Текст книги "Дорога к людям"

Автор книги: Евгений Кригер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 25 страниц)

Вот с такими людьми нужно работать. Но разве много таких? Лодыри, лодыри одолевают промысел.

– Вранье! – говорит Борц. – Покажите мне лодыря!

Ему показывают слесаря Рубцова. Этот лихой парень прошел неуязвимым через ушаты, ведра и бочки ругани. Ее изливали на него все шесть сменившихся начальников, но он подсыхал на солнышке, равнодушный к упрекам, взысканиям, увещеваниям, уговорам. Борц пришел к нему. Неожиданно попросил взяться за самую трудную на промысле работу. Он не ругал, он просто воодушевлял Рубцова, он утверждал, что Рубцов незаменим, никто, кроме Рубцова, не сможет выполнить важнейшее поручение... Слесарь смотрел на Борца, не веря своим ушам, но вдруг набрался решимости, воспламенился и пошел заворачивать на промысле необыкновенные дела.

– Где ваш лодырь? – кричал Борц хулителям.

Но тут с промысла пришли и сказали, что Рубцов опять сдает. Борц идет к Рубцову и шепчет ему на ухо, что если такие золотые руки, как рубцовские, бездействуют, то на кого же надеяться промыслу? И Рубцов, как павлин, раздувается от гордости, выпячивает грудь и наваливает себе на спину черт знает что, он выводит промысел из прорыва, он становится великим.

К Борцу приходит дежурный слесарь и говорит, что обойти за ночную вахту тридцать буровых он не согласен. Семен Борц, заведующий промыслом, оставляет свой кабинет, идет со слесарем на дежурство, обходит за ночь не один, а три раза все тридцать буровых и доказывает, что при этом можно еще часа полтора из вахты побездельничать. По пятам за ним ходит дежурный слесарь. Выражение лица у него восторженное. Он побежден, он доволен своим поражением. Ай-ай-ай! Вот это урок, это пример.

– Наврали на золотых работников! – кричит Семен Борц.

И вдруг отменяет все договоры по социалистическому соревнованию. Профком ощетинивается – это еще что за выходка со стороны партийца?

– Рву бумажное соревнование! – отвечает Борц и первый в бакинских нефтяных районах доводит план до буровой. Он разбивает прежнюю махину промысла на три цеха – глубоко-насосный, компрессорно-эксплуатационный и цех перекачки нефти. План цехов Борц разносит по буровым и заново начинает соревнование. Промысел берет разбег снова.

Все, буквально все, становятся ударниками.

– Хитрецы, – задумывается Борц. – Они могут меня надуть. Не верю торжественной бумаге. Крик, шум, поди разберись!

Он зовет промыслового статистика. Они шепчутся с ним ночами, возятся с картонными карточками.

И когда один из слесарей приходит жаловаться, что работает он много, а получает мало, Борц вдруг заявляет:

– Знаешь, дружище, давай-ка я переведу тебя на сдельщину. Жалованье ты огребаешь по три рубля пятьдесят в день. А по сдельщине выйдет тебе ровно девяносто копеек.

И слесарю показана была его личная карточка, как бы фотография рабочего дня, где увидел он всю свою ленивую, нерадивую работу. А ведь был вроде передовиком в соревновании. Так Семен Борц разоблачает показное, бумажное соревнование.

Борц знает всех, писал я тогда. И всем друг, он работал с каждым в буровой, в реве фонтанов. И вот он спокойно маневрирует людскими ресурсами промысла. Возможность аварии, прорыва, катастрофы всюду предотвращена у него опорой на людей надежных, испытанных в боях за нефть. Каждый на своем участке становится человеком ответственным, командиром.

– Что значит единоначалие? – спрашивает Борц. – Это значит, что каждый из нас – начальник в своей работе.

Сам Борц, красный командир, вспоминает в Сураханах свой фронт. Он переносит фронт двадцатого года в девятьсот тридцатый год.

– Что такое? – спрашивает он у рабочих.

Они отвечают, что фонтан засорен подземным песком, администрация запретила прочищать: опасно. Рабочие, в общем, недовольны такой административной осторожностью.

