и другой крестьянский инвентарь. После организации колхоза, в отличие от близлежащих сел, в Елизаветовке не осталось ни одного единоличного хозяйства.

Пока строилась огромная по нашим детским меркам, длиной более шестидесяти метров, конюшня, лошади располагались в обширных крестьянских стодолах зажиточных крестьян. Ездовыми часто назначали бывших владельцев лошадей, справедливо полагая, что животные будут лучше ухожены и накормлены вдоволь и во время.

В конюшне, временно располагавшейся во дворе нашего соседа и сводного брата отца – Кордибановского Франца было восемнадцать лошадей. Конюхом назначили моего отца. Позднее он и рассказал мне историю появления в селе Цойки.

Молодая, еще не знавшая узды, кобы ла появилась сразу же после проезда через село двух цыганских таборов. Отставшая молодая кобыла металась по селу, тычась во все ворота. Несколько мужиков загнали ее в загородку, где содержался колхозный молодняк.

Кобылу никто не искал. Скорее всего, она была краденной. Около года она жила в загоне, не пытаясь удрать. Потом ее стали запрягать в паре с более пожилой кобылой по кличке Марта. Ездовым этой пары временно назначили двоюродного брата моей мамы Юфима Гудему. Но он так и остался до конца ездовым этой пары, так как никто другой не мог запрячь Цойку. Она била ногами, головой, пыталась укусить любого нового ездового, посягавшего на ее свободу.

О Цойке сельская ребятня слагала легенды, передающиеся от старших к младшим и обрастающие новыми подробностями. Легенды подтверждались фактами из бурной биографии Цойки. Во время пахоты Цойка всегда шла в борозде, держа строго прямую линию. Попробовав один раз поставить в борозду Марту, Юфим раз и навсегда отказался от этой затеи. Цойка ревниво выталкивала напарницу в пахоту, пытаясь лягнуть побольнее.

За всю свою кобылью жизнь Цойка ни разу не ожеребилась. Ее неоднократно случали с Гнедым, старым, испытанным жеребцом. Потом ее покрывал купленный колхозом за большие деньги с конезавода красавец Жираф. Все усилия получить потомство от Цойки были безуспешными. Более того, по отношению к чужим жеребятам, Цойка была необычайно агрессивной. Она терпеливо выжидала момент, когда детеныш Марты окажется в пределах ее досягаемости и коварно била копытом наверняка.

Ивану Горину, старшему конюху, во время засыпки в кормушку овса, Цойка прокусила правый локоть. Рука зажила, но осталась навсегда в полусогнутом положении. Второму конюху своими зубами Цойка нанесла скальпированную рану головы, оставив на память о себе безобразный шрам. Покорялась Цойка, слегка взбрыкивая, одному Юфиму.

Осенью, когда я был уже в третьем классе, отец попросил бригадира выделить лошадей для вспашки нашего огорода. Бригадир послал Юфима. Когда я пришел со школы, вспашку уже закончили. Юфим, подвесив на дышло опалку, наполненную овсом, зашел в дом пообедать. Я же пошел к лошадям, мирно жевавшим овес.

Подойдя к жующим лошадям, я остановился в затруднении. Я был наслышан о проделках Цойки и ее скверном характере, но до сих пор не удосужился узнать, которая из пары Цойка, а которая Марта. Рассмотрев как следует лошадей, я уже был уверен, которая из них Цойка.Это была бурая, почти черная кобыла. Ростом она была несколько выше ярко рыжей, кости ее выпирали больше, но самое главное – морда. Кожа на губах была грубая, как будто потрескавшаяся. Морда казалась свирепой, да и глаза смотрели на меня недобро. К тому же она часто и громко фыркала.

