Текст книги "Дорога к людям"

Автор книги: Евгений Кригер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 25 страниц)

Чертежей было так много и так велики они были, что для беглого обхода всей этой галереи понадобились бы не минуты, а часы. И новичку трудно было представить, как и когда, в какой срок возможно перенести сотни узлов машины с чертежей в металл, в жизнь, в работу нового исполинского цеха.

В мировой практике такого рода сооружения создаются один раз в двадцать – тридцать лет, и служат они индустрии полвека и больше.

Но вот весной 1949 года на заводе в Нижнем Тагиле, для которого проектировался этот прокатный стан, мы шли не по галерее чертежных листов. Мы шли вдоль линии готовых машин, работающих, обжимающих раскаленные оранжевые глыбы металла, протянувшихся на сотни метров в длину, занимающих целый корпус завода, образующих собой как бы широкий проспект, где из одного конца нельзя увидеть другой и прогулка по всем узлам сооружения может затянуться на целый день.

Все это, вместе взятое, вся эта республика сложных умных механизмов, иные из которых сами состоят множества отдельных механизмов и возвышаются в общем ряду, как дома из металла, – все это, вместе взятое, и составляет одну машину: советский рельсо-балочный стан конструкции Г. Л. Химича и руководимой им группы инженеров-уральцев.

Далеко же увела скромного, мечтательного юношу та первая «дорожка-веревочка», по которой вошел он в большой мир пятилеток.

Худой, как всегда, пожалуй, даже еще больше осунувшийся, чем обычно, счастливый, взволнованный, Химич следил за работой гигантских механизмов, повинующихся легкому движению руки оператора на пульте управления. На нем был старый фронтовой полушубок, изрядно почерневший от машинного масла. Во время бесконечного странствования по всем узлам прокатного стана, по узким проходам верхнего этажа, напоминающим капитанские мостики стоящих в ряд кораблей, по лестницам, ведущим в подземный мир машины, Химич терпеливо рассказывал об особенностях новой конструкции.

Он говорил о том, как своеобразными, порой неожиданными решениями удается конструкторам выполнять главные требования, предъявляемые к такого рода машинам: прочность, высокая производительность, точность профиля получаемых изделий. Он напоминал о законе советской инженерии – обеспечить в новых машинах наибольшие удобства для рабочих, облегчить их труд, сделать их не слугами, а повелителями гигантских машин.

Он вдруг улыбнулся и вспомнил, как на первом испытании, не слишком доверяя новым автоматическим устройствам, вальцовщики вооружились ломами, приготовились помогать механизмам, направлять в ручьи летящие по рольгангам огненные змеи металла. Вскоре сконфуженные, но довольные вальцовщики свалили все ломы в одну кучу: с этим покончено! Механизмы, управляемые с помощью электричества, отлично делают свое дело без всяких помощников.

Несмотря на исполинские объемы всех узлов прокатного стана и разнообразие движений, совершаемых им невиданным «коллективом» машин, поражает в них действительно остроумное, простое и ясное решение кинематических задач, сложнейшего комплекса одновременно и быстро производимых операций прокатки.

– Знаете, – сказал Химич, – есть у наших конструкторов поговорка: «Сложное всякий дурак выдумает. Ты Придумай простое!» Ошибки и всякого рода глупые сложности в нашем деле могут происходить только от неясности цели, которую поставил перед собой конструктор. Главное – определить ведущую идею, цель, чего ты хочешь. Остальное – дело техники, навыка, опыта, как у музыканта, когда родилась в его воображении тема симфонии, ясная мелодия, выражающая самый дух будущего произведения. Найти для нее оркестровые краски не столь уж сложно.

У нас у всех есть замечательный учитель, – продолжал Химич, – это наш завод, перед которым страна из года в год выдвигает все новые и новые, сложные, но зато и захватывающие, интересные задачи. Нас, конструкторов, приучили мыслить в масштабах всей страны. И не заслуга наша, а наше счастье, что необъятный, обращенный в будущее труд всего народа необычайно расширяет кругозор советского инженера. Он способен решать и решает такие проблемы в технике, перед которыми порою спасует самый талантливый инженер в Европе и за океаном, развращенный узкой специализацией, бездушным практицизмом, духом наживы капиталистического предприятия.

