Текст книги "Дорога к людям"

Автор книги: Евгений Кригер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 25 страниц)

V

В Симонове еще в годы войны, когда мы чаще встречались, меня всегда поражала его удивительная память. Мы, фронтовые его друзья, как правило, запоминали только лейтмотив, самый дух события, а Симонов помнил и какой именно это был день, и какая была погода, и сколько метров отделяло нас от противника, и что крикнул пробегавший мимо солдат, и как была одета хозяйка в той избе, где мы пытались заснуть после одного из десятков, сотен дней небывалой войны.

Задумываясь о каком-то сложном впечатлении, автор халхин-гольских записей однажды замечает: «Трудно ответить на этот вопрос, но, во всяком случае, все это было точно так, как я сейчас вспоминаю». Характерное именно для этого автора признание! И как же привлекательна для ценителей мемуаров такая искренность, честность и обстоятельность памяти, остро подметившей и запечатлевшей тысячи подробностей битвы. Притом Симонов всегда сохраняет, я бы сказал, чисто мужскую, «военную» сдержанность в выражении чувств, строгость суждений, осторожность оценок. И это все заставляет еще больше верить автору.

Заметим хотя бы, как он вспоминает о халхин-гольских встречах со Ставским, человеком сложным и уж конечно не просто «милым» для всех и каждого. Сообщив об этой не всегда понятной и привлекательной для него сложности характера, автор далее всюду и весьма настоятельно подчеркивает и спокойную храбрость Ставского, и то, как любили его люди армии, и как фронтовая обстановка превращала этого обычно жестковатого, не всегда справедливого, порою желчного человска в заботливого к товарищам «дядьку», надежного, верного спутника на дорогах войны. В документальных рассказах Симонова зарождалась одна из главных тем его будущих военных романов – выявление человеческих характеров в условиях постоянной опасности; того облагораживания мыслей, чувств, побуждений, поступков, которое все же несет с собой такое явление, как народная война.

Автор пристрастно наблюдает за собой и ловит, фиксирует мгновения тревоги или растерянности в боевой обстановке, и мы понимаем, для чего ему это нужно. Ведь впереди у него – романы о людях на войне, и уже тогда драгоценны были для писателя строго и точно подмеченные переживания его будущих героев, постепенная кристаллизация того важного, главного на войне, что мы называем самообладанием и мужеством.

По двум-трем фразам записей можно сразу почувствовать, какие из людей фронта по нраву Симонову. Привожу почти наугад: «С Михайловым мы подружились. Мне нравился этот очень мягкий внешне и очень подобранный и резкий внутренне человек, с мягкой улыбкой и глазами, которые, когда он сердился, становились бешеными. Он был самолюбив, по-моему, и честолюбив и в то же время идеально держал себя в рамках той скромности, которую считал необходимой. Она была у него не природная, а от тренировки воли и холодного рассудка. Но мне и это тогда нравилось в нем». Характер интересный и опять-таки сложный, подобные люди часто встречаются не только в документальной прозе, но и в романах Симонова.

Так, память писателя уже тогда, на первой для него «маленькой» и короткой войне на Халхин-Голе, совершала нужный ей отбор. Тот взыскательный отбор, который характерен для всех его произведений.

...В сборнике военных рассказов Константина Симонова есть один под названием «Бессмертная фамилия». Самый маленький по размеру – четыре с половиной странички, – он запомнится читателю надолго и, может быть, послужит ключом, раскрывающим смысл всей книги. Все очень просто в этом рассказе. На Десне во время бомбежки саперы «заводили» временный мост. Автор обратил внимание на руководившего постройкой беспокойного майора, который нетерпеливо и даже сердито призывал своих подчиненных продолжать работу, не обращая внимания на последний из немецких самолетов, назойливо круживший над мостом. Саперы поднялись из укрытий, топоры снова застучали на переправе, и немецкий самолет вскоре улетел, убедившись, что, кружи он тут хоть до вечера, мост все равно будет строиться. Эпизод не настолько значительный, чтобы запомнился он сам по себе, но случилось так, что в следующую поездку, уже на Днепре, автор стал встречать на дорожных указателях одну и ту же фамилию. То она была написана на куске фанеры, прибитом к телеграфному столбу, то на стене хаты, то мелом на броне полуразбитого немецкого танка: «Мин нет. Артемьев», или: «Дорога разведана. Артемьев», или: «Объезжать влево. Артемьев», или: «Мост наведен. Артемьев», или, наконец, просто: «Артемьев» и стрелка, указывающая «вперед». Выяснилось, что это тот самый майор, человек, знаменитый на своем участке, один из великих и скромных тружеников фронта, которыми так сильна Красная Армия. Наступление продолжалось, и надписи Артемьева, подробные и точные, автор видел потом на Днестре, и в Бессарабии, а в последний раз на Пруте он снова прочитал знакомую надпись: «Переправа есть. Артемьев».

