Текст книги "Дорога к людям"

Автор книги: Евгений Кригер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 25 страниц)

Но Иерусалим с его собором, многострадальная Истра были отбиты у гитлеровцев. В те дни стрелковая дивизия А. П. Белобородова стала 9‑й гвардейской.

...С «учеником» маршала Рокоссовского «воевал» я и на Дальнем Востоке. Маньчжурия... Река и город Муданьцзян... Здесь-то в штабе его армии обнялись мы не с полковником, а уже с генералом Афанасием Павлантьевичем, – известинец Александр Булгаков и я. Генерал ввел нас в обстановку.

– Трудно, – сказал, несмотря на свой оптимизм. – Сталин приказал завтра к вечеру овладеть Харбином. Я направил в ту сторону большой отряд генерала Максимова. Но представляешь – джунгли. Лианы, веками опадавшие, и в рост человека наслоившиеся ветви и сучья, бурелом, топи, поросшие лесом сопки, японские доты и подземные укрепления... Танкам не пройти. Еле-еле, по донесениям, удается протащить тяжелые орудия, а без них вражескую оборону не продолбишь. Как же в таких условиях – Харбин, да еще к завтраму?

– Авиадесант! – бухнул я неожиданно.

– Во, в самую точку. Иного выхода нет.

Мы с Александром сделали умоляющие лица.

– Что такое?

– Пошлите нас с десантом.

– Вы в своем уме?

– На западе и не в таких переделках бывали.

– Я не уверен в успехе десанта. В Харбине японский гарнизон, – Афанасий Павлантьевич сделал движение рукой рыболова, показывающего, какую огромную рыбу поймал.

– Но ваши же люди полетят.

– То – кадровые.

– И мы кадровые, – сказали мы. – Майоры.

– Что с вами сделаешь, – развел руками командующий. – В честь былых сражений у Рокоссовского – разрешаю!

В конце дня мы были на аэродроме. Посадка по самолетам началась. Руководил ею полковник Ионишвили. Увидев нас, сделал замечание начальнику охраны аэродрома – откуда здесь посторонние?

– Мы не посторонние. Нам разрешено участвовать в десанте.

– Это что еще такое? Операция не для журналистов. Извольте не мешать посадке, извините, но вам придется покинуть аэродром.

– Но наш долг...

Черт возьми, каждый в ответ на наше заявление разводит руками. Развел руками и полковник:

– Не понимаю. Умирать торопитесь? Откажитесь от вашей затеи. Право! Да и разрешение...

Мы показали записку Афанасия Павлантьевича,

– Что ж, в таком случае не имею права отказать. А все же напрасно вы...

Ионишвили махнул рукой. Посадка закончилась. Заняв места в «дугласе», мы поняли всю рискованность решения Белобородова. Как и в других лайнерах, пассажиры нашего составляли только представители всех отделов штаба армии, разведчики и взвод солдат. А сколько японцев, вооруженных японцев, в Харбине? Тысячи? Десятки тысяч?

Ионишвили склонился над картой Харбина. Синим карандашом обозначил вероятные средоточия групп японского гарнизона, красным – здания, что нужно захватить в первую очередь: штаб вражеского соединения, радиостанции, телеграф, воинские склады и казармы. А пока симпатичный полковник работал, мы представляли себе, как радуется его жена, по его вызову едущая в Маньчжурию с ребенком, помнится, по профессии – врач. И как ждут с победой родители полковника в Грузии, приготовившись с немалым трудом вынуть из-под земли закопанные квеври, огромные глиняные сосуды с вином, выдержанным чуть ли не со дня 25‑летия полковника. Встретит его жена? Дождутся родители? Он-то сейчас об этом не думал.

Степи... Степи... Степи... Хилые китайские фанзы. Но чем дальше на юг, крестьянские поля длинней, жилища просторней, деревьев больше. Приближались сумерки. Серо-голубые тени облаков и нашего «дугласа» беззвучно скользили по земле.

Оранжевые лучи солнца осветили неизвестный нам город. Позвольте, да это же не Маньчжурия! Это Россия! Да, типичный русский город. Золотые купола церквей, звонницы, Доходные дома и другие здания, мощеные улицы, то узкие, то широкие... Тамбов... Рязань... Сызрань... Нет, все-таки Маньчжурия! Харбин! Голубой «проспект» реки. Это – Сунгари.

