Текст книги "Ваш номер — тринадцатый"

Автор книги: Евгений Соломенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 17 страниц)

Глава двадцать первая
Человек, уставший убегать

– Нюшка, тебе тут хмырь какой-то названивал. Вот, оставил номер, чтобы ты ему сама брякнула!

Анабелла гордо проигнорировала и «Нюшку», и «хмыря», и саму Секретаршу Его Редакторского Величества. Она молча взяла листок с записанными цифрами, придвинула к себе Венерин телефон и накрутила диск номеронабирателя:

– Алло! Александр Алексеевич? Добрый день! Это Анабелла. Спасибо, что не забыли меня!

– Ну что вы, Анабелла! Разве вас можно забыть? – раздался в трубке оживленный голос «старого лешего» Сан Сеича. – А я вот прикатил на пару дней в город. Дай, думаю, позвоню новой знакомой, перекинусь хоть парой слов. А то, может, повидаемся? Если вам, конечно, время позволяет…

– Ну разумеется позволяет! И разумеется, диабло побери, повидаемся! – рассмеялась Анабелла. – А… – она покосилась на деланно безразличную лисью мордочку секретарши, – нашего общего друга вы тоже позвали?

– Викторыча? – голос на том конце провода напрягся. – Нет. Не позвал. Знаете, Анабелла, что-то мне не хочется его… – Сан Сеич замешкался, подыскивая нейтральное слово, – беспокоить.

Анабелла тотчас ушла в сторону от неприятной для собеседника темы:

– Значит, решено: встречаемся вдвоем! Где и когда?

– А чего откладывать? Давайте сегодня вечером! Скажем, в восемь часов. Как, подойдет?

– Вполне! – улыбнулась Анабелла. – И где же?

– Давайте в Таврическом саду. Справа от входа с Потемкинской, в районе памятника Есенину. Договорились? Ну, тогда – до встречи!

Она положила трубку и, не глядя на изнывающую от любопытства Венерку, покинула приемную.

* * *

До назначенного срока оставалось еще добрых полчаса, а Сан Сеич уже курсировал по Таврическому, окидывая взором окрестные аллеи.

Его внимание привлекла двигающаяся навстречу странноватая процессия. Впереди на кривых лапах ковылял питбуль-терьер, по случаю февральского мороза облаченный в комбинезон камуфляжной расцветки: не собака, а спецназовец! За псом, вцепившись в поводок, шествовал хозяин – плешивый и плюгавый мужичонка. Старые советские фильмы подобной внешностью наделяли какого-нибудь младшего бухгалтера, трепещущего перед начальством и собственной супругой. Но этот «мужичок с ноготок» на окружающих взирал со скучающим небрежением и, кажется, ощущал себя не мышкой, а вовсе даже львом. Причастность мужичонки к царям природы наглядно удостоверяли двое амбалов, двигавшихся почетным эскортом в двух шагах от босса.

И тут из-за голых кустов жасмина вышел парнишка в загвазданной зимней куртешке. Рядом с ним азартно перебирал лапами щенок явно беспородного происхождения, зато неунывающего нрава. Узрев такое, пес-супермен натянул поводок и утробно зарычал на наглого собачьего плебея. Юный плебей испуганно отскочил к ногам мальчика, чем еще больше распалил злобную псину.

Дальше все происходило, как в замедленной съемке. Хозяин питбуля спустил свою зверюгу с поводка и, улыбаясь, наблюдал, как та в два прыжка настигла несчастного собачонка и сомкнула челюсти на его тощей холке. Аллея огласилась пронзительным визгом истекающего кровью щенка и утробным рыком четвероногого киллера. Мальчишка, белый, как полотно, тонкими руками вцепился в питбулев ошейник, но распаленное чудовище даже не ощущало его отчаянных рывков.

Осознав тщетность своих усилий, парнишка подскочил к улыбающемуся «бухгалтеру»:

– Дяденька! Помогите! Он же задушит Тобика!

Но тот продолжал наслаждаться зрелищем.

– Дяденька! Ну что же вы? Ну заберите свою собаку! – рыдая, паренек потянул его за рукав.

«Дяденька», не глядя, дернул рукой – и плачущий пацан отлетел в кусты. Охранники, вышколенно застыли в паре метров от босса и наблюдали за происходящим без малейших эмоций на булыжных физиономиях.