И он переправился на ту сторону Прута.

Но там он не нашел знакомой надписи, там увидел он свеженасыпанный могильный холмик с прибитой под жестяной звездой дощечкой. «Здесь похоронен, – было написано на ней, – павший славной смертью сапера при переправе через реку Прут майор А. Н. Артемьев». И внизу приписано крупными красными буквами: «Вперед, на Запад».

Наступление продолжалось, и теперь больше не участвовал в нем беспокойный майор, переправивший свою армию через множество рек, но дальше, за Прутом с его одинокой могилой на берегу, снова встретилась вдруг та же знакомая надпись:«Дорога разведана. Артемьев».

«В этом, конечно, не было чуда, – заключает Симонов свой рассказ. – Как и многие части, в которых долго не менялся командир, саперный батальон привык себя называть батальоном Артемьева, и его люди чтили память погибшего командира, продолжая открывать дорогу армии и надписывать его фамилию там, где они прошли. И когда я, вслед за этой надписью, еще через десять, еще через тридцать, еще через семьдесят километров снова встречал все ту же бессмертную фамилию, мне казалось, что когда-нибудь, в недалеком будущем, на переправах через Неман, через Одер, через Шпрее я снова встречу фанерную дощечку с надписью: «Дорога разведана. Артемьев».

Этот рассказ запомнился мне больше всех в книге Симонова. В маленьком, беспокойном майоре я узнал великое множество таких же, как он, доблестных скромных людей Красной Армии, вынесших на своих плечах исполинский труд войны. Рассказ так же суров и прост, как и те памятники, которые воздвигались на могилах солдат. Символическая и в то же время вполне достоверная, взятая из самой жизни концовка рассказа делает поистине бессмертным отважного сапера, подвиг которого продолжался и после гибели его.

Я не случайно остановился на этом рассказе. В нем особенно сильно проявилась писательская манера Симонова. Он сам признается в своем послесловии, что, отправляясь на фронт в качестве военного корреспондента, не собирался писать рассказы. Он хотел видеть и показывать войну такой, какая она есть, – во всей достоверности реальных фактов, событий, людей. Эта склонность сохранилась у него и в последующей работе над рассказами. Он редко выдумывает сюжет и, видимо, сторонится подчеркнуто сюжетных положений, не желая расставаться с судьбами живых людей, красноармейцев, офицеров, генералов, с которыми встречался на фронте, дружил и сохранил привязанность к ним навсегда. Правильно или неправильно поступает Симонов, но в рассказах своих, из уважения к живой достоверности людей Красной Армии и событий войны, он старается как можно реже прибегать к вымыслу, чуждается всяких литературных прикрас, ограничивает себя даже в описании природы, тщательно убирает все, что хоть в малой степени напоминало «беллетристику», и дает прежде всего художественную стенограмму виденного. Он не хочет писать о войне «вообще», в его рассказах всегда можно узнать время и место события, пусть даже они не указаны, обстановку на участке фронта и во всем ходе войны, и в строгом соответствии с этим самый стиль поведения и боевой работы солдат и командиров.

Как инженера-сапера Артемьева, так и всякого советского воина Симонов показывает в его тяжком труде, подчас незаметном, ибо Симонов хорошо знает, что русские люди по природе своей не расположены к внешним эффектам. Любители батальных сцен не найдут ничего привлекательного для себя в рассказах Симонова. Война в его понимании есть прежде всего труд, требующий от человека напряжения всех душевных и физических сил. Какой мерой измерить не просто географическое, а фронтовое, военное расстояние от Волги до Шпрее? Симонов знает эту меру: нравственная сила советского человека, его терпеливая выдержка, питаемая полной, безоговорочной и по-русски трезвой верой в победу.