– Конечно, глупости! – кричит инженер. – Выдумали опасности во время прорыва.

Он обращается к коммунистам, собирает вокруг себя комсомольцев, вместе с ними колдует в онемевшей буровой и пробивает пробку. Свирепеющая с каждой секундой нефть бьет в лицо, в глаза, в рот. Борц и смельчаки добровольцы гонят трусов, сменяют друг друга под нефтяным ливнем, принимают на свои спины хлещущие недра. Через шесть часов все они, с обвисшими от страшной усталости руками, идут через промысел и встречают комиссию специалистов.

– Мы идем исследовать пробку, – говорит комиссия.

– Откупорена ваша пробка, – отвечает Борц и выдавливает нефть из ослепших глаз. – Можете записать в протокол...

Какая же сила помогала таким инженерам, как Борц? Все та же. Главная. Решающая. Люди! Влюбленность в людей.

О Семене Борце можно рассказывать много. Это боец, революционер, коммунист, инженер нового, советского склада. Таких выдвигала жизнь на заре пятилеток. Инженер он божьей милостью, знаниями, талантом, и все-таки главное в нем – безграничная вера в людей, работа с людьми, восхищение ими. Правда, не забудем, что было ему кем восхищаться. Он оказался в ту далекую пору в среде закаленного, дружного, доблестного рабочего класса Баку... Помню свою короткую, скромную телеграмму, посланную в редакцию осенью 1930 года: «На шестом промысле Сураханов суточная добыча выражалась в 2800 тоннах нефти. Через пятьдесят дней после прихода инженера Борца добыча возросла до 3500 тонн».

Начало великих работ, трудное, сложное, как начало всякого наступления, и в самом деле часто напоминало сражение – с его воодушевлением и опасностями, с его жертвами и победами. Особенно это относится к огнедышащему нефтяному Баку. Тут все чревато бедствием, взрывами, пожарами, и в те ранние годы мы в центре города не раз слышали зловещий гул укрощаемого где-то фонтана, долгий, бесконечный шум, напоминавший о том, что взбесилось чрево земного шара, что днем и ночью, порою неделями напролет, черные, задыхающиеся от густой едкой нефти люди ведут геройское единоборство с недрами. Все мы, и взрослые, и мальчишки, знали в лицо Мамиконяна, с восторгом и страхом бежали за его машиной в минуты тревоги, – начальника пожарных команд «Азнефти» знала вся страна, так велика была его слава и так понятна всем опасность пожаров на Апшероне, насыщенном скрытым, затаенным огнем. Теперь-то люди совладали с этой опасностью, почти устранили ее новой техникой, железной дисциплиной – всем, что человек может противопоставить слепой и часто жестокой природе нефтяных месторождений.

А тогда... А тогда свои герои нужны были всюду, как нужны они на фронте, в бою.

У промысловой конторы стоит ослепительная машина. Сам Баринов, начальник «Азнефти», приехал из Баку на пятый промысел. У Борца где-то у черта на куличках громыхает поспевший фонтан. Туда нужно срочно перебросить флянцы. Нет грузовика. Надменный, скучающий, сидит шофер на блистательном «паккарде» Баринова. Через минуту он стоит на земле, обескураженный, и смотрит, как сидящий за рулем Борц на щегольском автомобиле перебрасывает к ревущему фонтану свои многопудовые ржавые флянцы.

Вечером Борц разговаривает с Бариновым,

– Что ж ты государственную машину ободрал? – спрашивает начальник бакинской нефти.

Борц смотрит на «паккард». Вид у того действительно неказистый. Борц выхватывает из кармана пятьдесят рублей и дает Баринову. Он считает, что большего ремонт обивки не стоит. А пятьдесят рублей – это все же меньше, чем сотни тысяч рублей – цена спасенного фонтана.

– Рискованный парень, – высказываются стоящие рядом рабочие и при укрощении следующего фонтана заимствуют у инженера его умение рисковать.

И вот в самые трудные дни лихорадивших Сураханов у Борца вдруг смолкает на промысле самый надежный, мощный фонтан. В конторе собирается глубокомысленная комиссия. «Причины неясны, необходимо длительное изучение...» – записывает секретарь в графе «Слушали».

