Текст книги "Дорога к людям"

Автор книги: Евгений Кригер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 25 страниц)

– Авиация! – сказал Куйбышев.

Успехом своим вся операция была обязана этому решению.

Куйбышев принял его сразу и проводил в жизнь упорно, настойчиво, неотступно, несмотря на возражения некоторых экспертов, несмотря на метели и шквалы, летевшие навстречу летчикам, несмотря на дальность и трудность маршрутов, которые приходилось преодолевать самолетам, прежде чем добрались они до Ванкарема.

Однако это отнюдь не было отчаянным предприятием. Работу правительственной комиссии отличали в те дни исключительная продуманность, точность, ясность, обстоятельность. Позже Ляпидевский рассказывал, что при встрече с Куйбышевым его поразило, как превосходно знал этот человек условия Дальнего Севера, его географию, его возможности и ресурсы.

Под руководством Куйбышева комиссия мобилизовала все средства, которыми располагала страна, для спешного проведения операции. Силы были расставлены таким образом, что каждая из спасательных экспедиций, каждый из отрядов, каждое из авиационных звеньев имели в резерве другие ресурсы. Продвигаясь на север, замещая резервами выпавшие звенья, все больше и больше суживая свой фронт вокруг одной точки на земном шаре – ледового лагеря, вся эта громада рано или поздно должна была достигнуть цели и вырвать обитателей льдины из рук смерти.

В самом начале работы комиссии за подписью Куйбышева полетела на восток телеграмма:

«Хабаровск, крайком партии.

...Выясните возможность оказания помощи челюскинцам на местных байдарках, шлюпках, возможность переброски из Петропавловска и Усть-Камчатска в рай Уэлен – Онман собачьего транспорта и обеспечения собак кормом, широкого использования всего местного населения в целях организации размещения челюскинцев».

В те же дни готовились к полету самолеты, находившиеся на мысе Уэлен. В те же дни из Петропавловска вышел пароход «Сталинград» с двумя легкими самолетами, а из Владивостока – «Смоленск» с семью самолетами и «Совет» с двумя самолетами. В те же дни Куйбышев телеграфировал в Хабаровск Доронину, Водопьянову:

«Создавшаяся обстановка требует вашего срочного вылета на Север. Значение ваших многоместных самолетов в деле спасения челюскинцев все возрастает, так моторы самолета Ляпидевского не совсем в порядке, а самолеты «П‑5», «Ш‑2» и «У‑2» запаздывают в сроках и имеют минимальную пассажирскую кабину. Правительство уверено, что возложенное на вас задание будет выполнено вами с честью. Дорог каждый час. Ежедневно доносите положение дел. Куйбышев».

Слова «дорог каждый час» на подлиннике вписаны карандашом Куйбышева.

В те же дни на двух купленных в Америке самолетах спешили к Чукотке полярник Ушаков и летчики Слепнев и Леваневский. Полярники всех стран ожидали, что Америка окажет помощь в организации спасения экипажа «Челюскина». Америка не оправдала эти надежды. Она ограничилась тем, что продала нам самолеты. Из Америки летели на Чукотку советские летчики.

В те же дни, оторвавшись от камчатского аэродрома, ринулось на Чукотку звено Каманина. Был направлен на Север отряд дирижаблей. Куйбышев телеграфировал в Ленинград С. М. Кирову:

«По сообщению Самойловича, «Красин» может быть отремонтирован за границей в полтора месяца, а у нас в четыре месяца. Непонятно, почему наши мощные верфи в Ленинграде и Кронштадте не могут сделать того, что можно сделать за границей. Уверен, что при напряжении усилий можно отремонтировать в более быстрый, чем полтора месяца, срок. Прошу детально ознакомиться с этим делом и поднять на ноги все партийные организации и массы для срочного ремонта «Ермака» и «Красина»...»