В рассказе «Перед атакой» младший лейтенант Василий Цыганов лежит на позиции перед большим селом, «название которого – Загребля – он узнал только сегодня и которое он забудет завтра, потому что сегодня это село должно быть взято и он пойдет дальше и будет завтра биться под другим таким же селом, названия которого он не знает». Цыганов должен позаботиться о патронах для боя, о кухне, которую еще не подвезли к батальону, о сержанте Коняге с его распухшими и окровавленными ногами, так что идти Коняге не было никакой возможности, а он все-таки шел, – обо всем, чем живет батальон перед боем. Цыганов задумывается и прикидывает в уме, сколько он мог пройти от Петушков возле Гжатска до той самой Загребли. Получается две тысячи километров. «По карте – мало, а от деревни до деревни – много». От Петушков...

« – Какие Петушки?

– Есть такие Петушки... От Петушков досюда два года иду. И скажем, до Германии еще тоже долго идти будем, не один месяц. А вот война кончится, сел в поезд, раз – и готово, уже в Харькове. Ну, может быть, неделю, в крайнем случае, проедешь. Сюда больше двух лет, а обратно – неделю. Вот когда пехота поездит, – совсем размечтавшись, добавляет он. – Будут поезда ходить».

Далеко тогда было от неизвестной никому Загребли до Берлина, а младший сержант Цыганов и все его люди нимало не сомневались, что Красная Армия дойдет до Берлина, и с этой мыслью шли на Загреблю и дальше, к неведомым еще деревням и большим городам, которые нужно было взять.

У Симонова нет любования войною, хотя все, что он до сих пор написал, так или иначе связано с войной, но у него есть любовь к нашей армии, воспитавшей в людях постоянную готовность к подвигу, чувство товарищества и дружбы, возросшее в годы страшного испытания. Я бы сказал, что многие свойства литературной манеры Симонова также воспитаны Красной Армией, людьми нашего фронта. Подобно своим героям, Симонов боится быть сентиментальным, сдержан в проявлении чувств, стремится к предельной простоте и ясности изложения, вырабатывает особую скромность в выборе тем, отталкиваясь от всего показного, ложнокрасивого, напыщенного, цветистого. Это свойства наших армейцев, и, может быть, стоило бы отдельно написать о том, как благотворно влияла армия на творчество писателя. Даже фронтовая дружба, которую писатель наблюдал всюду, где он побывал в дни войны, нашла в его творчестве своеобразное, прямое, я бы сказал, внелитературное отражение. Симонову жаль расставаться и с артиллеристом Корниенко, который получил восьмое ранение, стал инвалидом, был отчислен из армии и все же на свой страх и риск пробрался обратно на фронт, в свою часть («Восьмое ранение»). Обидно ему прощаться с полковником Проценко, который во время болезни, в жару, глотая таблетки и горячее молоко, ведет дивизию в наступление и проявляет бо́льшую трезвость и ясность ума, нежели враг его немец, старавшийся перехитрить нашего командира и все же разгромленный железной волей Проценко («Зрелость»). Не хочет Симонов терять связи с генералом Прянишниковым, военачальником сталинградской школы, овладевшим высшей для командира доблестью – доблестью ума, упорства и выдержки («Третье лето»). Навсегда сохранил писатель привязанность к комиссару Корневу, уверенному, что в одинаковых обстоятельствах храбрые реже гибнут, чем трусы («Третий адъютант»), к военфельдшеру – семнадцатилетней Марусе, которая, лежа на крыле санитарной машины, восемьдесят километров везла своих раненых по страшной и горестной дороге отступления («Малышка»). Рассказы об этих людях уже написаны, долг свой писатель как будто выполнил до конца, но, верный законам фронтовой дружбы, он снова и снова возвращается к ним и пишет послесловие – «Рассказ о рассказах», где возвращается к реальным судьбам своих героев, описывает первые с ними встречи и то, что случилось с друзьями там, на фронте, за пределами рассказа и книги. Высокое чувство товарищества и подлинной любви к человеку, с которым много прошел фронтовых дорог, несомненно, воспитано у Симонова Красной Армией.