А Борц проводит свой выходной день на промысле. Возле больного фонтана его уши терзает катастрофическая тишина.

Теперь-то можно без волнения и тревоги вспоминать те времена, рубеж между двадцатыми и тридцатыми годами, когда возникала неотступная необходимость форсировать «осветление» программ нефтепереработки, другими словами, резко увеличить производство «светлых» нефтепродуктов, нужных моторам. С крестьянской лошадки страна пересаживалась на тракторы и автомобили.

Процесс «осветления» программ начинался мучительно. В Баку строился и опасно «бунтовал», не подчинялся людям первый в стране крекинг-завод. По тому времени предприятие новое, для нас очень сложное, со многими неизвестными. Взялись сооружать его по договору специалисты английской фирмы «Виккерс» – Ломакс, Джексон, шотландец Ванан.

В двух словах и весьма приблизительно поясняю: в условиях высоких температур и огромного давления молекулы мазута при крекинг-процессе расцепляются так, чтобы, перестроившись заново, полученные частицы дали в результате иной продукт – высокосортный бензин, пригодный для автомобилей и самолетов. Первый патент на этот чудо-процесс, напомнивший мне в юности библейские фокусы Саваофа, создавшего-де за шесть рабочих дней и землю, и небо, и даже лягушек, был получен еще в 1891 году русским инженером, впоследствии почетным академиком В. Г. Шуховым.

Но получилось так, что уже в советскую пору строительство и освоение первого крекинг-завода было поручено специалистам английской фирмы, – видимо, нужда наша в высокооктановых сортах бензина была так велика, что избрали «скоростной» вариант рождения нового для нас предприятия.

Скоростной вариант не удался.

Самоуверенные британцы завод построили, а вот освоить его не могли. Не знали, не понимали, как он должен работать. Завод оказался умнее и упрямей специалистов «Виккерса». Озадаченные, они пытались все же пустить завод, но чудовищная энергия, заключенная в нем, отвечала взрывами. В среде англичан не прекращались распри, осложняемые субординацией и разницей в служебном положении каждого из них. Глава группы и автор проекта Ломакс на людях делал вил, что все в порядке, дела идут хорошо. А завод стоял или взрывался. Взрывался. Взрывался и вспыльчивый Джексон – знающий, честный инженер. Он осмеливался доказывать Ломаксу, что проект кое в чем грешит. Старый специалист Ли склонялся к тому же, но молчал, не желая портить отношения с Ломаксом. Шотландцу Ванану, оператору, было труднее всех. Он стоял у пульта управления и ждал, когда все полетит в тартарары, весь завод, как это было когда-то в Америке.

Время шло. Программа «осветления» нефти была под угрозой. И вот на лихорадивший крекинг-завод стали приходить молодые специалисты из Бакинского политехникума. Пришел инженер Злобинский. Пришел Юрий Богословский, студент. Вместе с другими они начали разгадывать опасные тайны крекинг-процесса. Повторяю, время первой пятилетки часто требовало настоящих подвигов от рабочих, строителей, инженеров. Был опытный пуск завода, очередной. Надменный Ломакс одним своим видом гарантировал успех. Инженер Злобинский и шотландец Ванан ходили возле камер, надеясь: наконец-то успех!

Крекинг-установка не подчинялась британцам, то и дело взрывалась в разных местах. Наши инженеры, подчиненные Ломаксу, обменивались наблюдениями, крича друг другу на ухо: насилие над запертым в реакторы веществом сопровождается нестерпимым визгом. Они чувствовали, знали: Ломакс в чем-то ошибается. Шотландец болел туберкулезом. Ходил в шерстяной курточке даже летом. Это спасло ему жизнь, когда раздался взрыв и пылающий мазут обрушился на людей.

Злобинский кинулся к месту аварии, бежал сквозь огненный коридор. Крекинг-установку от огня отстояли, героя спасти не удалось. Вскоре он умер от страшных ожогов, один из героев трудного освоения крекинг-процесса.