Мы шли сквозь грохочущий мир машин, насыщенный неистовым жаром и светом раскаленного металла. Мы почти бежали вслед за глыбой шафранно-оранжевой стали, без помощи-человеческих рук появившейся в русле механической реки и мчавшейся к валкам, обжимавшим металл с чудовищной силой.

Вот где-то глыба раскаленного металла словно замешкалась, отклонилась на долю секунды от заданного направления. И тут же откуда-то из недр машины выскочили стальные «руки», мягко и властно подвинули слиток, бросили его в первый ручей прокатного стана и следили за его быстрым движением, пока слиток не превратился в рельс, в частицу стального пути, по которому помчатся во всех направлениях советские поезда.

И в последнем «переулке» этого проспекта машин мы увидели, как рельсы попадают в распоряжение станков-автоматов, завершающих окончательную отделку и отправляющих очередную порцию готовых рельсов на склад в ту долю секунды, когда контрольные аппараты дадут сигнал, что обработка каждого рельса окончена.

И поразительно: на всем этом проспекте передовой, совершенной советской индустрии не было видно людей. Машинами повелевали операторы на пультах управления станом. Во всем ощущалась воля советского человека, инженера, творца, ученика пятилеток.

...Поздно вечером, когда закончилось торжество последних испытаний нового рельсо-балочного стана, городская гостиница наполнилась шумом молодых голосов, веселой перекличкой людей, видимо знакомых друг с другом, связанных многолетней дружбой, давней общностью интересов.

– Электрики, сюда! – взывал кто-то из вестибюля.

– Монтажники, потеснитесь!

– Где тут конструкторы, вот запрятались, схимники!

Вдруг оказалось, что вся гостиница в эти дни занята инженерами, создававшими уникальный прокатный стан, и что они страшно молоды, юношески влюблены в жизнь, готовы в этот праздничный день к самым сумасбродным шуткам, хотя все они вместе изо дня в день, из года в год работают над такими сложнейшими проблемами техники, которые в былые времена под стать были только убеленным сединами академикам.

Где-то ударила в потолок пробка из бутылки шампанского, где-то продолжали весело пререкаться монтажники и электрики, где-то во весь голос читали стихи. Георгий Лукич Химич распахнул окошко. В дальнем конце города дрожало в небе зарево – бессонные огни завода.

– А тем временем он работает, – сказал Химич, – он работает, он живет, наш рельсо-балочный стан!

– А помните свое путешествие к Тихому океану, на охоту за китами? – спросил я. – «Веревочку» помните? Все еще зарабатываете деньги на дорогу до океана?

Георгий Химич развел руками и рассмеялся.

– Да, вот как оно все получилось!

...С той поры, когда я поздравил Георгия Лукича с рождением нижне-тагильского прокатного стана, немало воды утекло. Созданные им гигантские машины работают на Урале, в Сибири, во многих промышленных районах нашей страны. Имя конструктора Химича известно и зарубежным металлургам. Он участвовал в проектировании прокатного оборудования для индийского завода в Бхилаи. В Европе, Азии, за океаном его считают одним из видных представителей советской инженерии, советской технической мысли.

Георгий Химич по-прежнему живет на Урале, в Свердловске. Он верен себе. Скромен в оценке своих успехов. Смел, настойчив, неутомим в творческом поиске, – ученик пятилеток, романтик, энтузиаст.

1961—1975

ЮРИЙ ОЛЕША

– Шевалье!

Это воскликнул в гостиной Евгения Петрова при виде вошедшего моего приятеля, высокого, стройного красавца, Юрий Карлович. Умел он восхищаться привлекательной внешностью других, нимало не заботясь о собственной. Определения его всегда были неожиданны, точны, порою романтичны и всегда кратки.

Отлично помню день двадцать седьмого года, когда в журнале «Красная новь» появилась поразившая меня повесть бывшего фельетониста-стихотворца газеты «Гудок» Зубилы – Юрия Олеши. Я прочел ее залпом, пораженный прозой нового склада, словами острыми, светящимися прозрачными гранями алмаза, соединяющими романтику с грубоватостью.

«Он поет по утрам в клозете».