Тут Сан Сеич словно очнулся от транса. Он подскочил к ухмыляющемуся «патрицию» и не очень профессионально, но от души врезал в мышиную челюсть. Старый петрограф еще успел порадоваться, глядя, как тот, жалобно пискнув, шмякнулся на тощую задницу. Но в следующую секунду он и сам провалился в тартарары от пушечного удара подскочившего телохранителя. Тут же подоспел и второй бодигард, и они в четыре ноги принялись «метелить лоха».

…Когда Анабелла оказалась у центрального входа в Таврический, перед ней тормознула «Скорая помощь», и двое санитаров, выхватив из салона носилки, шустро ринулись в сад. Ощутив неладное, Анабелла поспешила за ними – направо от главной аллеи, туда, где уже образовалась небольшая толпа. Продираясь сквозь зевак и ловя отдельные репликам, она поняла, что стряслось, и уже после этого увидела Сан Сеича. Он лежал на истоптанном снегу, откинув руку в сторону. Глаза на залитом кровью лице невидяще смотрели в небо.

Анабелла бросилась к санитарам:

– Он жив?

Один повернул к ней мясистое лицо в лиловых прожилках:

– А вам зачем? Вы ему кто будете?

– Дочь я ему буду, диабло побери! – крикнула она яростно. Оттолкнув этого толстомясого, присела подле бесчувственного тела, вцепилась в безвольное запястье. Ощутив слабые, неровные толчки, перевела дух: жив! И тут же набросилась на людей с носилками:

– Ну?! Чего встали, как дохлые игуаны? Скорей в больницу!

Потрясенные санитары ринулись исполнять приказание распатланной ведьмы с бешенными глазищами. Черт ее знает, кто она такая! «Дочь»! Какая там, на хрен, дочь: он – типичный русак, а она – явно из черножопых! Но командовать, зараза, умеет! Поди – из начальства: вон и Смольный тут в двух шагах…

И когда эта чертовка вслед за носилками ворвалась в фургон «Скорой», никто ей не возразил ни слова.

* * *

Еще отпирая дверь кабинета, Зорин услышал, как надрывается квакающий звонок его прямого телефона. Вздохнул обреченно («Кому-то уже неймется!») и ринулся к аппарату, сорвал трубку:

– Слушаю, Зорин!

– У нас беда! – голос Анабеллы звенел натянутой струной. – Сан Сеича избили, сильнейшее сотрясение! Лежит в Куйбышевке, в реанимации. Ты бы к нему подъехал, поддержал!

Зорин сморщился, как от лимона. Еще таких заморочек ему недоставало! И где этот старый пень сыскал приключений себе на жопу? Сидел бы уж тихо-мирно в своем болоте, согласно закону Авогадро!

Но дискутировать с Анабеллой не хотелось, и Зорин изобразил крайнюю озабоченность:

– Сильное, говоришь сотрясение? Да, беда! А главное, понимаешь, у меня весь день ну просто по секундам расписан. Как назло!

На том конце провода воцарилась ледяная тишина. И чтобы растопить этот лед, Зорин продолжал выписывать себе индульгенцию:

– Да и чего мне туда тащиться? Сама же говоришь: Сеич – в реанимации! А кто меня в реанимацию-то пустит? Будь я хоть редактор, хоть президент России! Чего мне там без толку за дверями закрытыми околачиваться? Лучше позвоню кому надо, организую, чтобы Сеича нашего из этой богадельни перевезли в хороший стационар!

Анабелла по-прежнему молчала. И он жарко заверил:

– А я его навещу! Как только врачи разрешат…

В трубке запели короткие гудки. Не то разъединило, не то Анабелла трубку бросила. Ну и черт с ней! Ладно, что там у нас запланировано на утро?

* * *

Через три дня дела у Сан Сеича пошли на лад, и его перевели из реанимации на неврологическое отделение. А спустя два часа к нему в палату уже впорхнула посетительница:

– Ну, здравствуйте, Александр Алексеевич! Ох и заставили вы поволноваться!

Сан Сеич лежал на самой дальней койке, подле окна. Завидев гостью, просиял, насколько это было возможно с его раздувшимся, синюшно-желтым ликом:

– Анабелла! Я так рад вас видеть! Хотя лучше бы – не в этих стенах…

– Да уж, стены не самые веселые! – Она оглядела обширную, на десять коек, палату, пропахшую кислым потом, дешевыми лекарствами и каким-то особым запахом телесного страдания. – Но это уж вы сами виноваты! Назначили девушке свидание, а сами ввязались в какую-то паршивую драку! Тоже мне, Брюс Ли нашелся! Полный эразм!