В июле 1929 года англичане отказались продолжать работу, передали нам завод с 50‑процентной скидкой против договора, заплатили неустойку и уехали. Так и не сумели совладать со своим же заводом. Им надоело взрываться.

А один из важных участков «осветления» программы по нефти, непонятный, таинственный крекинг-завод, все еще стоял без движения, без пользы для набиравшего темпы народного хозяйства.

Таким образом, для бакинских инженеров чисто техническая задача освоения нового завода становилась задачей политической, классовой, революционной, поскольку каждый участник на обширном фронте пятилетки по-своему определял общий успех революции на тринадцатом году существования Советского государства.

Сроки, сроки!

С посланцами «Виккерса» церемонились. Нашим специалистам сразу отпустили минимум времени на завершение всех работ. Ждали бензина первые советские автомобили. Завершалось сооружение Сталинградского тракторного завода. Расправляла крылья наша авиация.

«Непонятный» завод оказался в руках советских специалистов. Студент-стажер Юрий Богословский стал дежурным инженером в загадочном по тем временам мире крекинга. Долго не мог он застегивать наглухо воротничок сорочки, помнил, как трудно было сорвать такой же воротничок с охваченного пламенем Злобинского. Наши инженеры изучали грозные законы крекинга, перестраивали процесс, искали для завода нужный режим. 9 февраля 1930 года, раньше срока, крекинг вступил в эксплуатацию. Правительство прислало людям завода приказ-благодарность.

Давно это было, но память и теперь возвращает меня в прошлое, к тем дням, когда первая пятилетка набирала темпы и силы, когда необыкновенные трудности строительства порождали и необыкновенных героев, когда многое делалось впервые, и никто нам не помогал, и все же мы шли вперед и вперед.

...Снова я зову вас в лето 1930 года. Страна шла к Шестнадцатому съезду партии. Бакинцы шли к шестнадцатому подземному горизонту.

Сегодня это может показаться наивным, но тогда, тогда... Тогда люди Биби-Эйбата, азербайджанцы и русские, грузины и армяне, нефтяники, – тогда они придавали особое значение такому совпадению: то был съезд развернутого наступления социализма по всему фронту, а у них тоже развернулось героическое, трудное наступление к неизведанному шестнадцатому горизонту.

И самое это слово – «горизонт» – отождествлялось у них с новыми горизонтами, новыми далями, что откроет перед всеми партийный съезд. И они работали как черти, они не считались ни со временем, ни с усталостью, ни с опасностями, они совершали чудеса настойчивости и упорства, пока наконец земля не дрогнула от далекого гула и ударил фонтан чудовищной силы, об укрощении которого можно было бы написать целую книгу.

О том, как это было, расскажу словами тогдашней своей корреспонденции в «Комсомольскую правду».

...Биби-Эйбат лежит за правым, холмистым плечом Баку. Он черен, жирен, расположен в большой котловине. Полукругом стоят вокруг него черствые, мертвые горы. Они проржавели рыжей пылью, ничто живое не растет на холмах.

Как стволы гигантских пушек, со дна Биби-Эйбата упираются в небо буровые вышки. Они стоят как черный лес без ветвей и листьев. «Кукушка» – промысловый поезд – двумя крыльями путей облетает выстроенный людьми лес.

Ее встречают с двух сторон странные существа, кивающие железными головами на длинных железных шеях, – глубокие насосы. Они качают нефть из чрева планеты маленькими глотками и все машут, машут длинными шеями и железными головами. Ненасытные сосунки величиной в слона.

Слева горы расступаются. Целая буря кислорода, чистоты, свежести, голубизны врывается в жирное удушье и жар Биби-Эйбата – море... Неподвижный воздух Биби-Эйбата густ: он входит в легкие, как отравленное масло, он бредит дымом, пожарами, газом. Черная от нефти земля чавкает под ногами. Тысячи солнц плывут в нефтяных лужах. Нефтяные реки, нефтяные озера в канавах и ямах-ловушках текут, блистая радугой. По пути к морю их перехватывают насосы и по трубам вгоняют в резервуары.