Киров поднял на ноги судостроителей. «Красин» был отремонтирован не за четыре месяца, как опасался Самойлович, не за полтора месяца, как предлагали иностранные верфи, а за 18 дней. «Красин» шел к лагерю Шмидта, обогнув Северную Европу.

В эти дни Куйбышев не прекращал и обычной своей работы в Совете Народных Комиссаров.

А время? Как удавалось ему руководить спасением челюскинцев, не поступаясь ни одним часом делового дня в Совнаркоме? Он по-прежнему следил за ходом работ на важнейших новостройках пятилетки, направлял усилия строителей Урало-Кузнецкого комбината, своими советами помогал людям Днепрогэса и свердловского Уралмашзавода, совещался с металлургами, энергетиками, горняками, вдохновлял ученых, стыдил сомневающихся, контролировал каждую цифру нового пятилетнего плана, деятельным своим вниманием охватывал всю громаду великих работ.

Приняв на себя руководство правительственной комиссией по спасению челюскинцев, Куйбышев отказался сократить свой рабочий день в Совнаркоме. Чтобы справиться с колоссальной нагрузкой, он поступил по-своему: расширил рабочий день до предела. А время и без того было рассчитано у него по минутам. Мы помним набросанный его рукою подсчет: в неделе – 168 часов; дальше колонками стоят часы, предназначенные для работы в РКИ, ЦКК, Совнаркоме, СТО, Политбюро Центрального Комитета партии; отдельной колонкой – комиссии, прием и т. д. Где-то в конце Куйбышев написал было: шесть часов отдыха. Но эта строка зачеркнута его же рукой.

Так он работал всегда. В дни челюскинской эпопеи люди, работавшие с ним, не знали, когда же он спит.

Поздно ночью в кабинете Куйбышева на основе дневных сообщений принимался окончательный план действий на предстоящий день. Куйбышев не знал, что такое усталость. Гигант с глазами ребенка, жизнерадостный, веселый, заразительно бодрый человек, он работал ночами. Потому он верил и в силу людей, которые вели героическую работу там, на Севере.

После двух неудач с неисправным самолетом Ляпидевского кое-кто из экспертов решил было махнуть рукой на этот самолет и на его водителя. Но Куйбышев верил в Ляпидевского. Радости его не было конца, когда Москву пришло сообщение о том, что Ляпидевский доставил на берег женщин и детей из лагеря Шмидта. Весь день Куйбышев был занят работой в Совнаркоме, не мог отвлечься ни на минуту. Лишь в 4 часа утра в Главсевморпути раздался телефонный звонок. Говорил Куйбышев. Он был весел необычайно.

– Ляпидевский-то, а? – повторял он. – Как хорошо, черт возьми, что я не послушал экспертов!

Однако он был требователен и настойчив. Одну из телеграмм председателю чрезвычайной тройки он закончил словами: «Не обижайтесь на неизбежные неприятные телеграммы, от которых не зарекаюсь и впредь». Когда тот же Ляпидевский из-за порчи мотора задержал следующие полеты в лагерь, Куйбышев радировал ему:

«Непонятна медлительность в деле вывоза челюскинцев. Правительство требует от вас и всего состава спасения всей экспедиции, а не одного случайного полета. Идеальных летных условий в Арктике не бывает. Предлагаю возобновить полеты из Уэлена при малейшей возможности... Исполнение донести».

Позже, встретившись с Ляпидевским в Москве, Куйбышев внимательно посмотрел ему в глаза, улыбнулся и спросил:

– Вы помните мою свирепую радиограмму?

Он обнял летчика, поздравлял, благодарил, но, очевидно, его продолжало мучить подозрение, что Ляпидевского мог обидеть резкий тон радиограммы. При следующей встрече он вдруг снова спросил:

– А вам в самом деле не было обидно получить такую радиограмму?

Наконец рассмеялся и сказал:

– Ничего, ничего, все хорошо, что хорошо кончается.