Положение военного корреспондента дало возможность писателю понять сложную, многообразную жизнь фронта. Он видел, как изменялись люди в ходе войны, овладевая искусством побеждать, и в книге всегда можно почувствовать, о каком этапе войны идет речь, – время дает себя знать в самом поведении бойцов и командиров, в их отношении к опасности и в манере воевать.

В рассказе «Третье лето» так говорится о генерале на крутом повороте сражения: «Прянишников знал по себе, что командир дивизии, у которого забрали полк, как бы хорошо ни понимал обстановку, все равно в душе чувствует себя обокраденным и все время помнит об этом отобранном батальоне или полке. Несмотря на серьезность обстановки, Прянишников невольно улыбнулся и, приободряя Бессонова, сказал, что он держится молодцом.

– Что же касается батальона, – добавил он, – то ты представь себе, что его никогда у тебя не было. Про него забудь.

Бессонов пробовал что-то возразить.

– Все, – сказал Прянишников. Все. Сегодня еще не последний день боев. Еще завтра бои будут. Держись с тем, что есть».

Это спокойная выдержка людей, которые прошли уже трудную школу обороны и наступления под Москвой, под Воронежем, в Сталинграде. Больной полковник Проценко в рассказе «Зрелость», почувствовав перелом в ходе отчаянно трудного боя, находит возможным доверить управление войсками своим подчиненным и так говорит одному из них:

«...все вам кажется, что вы еще немного штатский человек. А вы сейчас самый что ни на есть кадровый, – более кадровый, чем я сам в начале войны был, хотя до того пятнадцать лет в армии пробарабанил. Ну, что же, – добавил он уже другим, официальным тоном, – подыскивайте помещение для штаба. Распоряжайтесь преследованием. Мне сейчас Вася квартиру найдет, я лягу до вечера».

После всего, что пережил этот человек в моменты кризиса боя, очень хорошо, очень уверенно и спокойно звучат его слова: «Распоряжайтесь преследованием». Высшая зрелость армии состоит в том, что командиры ее даже в самое напряженное время могут довериться опыту, знаниям, выдержке своих подчиненных.

Вот эти главные свойства людей Красной Армии Симонов и стремится прежде всего показать в своих рассказах. Он хочет быть точным и ясным в описании великих и малых событий войны и стремится к аскетической сдержанности, строгости изложения.

В книге, о которой идет речь, помещены опубликованные ранее в журналах военные дневники Симонова. В них не чувствуется этой аскетической сдержанности. Читатель, который судил бы о прозе Симонова только по его рассказам, прочтя затем дневники, с удивлением обнаружил бы новые свойства его таланта – живой и естественный юмор, наблюдательность, от которой не ускользнет ничто, умение двумя-тремя штрихами обрисовать характер человека. Но о военных дневниках Симонова нужно писать отдельно, так же как отдельно нужно рассматривать цикл его рассказов, посвященных партизанам Югославии.

...Книги Симонова о людях Красной Армии – это Книги о доблести. О такой высокой доблести, которая проявляется не только в минуты вдохновения, но и в тяжелых однообразных буднях войны, в великом труде армии, теснившей врага от Волги до Шпрее.

1972—1976

ВИЛИС ЛАЦИС

В зал заседаний кабинета министров латвийского демократического правительства, созданного 20 июня 1940 года, вбежал чиновник. Самый факт его появления в зале в момент важного заседания говорил о том, что в стране произошло нечто из ряда вон выходящее.

Чиновник обратился к министру внутренних дел и прошептал ему на ухо:

– По совершенно неотложному делу вас хочет видеть директор административного департамента.

– Я очень занят, – сказал министр, – пусть зайдет позже.

Однако чиновник сообщил, что дело, по которому директор административного департамента осмелился потревожить господина министра, не терпит ни минуты отлагательства.

Министр внутренних дел принужден был покинуть заседание. В соседней комнате его ждал человек, ведавший всей латвийской полицией. Вид его был ужасен. На лбу выступал пот, руки дрожали.

– Господин министр, – сказал он не своим голосом, – в Вентспилсе на здании полицейского управления висит красный флаг.

– Ну и что же? – спросил министр. – Здание рухнуло?

– Нет, но флаг! Красный, господин министр! На здании вентспилской полиции!

Директор административного департамента просто кричал от волнения.