Пилот выполняет на основательной высоте круг над аэродромом. Сейчас нас зенитками ка‑ак!.. Тишина. Ну и хитрые бестии эти японцы! Выжидают, пока самолеты советского десанта сделают круги пониже, тогда саданут... Еще круг. Еще. Ниже... Молчание!

– На посадку! – кричит летчику раздраженный неизвестностью Ионишвили.

Снижаемся.

– С оружием – к выходу!

Вынимаем из кобур пистолеты, становимся в очередь у двери «дугласа».

Подпрыгнув раза два на неровной почве аэродрома, наш воздушный корабль замирает. Да, мы – участники подвига! Погибнем, но не сдадимся. Под влиянием этого гордого чувства страх съеживается, гаснет.

Резким движением полковник отбрасывает дверцу сторону и, сдвинув предохранитель пистолета, выскакивает на траву. Сейчас заговорят пулеметы! Сейчас, сейчас... Мы стоим рядом с Ионишвили. Вот он – подвиг, близко. Смерть!

Тишина. Уже гнетущая, неуспокаивающая. Глухая.

– Что там за дым? – недоумевает полковник.

Да, в дальнем конце летного поля в безветренном воздухе медленно воспаряет к небу голубоватый дым. Вернее, дымы.

– Выяснить!

Не спрашивая разрешения, мы с Сашей бежим вслед за офицерами-разведчиками. Дымы ближе и ближе. Что за странные орудия? Напоминают котлы. Котлы? Они и есть. Японки длинными палками размешивают в них какое-то снадобье? Химическая опасность?

Одна из девушек-японок приглашает по-русски:

– Не хотите ли каши? Пшенная!.. С салом.

Что за вздор! Какая каша?!

– Почему на вас советская военная форма? – спрашивает наш офицер. – Шпионки?

– Мы из БАО.

– Батальон аэродромного обслуживания. Русский?

– А какой же, товарищ капитан!

Что же получилось? Выясняется – раньше армейского десанта, направленного на Харбин А. П. Белобородовым, на здешний аэродром опустился десант штаба фронта.

Так наш с Сашей подвиг и не состоялся.

Подхватили японский джип и поспешили в центр Харбина. Солдаты указали нам большой, европейского типа отель «Ямато». Нас по удостоверениям пропустили внутрь. Банкетный зал. Бои, мальчики, вернее юноши-официанты, разносят вкусно пахнущую снедь. Во главе стола – генерал Шелахов. Спрашивает, кто мы, и, узнав, что известинцы, разводит руками.

– Странно. До́лжно было бы краснозвездинцам. Впрочем, садитесь. Утка по-пекински! Неплохо. Сакэ? Лучше водки? Сделайте одолжение.

Там же находился генерал Максимов. Он успел с громадным трудом провести свою группу до Харбина. Белобородов все же выполнил приказ Сталина!

А мы с Булгаковым? Нет, оказывается, мы не герои. Только свидетели.

...Но вернемся на Западный фронт.

Это было в битве в районе Курской дуги, где наши войска круто выгнули линию фронта на запад, поневоле наталкивая противника на мысль – ударить главными вилами с юга и с севера в основание выступа и тем самым добиться небывалого окружения многочисленных советских войск.

Штаб Центрального фронта командующего Рокоссовского размещался в селе Свобода. Военные корреспонденты поселились на ближнем хуторе Кубань. Писатель Андрей Платонов, режиссер-кинодокументалист Федор Киселев, фотокорреспондент Павел Трошкин, наезжавший часто к нам Константин Симонов, фотокорреспондент Яков Халип... В дни того сражения мне чаще удавалось бывать у Рокоссовского. По-прежнему он восторженно отзывался о работниках своего штаба, о нетерпеливом командире 2‑го гвардейского кавалерийского корпуса генерале В. В. Крюкове, командующем 13‑й армией Н. П. Пухове, командующем 60‑й армией И. Д. Черняховском...

Масштабы сражения были велики, и не мне входить о нем в подробности. Вспомню один эпизод, иллюстрировавший находчивость, предвидение и решительность Рокоссовского в случаях, способных озадачить самого опытного военачальника.

По данным нашей разведки, дальней и войсковой, Гитлер со своим штабом собирался взять реванш за трагедию под Сталинградом, и не только взять реванш, но огромными силами сломить сопротивление советских войск и открыть путь к овладению Москвой, к победоносному для себя завершению войны.