Самый тон тогдашних сообщений правительственной комиссии характерен для Куйбышева. Подробнейшим образом излагался в сообщениях ход операции, мельчайшие ее детали, продвижение самолетов, кораблей, доставка горючего и снаряжения, состояние погоды и, главное, настроение людей в лагере Шмидта.

Тревоги, связанные с судьбой героев-летчиков, Валериан Владимирович сам переживал необычайно остро, Когда однажды на восемь дней прервалась связь со звеном Каманина, летевшим с Камчатки сквозь штормы и вьюги, Куйбышев не находил себе места. С помощью телеграфа и радио он обшарил весь Дальний Восток, поднял всех на ноги и успокоился лишь после того, как летчики дали о себе первую весть.

Так работал этот человек в трудные, славные дни челюскинской эпопеи. Оптимизм Куйбышева, его несокрушимая уверенность в успехе правильно задуманного предприятия и на этот раз оправдали себя. Советская страна подняла людей из лагеря Шмидта со льдины и бережно перенесла их на берег.

...А через год Куйбышева не стало. На Красной площади стоял полярник Ушаков и плакал, как ребенок.

1935—1964

СУДЬБА «КИТОБОЯ»

Завод, каких немного на земном шаре, начал строиться как-то странно, навыворот.

1929 год. В лесу за городом Свердловском спешно, словно гонимые невидимой тревогой, инженеры вводят в строй цех металлических конструкций. В какой, собственно, «строй»? Остальных-то цехов нет...

Грандиозный технический абсурд: один-единственный цех, затерявшийся среди сосен, в лесу, в бездорожье. Это противоречит элементарным законам промышленного строительства. Первобытная земля... Еще не проложено от города шоссе... Нет водопровода, нет канализации, нет жилья...

В этом диком месте строители настойчиво добиваются своего, объявляют о рождении первого цеха.

Опрометчивость? Упрямство? Своеволие?

Все знали: в грандиозном комплексе машиностроительного завода один построенный цех – величина ничтожная. И вдруг из всей внушительной системы комбината тяжелого машиностроения люди выбрали и построили один лишь цех металлических конструкций.

Невероятное техническое уродство.

Вот из-за чего появилась на свет знаменитая в ту пору «веревочка». «Веревочка» заменяла собою шоссе длиной в тринадцать километров – от Свердловска до строительной площадки.

Начиналась «веревочка» простой пегой лошадью. Лошадь, запряженная в розвальни, пробивала путь через сугробы. За санями шли гуськом люди – землекопы, каменщики, арматурщики, инженеры, мотористы, секретарши и бухгалтеры.

Они шли из Свердловска, где было их жилье, в лес, к своему единственному цеху. Там они работали. К вечеру лошадь с санями поворачивала в обратную сторону, и люди плелись за нею назад, в город.

По «веревочке» ходил и Банников, начальник строительства. Никогда ему не было так трудно. Один из крупных командиров времен гражданской войны, он умел добиваться успеха в самых грозных обстоятельствах. Если видел опасность, если враг не таился, не прятался. А тут Банников чувствовал, что беда надвигается на стройку, но откуда – не видел, не знал. Здравый смысл, совесть коммуниста подсказывали одно: нужно упрямо наращивать темпы строительства. Любой ценой, пусть даже будут нарушены принятые во всем мире классические правила организации строительных работ.

Насилуя самого себя, попирая свой собственный жизненный и технический опыт, Банников совершал много нелепостей. Одной из них была та самая «веревочка», по которой он вел своих людей. Техники, мальчишки, плетущиеся за его спиной, могли бы сказать ему, большевику, инженеру, что еще на школьной скамье их учили любое строительство начинать с п одъездных путей. А он вел людей и тащил материалы по «веревочке».

Преступлением было отсекать от общего плана вот этот цех, торчавший в лесу. А он, улыбаясь, от кого-то отплевываясь, показывая кому-то кулаки в кармане, все же приказывал тянуть через сугробы «веревочку», вводил в строй цех металлургических конструкций, телеграфировал в Москву: работы идут полным ходом! Кого он хотел обмануть?