Рыжая Марта была гладкой, казалась сытой. Шерсть ее блестела. Хвост и грива ее были гораздо пышнее и казались расчесанными. Да и ела она спокойнее, не фыркала. Коротко взглянув на меня, продолжала хрупать овес. Опасливо обойдя бурую Цойку, я без колебаний приблизился к Марте. Для начала я похлопал ее по шее, затем пальцами стал расчесывать гриву. Марта, посмотрев на меня, продолжала громко раскусывать овес.

С трудом дотянувшись, я начал почесывать у нее за ухом, как это делал с Бобой. Марта перестала жевать и слегка вытянула шею, опустив голову. Точно так в ответ на ласки опускал вытянутую голову Боба. Кожа на губах Марты была нежной, казалась бархатной. Я потрогал ее губы. Они были удивительно теплыми и шелковисто-мягкими.

Взяв ее губы двумя руками, приподнял их, как это делали настоящие конюхи. Мартины зубы были гораздо белее и красивее, чем Цойкины. Я долго стоял, обняв теплую сухую морду Марты. Марта от удовольствия, казалось, не дышала.

Я не сразу расслышал голос отца, вышедшего с Юфимом на крыльцо после магарыча:

– Отойди! Быстро! Убери руки и отойди!

Ничего не понимая, я убрал руки. Марта продолжала стоять неподвижно.

– Отойди быстро! Это Цойка!

– Шутят, – мелькнула мысль.

На всякий случай я отошел. Юфим медленно опустился на крыльцо. Фуражка в его руках крупно дрожала. После магарыча лицо его стало почему-то белым. Лицо отца, наоборот, казалось багровым.

Через боковую калитку пришел сосед Николай Гусаков. Узнав, что произошло, схватился за голову. До меня только начало доходить, что я ласкал настоящую Цойку. Мелькнувшая было мысль подойти и снова обнять теплую Цойкину морду, тут же была похоронена окончательно.

До сих пор, спустя шестьдесят лет, для меня остается неразрешимой загадка:

– Почему злобная, капризная и агрессивная Цойка в тот день покорно приняла мои ласки и не изувечила меня? Все могло закончиться совсем иначе.

Мы любили лошадей, как любят, наверное, этих красивых животных все мальчишки в мире. На закате начиналось тарахтение телег по селу. Это возвращались на конюшню лошади, везущие обычные телеги, бестарки и длинные с редкими кольями вместо бортов гарабы (арбы), использующиеся для перевозки сена и соломы.

С особым шиком, как нам казалось, возвращались с поля сеяльщики, оставившие конные сеялки в поле до следующего утра. Они восседали на мешке с сеном, уложенном прямо на поворотный круг передней оси подводы. Ноги их свешивались вниз и, казалось, доставали дорогу.

Всех ездовых мы знали наперечет, как знали и лошадей. Мы уже предвидели реакцию каждого ездового на нашу просьбу покатать на подводе до конюшни. Некоторые, особенно пожилые возницы, увидев стайку мальчишек, сами натягивали вожжи:

– Тр-р-р-р-р.

Через шаг-другой лошади останавливались и покорно ждали, пока мы не заберемся в кузов подводы. Самых маленьких поднимали и усаживали посреди подводы. Это было непременное условие безопасности катания. Доехав до бульвара, перед поворотом на шлях снова слышалось:

– Тр-р-р-р-р.

Мы дружно ссыпались с подводы. Домой возвращались пешком, довольные поездкой, на ходу живо обсуждая достоинства лошадей.

Если ездовый не останавливал лошадей, то наиболее отчаянные догоняли повозку, боком вскакивали и садились на задний конец разворы (продольной центральной жерди), выступавшей в некоторых телегах за кузов более полуметра. Руками держались за задний борт телеги. Иногда длина выступающей назад разворы позволяла усаживаться с обеих сторон двум пацанам.

Бывало, молодые ездовые, сами недавно цепляющиеся за борта телеги, повернувшись, обжигали кнутом наши руки. Руку, на которой сразу вздувался длинный красный валик от кнута, после первого удара не убирали. Лишь когда возница всерьез замахивался второй раз, мы дружно соскакивали с разворы. Зимой, когда телеги сменялись санями, мы, держась руками за борт, скользили на собственных сапогах по укатанной до ледяной плотности зимней дороге.