Резервуары стоят в черном лесу вышек, как банки с консервами из жира нашей планеты.

Воздух – нефть. Земля – нефть. Море – нефть. Жизнь на Биби-Эйбате, дыхание на Биби-Эйбате, работа на Биби-Эйбате – нефть.

Люди Биби-Эйбата – азербайджанцы, русские, армяне, татары, грузины – готовились к Шестнадцатому съезду партии.

Двенадцать месяцев шла к шестнадцатому горизонту буровая партия скважины номер 132. Шестнадцатый горизонт, или шестнадцатый пласт, разведывался впервые. Это один из самых глубоких и обильных пластов нефтеносной земли. 1080 метров были пройдены, земля расступилась под вращающейся сталью.

Был близок шестнадцатый горизонт. Тогда наступили те самые четырнадцать дней, о которых страна знает только по скупой телеграмме ТАСС в десять строк.

6 июня 1930 года бурильщик с вышки 132 телефонировал в контору заведующего промыслом рабочему Фомину. Фомин слушал голос бурильщика, плохо понимал слова, но смысл обнаруживался со страшной силой. Бурильщик голыми руками не мог удержать бунт планеты, давление земного шара. Фомин выскочил из конторы, его несло к буровой.

...Глубина 1080 метров, поди останови!

Добежал. Вышка. Бил в уши дальний глубинный гул. На километр с чем-то внизу, в скважине, ревела разбуженная нефть. Рвутся, давят, напирают через назревающую нефтяным фонтаном скважину газ, подземные воды, дремавшие миллионы лет.

Фомин, рабочие, инженеры заперли глотку скважины чугунной задвижкой. Газ изнутри все же вырывался, слегка пошевеливая, погромыхивая чугунной плитой. Потные, бледные, осатаневшие люди у скважины 132 вступили в единоборство с преждевременно разбуженным фонтаном. Скважина мощная, это слышно по ее голосу, по гулу недр. Но она заговорила на 1080 метре, на 15 метров раньше, чем нужно было буровой партии, и буровая партия взялась «загонять фонтан обратно», пока не будет укорочен последний, восьмой башмак, рассчитанный на бо́льшую глубину.

Если трудно унять кровь из перерезанной артерии, то какие нужны люди, какая работа, чтобы зажать струю «черной крови», нефти, разбежавшуюся с тысячеметровой глубины, попридержать внутреннее давление земного шара?

Четверо суток рабочие качали в скважину барит и раствор соли. Под давлением в сорок атмосфер насосы отдавливали нефть назад в недра. Фонтан рычал, отплевывался, – все было напрасно, все шло прахом.

Чугунную задвижку Фомин предложил заменить стальной арматурой. Ее собирали тут же. Она весила четыре тонны – арматура из труб, отводов, флянцев, стальных каналов для укрощенного фонтана. Но прежде чем надеть на фонтан стальной намордник, предстояло убрать чугунную плиту, выпустить на свободу извержение шестнадцатого пласта и снова задушить его. Сделать это собирались люди, хрупкие, маломощные по сравнению с адовой силой далеких недр.

Они оттащили чугунную задвижку. Их шатало от собственной дерзости. В уши, в лицо, в голову, в грудь ударила нефтью скважина, и люди вспомнили, что когда-то на пожаре горящей вышки порвало барабанные перепонки Мамиконяну, самому знаменитому и бесстрашному пожарному республики. Тогда же от скважины автомобили отвезли по лазаретам героев-нефтяников, отравленных газом, ослепших, оглохших, – среди них были и краснофлотцы, помогавшие сбивать пламя. Не скоро вышли они из больницы.

Пожар был в 1926 году, тоже на Биби-Эйбате, пламя все же сбили, перешибли, и на четвертые сутки воздух Баку перестал дрожать, небо и море приняли свой обыкновенный черный, а не красный цвет.

Теперь на буровой номер 132 работали слесари Казабродов, Мурадов и их товарищи. Они проникли в ревущую вышку. Были бесконечно долгие секунды, когда окружающих ожидание несло, как буря. Потом слесари вышли наружу.