Кто-то сверху давил на Машинстрой. Но этот «кто-то» сидел в центре. Значит, Банников хитрил с центром? А ведь он привык думать, что именно центр должен вести, руководить, подгонять, а не тормозить дело.

Неизвестность томила Банникова. Он привык встречаться с противником лицом к лицу. А тут все словно туманом заволокло. Схватка с неведомым врагом истощала силы старого бойца. Александр Петрович начал седеть, головные боли, бессонница мучили его.

Уралмашстрой кое-как висел, держался на «веревочке». Он теплился против воли центра. Людям, работавшим на строительстве, казалось, что на этот раз неповиновение центру есть их долг.

Не один Банников хитрил. Хитрили все – каменщики, мотористы, техники. Все знали, что «веревочка» ужасна, но это была пуповина, которую нельзя оборвать, потому что без нее завод умер бы. Когда главный архитектор нажил на «веревочке» ревматизм и пытался уйти со строительства, уральцы назвали его дезертиром, чуть не «волчий билет» ему выдали, хотя и видели: архитектор не мог не уйти, он стал инвалидом.

Дело не в архитекторе. Нужно было слабых духом людей удержать от бегства, удержать на этой проклятой «веревочке».

Первобытная уральская промышленность – Невьянск, Алапаевск, где руду волокли лошадьми, Златоуст, Тагил, Нижняя Салда с растрепанными, слабосильными цехами – возводила Уралмашзавод – единственную тогда надежду на раскрепощение меди, угля, свинца, вольфрама, многих руд, спавших в недрах земли.

Роды протекали болезненно. Кое-где смеялись над этим диким строительством. Его ранили на ходу. Только завод начал строиться, как центр распорядился остановить работы, перевести строительство из Свердловска в Челябинск: этого якобы требует некая целесообразность.

Едва лишь удалось опровергнуть нелепую эту идею, как начавшиеся работы снова были приостановлены: центр предлагал кооперировать Уралмаш с очень старым заводом. Равняться на него значило сжимать размах строительства в десятки раз, сводить его до уровня стародавних машинных заведений чуть ли не демидовских времен.

Так распоряжался центр.

Кто мог знать тогда, что врагов уральской стройки нужно искать не в Москве, а в Париже, где обосновались рябушинские, манташевы и прочие главари контрреволюционной Промпартии? Они мечтали о реставрации капитализма в России. Из Парижа их ядовитые щупальца протянулись в Москву, в Главметалл.

Мог ли знать Банников, измученный схваткой с невидимыми, неизвестными ему врагами, мог ли знать он, что злейшие-то из них колдуют в Париже, а вредители, окопавшиеся в Главметалле, служат лишь исполнителями обширного контрреволюционного заговора?

Кто-то из них мешал рождению Уралмаша.

Скрипя зубами Банников начал было распродавать цемент, кирпичи, огнеупоры, только что добытые с боем. Главметалл распорядился законсервировать работы по сооружению завода-гиганта.

Тогда-то Александр Петрович и решил наплевать на элементарные законы строительства. Он бросил все силы на постройку одного-единственного цеха, сознательно оставив заботы о подъездных путях, о водопроводе, канализации, шоссе, о нормальном, планомерном выполнении проекта.

Все это вместе с пегой кобылой, с ревматизмом архитектора, постылой «веревочкой» понадобилось ему для того, чтобы телеграфировать наконец в Москву:

«Первый цех начат постройкой тчк никакие изменения в проекте больше невозможны тчк».

Это значило: «Баста. Родились!»

Это значило: жить, жить, жить! Урал не мог не породить Уралмаш – колыбель многих будущих заводов, Урал хитрил, как хитрит все живое, спасаясь от гибели, как хитрит жизнеспособное дерево, когда от него закрывают солнце и оно растет криво, уродливо, пока не сшибает препятствия окрепшим стволом.

Могучая жизнь оказалась сильнее мертвецов, хотя их поднялось против нее целое кладбище.