Резервы наши подтягивались, готовность гарантировалась несколькими оборонительными поясами, все так, но когда, когда гитлеровцы начнут наступление? «Языки» подтверждали сведения нашей разведки, но называли разные числа июля. Один сказал – 5-е... Константин Константинович решил, подчиняясь внутренней убежденности, доверию к искренности пленного.

– Пятое? Хорошо, пусть пятое! Но как бы лишить немцев инициативы, всегда дающей преимущество тому, кто ею владеет? – говорил мне после битвы Константин Константинович. – Думали, думали... «Надо упредить их артподготовку», – предлагаю однажды своему штабу и Георгию Константиновичу Жукову. Маршал согласен. Но ведь риск, и какой! Для нашей артиллерийской контрподготовки понадобится триста вагонов снарядов и прочих видов боеприпасов. А если пленный ошибся? Если немцы отложат свое наступление? А мы ухнем эти триста вагонов едва ли не напрасно? Простит это мне Сталин? Ни за что!

Я уже знал исход той коварной головоломки, но слушать командующего было интересно до чрезвычайности.

– Решились! В два часа двадцать минут ночи пятого июля земля и небо дрогнули. На обширном участке южнее Орла на позиции гитлеровцев, ближние и дальние, грянул огонь больше чем 500 орудий, 460 минометов и 100 реактивных установок, накрывающих большие площади в стане врага. Поражены были многие батареи неприятеля, штабы, склады, участки шоссе и железной дороги. Противник был ошеломлен. Он же рассчитывал открыть огонь первым! Потеряв инициативу, немцы начали свою артподготовку на два часа десять минут позже... Результат ясен. Ближние к переднему краю орудия гитлеровцев в большинстве были подавлены. Заменяя их в первые часы своего наступления, немцы на «обработку» нашего переднего края бросили часть своей авиации, предназначавшейся для ударов по нашим тылам. Таким образом, наши поезда с боеприпасами и автомобильные дороги подвергались гораздо меньшей опасности. Не могли же гитлеровцы разорваться, не могли поредевшие свои воздушные силы раздвоить поровну – для бомбардировки наших окопов и для противодействия подвозу издали наших резервов и вооружения. Да, все-таки тот пленный немец сказал правду.

Зиму и начало весны 1945 года провел я в 5‑й танковой армии давно мне знакомого по Москве генерала Василия Тимофеевича Вольского. Восточная Пруссия. Фольварки, кирпичные дома, каменные строения ферм – все это маленькие крепости. Каждые десять метров солдатам приходилось брать с боем. Инстербург... Эльблонг... Кенигсберг... В Эльблонг сквозь пояс обороны противника прорвалось несколько танков Вольского. Вызвав в городе панику, танкисты, порушив многое, не смогли вырваться назад и погибли. С ними – офицер-танкист Дьяченко, я знал его. Одним из первых пробился он с товарищами к берегу Балтики. В честь его подвига калининградцы на постаменте воздвигли русский танк!

Но послушайте, как, отодвигая себя всегда на второй план, отзывался о людях Маршал Советского Союза Рокоссовский.

– Черняховский? Это – замечательный командующий. Молодой, культурный, жизнерадостный. Изумительный человек!

– Романовский – старый, опытный, всесторонне подготовленный генерал. В Померании он показал себя мастером маневра.

– Командарм третьей гвардейской танковой армией Рыбалко – хороший человек, решительный, боевой!

– Василий Иванович Чуйков и на земле освобождаемой Польши был всегда в самом пекле!

– Приходилось на земле Германии только восхищаться энергией генерал-лейтенанта Лагунова и всех офицеров возглавляемого им управления тыла фронта. Глубина тылового фронта равнялась тремстам километрам, а он все же обеспечил современную доставку наступающим войскам всего необходимого, да еще на территории врага.

– Герои-конники генерала Осликовского обошли под его командованием Ной-Шеттин с флангов и тыла! А ведь перед войной – кинематографистом был! Оказался же одареннейшим военачальником!

– Панфилов и его гвардейцы-танкисты не зря славились отвагой и находчивостью. Скрытно обошли крупный промышленный центр Штольц, внезапно атаковали его, и немцы не в силах были сопротивляться, капитулировали!

– Ваш приятель Василий Тимофеевич Вольский по знаниям своим настоящий академик! На практике же – танковый Мюрат! Хитер по-военному, упорен донельзя, в наступлении яростен. Жаль, умер от болезни почек, не завершив наступления на Берлин.