В двенадцати-тринадцатилетнем возрасте нам доверяли отогнать лошадей с телегой на конюшню. Там следовало распрячь лошадей, сложить и увязать по порядку упряжь и лишь затем отвести лошадей в помещение конюшни. Договорившись с ездовым, мы ждали возвращающуюся с поля телегу у его ворот. Сняв с подводы мешок с травой для собственной коровы, ездовый вручал нам кнут.

По селу ехали тихо, степенно, чтобы в глазах всех встречных быть похожими на настоящих ездовых. Этим мы одновременно продлевали удовольствие от езды. Каждый раз, проехав неспешно сотню-другую метров, подмывало дернуть вожжи и под свист кнута над головой пустить лошадей вскачь. Но на этом доверие ездовых было бы надолго утрачено, а лошадей на конюшню назавтра отгоняли бы уже другие счастливцы.

Прибыв на конный двор, заезжали на отведенное место. Для того, чтобы все телеги были выставлены по ранжиру, достаточно было заехать передними колесами в неглубокий ровик, ровной линией тянувшийся от весовой до кузницы. Распрягая лошадей, тщательно укладывали и увязывали сначала вожжи, а затем шлеи с постромками.

Снасти увязывали таким образом, чтобы назавтра ездовый одним движением, не запутав, растянул упряжь по обе стороны вдоль дышла. Взвалив на спину упряжь, другой рукой за поводья отводили лошадей в их персональные стойла. Привязав повод к кольцу длинных, через всю конюшню, яслей, на деревянный кол, вбитый в столб против каждой пары лошадей, сначала вешали кнут, а затем сбрую.

Совершенно особое чувство возникало, когда, лошадей, целый день тянувших косилки на люцерновом поле, отгоняли на конюшню верхом. Выпряженных лошадей отводили подальше от острых зубчатых ножей косилки и перехлестывали на крупе постромки.

Сначала взрослые нам помогали сесть на спину лошади, но мы очень быстро осваивали прыжок на неоседланного коня одним махом. Вначале меня клонило в стороны. Я судорожно, до боли сжимал ногами бока лошади, пока само собой равновесие не установилось без усилия воли, как при езде на велосипеде.

Ездили дорогой вдоль лесополосы неспешно. При езде рысью, очень быстро начинало болезненно екать в животе, а при переходе на галоп, езда без седла могла быстро закончиться падением.

Однажды, когда я ехал на конюшню верхом вдоль лесополосы, лошадь испугалась чего-то и понесла, взбрыкивая. Сбросив, больно лягнула меня в левое колено, положив начало моей сегодняшней хромоте, наступившей через пятьдесят с лишним лет после травмы. Лошадь привязали к поводу другого коня и отогнали на конюшню без меня. Перетерпев острую боль в лесополосе, я пришел домой когда стемнело с коленкой, раздутой как резиновый мяч, стараясь не хромать.

В пятьдесят восьмом году, тогдашним руководителем государства Хрущевым Н.С. было принято безумное решение, которое местные власти так же бездумно кинулись исполнять. Речь шла о полной замене конной тяги в сельском хозяйстве на моторную.

В наш колхоз был завезен миниатюрный колесный трактор ДТ -14. Он и стал развозить корма на животноводческой ферме. А на заседании правления колхоза, на основании экономического анализа был сделан вывод о неэффективности содержания лошадей из-за большого расхода кормов.

В один из зимних дней вниз по селу провели несколько связок лошадей. В каждой связке было по шесть животных, много лет трудившихся для людей, которые сегодня вели их на смерть. Следом бежала стая мальчишек, которые кричали:

– Лошадей ведут на расстрел!