Вскоре Главметалл был ликвидирован. Уралмашстрой передали в ведение другой организации. Руки вредителей уже не могли дотянуться до колыбели завода-гиганта. И тут уральцы испытали возле своего цеха радость полузадушенного человека, которому открыли доступ к воздуху.

...1931 год. Конец февраля. За письменным столом, в бывшем лесу, сидит начальник строительства Банников. Александр Петрович постарел, его доконали неизлечимые головные боли – контузия от заочного знакомства с Промпартией.

В окно виден поредевший уральский лес, где еще недавно охотился инженер Зыков, помощник начальника строительства. Дичь распугана железным громом экскаваторов, подъемных кранов, транспортеров, сварочных машин.

Подъезжает из Свердловска красный автобус, снуют грузовики, рычат моторами мощные тракторы. На всех надпись: «Уралмашстрой».

Все стало гораздо легче, а вчерашняя нелепость с диким цехом в свердловском лесу оказалась своего рода техническим открытием. Если стоит на площадке готовый цех, почему бы его не использовать?

Конструкции для мостовых кранов, стальные колонны и балки для чугунолитейного и сталелитейного цехов, мачты для прожекторов Уралмашстрой изготовил в своем цехе металлических конструкций.

Так был найден важный в тех условиях и не лишенный остроумия прием: сооружать прежде всего те цехи, которые смогут работать на постройку самого же завода.

Банников ищет и находит возможность отказаться от услуг многих поставщиков. Завод сам себя строит. У него есть свои каменные карьеры, сушилка леса. Построены ремонтно-механическая мастерская, ремонтно-строительный цех. Где-то притулилась небольшая ваграночка, «самоварчик». Она льет чугун на всякие «домашние» надобности площадки. Очень смешной «самоварчик», если сравнить его с будущими гигантскими литейными.

А в завершающий день строительных работ, когда все подсобные цехи сдадут свой последний «домашний» заказ, они сразу станут основными цехами гигантского завода и будут строить уже не свой завод, а многие заводы, весь Большой Урал.

Этот принцип самовырастания – тоже хитрость Александра Петровича. Такое «натуральное хозяйство», черт знает как залетевшее сюда из средних веков, избавило Банникова от утомительного труда спорить с поставщиками. Уралмаш растет, поднимается, опираясь на свои собственные цехи.

Инженер Зыков ходит по строительству и видит, что вот этот корпус уже готов. А вот здесь, где еще ничего нет, кроме сосен, скоро поднимется самый большой в мире цех холодной обработки металла. А вот на этом месте скоро будут устанавливать два мостовых крана по двести тонн грузоподъемностью. Такой кран может поднять на свои могучие плечи, например, целых два паровоза или десять нагруженных вагонов.

В прокатном отделе герр Люрф, главный консультант машиностроителей, много лет работавший у Круппа, стучит кулаком по столу и самодовольно говорит о цехе холодной обработки:

– Пусть Америка попробует выстроить такой!

В его лице германская техника соревнуется с американской. Они – старые конкуренты, но Уралмашстрой от этого только выигрывает.

В кабинете начальника строительства кто-то вынимает из кармана камень. Это образец породы, сквозь которую пробивают туннель комсомольцы. Они объявили штурм, и вот уже больше недели молодые инженеры, мотористы, слесари по ночам превращаются в землекопов.

Идут, идут вереницы машин по новому заводскому шоссе.

Где же «веревочка»?

Банников в бывшем лесу откидывается на спинку кресла.

Черт возьми, все-таки уральцы перехитрили! Сейчас завод так легко прорастает вверх, будто его в самом деле рожает сама земля, вот эти горы, вот эта руда, выпирающие из недр медь, марганец, платина, уголь.

Головные боли, седина... Ладно. Ведь всем, кто ходил по «веревочке», нелегко было. Ладно...

Стук в дверь. Показывается очень виноватая, смирная фигура поставщика леса. Через минуту поставщик уходит, заискивающе улыбаясь. Будет лес.