(Василий Тимофеевич лежал в Архангельском под Москвой, в госпитале. Я навещал его там. В Архангельском и скончался.)

– Наши люди на германской земле проявили подлинную гуманность и благородство.

Бывший драгун старой армии, кавалерист Красной Армии, командующий последовательно несколькими фронтами – в нашей памяти, в истории трех войн, на картах Генерального штаба, где обозначены и бережно хранятся схемы его беспримерной обороны и блистательного наступления.

Вижу до сих пор едва заметную улыбку в уголках губ. При всех самых гибельных обстоятельствах суровым его лицо никогда не было, хотя суровость его тактики и стратегии испытали многие и многие из талантливых военачальников фашистской Германии, оказавшихся все же менее дальновидными, скованными шаблоном прусской военной доктрины. Одаренность Рокоссовского была выше, глубже и благороднее!

Занял он достойное место в ряду полководцев России – Суворова и Кутузова, Багратиона и Брусилова, Тимошенко и Жукова.

1977

ГАВРИЛОВ НИКОЛАЙ СТЕПАНОВИЧ

Положив руку на сердце, мечтаю получить когда-нибудь для своей книжной полки увесистый том под названием «Мемуары советского солдата».

Размышляя о бесконечно многообразных факторах, позволивших нашему народу завершить победой самую трудную и жестокую войну в истории человечества, наши потомки обратятся и к осмысливанию организующей, вдохновляющей роли ленинской партии, и к изучению новой для XX века природы советского социального строя, и к познанию особенностей и неисчерпаемых возможностей советской экономики, и к штудированию трудов советских полководцев 1941—1945 годов, мемуаров прославленных наших маршалов, генералов и адмиралов.

Но разгадка того, что иные наблюдатели на Западе называли в свое время «советским чудом», будет далеко не полной, если ускользнет от внимания потомков фигура рядового нашего солдата.

Железная воля, знания, искусство, дар мгновенной ориентировки и предвидения, изобретательность, смелые и остроумные решения военачальников приводят к успеху, если под их командованием сражаются солдаты, по своему душевному складу, по натуре своей, по убеждениям и образу мыслей, свойствам характера способные побеждать даже в самых сложных, порой невыносимых, безвыходных, казалось бы, обстоятельствах.

Вспоминаю четыре года войны, листаю блокноты времен битвы под Москвой, обороны Сталинграда и нашего ответного штурма, жестоких боев в районе Курской дуги, на Днепре, под Харьковом и Киевом, при освобождении Одессы и Севастополя, на пути к Ровно с тамошней резиденцией Эриха Коха, в Восточной Пруссии с Эльблонгом и Кенигсбергом и, наконец, записи времен сражений на Дальнем Востоке с Муданьцзяном, Харбином, Порт-Артуром на Тихом океане, где мы «свой закончили поход».

И каждая строчка военных блокнотов напоминает, доказывает, свидетельствует, убеждает – да, в своей массе наша армия состояла именно из таких солдат!

Каждый из них был беспощадным противником для гитлеровских головорезов, отравленных бреднями о мнимом превосходстве нордической расы, о неизбежном-де господстве «белокурых бестий», о том, что на пути к такому господству все средства хороши, вплоть до физического уничтожения детей, женщин, стариков и, «в идеале», целых народов. Наш солдат в невиданных боях против носителей этих бесчеловечных лозунгов и теорий оказался сильнее именно потому, что при всех обстоятельствах оставался прежде всего Человеком.

Однажды болгарский журналист спросил меня: «Все четыре года войны вы были на фронте, – что это дало вам, что изменило в вас?» Помолчав, я ответил: «Там я понял по-настоящему, что такое Человек. И сам в большей мере, чем прежде, стал человеком».

В этих словах нет ни преувеличения, ни чего-либо странного или парадоксального. Я говорил искренне. При всей своей противоестественности в жизни народов война, прежде всего справедливая, несущая свободу война, опасность и необходимость быть сильнее опасности обнажают в человеческих натурах их глубинные свойства. Трус будет трижды трусом. Смелый станет трижды смелым. Друг перед лицом грозящей смерти докажет свою беззаветную верность другу. Добрый в неожиданных и не подходящих, казалось бы, для этого обстоятельствах, наперекор суровым законам войны, все равно обнаружит свою доброту и великодушие. С чистым сердцем я пишу это, потому что помню нашего солдата, сотни знакомых мне солдат на священной войне против фашизма.