Это поет оптимист, советский делец в хорошем смысле этого слова, кулинар по призванию, изобретатель новых сортов колбасы, инициатор сооружения современной колбасной фабрики, – такие энтузиасты нужны были в свое время наркому пищевой промышленности Анастасу Ивановичу Микояну, хотя об этом в повести ничего не говорится. Бабичев любит жизнь и хочет, чтобы ею наслаждались другие: революционер, комиссар гражданской войны, он поселил у себя комсомольца Володю, когда-то спасшего ему жизнь. И уж совсем как Христос, подобрал однажды на улице пьяного пошляка – «романтика», вовсе ему не нужного Кавалерова.

«Вы, может быть, обижаетесь: вмешивается, мол, человек в чужую жизнь?» – говорит он Кавалерову, давая тому приют, вместо того чтобы отправить пропойцу в милицию. Оказывается, «делец» не только требователен, бывает жестким на работе и дома. Он корректен даже с захмелевшим циником. Характеры Бабичева и Кавалерова у Юрия Карловича не прямолинейны. О мнимых противоречиях в натуре Андрея Петровича я уже сказал. Кавалеров же, неблагодарно стремясь мысленно смешать с грязью пригревшего его человека, – «он заведует всем, что касается жранья... я... при нем шут», – все же не может не оценить энергию и упорство Бабичева, в трудное время нэпа возглавившего сооружение фабрики «Четвертак», которая предназначена не только колбасу выпускать, но все, что освободит женщин от кухонных забот.

Впервые я встретил Юрия Карловича в тридцатых годах на улице возле дома, где жили Евгений Петрович Петров и Илья Арнольдович Ильф, с ними я знаком был с 1930 года, на несколько лет раньше. Все мы, запрокинув головы, смотрели на небо. День был на редкость ясный. В голубой дали мерцала золотая звездочка. То был один из первых наших стратостатов. Все мы были восхищены, но более всех – Юрий Карлович. Он не писал фантастических рассказов, но реально-фантастическое пленяло его, в повестях и пьесах обыденное оборачивалось «волшебным» или соседствовало с ним.

Люди в книгах Олеши отнюдь не просты. Посудите сами. Даже обыватель мечтает: когда-нибудь в великом паноптикуме будет стоять восковая фигура с дощечкой на кубе «Николай Кавалеров». И больше ничего. И все. Ах, скажут, это тот, что жил в великое время, всех ненавидел и всем завидовал, хвастал, заносился, был томим великими планами, многое хотел сделать и ничего сделал – и кончил тем, что совершил отвратительное, гнусное преступление... Вот как! Циник способен на самобичевание! Да, не существует «простых» людей. Каждый по-своему сложен... Я все думаю, кто не прямо, буквально, а косвенно, что ли, отдаленно напоминает Юрия Олешу? Франсуа Вийон? Поль Верлен? Что-то очень, очень отдаленное мерцает в таком сравнении. Александр Грин? Пожалуй. Только фантаст-реалист Грин – воплощение романтики. Олеша же, мы видели, неведомо как умеет соединить в одно черное с белым, пьяницу Кавалерова с прелестной Валей (быть может, образ ее навеян столь же прелестной женой Евгения Петрова, Валентиной Леонтьевной), восклицающего, обращаясь к ней:

– Вы прошумели мимо меня, как ветвь, полная цветов и листьев.

Неужели это говорит Кавалеров? Он. Нет, повторяю, у Олеши, как в жизни, натур однозначных. Каждый из его героев способен вдруг изумить вас чем-то неожиданным... Сблизившись позже с Юрием Карловичем, я продолжал спрашивать себя:

«Кого же напоминает в литературе Олеша?»

И отвечал:

«Только одного писателя. Самого себя».

У кого еще найдете вы фигуру, подобную Ивану – не Андрею, а Ивану Бабичеву, с его нахлобученным на голову котелком, нелепым в Стране Советов, шествующего по улице с еще более нелепой подушкой, не для сна предназначенной, а в качестве ширмы от нового мира?

«Не трогай наших подушек! – требует он неизвестно ст кого, от всех нас. – Не зови нас! Не мани нас, не соблазняй нас! Что можешь ты предложить нам взамен нашего умения любить, ненавидеть, надеяться, плакать, жалеть и прощать?.. Вот подушка. Герб наш. Знамя наше... Пули застревают в подушке. Подушкой задушим мы тебя...»