Я стоял у ворот и смотрел на это печальное шествие. В одной связке я увидел Цойку и Марту, идущих рядом. Почему-то вспомнил, какие у Цойки бархатные и теплые губы. Стоящие у калиток женщины провожали ведомых на смерть лошадей, переговариваясь:

– Вон та Максимова гнедая. В войну он ее еще маленькой прятал, обложив шалаш скирдой соломы.

– Хоть бы в Могилев на колбасу отвезли. Говорят, что оставят там же в ямах каменоломен.

– Раздали бы людям, пусть живут.

– Хлопчики глупые еще, следом бегут. Зачем им видеть такой страх?

Мужчины молча провожали связки лошадей хмурыми взглядами.

Угар перехода на всеобщую моторную тягу прошел. На месте засыпанной тракторной лопатой каменоломни, в которой были похоронены тела бессловесных и безотказных тружеников поля, осталась еле заметная лощинка. Из оставшихся в живых нескольких пар лошадей конный двор был частично восстановлен. Изящный, почти сказочной красоты племенной жеребец Жираф, привезенный с Черкасчины, умер от старости, оставив после себя многочисленное потомство. В эти же годы покинул свое детство и я.

Моя младшая внучка Оля, которой только недавно исполнилось четыре с половиной года, задыхается от переполняющих ее чувств при разглядывании изображений лошадей на календарях, плакатах и экране ноутбука. Показывает пальчиком на стоящих у базара, либо тянущих повозку лошадей.

– Дед! Посмотри, какая красивая лошадь!

Стараясь меньше отвлекаться от управления автомобилем, мельком оглядываю низкорослого, со сваляной шерстью и печальной мордой вислобрюхого коня.

– Дед!

– Очень красивая лошадь. И грива, и хвост. Все очень красивое, – говорю я.

В своем увлечении лошадьми внучка нередко фантазирует сверх меры:

– Дед, я тоже лошадка, – и показывая свои изящные миниатюрные ручонки, продолжает начатую игру, – а это мои копытца

Я помню как по Омску,

Годами убелен

Толкал старик повозку:

«Э-эй, старье берем!!»

Старик шутил умеючи,

Он был навеселе,

Позванивая мелочью,

Копался в барахле.

Хватал руками цепкими,

Всесильный, как закон.

Осматривал, оценивал

И цокал языком...

Р. Рождественский

Лейба

– Тгя-я-я-пки! ... Тгя-я-я-пки! ...

Блеющий дребезжащий голос разносился далеко по селу. Он был слышен и в огородах, вплоть до лесополос, с обеих сторон сопровождающих село с флангов. Этот голос заставлял бросать порученную родителями работу, книжки, игрушки. Он сдергивал сельскую ребятню с деревьев, неодолимой волной вырывал детей из домов, сараев. Он мгновенно прекращал самые увлекательные и азартные наши игры.

Жмурящего оставляли наедине со считалкой, ножики прятали в карманы. Фуражки оставались не сбитыми на булавах, воткнутых в землю. А цурку, небольшую деревянную палочку, в избытке чувств подающий бил так сильно, что потом часто не могли найти вообще. Голос, раздававшийся ближе к обеду, будоражил нашу кровь, мы сами чувствовали, как гулко и часто начинали биться наши сердца.

Не было большей силы, не было уважительной причины, которые могли бы оставить нас на месте, заставить нас не выйти на улицу при звуках его голоса. Мы выскакивали на улицу, держа под мышкой, заготовленные ранее, иногда тайком, узелки со старым тряпьем.

Большинство мальчишек выбегали на середину улицы, некоторые поднимали над головой узелки с тряпками, покачивая, как бы призывая ехать быстрее. И лишь немногие, самые выдержанные, садились по краю канавы на свои узелки.

Вдоль села медленно двигалась бестарка – телега с высокими сплошными бортами, запряженная желтой, видимо, когда-то бывшей белой, лошадью. На шее и крупе угадывались, так же когда-то бывшие серыми, яблоки. На голове чернью резко выделялись морда и глаза. Редкая грива на обе стороны. Уши всегда свисали.