Министр посмотрел на него внимательно и спросил:

– Это и есть то неотложное дело, которое заставило вас вызвать меня с заседания кабинета?

Директор административного департамента уже не мог говорить. Он только отчаянно кивал головой и помахивал руками, как бы выплывая из водоворота.

– Заметьте себе на будущее, – сказал министр, – что, если когда-нибудь вы потревожите меня по столь же важному делу, я принужден буду принять самые решительные меры...

– Да, да, я понимаю, самые решительные, самые жестокие, именно так, только так!

– По отношению к вам, господин директор административного департамента, – уточнил министр. – Можете идти.

Но директор не мог идти. Он стоял разинув рот и не верил своим ушам. Он готов был поклясться, что заметил улыбку на губах министра. В такую минуту! О боже! Министр ушел, оставив полицию на произвол судьбы. Храни нас бог, что будет с Латвией!

Директор административного департамента не был бы столь озадачен, будь он подробнее посвящен во все обстоятельства жизни министра внутренних дел.

Человек, который в июне 1940 года занял этот пост в новом кабинете министров, родился, воспитывался и работал в рыбацком поселке Ринужи, в десяти километрах от Риги. Отец будущего министра, Тенис Лацис, одно время был каменщиком, потом стал в порту грузчиком, таскал на спине мешки со всякой всячиной – профессия по тогдашним временам не очень доходная. Он всю жизнь мечтал о своем клочке земли и в 1912 году вместе с другими переселенцами отправился в Сибирь, в окрестности города Тара на берегу Иртыша.

Хотя Тенис взял с собой семью и маленького сына Вилиса, салон-вагон ему почему-то не предоставили, семья путешествовала в битком набитой, заплеванной теплушке, а дальше по Иртышу – на пароходе.

Вот наконец земля. Земля, тьма-тьмущая земли, успевай только пни корчевать. Посеяли переселенцы овес, картофель, но осенью мороз ударил необычно рано, все померзло, погибло. Спасаясь от голода, Тенис подался обратно в Латвию, в порт, таскать мешки в корабельные трюмы.

Сына грузчик отдал в Усть-Двинское приходское училище. Учился Вилис неплохо. Легче всего давались ему сочинения на свободные темы. Он обладал, как говорили, хорошим слогом. Учителя читали его работы вслух перед всем классом. Но Вилис пропускал похвалу мимо ушей, а по секрету от всех писал стихи, – не дай боже, чтобы кто-нибудь узнал! Стыдно-то как: мальчик пишет стихи!

Нет, у Вилиса были другие планы. Он завел дружбу с солдатами 3‑го стрелкового латышского полка, боевого полка, который стоял на отдыхе после боев на острове Смерти – так в 1916 году прозвали обильно политый солдатской кровью остров. Когда полк возвращался на фронт, Вилиса нашли в повозке, груженной патронами. «Рано, братец, начал, – сказали ему солдаты. – Отправляйся подобру-поздорову домой, мать небось плачет». И Вилис вернулся. Он часто наведывался в казармы, все ждал своих новых друзей. И однажды полк пришел. Это было вскоре после рождественских боев, самых кровопролитных на Рижском фронте. Вилис ходил по казарме и видел: вот пустая койка, и здесь пустая, и третья от них пустая, и четвертая, и нет больше людей, которые смешили его когда-то, они остались там, в снегу, они никогда не вернутся в Ринужи.

Вскоре германские войска подошли к самой Риге, и семья грузчика Лациса снова бежала из Латвии, снова в Сибирь, под Барнаул. Жизнь гнала переселенцев дальше и дальше. Едва лишь устроились они на новых местах, как нахлынули колчаковцы, началось гонение на латышей – их считали красными, большевиками. Семья погрузила свои пожитки на телегу – и снова в путь, к Алтайским горам, в лес, под город Кузнецк. Вместе с отцом Вилис рубил деревья, ставил избу. Отец выложил хорошую печь, ведь он был когда-то каменщиком. Вместе с отцом Вилис батрачил у кулаков, а в длинные зимние вечера от скуки принялся за старое – сидел в углу, писал, что придет в голову, зачеркивал написанное и снова писал.