Кого? Правду нового строя... Олеша так далек от патетики, что, как видите, даже пафос бабичевской тирады не сопровождает восклицательными знаками. И я чувствую себя виноватым, – в моем отзыве о прозе Юрия Карловича гораздо больше восклицательных знаков, нежели в рассказах его и повестях... Роль Ивана Бабичева с блеском исполнял в Театре имени Евгения Вахтангова Анатолий Горюнов. Видимо, заразившись от читавшего свою пьесу Олеши, он даже, сам того не замечая, произносил слова и других ролей, других персонажей с интонацией Юрия Карловича. И другого Ивана Бабичева с его знаменем-подушкой, нежели Олеша, я не знаю, не помню.

Чаще всего бывал не очень-то склонный бывать в гостях Олеша у Евгения Петрова. Так было и на улочке близ Гоголевского бульвара, и в большом доме в Лаврушинском переулке. То сумрачный, то оживленный, Юрий Карлович так или иначе неизменно пленял всех парадоксами, взрывом описаний, картин, контрастных не только одни другим, но контрастных каждая в самой себе. «Просто» говорить он не умел, не мог, каждая фраза его как бы распускала многоцветный павлиний хвост, не столь длинный, однако, как у роскошной птицы. Дружил он с Михаилом Зощенко, близким к семье Петровых. Ироническое отношение к самим себе сближало Олешу и Михаила Михайловича. Автор невероятно, неотразимо смешных рассказов с предельно серьезным лицом гадал дамам по линиям на ладонях, предсказывая чаще всего нечто счастливое. Не знаю, всерьез ли он гадал, но Юрий Карлович при этом смотрел на доверчивых женщин смеющимися глазами.

Итак, романтик, скрывающий это свое свойство намеренным порою прозаизмом высказываний, даже дружеской грубоватостью. Разумеется, романтик. Помните, как некий молодой современный человек идет в Москве по бульвару. Льет сильный дождь. Тростью вместо шпаги сражается с ливнем, парируя каждую струю, виртуозно отражая каждую каплю, оставаясь сухим в стене дождя.

Вечно безденежный Олеша. Порою бесприютный, – то ли забывали они с женой уплатить за несколько месяцев за квартиру, то ли давно, давно не было гонораров. Издавался Олеша редко, хотя был в числе литературной элиты. Оттачивал каждую строку так тщательно и долго, варьируя ее, что срок договоров истекал, и книга откладывалась изданием на год и больше. А ее ждали, ждали... Отчего-то преследовал его образ нищего. Нищего, богатого разумом и талантом, никому не ведомым. Мечтал написать пьесу под таким названием – «Нищий». Ведь в пьесе «Заговор чувств», поставленной у вахтанговцев, и Кавалеров и Иван Бабичев – нищие, один из них инженер, но не работает, другой вообще невесть кто.

Собирался Юрий Карлович написать пьесу или роман о необыкновенной нищете необыкновенного, невиданного нищего, а сам цену деньгам не знал совершенно. Однажды поздно вечером, по звонку приятелей, я зашел в ресторан «Националь». На площадке между первым и вторым этажами сидел в кресле Олеша. Спросил меня:

– Вы наверх, Женя? Мне скучно. Пойду с вами.

Найдя своих знакомых, я подвинул стул Олеше, сел рядом. Компания заканчивала ужин. Графинчики пустые. Увидев перед кем-то бокал с недопитым пивом, автор «Зависти» попросил меня:

– Как-нибудь незаметно подвиньте мне бокал.

– Зачем? – удивился я, подозвал официанта, и тот, хотя ресторан вот-вот закроется, принес две бутылки «Ленинградского». Юрий Карлович выпил полбокала и отставил пиво:

– Превосходное. Жаль, пить больше не хочется.

Что это все значило? Сцена из пьесы «Нищий»? У ее автора нет с собой денег?

– Будьте добры, – подозвал он официанта. – Сколько с нас?

Официант назвал стоимость двух бутылок пива.