Неизбежная в бою жестокость – и человеколюбие. Беспощадное упорство в обороне и в наступлении – и поразительная отходчивость после смертельной схватки. Презрение к бредням фашистских молодчиков – и своего рода жалость к ним, одураченным, околпаченным, опустошенным оравой геббельсов, делающим круглые, непонимающие глаза, когда спросишь их, знают ли они симфонии Бетховена, стихи Гейне, романы Томаса Манна или Ремарка, драмы Иоганна Фридриха Шиллера... Неистребимая ненависть к захватчикам – и способность трезво оценивать силы противника, вымуштрованность и дисциплинированность его солдат, мощь его техники на первом этапе войны. Глубина переживаний всей беды, постигшей нас при вероломном вторжении врага, – и животворное чувство юмора в самых трудных обстоятельствах, в соседстве со смертью, в зное и в стуже, в окружении или в бою малыми силами против многочисленной на каком-то участке вражеской орды.

Да, таким он и был, наш солдат на минувшей войне.

Жестоким, но гуманным. Гневным, но не злобным. Беспощадным к напавшим, но снисходительным к пленным. Разящим врага, но спасающим из огня его детей. Стойким в тяжелом бою, выносливым до предела, нетребовательным и терпеливым в неблагоприятной обстановке, бесконечно трудолюбивым в титанических условиях, какие требовал от бойцов фронт в каждый из дней войны.

И прежде всего он был человеком, убежденным в своей правоте, в святости дела, за которое шел на смерть. Эта убежденность и давала. ему решимость и силы для подвигов, казавшихся раньше немыслимыми, неведомых истории прежних войн, – вспомним тех, кто во имя победы телом своим закрывал ствол разящего фашистского пулемета! Не только гвардейца Александра Матросова, – их было много, без колебаний шедших на верную смерть во имя грядущей, быть может, далекой Победы!

Еще на фронте я думал об истоках непостижимого для иных, массового героизма советских солдат – русских и украинцев, белорусов и грузин, азербайджанцев и казахов, армян и дагестанцев, сынов всех племен и народов, в грозный час вставших на защиту единой и великой своей Родины. И нашел один главный ответ – не прошли даром годы с памятного дня 25 октября 1917 года, живет и будет жить в сердцах наших людей ленинская правда, именно поэтому в дни тревоги и гнева даже, казалось бы, далекие от политики патриоты становятся в душе убежденными, воинствующими коммунистами.

...Вспоминаю вьюжный подмосковный фронт 1941 года, солдат, будто вмерзших в землю оледенелых окопов, неравные поначалу бои против до зубов вооруженного врага, осатаневшего при виде предместий нашей столицы, шедшего на все, лишь бы дотянуться, дотянуться, дотянуться, хотя бы ползком, на брюхе, но ввалиться в древний русский город, развалиться на кроватях московских отелей и устрашить мир парадом на Красной площади! Вспоминаю родившийся в среде подмосковных наших солдат лозунг, призыв: «Один против танка!» Вспоминаю, как сутки провел на переднем крае в поисках героя, и очерк-донесение того дня так и назвал «Поиски героя», и признался в нем, рассказав о многом поистине необыкновенном, что не могу назвать имени одного героя. Не могу, ибо все, кого я видел в боях того дня, были настоящими героями. И такими они были все дни и ночи в боях под Москвой. И поэтому Москва выстояла.

Вспоминаю осажденный, огнедышащий Сталинград, край реки под прибрежными холмами, где чудом держались солдаты генерала Чуйкова, перемолотые бомбами развалины, где не оставалось будто ничего живого, и после очередной неистовой бомбежки уверенные в успехе фашисты снова и снова шли в атаку на кладбище камней, и падали замертво или откатывались назад, обезумев от изумления и смертельного страха: мертвые камни не только жили, они убивали! Вопреки всякому вероятию, так дрались наши солдаты. И поэтому Сталинград выстоял.

...Разочарованный долгим затишьем под Курском весной сорок третьего, я было собирался просить редакцию «Известий» о передислоцировании, как говорят военные, на другой фронт, но опомнился, зайдя в оперотдел фронта, возглавлявшегося К. К. Рокоссовским.

– По некоторым признакам, – сказали мне там, – завтра может начаться серьезное наступление противника.