Арматура зажимала теперь скважину всеми своими четырьмя тоннами. Она была рассчитана на очень большое давление снизу. Но все это оказалось ерундой, игрушкой. 18 июля в два часа дня фонтан начал раскачивать, мять и корежить стальные трубы. Он мял сталь, как ребенок мнет глину. Четыре тонны двинулись с затворов, сорвались, их бросило в воздух высоко над землей и швырнуло в сторону.

Фонтан прорвался через намордник.

Сначала газ, потом вода, наконец, чистая нефть ударили в небо. Нефть вставала ревущим столбом, била в деревянную вышку, раздвигала доску и выхлестывала на промысел черным ливнем.

Нефть била с давлением в 150 атмосфер. Через несколько минут ближайшие трехэтажные жилые дома стали черными: нефть текла через крыши в квартиры и просачивалась через все этажи к земле. Триста семейств рабочих, магазин ЦРК, все живое из шести корпусов на автомобилях вывезли в безопасное место, – черная река неслась вниз, к морю. Промысел захлебывался в нефти.

Шесть дней армейцы караульной роты питались из чужих кухонь: нефтью залило и ротные котлы. Засыпающим голосом рассказывал потом командир роты, что шесть дней полтораста рабочих и армейцы не спали, рыли отводные ямы, чтобы нефть не ушла к морю. Новые сапоги командир кинул: их разъело нефтью.

Пятнадцать тысяч тонн нефти выбросил за двое суток фонтан. Чтобы взять эту нефть в обычной работе, промыслу понадобилось бы немало времени.

Затем наступила самая трудная пора. Все резервуары, все земляные ямы и ловушки промысла были забиты. Биби-Эйбат распирало нефтью. В этом море горючего за полкилометра от скважины, на другом промысле – номер четырнадцать, вдруг вырвался к небу огненный язык, грохот пошел по Биби-Эйбату, – горел соседний фонтан.

Командир роты:

– За пять минут до этого меня прямо черт какой-то поднял, понесло меня к этой вышке. Подхожу, не дошел сколько-то там шагов – рвануло вышку огнем. Тут же вижу – в сторону бежит человек. Я схватил его. Мне плевать было на него в эту минуту, я его назад под конвоем в штаб отправил, а сам – на пожар.

Ночью в штабе комиссар допрашивал пойманного. Руки бежавшего от вышки были опалены огнем. Он бормотал, что закуривал папиросу, нечаянно бросил спичку, – неосторожность, нужно простить!..

Позже рабочие рассказывали, что до тех пор бежавший не курил.

А вот на залитом нефтью промысле, когда пожарные команды сторожили каждую искорку от вылетавших из скважин раскаленных камней, только тогда бежавшему понадобилось вдруг закурить. Бежавший прибыл на промысел всего несколько дней назад. Его черные руки и черная душа опалены поджогом...

Фонтанирующую буровую номер 132 решили накрыть плитой. Плотники разделись почти догола и, принимая на спину падавшую нефть, сколачивали деревянный помост в сторону буровой. Потом полтораста рабочих выстроились возле входа на вышку и по двое продвигались по настилу к вышке.

Там нефть сбивала с ног. Если бы рабочий очутился на секунду над самой струей фонтана, его унесло бы вверх, его бы измяло о крышу буровой.

Разве может человек своей рукой остановить мчащийся поезд? На Биби-Эйбате думают, что да, может.

Шатаясь, зажимая ладонями глаза, избитые фонтаном, через каждые три минуты выходили на помост и скользили вниз двое рабочих – очередная смена. Им вытирали лицо паклей, как вытирают залитую маслом машину. Следующие двое шли в ревущую фонтаном буровую, и так все полтораста принимали нефть на себя и устанавливали над скважиной железный заслон.

Внизу гусеничный трактор через блок на стальных тросах тянул плиту вверх, к пространству над скважиной. Фотографа из толпы сбило с ног хлеставшей нефтью. Так и не снял он работу ста пятидесяти обнаженных черных рабочих – азербайджанцев, русских, грузин, армян...