Банников наклоняется над столом. Он работает. На строительстве четырнадцать тысяч человек. Через год завод должен дать машин общим весом на сто тысяч тонн.

Это будут прокатные станы, мощные экскаваторы, доменное оборудование, блюминги, слябинги, тюбинги – огромные кольца для шахт, шахтные крепления, каких еще не строили в стране.

Завод даст первоклассное оборудование для будущего Нижне-Тагильского металлургического гиганта, даст машины второй очереди для Магнитогорска и Кузнецка, для металлургии, для химии, для угля, для меди – для всего Урало-Кузнецкого комбината, сдвигающего Урал и Сибирь с насиженных мест.

Банников склоняется над столом...

Обо всем этом я рассказывал в очерке, опубликованном «Комсомольской правдой» в 1931 году.

Лет пятнадцать спустя я встретился в Свердловске с Георгием Лукичом Химичем – одним из талантливейших инженеров-конструкторов нашей страны.

Мы познакомились близко. В его судьбе я ощутил живую связь поколений, преемственность взглядов и убеждений, революционных по природе своей, унаследованных молодыми инженерами от таких доблестных большевиков-ленинцев, каким был Александр Петрович Банников. Да, когда-то и Химича потянула за собой его знаменитая «веревочка».

Вот как это было.

Весной 1929 года двое юношей, охваченные романтической тягой в неизведанные края, собрали немного деньжат, уложили в вещевой мешок харчи на дорогу, по смене белья, один перочинный ножик на двоих, большую карту земного шара с его океанами, джунглями, пустынями и отправились... сами не знали куда. Бывает у молодых людей такая полоса в жизни, когда неясный инстинкт приключений влечет их в далекие земли.

Зачинщиком путешествия был Георгий Химич, учившийся раньше в профшколе сахарного завода на Украине, возле города Глухова, потом работавший там же на паспортизации машин, пока не решил он, что самая интересная работа под землей. Паренек некоторое время был шахтером в Макеевке, увлекся горняцким делом. Так он и остался бы на шахте, но однажды врачи обратили внимание на слабое физическое сложение юноши и чуть ли не выгнали его из Макеевки.

Он вернулся на сахарный завод. Жажда новых впечатлений томила его. Он ощущал в себе силы для большого дела, но в туманных мечтаниях, свойственых юности, еще не нашел для них настоящего применения.

В поезде, направлявшемся куда-то за Уральский хребет, друзья раскладывали карту и часами выбирали дальнейший маршрут. Тихий океан... Приморские джунгли, охота за тиграми... Рыболовецкие промыслы на Камчатке... Бухта Золотой Рог... Владивосток, шумный, гремящий лебедками и кранами порт, где капитаны китобойных судов ищут смелых матросов...

Карту пришлось сложить и засунуть обратно в мешок: возле Свердловска денежные запасы приятелей кончились.

Путешественники сошли с поезда. Это было 1 мая 1929 года.

Последние рубли были истрачены на праздничные забавы и лакомства. А затем решено было устроиться на строительство большого завода под Свердловском, подработать денег для продолжения путешествия к Тихому океану.

Георгий намеревался пробыть на уральской стройке недели две, самое большее – месяц, но бурная жизнь пятилеток так захватила его, что и теперь, спустя тридцать пять лет, он по-прежнему живет и работает там, где потянула его за собой удивительная «веревочка».

Многих потянула она и привела к большому делу, к подвигу творческому: иные из тогдашних землекопов, каменщиков, чернорабочих стали известными инженерами, творцами невиданных в старой России машин. А тот лес, куда тянулась через сугробы «веревочка», расступился, раздался в стороны, освободив место для великана завода, каких нет в Европе, для нового городка, разросшегося возле цехов, для просторных проездов и улиц, для оживленного движения трамваев и автомобилей, для парков и молодых фруктовых садов.