Военные не любят злоупотреблять картинными, драматическими словами. Слово «серьезное» поэтому я расшифровал для себя как «решительное», даже «решающее» наступление неприятеля в районе Курска. Позже выяснилось, что фашистская Германия 5 июля 1943 года начала невиданный со времени битвы под Сталинградом штурм, по замыслу ее генерального штаба способный решить исход всей войны в пользу рейха. В канун наступления гитлеровских солдат заставили, стоя на коленях, поклясться, что каждый из них будет сражаться до победы или до последней капли крови.

Но я останавливаюсь здесь не на воспоминании о всей битве, – это найдет свое место в другой книге. Расскажу об одном из сотен тысяч наших солдат.

Не знаю, может быть, здесь нужны не десять страниц хроники о том, что произошло на протяжении шести километров, удерживаемых нашими батарейцами от натиска многих фашистских танков, а повесть, книга или, вернее всего, музыка наподобие Шестой симфонии Чайковского, где мажорная, патетическая мелодия воспевает юность человека, его жизненный подвиг, наивысшее напряжение борьбы и взлет в бессмертие.

Двадцать восемь советских пушек, спешно выдвинутых на участок, еще не занятый нашей пехотой, приняли на себя удар внезапно хлынувшего вала танковых сил неприятеля, и каждая из двадцати восьми выдержала их натиск, сохраняя позиции, пока хоть один артиллерист, полуживой, оставался на своем посту.

«Выстоим!» – радировали они в штаб. Романтики ждали бы тут клятвенного «Выстоим или умрем!», но люди нашей армии не склонны к выражениям выспренним. О смерти они не помышляют, верят в жизнь до последнего дыхания, а гибель свою, если она неизбежна, принимают как одно из условий войны и грядущей победы.

...Он сидит передо мною, худенький юноша, сибиряк Николай Гаврилов, открыто и весело встречает мой взгляд, передает ход событий с готовностью объяснить мне то, что может оказаться непонятным, удивительным даже для много повидавшего на фронте человека.

Ему девятнадцать лет. На родине он работал счетоводом машинно-тракторной станции. Ростом он такой маленький, нравом такой кроткий, что трудно было представить себе, как может этот отрок убивать людей. Лицо его, шея и руки в ссадинах, уши кровоточат, он почти оглох от неистового рева разрывавшихся снарядов. Такая прелестная чистота светится в его очах, как сказали бы пииты прошлого века, что я не могу сдержаться и по-отцовски называю его Коленькой.

Смерть прикасалась к нему осколками снарядов и мин, но не одолела его и ушла ни с чем.

Часть наших орудий двое суток отбивалась от танков противника, несколько пушек было повреждено и вышло из строя.

Тот участок, что держала батарея старшего лейтенанта Герасимова, уже раненного и передавшего свой пост лейтенанту Бурчаку, был одним из первых объектов неприятельской атаки. На этой-то батарее числилось орудие сержанта Андрея Чиргина, где замковым служил влюбленный в своих товарищей Коля Гаврилов.

Брезжил рассвет. Серый, в тихих, спокойных, безмятежных облаках. Вскоре небо наполнилось вибрирующим гулом моторов – «юнкерсы». Снова и снова «юнкерсы». Расчеты орудий пережидали во рвах опостылевшее время бомбежек.

Батарейцы поняли, что время для них настало – бой разрастался все яростней. Легкие фашистские танки подошли на расстояние в четыреста метров. Первый из них беззвучно выбросил сноп огня. Он медленно разбухал в воздухе, в дыму, и только потом донесся звук выстрела. С ужасом и «загадкой» ожидания Коля ждал – попадет или мимо пролетит вражеский снаряд.

Он принялся за дело. Первый залп наших пушек. Как всегда, прошло какое-то время, когда наш снаряд, шелестя, преодолевая тугую толщу воздуха, разорвался, отсылая назад звук разрыва. Коля увидел, как Алексей Емельянович Захаров, наводчик, первым выстрелом поразил цель. Вторым и третьим выстрелом орудие Чиргина остановило второй из легких танков, но десятки других, средних, тяжелых, всяких надвигались валом с грохотом и скрежетом стальных гусениц.

Бывший счетовод не имел ни времени, ни возможности следить за действиями товарищей. Он жил только судьбой батареи, боем, огнем, удачами и промахами стрельбы из противотанковой пушки.

И вдруг он остался один. Другие или ранены, или недвижимы, мертвы.