Спина лошади была резко выгнута вниз, как будто на ней постоянно возили бочку. Худые, высоко поднятые лопатки при ходьбе, казалось, терлись друг об дружку. Облезлый короткий хвост. Вытертые до блеска оглоблями полоски боков.

Оглобли бестарки были разными. Одна была деревянной, с железным кольцом, другую заменяла ржавая труба. Колеса вихляли и беспорядочно качали, поскрипывая, бестарку из стороны в сторону. Некрашеные борта были сбиты из досок разного возраста.

Впереди, вместо облучка было водружено кожаное сиденье со спинкой от какого-то старого трофейного легкового автомобиля. Выпиравшие пружины местами протерли когда-то черную кожу сиденья. На сиденье всегда был накинут латаный мешок, который, в случае непогоды служил зонтиком.

Достопримечательностью бестарки была прибитая гвоздями к заднему борту жестяная пластина номера какого-то автомобиля. РН 11-... Дальше не помню.

Кузов бестарки внутри был неравно разделен поперечной перегородкой. Задний, больший отсек был предназначен для собранного старья. В переднем отсеке, за сиденьем, находился широкий сундук, содержимое которого и было предметом нашего вожделенного любопытства.

Сундук запирался как на крючок, так и огромный амбарный замок, на ходу болтающийся в неровных, разных по размеру кольцах. Впереди сундука, под сиденьем находились два закрытых деревянных ящика, назначение и содержимое которых было нам неизвестно.

На сиденье, сгорбившись, полубоком сидел старьевщик Лейба, опустив ноги на дно бестарки. Низенький, сутулый, с постоянно небритой белой щетиной по всему лицу, доходящей под самые глаза. Большие, чуть навыкате, глаза были спрятаны под густыми, кустистыми и совершенно седыми нависшими бровями.

Вытянутые вперед, как бы пьющие очень горячий чай, потрескавшиеся губы. На конце выдающегося вперед длинного утиного носа подстриженные завитки толстых белых волос. Огромную белую кудлатую шевелюру чуть прикрывала небольшая кожаная, неопределенного цвета, кепочка с невысокой тульей и небольшим, перекошенным от старости, околышком.

Тр-р-р-р... Скрип сразу прекратился. Лошадь низко опустила голову, разглядывая что-то на дороге. Лейба остановил бестарку чуть выше по селу, чем обычно. Две соседки что-то спрашивали его, показывая руками. Мы рванули к бестарке.

Лейба уже открывал сундук. Внутренность его была разделена множеством перегородок. В крышке сундука были натянуты три широкие резинки, которые имели успех у женщин. Сшитыми по размеру кольцами резиновых лент удерживали высоко подтянутые чулки. У моей мамы были такие же резинки.

Натянутые резинки удерживали такие же и более узкие мотки резинок, шнурки, ремешки для ручных часов. Резинками было прижато и множество длинных моточков, скрепленных склеенной посередине широким бумажным кольцом с нерусскими буквами, ниток. Мы знали, что это были нитки "Мулине" для вышивания.

Женщины попросили дрожжи, синьку и ваниль. Приподняв качающийся безмен, Лейба взвесил, принесенные для обмена, тряпки. Тряпок было мало. Женщины о чем-то тихо переговорили с Лейбой и одна из них побежала домой. Погодя, она вышла, держа в руках картонную коробочку, с завернутыми в обрывки газет, яйцами. Пересчитав пальцем в коробочке, Лейба согласно кивнул.

Настала наша очередь. Мы уже давно осматривали содержимое сундука, стоя на спицах колес. По неписанным правилам общения с Лейбой мы редко просили что-либо. Каждый из нас по очереди протягивал узелок с старьем. Взяв узелок, Лейба сначала ощупывал его своими толстыми, потрескавшимися пальцами. Лейба всегда был начеку. В узелке мог оказаться кусок камня или крупная гайка. Затем узелок взвешивался. Старьевщик откладывал взвешенные тряпки в сторону. Начинался короткий молчаливый торг.