– Нет, – досадливо отмахнулся Олеша. – Плачу за весь стол. Очень милые молодые люди! Очень.

Они, и в самом деле милые, в один голос запротестовали:

– Что вы, Юрий Карлович! Мы ведь ужинали, не только пиво пили.

– Самолюбивые, – ворчал Олеша, выходя на Манежную площадь. – Подумаешь – Жюльены Сорели! Я гонорар за сборник получил.

– На что похоже это облако? – спросил, указывая на безоблачное ночное небо.

– На рыбу, – отозвался я, как Полоний.

– На дыру во Вселенной. Нет даже облака. И, знаете, еще на что похоже? На безоблачное ночное небо. Для тех, у кого нет воображения. Вы умеете мечтать? Влюбчивы?

– Очень.

– Я тоже. С детских лет. Вы любили девушку старше вас, когда было вам пять лет?

– Да. Это было на юге в начале века. Марии Юндт было пятнадцать, мне на десять лет меньше. Вы узнали это по себе?

– Да.

Влюбленность в прозе Олеши – всегда открытие, открытие нового, неведомого, страшного и неизбежно-необходимого. Пьеса и спектакль «Три толстяка». Чувство любви героев сказки и для Олеши также – олицетворение воли к свободе, ненависть к поработителям. Убеждения, редко высказывавшиеся писателем прямо, публицистических статей он не писал, почти не писал, лишь изредка, политические же взгляды выражал опять-таки не прямолинейно (хотя иной жизни, нежели при социализме и неустанном движении к строю идеальному, не признавал), а устами своих героев и достаточно для читателя понятно между строк рассказов, повестей, романа, пьес.

Главный герой «Трех толстяков» многолик, это – народ. Оружейник Просперо, канатоходец Тибул, их единоверец и друг свободолюбивый доктор Гаспар Арнери. В пьесе, в спектакле – сарказм над толстыми, олицетворяющими всю жирную накипь старого, еще не уничтоженного мира. Луч в мире света – девочка Суок. Уверенность в конечной победе торжества мира и людей света Юрий Олеша выразил тем, что страшные события и тревоги перемежаются с эпизодами веселыми, и спектакль МХАТа, и в 1935 году воплощавший ту же тему, те же настроения уже в балетном варианте ГАБТ в целом порождали у зрителей чувство оптимизма.

Странно, еще во времена, далекие до старости, Юрий Олеша думал, писал о смерти. Оптимист же! Пылкий. Взрывающийся то гневом, то радостным восклицанием. Легко воспламеняющийся, как многие поляки. А вот – размышлял о смерти. Есть у Олеши рассказ «Лиомпа». Умирает человек в одиночестве. Близость кончины ощущает он в том, что прежде всего уходят от него вещи. Неизлечимо больной лежит в постели. А скудная утварь его уходит. Дешевый гардероб... Столы – и письменный и обеденный – одновременно. Табуретка. Ненужный давно уже графин для вина... Они тут, близко от умирающего, но их нет. Один за другим предметы теряют для него практическое значение. И уходят из его сознания, то есть умирают вместе с ним. Умирают? В том и ужас – они останутся, а он уйдет! Он, их хозяин, уйдет!

При мне Юрий Карлович о смерти не говорил никогда. Уроженец жизнерадостной Одессы, в отрочестве, хоть и ненадолго, футболист, отрок, для которого Кумиром был Сергей Уточкин (отчаянно смелый пилот-самоучка), мальчуган, до слез смеявшийся при виде приключений знаменитого тогда Макса Линдера, – Олеша до конца дней своих влюблен был в жизнь и ненавидел смерть, кому бы она ни угрожала. В одном из рассказов мы видим девчат, водителей тяжелых машин-катков, разглаживающих горячий, только что уложенный асфальт, и эта будничная в общем картина искусством писателя наполняет нас чувством гордости и полноты существования. В другом рассказе молодой человек признается молодой же Леле: он видит несуществующий мир. Она бросила на землю абрикосовую косточку, а перед Шуваловым мгновенно вырастает абрикосовое дерево. Он разговаривает с Исааком Ньютоном. Видит то самое абрикосовое дерево. «Нет, это яблоня», – возражает ученый раздраженно. Что творится с Шуваловым?