И посерьезнела, заговорила горячо:

– Ну зачем, диабло побери, вы полезли наводить справедливость? Вы что, не понимали, что эти толстомордые игуаны могут вас искалечить по самый Галапагос?

Палата сейчас пустовала, ее обитатели расползлись – пройтись по коридору, покурить в туалете или посидеть перед раздолбанным, едва фурычащим телевизором. Так что Сан Сеич со своей гостьей могли говорить, не понижая голоса и не опасаясь чужих ушей. Профессор вздохнул:

– Понимал. Все понимал, Анабеллочка!

– Так в чем же дело? – перебила она, опасно посверкивая глазами. – На подвиги потянуло? Надоело жить нормальной жизнью?

– Надоело, – повторил глухо Сан Сеич. – Надоело убегать.

– Куда убегать? – не поняла Анабелла. – От кого?

– От зла. От подлости.

Он произносил слова замедленно, словно прислушиваясь к чему-то внутри себя. И вдруг заговорил торопливо, взахлеб:

– Понимаете, мы – так называемые порядочные, совестливые люди – всю жизнь норовим куда-то юркнуть, спрятаться от окружающей грязи. Не только сейчас, вы вспомните советские времена, когда судьбу любого человека могло шутя поломать какое-то ничтожество из райкома.

Анабелла с изумлением смотрела на Сан Сеича. А того будто бы прорвало:

– Ну а что же мы, которые – «соль земли», «совесть нации»? Вопием? Протестуем? Ничуть! Крикунов еще товарищ Сталин перемолол в лагерную пыль. А мы себе нишу ищем такую особую – чтобы и в драку не встрять, и одежды свои сохранить белыми-незапятнанными! Вот так всю жизнь и прятались, как тараканы, в любую щель-отдушину. В альпинистские лагеря. В клубы бардовской песни. В геологические партии. Хоть к черту в суп, лишь бы – подальше от горкомов-райкомов, от номенклатурной сволочи. И без боя отдавали страну на съедение этой саранче.

Сан Сеич перевел дыхание. Он не говорил – он выплескивал из себя. Так выплескивается гной из набрякшего, застарелого нарыва:

– И времена-то, вроде, изменились. Райкомы позакрывались, а вокруг – все те же рожи. А уж воруют и грабят, как коммунистам и не снилось! И мы опять – в роли покорного быдла.

Он сгоряча махнул рукой, но тотчас скривился от боли. Переждал ее и продолжил:

– И там, в Таврическом, я вдруг понял: если сейчас опять смолчу, не дам в морду этому жлобу – значит так и помру смирившимся рабом.

Усмехнулся разбухшими губами:

– Знаете, Анабеллочка, это для меня было – как подвиг, как с гранатами – под немецкий «Тигр». Наверное, все же, я – трус. Но там, в парке, я стал трусом, который пересилил свой страх. И теперь мне легче!

Анабелла смотрела на немолодого уже человека с жутким, изуродованным лицом. Она вдруг поняла, чем ей с первого взгляда так понравился этот «лесной царь». И отчего все ширится трещина между нею и Зориным.

* * *

Назавтра она радостно влетела в знакомую уже палату, таща сумку, полную яблок и сладких йогуртов. На койке у окна сидел, сосредоточенно ковыряя в ухе, малокровный субъект с рыжей щетиной на впалых щеках.

– А где же?.. Где больной, который тут лежал вчера? – спросила, все еще улыбаясь, Анабелла.

– Нету его, – откликнулся хмуро обитатель соседней койки.

– А где он? Куда его перевели? – теряя терпение, переспросила Анабелла.

– Куда-куда! – протянул недовольно смурной сосед. – В морг его перевели, вот куда!

– Как – в морг? В какой, к диабло, морг? – голос ее осел, и она говорила еле слышно. – Я же вчера виделась с ним, и он шел на поправку.

– Вчера, может, и шел, – согласился смурной. – А сегодня утром вона куда ушел!

Но Анабелла, не дослушав его, уже летела искать заведующего отделением.

– Внезапное осложнение. Обширное внутричерепное кровоизлияние. Последствие полученной травмы, – устало пояснил ей заведующий. И спросил – совсем как санитар «скорой». – А вы кем ему будете?

– Женой буду, – сказала Анабелла и медленно повернулась к выходу.