Лейба вытаскивал по очереди из сундука пищалку с надувающимся резиновым шариком, свисток в форме глиняного петушка, которому для свиста надо было дуть в хвост, лампочку для фонарика, кусочки толстой лески, которую Лейба для коммерческих удобств нарезал по метру и свивал в маленькое колечко, рыболовные крючки и так далее.

Когда появлялся нужный товар, владелец узелка согласно кивал головой. Иногда брали друг друга на измор. Лейба не выдерживал первый. Он брал узелок тряпья и возвращал его владельцу. Как правило, тот тут же соглашался на что-либо.

Парни постарше тщательно выбирали рыболовные крючки поменьше, говоря:

– Этот на карася, а этот на коропа (карпа).

Мы же выбирали крючки самых больших размеров, надеясь поймать самую огромную рыбу. Все без исключения мальчишки села довольно поздно вырастали из мечты поймать огромную рыбу-матку с кульчиками (серьгами) за жабрами.

Легенда об отпущенной паном Соломкой большой рыбе с нацепленными золотыми сережками десятилетиями подогревала желание многих поколений ребят стать рыболовами. Каждому хотелось поймать именно царственную матку.

Во время одного из визитов Лейбы мы увидели большие, около 4 – 5 сантиметров длиной крючки-тройники. У меня лично сперло дыхание. Я уже видел себя чемпионом, поймавшим самую крупную рыбу. С такого крючка не сорвется! Принесенных мной тряпок было явно недостаточно. Попросив никому не продавать два крючка, я стремглав бросился домой.

В курятнике нашел только четыре свежих яйца. Мало. Нарвал полную кепку спелых груш. Не то. Побежал в камору и ножом с длинной ручкой отколол кусок прошлогоднего меда побольше, на всякий случай, чтобы Лейба не остался недовольным. Выгрузив все это в телегу, я стал счастливым владельцем двух великолепных тройников.

Лейба отправился дальше по селу. Он никогда не стегал лошадь кнутом. Когда надо было трогаться, Лейба кнутовищем тыкал лошадь в место, где начинается хвост. Лошадь при этом вздрагивала, слегка приседала на задние ноги и резво брала с места. Однако уже следующий шаг становился вялым, ленивым.

– Тгя-я-япки! ... Тгя-я-япки!

До конца дня я не мог налюбоваться на мои крючки. Что рисовало мое воображение, не понять никому! Перед самым приходом родителей с поля я водрузил крючки на надверной полочке в коридоре. Туда родители не смотрели месяцами.

Через несколько дней я решил проверить состояние моих крючков. Встав на табурет, я на ощупь снял, но только один крючок. Второй исчез. Убедившись, что его на полочке нет, я спустился вниз.

Отставив в сторону, купленные отцом для себя накануне в Могилев-Подольске, новенькие резиновые сапоги, я не раз обыскал часть коридора у двери. Крючка не было. Я задумался. Если бы крючки нашли родители, они бы конфисковали оба. Логично.

Вчера у нас была тетка Мария, приходила за лавровым листом. Мама, сторожившая закипающее молоко на дворовой плите, послала ее на кухню в дом. Одну. Я еще раз посмотрел на полочку. Ну не могла она, такая толстая и старая залезть так высоко. Я смирился с загадочной потерей крючка, благо, еще один у меня был. Я его перепрятал в сарай, зацепив на гвоздь в стенке.

Одним утром родители на работу не вышли. Ночью прошел сильный ливень. По двору продолжали бежать юркие мутные ручейки. Отец еще лежал. Мной от безделья одолевала нудьга. Войдя в дом, мама сказала отцу:

– Ливень залил полностью приямок в сарае у коровы. Надо вычерпать.