Среди них были первыми машинист Лысов, затем Аветисов, Балаян. Черными вылезали наружу завпромыслом Фомин и его помощник Арутюнов. Не спали все шесть суток молодой инженер Ладжиевский и рядом с ним Мамед-Усейн и Абызов, секретарь партячейки промысла.

К ним шел на помощь весь Биби-Эйбат, добровольно, без резолюций. Рабочие, техники, инженеры забывали о выходных днях, о необходимости есть, спать.

На третьи сутки в 1 час 15 минут внезапная тишина рванула воздух. Летели по ветру и падали на землю последние струи нефти. Черная, бурлящая вышка вдруг замолкла, в тишине журчали нефтяные ручьи. Последняя нефть стекала по лицам рабочих. Улыбаясь тишине, засыпая на ходу, рабочие качали в скважину воду, чтобы задавить, примять фонтан давлением водяного столба.

Сорок семь лет назад я писал:

сейчас на буровой номер 132 установили новую арматуру: заперли бушевание недр в трубы, чтобы нефть подчинялась людям, их воле, их плану;

сейчас на всех промыслах Биби-Эйбата телефоны надрываются, мембраны в трубках клокочут, добытчики жидкого солнца требуют свободных резервуаров, Биби-Эйбат переполнен нефтью;

сейчас Фомин и все сто пятьдесят плотников по утрам промывают глаза борной кислотой и крепким чаем, глаза исхлестаны нефтью, бившей с пушечной силой;

так здесь открыли шестнадцатый, сильнейший нефтеносный горизонт, и рабочие Баку как бы преподнесли его большевистскому съезду в Москве, открывшему перед страной шестнадцатый горизонт классовой борьбы, революции, социализма.

...Это мой давний газетный репортаж в «Комсомольскую правду». Отсюда и «эффект присутствия», и излишняя, пожалуй, выспренность, и юношеская восторженность, от которой, впрочем, не могу избавиться до сих пор. В остальном все тут правда. Уважение к факту, точность воспроизведения событий – закон журналистики.

Опасно посещать места своей юности, если не бывал там многие годы. Все милое, что когда-то поражало воображение, а позже поэтизировалось воспоминаниями, при новой встрече чаще всего блекнет, гаснет, если не исчезает совсем. И вот я прилетел в Баку лет тридцать спустя после предыдущей с ним встречи.

В первый же вечер принялся бродить по городу и вскоре заблудился там, где должен быть знаком мне каждый дом, каждый поворот, каждый уголок, каждый ход в лабиринте старой крепости.

Я сбился с пути чуть не в первые же минуты после выхода из гостиницы. И не в крепости, где и в самом деле легко потерять ориентировку в узких проходах, тупиках, в темных, извилистых улочках-коридорах. Нет, я заблудился в центре города. Что за чертовщина!

Потом я понял, что колдун, сбивший меня с толку, – это свет, обыкновенное электричество.

Изобретательно и весело играет Баку с неоновым светом.

Вот небольшая площадь, в мое время ее называли Парапетом. Я не узнал прежнего Парапета. Он сиял, он звал к себе огнями и светом. На Парапете и прежде теснились деревья. Но теперь даже листва источает свет. Кажется, что вся площадь построена из света. Нет камня, нет бетона, а есть свет. Хочешь ты или не хочешь, а тебе становится весело. На такой лад настраивают и Приморский бульвар, и Нагорный парк с памятником Сергею Мироновичу Кирову на вершине.

Я помню эту гору. В давние годы она была рыжевато-желтой, голой, печальной, мертвой. Нависая над городом своей громадой, она довершала впечатление зноя и духоты. Чем-то сродни была она пыльным бурям, метавшимся по улицам Баку, когда начинал завывать норд, ветер угрюмый и злой. А тут я увидел эту гору в зеленом пиршестве деревьев, увидел аллеи и террасы, гигантскими ступенями поднимающиеся к подножию памятника, по вечерам вздымающие над городом и над морем волны электрических огней. Туда, в это царство деревьев и света, связывая по вертикали Приморский бульвар и Нагорный парк, бегут и бегут вагончики фуникулера. Фуникулер? Нет, всего этого не было.