Глава двадцать вторая
Палач и пифагоровы штаны

Зорин с Пиф Пафычем сидели за столом, покрытым клетчатой клеенкой, и пили не спеша, душевно: Зорин – свой коньяк, а заслуженный чекист баловался мадерочкой и какой-то еще сладкой мутью. «Такому вурдалаку кровь лакать положено, а не эти сиропчики!» – хмыкал про себя Зорин, наблюдая, как тот сосет розовую настойку, жмуря блаженно глаза и причмокивая. А закусывал Пифагор свое приторное пойло почему-то вяленой таранькой: такой вот гурман!

Зорин и сам не мог взять в толк, чем его притягивает к себе этот гнусненький старикашка. Но за последние месяцы встречался с Гномом все чаще. Тем более что собственный дом – дом без человеческого тепла, холодный и постылый – отпугивал его. Возвращаться вечерами в свои огромные и безжизненные, как пещера, апартаменты Зорин не любил и всячески оттягивал этот неприятный момент.

Штаб-квартирой для их посиделок была избрана просторная Пифагорова комната в старой питерской коммуналке. Когда Зорин впервые попал сюда, он изумился:

– Тебе что, «Утренняя звезда» не может отдельную квартиру сварганить? Согласно закону Авогадро?

– Может, – успокоил Гном. – «Утренняя жвежда», шишки-коврижки, вще может! Только я шам не хочу. Мне еще ого-го школько лет нажад, еще при товарище Шталине, жнаешь какая фатера предлагалащь от органов? А я и тогда откажалщя: шпащибочки, мол, только я не желаю.

– Из коммуналки в собственную квартиру перебраться не желаешь? – не поверил Зорин.

– Не желаю, – мудро улыбнулся Пифагор. – Чего мне век коротать одному, ровно бирюку какому? А ждещь – народ! Коллектив! Ближе хочетщя быть к твоему народу, к машшам.

Но сами массы, как успел заметить Зорин, не ликовали от такой близости. Когда Гном проводил гостя через огромную кухню, все тут же замолкали, а то и норовили юркнуть в свою щель – словно потревоженные тараканы. И даже пару раз послышалось брошенное кем-то вполголоса: «Аспид окаянный!» и «Вот ведь вурдалак на нашу головушку!». А может, это Зорину и почудилось: слишком уж тихий шепот был.

Однажды Зорин не без изумления узрел возле плиты давнюю знакомую из театрального гардероба. Ту самую «Фиалку Монмартра», которую затем столь неожиданно и неприятно сменил хамоватый людоед Аполлинарий. Она и сейчас казалась изящной и какой-то нездешней посреди всего этого котлетно-конфорочного бедлама.

Увидев, что Зорин узнал ее, Фиалка ласково улыбнулась, благосклонно кивнула аккуратной седенькой головкой:

– Bon soire, mon cher! Je suis heureuse de vous revoire! [13]13
  Добрый вечер, мой дорогой! Рада видеть вас вновь! ( франц.)


[Закрыть]

…Сейчас Зорин уже привык ко всем этим странностям и на них почти не реагировал. В данный момент он разглядывал янтарную солнечность коньяка, бултыхающегося в его стакане (у Гном Гномыча все напитки употреблялись исключительно из граненых стаканов) и вел неспешную беседу:

– А что, Пафнутьич, правильно тебя называют Пиф-Пафом? Многим людям ты этот пиф-паф сделал?

– Многим, – утвердительно склонил голову Пафнутьич. И с видимой гордостью уточнил. – Полагаю, больше шотни наберетщя, однако. Только не люди это, а людишки. Мушор, отброшы человечешкие. Дивершанты, предатели, шпиены вщякие. Такая вот дишпожиция!

Над Пифагоровой головой со стены взирали три портрета. Справа – Отец и Учитель с неизменной трубкой в руке, слева – товарищ Берия Лаврентий Павлович, а между ними Пиф-Паф поместил почему-то Ломоносова.

– А правда, что ты даже папашу родного заложил, а потом еще и шлепнул своей же карающей рукой?

– Иштинная правда, – снова согласился Пиф-Паф. – А что мне – молитьщя на него было, ежли он родитель мой единоутробный? Родителей, шишки-коврижки, мы не выбираем. Вот мне и дошталщя такой папашка – враг и шволочь.

(В лексиконе Пиф-Пафа присутствовало только одно грубое выражение: «шволочь». Оно у него было универсальным – на все ругательные случаи жизни.)

– Ну и в чем же он у тебя такой уж сволочью оказался? – докапывался до корней дотошный Зорин.