Среди прочих работ, предпринятых на Уралмаше после войны, поневоле останавливал на себе внимание проект грандиозного рельсо-балочного стана для Нижне-Тагильского металлургического завода. Один этот стан должен был состоять из ста пяти сложных машин, управляемых с главного пульта, и протянуться в длину на шестьсот метров. В сущности, это целый завод, скомпонованный в один агрегат.

В проекте смело и виртуозно разрешен был целый ряд труднейших для конструктора задач. Одна только годовая экономия времени, достигаемая на советском рельсо-балочном стане, должна была дать стране добавочное количество рельсов, которое можно уложить на расстоянии между Москвой и Тагилом.

Кто же автор замечательного проекта? Мне ответили:

– Конструктор Георгий Химич.

Вот как надолго задержался близ Свердловска юноша, с географической картой в руках выбиравший для себя жизненный путь на заре пятилеток. За эти годы он стал выдающимся инженером-конструктором.

С юношеским увлечением он рассказывал, как захватило его тогда строительство завода в уральском лесу и не стало для него иной мечты, как быть инженером.

В ту пору за ходом работ на площадке следил пламенный человек, друг инженеров Серго Орджоникидзе. Чтобы ускорить возведение заводских корпусов, нарком индустрии требовал порою вместо обычных ежедневных сводок посылать ему фотографии строящихся цехов. На снимках виднее было наркому, что сделано за день, какой темп усвоен строителями, как быстро входит в жизнь замысел, еще вчера существовавший на кальке, в чертежах. Георгий Химич, один из строителей Уралмаша, в первую же неделю понял, что рождающийся завод-богатырь интереснее и важнее, чем самые привлекательные места на карте земного шара.

Он работал и в то же время учился.

Трудно пришлось ему на первых порах. В группе проектировщиков окружали его пожилые, солидные инженеры. Они косо посматривали на тщедушного и робкого с виду юношу.

– Не сможете вы здесь работать, – говорили они Химичу.

– Смогу, – отвечал он упрямо. – Все смогу.

Ему было особенно трудно потому, что никогда не мог он работать, слепо повторяя чужой опыт, шагая по чужим следам. Во всяком деле он любил добираться до самой сути, до первоосновы, чтобы ясно представить себе задачу и, отбрасывая старые рецепты, найти свое решение.

Настоящего знания техники у Химича тогда еще не было. А ему хотелось спорить с иностранными специалистами, кое-где подвизавшимися тогда на Уралмаше. Что-то раздражало юношу в их работе. Все как будто аккуратно, правильно, но, пожалуй, чересчур правильно и до тошноты скучно. Возятся со старыми справочниками, молятся на старые формулы, используют решения чуть ли не двадцатилетней давности. Георгий Химич, закончивший к тому времени курс наук в Уральском машиностроительном институте, пытался спорить, но куда там: иностранные спецы давили своим авторитетом, брезгливо отмахивались.

Немец, работавший в свое время у Круппа, твердил одно:

– Делайте так, как делал я, опытный майстер, еще двадцать лет назад. Ничего лучшего придумать нельзя.

Однажды Химич, питомец Уральского машиностроительного института, противопоставил бескрылому, мертворожденному проекту «майстеров» свой собственный замысел рабочей клети для тонколистового стана Чусовского завода. У «майстеров», не желавших и не умевших составлять расчетные данные в соответствии с габаритами старого завода, получалось так, что если нужно катать слиток в тонну, то весь цех нужно перестраивать, иначе клеть не влезет в прежние габариты. А Химич с молодыми товарищами сумел спроектировать свою клеть так остроумно, что она свободно «вписалась» в старое сооружение.

Вскоре всем ходом жизни «майстера» были вытеснены молодым поколением советских специалистов. Это было в годы первой пятилетки, когда гигантский завод только рождался, и многие из инженеров помнят, как выкорчевывали пни под сводами новых цехов и тут же давали первую плавку, сваривали первые конструкции для сооружения остальных цехов.