Оглушенный, полуслепой, Коля Гаврилов открыл глаза через секунду после того, как все рядом с ним вздулось пламенем и дымом, комьями земли и щебня. Горячая, каменно-твердая волна воздуха контузила его, чье-то тело придавило к земле, Он вскочил, слыша команду Чиргина. Но смысл ее дошел до юноши спустя несколько секунд после того, как он видел что-то кричавшего ему командира. Теперь Чиргин лежал рядом, мертвый. В ровике, обливаясь кровью, пытались подняться и падали навзничь второй номер Волынкин и пятый – Сальков.

Как ни предан был маленький, ласковый, добрый солдат своим друзьям, он не смог подойти к ним. Ближе и ближе к батарее наваливались «тигры», «леопарды», самоходные орудия «фердинанды».

Раненный в голову и шею артиллерист быстро осмотрел орудие. Действовал он безотчетно, повинуясь инстинкту человека, каждую минуту ожидавшего гибели. Прицельное приспособление было сорвано, тяга параллелограмма перешиблена, левое подрессоривание, лишенное стопора, не действовало. Люльки и ствол целы, подъемный механизм не тронут взрывом, замок в исправности.

Стрелять!

Юноша-замковой бил из своей пушки один за всех друзей и убитого командира. Он выждал, пока ближний танк подойдет метров на двести. Злая радость была в маленьком солдате. Бившие по нему гитлеровцы вдруг прекратили огонь. И Гаврилов понял, что они сочли его пушку уничтоженной.

«Ну, дьяволы, – думал он. – Погодите же!..»

Он продолжал вести огонь. Стрелял не сразу, выжидая, как это делал недавно Чиргин, пока следующий танк подойдет еще ближе. Трудно бить из орудия, которое должны обслуживать шесть человек. Коля открыл огонь не раньше, чем почувствовал уверенность в возможности поразить цель.

Правой рукой он вставлял снаряд, левой досылал его в ствол. Без левого подрессоривания пушка качалась, мешая держать ствол в нужном направлении.

Ближе, ближе, еще ближе. Иной артиллерист, объятый страхом, – а Гаврилов не мог не испытывать страха – бил бы и бил, невзирая на то, попадет его удар в танк или нет. Николай же стрелял осмотрительно, в меру возможности спокойно, сдерживая дрожь в руках и во всем теле.

Сделал поправку на три градуса, глядя прямо через канал ствола своей пушки. Нацелился на левый срез башни танка противника. Перелет! Танк наваливался неудержимо, зловеще. Сто метров от бывшего колхозного счетовода! Удар. Перелет! Третий раз Николай навел орудие на основание неприятельского танка.

Железный зверь распахнулся клубами дыма и пламени, остановился, замер. Его водитель выскочил из кабины. Гаврилов мог бы пристрелить его, но не было под рукой ни винтовки, ни автомата.

Четвертый снаряд Коля послал, уже не глядя в канал, но тут же понял свою ошибку. Недобитый фашист забрался обратно в кабину, сел за штурвал и продолжал штурмовать батарею, стреляя из пушки и пулемета.

Наше подбитое орудие шаталось при каждом разрыве. Пятый Колин снаряд угодил в стальную башню танка. Тот издыхал, погибая в жадном, воющем пламени.

Шестой снаряд Гаврилова оказался для гитлеровца смертельным.

Остальные отхлынули от страшного для них места, опасаясь, что часть русских артиллеристов цела и не прекратит жестокого отпора.

Только теперь Гаврилов смог подойти ко рву, где лежали его раненые и убитые товарищи. Его тянули туда жалость, печаль, нежность юношеского сердца. Сальков и Волынкин стонали. Николай вытащил их из кювета. Новый немецкий снаряд поднял его пушку на воздух. Взрывной волной Колю швырнуло на землю. Он был уже без сил, чуть не падал с ног, но продолжал перевязывать своих друзей.

Никаких средств для отпора гитлеровцам у трех русских батарейцев не осталось. С минуты на минуту они ждали гибели.

Николай Гаврилов думал, что Сальков и Волынкин смогут без его поддержки сами добраться до наших окопов. Но они были беспомощны, истекали кровью и не могли подняться с земли...

По-пластунски, ползком, оберегая раненых от пуль и осколков, молодой батареец тянул двух товарищей к нашим траншеям, бункерам и блиндажам, отбитым у немцев накануне в одной из атак солдат Рокоссовского...

1943