– А меня Пифагором нажвал! – обиделся Пиф-Паф. – Ну ражве не шволочь?

Тут Зорину крыть было нечем. Действительно: приличный папаша разве наречет наследника Пифагором?

Зорин тут же и прояснил этот щепетильный момент:

– Так ты что же, Пафнутьич, папашу-профессора вот за эту самую провинность к стенке поставил?

– А что я ему, Шталиншкую премию пришудить был должен? – возмутился нареченный Пифагором. – Мне ш этим имечком, шишки-коврижки, жнаешь каково приходилощь? Впору было на щебя руки наложить! Я череж то и математику люто вожненавидел. Ежли б не это, у меня, может, вщя жижнь по-другому шложилащь бы! Я, может, ученым бы жделалщя! Академиком!

От такого предположения Зорин аж поперхнулся: представить Пиф-Пафа академиком не важно каких наук было выше его сил. А тот посопел носом, покопил обиду и выдал:

– Это он, профешшор кишлых щей, жделал меня Пиф-Пафом! Он же мне именем этим жижнь поломал, шишки-коврижки! Ты вон – вжрошлый мужчина, положительный, а и то однажды Пифагоровыми штанами обожвал. А в детштве мне жнаешь как жа Пифагора этого клятого от мальчишек доштавалощь? Другой бы на моем меште кулаками их жаштавил жаткнутыця. А у меня какие кулаки? Я шей-чаш-то роштом невелик, а тогда и вовще лилипутом кажалщя. Ты только предштавь: лилипут, шепелявый, да еще – Пифагор! Вот я вщех тогда и вожненавидел. Шлежы глотал и – ненавидел. Одно жнал: вырашту – отомщу! И шамым первым делом начну ш папашки-шволоча!

– Слушай! – Зорина осенило. – Так, может, папаша твой вовсе и не шпион был никакой? А ты его – в расход!

– Шпиен, шамый натуральный шпиен и был! – заверил Гном. И выложил самый железный аргумент. – Ну как же не шпиен, ежли шына Пифагором нажвал?

– Н-да, об этом я не подумал! – согласился Зорин.

Тут ему неожиданно припомнилось, что Пиф-Паф строчит Администратору доносы на небесного механика Фабиана.

– Слушай, Пифагоша! А как тебе наш Фабиан? Он, случаем, не шпион ли? – поинтересовался Зорин бдительно. И про себя хихикнул.

«Пифагоша» печально покачал головой:

– Не-а! Этот – не шпиен! Этот – прошто шволочь. Пятая колонна и жидовшкая морда! Я его еще выведу на чиштую воду!

– Окстись, Пиф Пафыч! Фабиан Шереметев – и жидовская морда? – возмутился Зорин. – Он же коренной русак! В двадцать пятом колене! Он меня со своей родословной знакомил даже!

– Дурак ты, Жорин, шишки-коврижки! «Родошловная»! «В двадцать пятом колене»! Ежли он интеллигент – жначит точно жидовшкая морда!

И грустно уточнил:

– Такая вот дишпожиция!

– Слушай, а страшно это – человека казнить? – перевел Зорин разговор на другие рельсы.

– Да чего там штрашного? – искренне удивился Пифагор. – Он же бежоружный и шо швяжанными мошталыгами! Там боятьщя нечего: у органов вще продумано! Дошконально!

– А ремесла своего не стыдился, Пафнутьич? Как ни говори, а – палач! – доверительно полюбопытствовал Зорин.

– Ну и что же, что палач? – не понял Пафнутьич. – Я ж тебе – и опер, и шледователь, и прокурор, и шудья. Мы же были – штолпы гошударштва! Маршалов – врать не буду – не довелощь, а комбригов вщяких жнаешь школько я шамолично шлепнул? Нет, только мы – ГПУ, НКВД, МГБ – на швоих плечах штрану держали! Такая вот дишпожиция!

Генералиссимус с трубкой и его нарком внутренних дел благосклонно взирали со стены на своего столпа. Ломоносов – отвернулся, глядел вдаль задумчиво: не то оду императрице сочинял, не то формулировал принцип сохранения материи.

– Значит, говоришь, комбригов собственными руками шлепал? – переспросил Зорин. – Ну, тогда наливай!

…Они сидели до полуночи. Уже и соседи разбрелись по своим берлогам, опустела коммунальная кухня. Одна лишь «Фиалка Монмартра» в голубом халатике готовила яблочный мусс. Но вот и она завершила готовку. Вздохнула:

– О, mon Dieu! [14]14
  О, мой Бог! ( франц.)