Отец встал, оделся. Вышел в коридор. Одел один сапог. Удовлетворенно потопал ногой по полу. Взявшись за голенища, резко одел второй:

– Ай!

–Что такое? – мама вышла в коридор.

– Что-то сильно колет в сапоге. Ай!

– Так разуйся быстрее! Что ждешь?

Во мне все застыло. Руки и ноги онемели. До меня начало доходить. Сапоги-то я не проверил! Отец сильно дернул ногу из сапога:

– Ай-йа-йай!

Мои сомнения исчезли. Но я еще не мог двигаться.

– Быстро зови Николу! – отец беспомощно стоял на одной ноге. – Кажется кровь заливает.

Мама вышла на крыльцо. Сосед Гусаков прочищал канаву вдоль забора. На крик мамы он поспешил в дом. Ясно было одно: надо резать сапог. Сосед заставил отца лечь на пол и поднять пострадавшую ногу. Из голенища показалась струйка крови. Я приготовился. Сосед ножом надрезал носок сапога. Затем секатором с трудом стал отделять подошву. Отец скрипел зубами и рычал.

Я сорвался с места. В коридорчике я чуть не сбил соседа. Отец снова закричал. Но я уже был далеко. Босиком. Прибежав к тетке Марии, я ворвался в дом. В комнате сидел приехавший из района мой двоюродный брат Макар. Он был старше меня почти на двадцать лет. Они оба растеряно уставились на меня. Я рассказал все, как было.

– Иди! Иди ты! Иди и поговори, а то он его убьет, – сказала Макару тетка Мария. – Боже, що за дитина? Якийсь дiдько...

Мы пошли. Возле Франковой кирницы, что в пятидесяти метрах от нашего дома, я отстал и спрятался за сруб. Макар пошел один.

Мне показалось, что в доме у нас он пробыл очень долго. Наконец Макар вышел. Махнул мне рукой. На тяжелых, словно налитых свинцом ногах я вошел в комнату. Отец сидел на кровати. Нога его была перевязана. Он молчал. До сих пор я не могу дать оценку его взгляду. Но помню отлично. Макар еле сдерживал рвущийся из него смех.

К концу этого же лета мне исполнилось уже восемь лет. К очередному приезду Лейбы тряпок у меня не было. На яйца свой товар он менять не желал. Я стоял сбоку бестарки, глядя, как мои счастливые приятели становятся обладателями сказочных вещей.

В руках я крутил медную головку от алмаза, который у отца иногда занимали соседи, чтобы резать стекло. Для меня алмаз был инструментом для резания стекла. Называется же молотком инструмент для забивания гвоздей!

Отец привез алмаз в сорок пятом из Германии вместе с сине-серой шинелью, перешиваемой потом в пальто сначала брату, а потом мне. Алмаз был закреплен на очень красивой деревянной ручке с удобными вырезами для пальцев.

Сверху он был покрыт рубиновым, уже начавшим лущиться, блестящим лаком, через который был четко виден рисунок дерева. Со временем ручка сломалась и алмаз бесполезно тарахтел при открывании и закрывании шуфляды кухонного стола вместе с другими ненужными железками.

По бокам алмаза были четыре разных выреза. С их помощью отец надламывал стекло, не входившее в проем рамочки над дверью в каморе. В самом центре полукруга, видимо, очень давно застрял блестящий кусочек стекла. Я несколько раз безуспешно пытался его выковырять. Бесполезно. Поскольку он меня не царапал и не резал, я оставил его в покое.

Лейба, увидев алмаз, протянул руку:

– Дай посмотреть.

Я с готовностью протянул ему остатки алмаза. Он одел очки и внимательно осмотрел железку. Особенно долго он почему-то рассматривал застрявшее стеклышко. Наверное, решал, как оттуда его вытащить, подумал я.

– Хочешь менять?