Трудности их не пугали. Упорству они учились у Банникова. С гордостью говорили друзьям, не. разделявшим их увлечения техникой:

– Мы инженеры одного из величайших заводов мира.

Боже мой, да разве кто-нибудь из нас мог даже мечтать об этом в ранней юности? Читали когда-нибудь «Тоннель» Келлермана? В детстве казалось, что нет лучшей книги о романтике инженерской профессии. Но как же все это мелко по сравнению с размахом наших пятилеток. Послушайте, да разве вам самому не хочется быть инженером? То-то вот и оно!

Такие люди, как Георгий Химич, – инженеры по призванию, по страсти, овладевшей ими в студенческие годы.

Еще в первые годы Уралмаша они сконструировали и построили непрерывнозаготовочный стан для третьего магнитогорского блюминга, и он работает до сих пор, а блюминг знаменитой фирмы «Демаг» выдыхался уже накануне войны.

В часы отдыха или на прогулке Химич вдруг задумается о чем-то своем, уйдет в себя так, что ничего не слышит вокруг, и станет отвечать невпопад, а спросишь, что с ним, он ответит:

– Да вот пришла на ум одна идея насчет смены валков сразу всей клетью. Можно избавить рабочих от изнурительного труда, а заодно добиться такой экономии времени, что завалим рельсами все дороги. И узелок в стане получается чертовски интересный!..

И не нужно в такие минуты отвлекать человека, не нужно соболезновать ему по тому поводу, что он, дескать, отдыхать не умеет, о себе забывает, гонит прочь все, что мешает ему сосредоточиться, – не нужно это и бесполезно. В этом творческом увлечении его счастье. Он инженер, творец нового в технике. Ему можно только завидовать.

Во имя этого счастья Георгий Химич в годы войны взялся за оружие, но и там, на фронте, была с ним заветная тетрадь с расчетами трубопрокатного стана. В короткие часы затишья между боями или на марше, когда месил грязь фронтовых дорог, молодой конструктор на ходу, в уме решал свою задачу, чтобы на привале вытащить тетрадь из вещевого мешка и при свете коптилки внести в нее очередную решенную формулу. Однажды снаряд угодил в избу, где остановился Химич. Только пепел развеяло ветром от заветной тетради. И Химич снова принялся за формулу и расчеты. Иначе он просто жить не смог бы. Когда победа вернула его к любимому труду, Георгий Лукич Химич с такой жадностью взялся за дело и, несмотря на долгий перерыв, так всесторонне был подготовлен к этому делу, что сразу вступил в спор с товарищами, по поводу уже готового проекта универсального стана.

На заводе изумились:

– Какой у него зверский голод на работу!

Химич нашел принципиально новое решение рабочей клети для стана, в соответствии с ним построил свой новый проект и на дискуссии блестяще его защитил. Один из виднейших в стране инженеров, консультант из Москвы, сказал тогда:

– Идея машины могла быть найдена человеком, который страшно истосковался по конструкторской работе. Сделано с душевным напором, с настоящей энергией мысли, компактно и смело. И, знаете, тут дело не только в таланте. Он романтик советской инженерии, какими и нам с вами следует быть.

Вскоре после войны Георгий Химич возглавил на заводе конструкторское бюро и принялся за проект гигантского рельсо-балочного прокатного стана.

Это – сооружение поистине уникальное по своему классу, размеру и мощности. Подобные машины создаются далеко не во всех странах, их насчитывают единицами в Европе и за океаном. Современный рельсо-балочный стан – творение техники зрелой и совершенной. И здесь Химич не пошел по проторенному пути. Он нашел свое, оригинальное, новаторское решение важнейших узлов машины. Он упростил целый ряд устройств, сделав их более надежными в работе, обеспечив ускорение всей операции проката и замену ручного труда.

В 1946 году на стенах конференц-зала Уралмашзавода во всю длину его развешаны были чертежи и схемы – Химич излагал на техническом совете идею рельсо-балочного прокатного стана.