[Закрыть]

И сыпанула стирального порошку в чью-то кастрюлю с борщом.

* * *

Городом правила ночь – унылая, беспросветная. Спал, свернувшись калачиком, старый энкавэдэшник Пифагор Пафнутьевич, причмокивал во сне, вспоминая сладкую наливочку. Спал, разметавшись и тяжко всхрапывая, набравшийся коньяку Зорин. Спала в девичьем своем алькове «Фиалка Монмартра».

А в крохотной квартирке на Кунчинской окраине горел свет. Настольная лампа озаряла разбросанные по столу бумажные страницы и склонившееся над ними лицо профессора Фабиана. Лицо было строгим и отрешенным – сейчас он не походил ни на сатира-искусителя, ни на пьяноватого ерыжку.

Заполненные формулами бумаги Фабиан сложил в аккуратную стопку, придвинул к себе чистый лист и ровным почерком написал: «В президиум Российской Академии наук. Представляю вашему вниманию оригинальное решение так называемой «Задачи N тел», трактующей общие вопросы движения небесных тел в гравитационном поле. Предлагаемое мною решение базируется на новейших достижениях релятивистской небесной механики и рассматривается сквозь призму общей теории относительности…»

Тут он остановил уверенный бег пера. Ну, рассмотрел ты, Фабиан. Ну, нашел решение. И дальше что? Планеты и кометы начнут теперь по-другому мельтешить в ближнем космосе?

Нет, дорогой мой профессор Шереметев, все останется, как повелось испокон веков! И планеты-кометы будут точно так же прочерчивать свои траектории, и сам ты по-прежнему будешь бултыхаться в болоте пошлости, бессмыслицы и зеленой тоски. И ради чего? Чтобы еще раз увидеть во сне, как здоровенный дебил из специнтерната топит тебя в ледяной речке Селениях? Или чтобы наяву созерцать посконные рожи стукача Пиф-Пафа, проспиртованного питекантропа Аполлинария и прочих «соратников»? Ох и тошная же штука – жизнь!

Он резко выдвинул нижний ящик стола, не глядя сунул туда руку и ощутил в ней содержательную тяжесть пистолета «вальтер». Пора, мой друг, пора, покоя сердце просит… Как ты там излагал этому недалекому Зорину? «Распорядитесь сами своей жизнью или своей смертью»? «Если кишка не тонка»?

Он рассмеялся почти весело: вот сейчас и определим, господин профессор, толщину вашей кишки!

Спустя минуту в тесной железобетонной коробке глухо кашлянул выстрел. Страницы с решением «Задачи N тел» и письмо в Академию валялись, сброшенные брезгливо на пол. На столе, в кружке света белел один-единственный лист. На нем твердым почерком было написано: «Покидаю ваш кафешантан. До встречи в аду!».

А внизу приткнулась кособокая, пьяновато приплясывающая приписка – «Чудак покойник: умер во вторник, стали гроб тесать, а он вскочил да и ну плясать!».

Досье

Распечатка переговоров по рации, зафиксированных начальником опергруппы Управления Федеральной службы безопасности по Санкт-Петербургу и Ленинградской области старшим лейтенантом Сохатых.

– Вызываю Старшего Лесничего! Прием.

– Старший Лесничий слушает. Прием.

– Говорит Смотритель Леса. Докладываю: в 27-м квартале, квадрат 3, на границе 8-й и 9-й делянок расположено уединенное строение типа дачного домика. Прием.

– Мне известен этот домик, Смотритель. Далее! Прием.

– Так вот, вокруг него сплошь цветет земляника, а в самом домике каждый вечер поют песни. Прошу указаний: как реагировать на подобные возмутительные факты? Прием.

– Песни, говорите, поют? По пьяному делу, что ли? Прием.

– То-то и оно, что на трезвую! И песни все – тихие, задушевные, аж плюнуть хочется! Прием.

– Задушевные, значит, песни? И земляника вокруг сплошняком? Молодец, Смотритель, углядел! И впрямь – возмутительно! Значит, так. Приказываю: землянику всю скосить, строение – поджечь. Пускай себе поют на пепелище! Задушевно. Как поняли? Прием.

– Понял вас. Приступаю незамедлительно. Об исполнении доложу особо. Прием.

– Молодцом, так держать! Я тебя, Смотритель, в Егеря произведу. Будешь зверье в строгости содержать да командовать отстрелом. Мне нужны профессионалы! Все, отбой!