Я быстро закивал головой, боясь, что он передумает. Лейба открыл сундук, достал пищалку с шариком, петуха и батарейку для фонарика. Я не верил своим глазам. В моем фонарике давно кончилась батарейка. Я твердо решил, что возьму ее. Но Лейба достал еще длинную, завернутую в целлофан, конфету, увитую красными, зелеными и белыми спиралями краски и протянул мне все. Все-о! С трудом поверив, я рассовал все богатство по карманам и быстро ушел, боясь что он раздумает меняться.

После обеда через огород с бригады вернулся домой брат Алексей, которому уже исполнилось шестнадцать. Он перешел в десятый класс. Я выложил перед ним мои приобретения, рассчитывая на похвалу. Правда, от конфеты осталось меньше половины. Он долго смотрел на меня, приоткрыв рот.

– Ну я ему! – и побежал на улицу. Там уже давным-давно было пусто.

– Ему надо запретить заезжать в село, когда взрослые на работе, – в сердцах сказал Алеша.

Все родственники и соседи в один голос утверждали, что Алеша очень умный, даже умнее меня, с чем я иногда соглашался. Но ту-ут!

– Слушай! Ты хоть отцу ничего не говори, а то он тебя научит коммерции. Коммерсант задрипанный! – сказал, наливая борщ, Алёша.

Несколько лет спустя я уже читал, как купцы меняли у тунгусов горы пушнины на бутылку водки, как папуас ы отдавали золото за нитку стеклянных бус. Я уже знал, что такое алмаз. Но я не был в обиде на Лейбу. Тогда он доставил мне столько радости!

Лейба продолжать ездить, мы продолжали ему носить старое тряпье. Появились кругленькие бумажные пистоны, затем целые бумажные ленты. Я приносил их домой и на цементном крыльце разбивал их только недавно привезенными отцом блестящими ложками, на черенке которых было написано «нерж». Бить ложками было удобно, звук, правда, был слабоватым, но зато какой стоял запах, когда стреляли пистоны!

История развивается по спирали. Я уже успел подзабыть свои пиротехнические опыты. После того, как мой младший, тоже Женя, исколотил ложками и молотком тумбочку в прихожей, я выдворил его «стрелять» на крыльце. Однажды, поедая суп, я с неудовольствием заметил, что мою нижнюю губу что-то царапает. Повернув, с тыльной стороны ложки я увидел мелкие глубокие выбоины с острыми краями.

Позже, обедая как-то у моей мамы, я почувствовал знакомое царапанье по нижней губе. Посмотрев, я увидел знакомые выбоины.

– А когда это малый успел вам изуродовать ложку? – Спросил я маму.

– Какой малый? Этой ложкой ты бил на крыльце п истоны. Не помнишь? – ответила мама.

Пришлось вспомнить.

Надо сказать, что ни одна сторона не была кристально чистой в проведении коммерческих бартерных сделок. Поняв, что камни и куски металла среди тряпок не проходят благодаря бдительности Лейбы, мы, бывало наливали в рукава старой фуфайки по кружке воды, когда видели приближающуюся бестарку. Потом, когда бестарка отъезжала подальше, мы, взявшись за руки, плясали, как дикари с криками:

– Обманули Лейбу! Обманули Лейбу! ...

Мы росли. На визиты, казалось, вечного Лейбы начинали смотреть более реально и снисходительно. Но за нами подрастали младшие и они с нетерпением продолжали ждать заветную бестарку и бессменные позывные:

– Тгя-я-япки! ... Тгя-я-япки! ...

Время неумолимо катится только в одном направлении. Уже давно не ездит Лейба по селам. Магазины переполнены самыми разными игрушками и играми. Радиоэлектронные , с дистанционным управлением, движущиеся и летающие игрушки встречаются моими внуками до обидного равнодушно. Им не испытать того пожара в душе, который испытывал я, когда брал в руки надувную пищалку или свисток в виде глиняного петуха, которому надо дуть в хвост.