– Это от любви, – объясняет Леля, и она права.

Нет ничего дороже и реальней любви. И когда дальтоник, для кого груши – синие, просит взять его радужную оболочку, дать ему взамен любовь к Леле, Шувалов отказывает иронически, – идите покушайте синих груш! Влюбленность побеждает все, как богиня Нике!..

Работал Юрий Карлович и в кинематографии. Хотя Федор Достоевский отрицал возможность перенести его «Идиота» на сцену, это в самом деле чрезвычайно сложно, Олеша создал пьесу по гениальному роману, изложив в коротком по времени киноповествовании события, изложенные Достоевским на сорока печатных листах!.. Это мог сделать лишь человек, кому близок по духу бесконечно добрый, человечный и все же земной князь Лев Мышкин, жертва своей красоты и гордости Настасья Филипповна, самолюбивая, и жалеющая, и презирающая, и влюбленная в князя Аглая Епанчина, – писатель, для кого жалок, отвратителен своей подлостью, достоин лишь уничтожения мир корысти, наживы, жестокости, мертвый со времени своего рождения... Не для экрана создал свой вариант романа Юрий Карлович – для Театра имени Вахтангова. Но в иных сценах одноименного фильма Ивана Пырьева присутствует самый дух, настроение, философское осмысление романа Юрием Олешей.

Юрия Карловича можно было встретить рано утром на улице Москвы. Идет одинокий человек по пустынному еще городу и улыбается. Это редко случается с теми, рядом с кем никого нет. Тем же свойством обладает Виктор Шкловский. Тот и другой умеют беседовать сами с собой. Пришла в голову забавная мысль и материализовалась в улыбку.

Работал Олеша не только за письменным столом. Он работал всегда и везде. На улице записывал карандашом счастливую мысль на обшлаге рукава сорочки. В гостях – на обоях, если не случалось под рукой бумаги. Есть квартиры, где еще можно найти стены с сохранившимися записями Юрия Карловича, хотя память у него была феноменальная, как у Валентина Катаева. И строг к себе Олеша был столь же, как автор повести «Белеет парус одинокий». Иногда Валентин Петрович работает все утро, выйдет из кабинета и, торжествуя, говорит жене своей Эстер:

– Написал две неплохие фразы!

Две!

И еще – умел Юрий Карлович, по словам Шкловското, стремиться к точке, каким бы ни было безмерным его воображение. Многое ценное и редкостное отбрасывал, иначе, способный работать за столом и где бы то ни было, он издал бы не меньше книг, нежели Оноре де Бальзак. Этим Олеша близок Чехову поры его художественной зрелости.

Часто герои Юрия Карловича по духу своему люди будущего. Одаренные и благожелательные, как тот садовник, что у Зощенко вместо выговора или штрафа наказывает нарушителя порядка цветочком в виде презента, или милиционеры Маяковского, раздающие невинно провинившимся апельсины.

...22 июня 1941‑го... Олеша оказывается в пору войны в Ташкенте. Далекий гул сражений слышен ему и там. Может, он тайком плачет. Но верит в победу. Сражается по-своему – работой. Пишет сценарий. Представляет себя солдатом, – вот по сигналу комиссара вскакивает на бруствер траншеи, бежит в сторону атакующих немцев, стреляет, стреляет... Это он, Олеша, такой добрый, человечный, влюбленный в людей. Да, это он. Он способен и ненавидеть – врагов своего народа, нашего строя жизни. Москва, Москва... Снова Олеша за работой. Книга воспоминаний – «Ни дня без строчки». В сущности, это своеобразный роман о детстве, юности, размышлениях зрелого человека... Работу свою он начал в Одессе стихами. Друзьями, даже Эдуардом Багрицким, признан был чуть ли не лучшим среди них. И однажды испытал и успех, и огорчение. Читал стихи уже маститому тогда, хоть и молодому, Алексею Толстому. Тот похвалил. Но, усмехаясь, посетовал на одну неточность, какую, впрочем, я позже заметил в его собственном романе «Сестры».

Вы не встретите больше Юрия Карловича на улице, ни грустным, ни улыбающимся. Но мы видим его, видим явственно. Он живет во всем, что печально или радостно, грустно или полно юмора...

1977