Вот, скажем, тот же Парапет. Впечатление вечного праздника порождается здесь отнюдь не какими-то световыми вавилонами. Тут я увидел среди деревьев маленькие источники света. Это были легкие строения, источавшие красные, зеленые, желтые лучи. Для чего они могут быть предназначены? Какие-то павильоны радости, оптимизма. Поставлены они не в ряд, не впритык, а уступами, и это также придает им нарядность, впечатление необычного. Заинтересовавшись, я открыл дверь в один из таких павильончиков. Ничего особенного внутри не было. Просто висел телефонный аппарат, и только. Павильоны оптимизма оказались будками телефонов-автоматов. Вот и все. Но, честное слово, выглядят они так, что говорить по телефону захочется только о чем-то веселом и счастливом. Вряд ли подобное желание возникает при виде обычных телефонных будок, напоминающих железные сундуки, которые, кстати, обходятся гораздо дороже бакинских сияющих павильончиков.

Но, кажется, я говорю о пустяках. Может быть, это и пустяки по сравнению с обширными районами нового жилищного строительства в Баку, где за год сооружается 15—17 тысяч квартир, а с вводом в строй новых индустриальных домостроительных комбинатов темпы строительства возрастут еще более. Верно. Однако как раз на фоне таких серьезных успехов начинаешь обращать внимание и на «пустяки». Как же не говорить о них, если я на собственном опыте убедился, что в массе своей они вызывают прилив хорошего настроения?

На каждом шагу замечаешь, что кто-то подумал о твоих удобствах, о том, чтобы на улице окружали тебя предметы хоть и простейшего обихода, но сделанные умно, с хорошим чувством формы. Где-то за рубежом появилась в газете фотография: «Вот как устроили в Баку кабины для регулировщиков уличного движения». Они и в самом деле примечательны. На косо поставленной консоли, занимающей на тротуаре не больше места, чем человеческая ступня, вынесена наверх застекленная кабина. Она будто невесома и чудом висит в воздухе, радуя глаз неожиданным, остроумным и рациональным решением.

На приморской площади, наискосок от здания «Азнефти», вам захочется отдохнуть в тени столь же невесомого внешне, легкого, современного по очертанию навеса, хотя павильон имеет вполне деловое предназначение – это стоянка такси. Тут же, на Приморском бульваре, ваш взгляд поневоле остановится на довольно внушительном по размаху строении, его кровля чем-то напоминает крылья. Это вызывает ассоциации с полетом, движением ветра над морем, что особенно уместно в жарком климате Апшерона...

Казалось бы, «фигура» кровли, заставляющая вспомнить о гиперболоиде, потребовала при сооружении сложной опалубки. Ничего подобного. Кривые здесь составлены из прямых элементов, ничем не затрудняющих процесс строительства, а в целом достигнута нужная жесткость конструкции, позволяющая перекрыть большое пространство. Неведомым образом все сооружение покоится всего лишь на трех опорах и радует интересным инженерным «парадоксом».

Я спросил, для чего предназначено славное строение. Мне ответили: это павильон шахматистов. Я недоверчиво улыбнулся, исполненный подозрений: не может быть, чтобы там обошлось без подачи пива и прочего привычного ассортимента. Вечером пришел, посмотрел. Дейсвительно, люди играют в шахматы. За всеми столиками, а их много, сидят люди и самозабвенно играют в шахматы. И в эти часы не нужно им пива. На столики не подается ничего, кроме деревянных коней, слонов, королей.

Зато, пройдя дальше по Приморскому бульвару, где неоновые светильники играют с веселой водой фонтанов, где завороженные мальчики не отрывают глаз от золотых рыбок в бассейнах, я смог утолить жажду в чайной, огражденной живой стеной из кустарника. Мелко колотый сахар ждет вас на каждом столике, а чай разносят непрестанно, ждать не приходится. Настоящий, хорошо заваренный, крепкий горячий чай, какой почему-то можно выпить только дома, а в столовых им обычно пренебрегают, предпочитая угощать нас жиденькой желтоватой водичкой. Чуть ли не впервые за долгие годы путешествий я наслаждался настоящим чаем в Баку.