Жутко стало в латышском поселке в те дни, когда белогвардейские полчища начали откатываться в глубь Сибири. Ходили слухи, что Колчак приказал снести с лица земли притаежные села. Но тут подоспел роговский партизанский отряд, все вздохнули спокойно, от колчаковцев следа не осталось. Красная Армия шла на восток, и Вилис все дни проводил на улице.

Советской власти потребовалось много грамотных людей. Вилис стал секретарем исполкома, работал поочередно в трех селах, по ночам же продолжал писать, сочинил однажды фельетонный диалог и сам же с приятелем исполнил его в избе, где собрался в тот вечер весь поселок. «Браво!» – кричали из дальних углов, а потом к Вилису подошел незнакомый человек и спросил:

– Откуда, паренек, этот манускрипт? Кто его написал?

Вилис покраснел как рак и сознался во всем, стыдясь, что занимается недостойными серьезного мужчины глупостями. Тот человек, оказалось, приехал из Москвы, он посещал все латышские села. Вилису он сказал, что «манускрипт» заберет с собой, а Вилис пусть пишет и впредь. Кто поверит: пьеска Вилиса была напечатана в настоящем журнале. Так и было написано – автор Вилис Лацис. Подумайте!

Вилис много читал. Ему нравились книги Лондона, Гамсуна, Толстого, Горького. Он говорил, что, читая такие рассказы, как «Мальва», «Челкаш», пьянеешь от удовольствия, и радости, и гордости за человека, создавшего такое. Однако хороших книг было немного, а все кому не лень писали всякую чушь. И Вилиса это так злило, что он даже написал статью – не больше, не меньше, как о дилетантизме в литературе! Вот какой это был дерзкий парень, Вилис!

Летом 1921 года началась реэвакуация. Семья Вилиса возвращалась в Латвию, он же не знал, что ему делать. Втайне мечтал быть моряком, капитаном, но где же в Сибири море и как он останется один, без семьи? И он поехал со всеми в Латвию. Там он поступит в мореходное училище, станет моряком и писателем.

Так он мечтал. Но в Латвии пришлось распрощаться во всеми надеждами. Учиться было не на что: денег в семье не хватало. Вилис стал грузчиком. Восемь лет с короткими перерывами носил он на спине мешки из вагонов в портовые склады, три года рыбачил, засучив брюки, стоял в воде с неводом, а добычу артели делили так: половину – рыбакам, половину – хозяину невода.

Однажды мечта Вилиса все же исполнилась – он попал на море, но только не капитаном, а кочегаром. Приняли его в команду грузового парохода «Кангарс», перевозившего лес, уголь, зерно, все, что угодно, лишь бы было выгодно. Это был не лайнер, далеко не лайнер, то был пароход-бродяга, скитавшийся где попало, зато Вилис побывал в разных странах – и во Франции, и в Англии, посмотрел, как там люди живут.

Порою он возвращался к литературным трудам. Послал стихи в одну из рижских редакций. Молчание. Разорвал рукопись. Послал рассказ в другую редакцию. Никакого ответа. Решив, что все разговоры о его таланте – сплошное недоразумение, Лацис замолчал надолго.

В 1925 году его призвали на военную службу, на флот, но через три месяца этого кочегара и грузчика сочли человеком сомнительных взглядов и отправили в 9‑й пехотный полк, в Латгалию, под надзор. При осмотре вещей у него обнаружили подозрительного содержания письма и стали гонять из роты в роту: офицеры не хотели брать на себя ответственность за такого «молодчика».

Вилис Лацис попал наконец в роту «грешников», своего рода штрафную, куда из всех частей присылали неугодных властям солдат. И здесь-то рядовой Лацис нашел настоящих товарищей: иные побывали под Перекопом, иные защищали Петроград от Юденича – молодецкий народ! Поднадзорных солдат не отпускали ни в город, ни в кино, ни в отпуск к родным. Собачья жизнь была в этой роте, пока Вилис не взял первого места в стрелковых соревнованиях. Тогда его произвели в младшие командиры. Однако при первой возможности он оставил военную службу, снова стал грузчиком, кочегаром, а зимой, когда порт замерзает, работал в лесу дровосеком.

Потом Лацис женился, и к избе своего тестя, рыбака из Ринужи, пристроил клетушку – собственное жилье.

Днем он работал в порту, а ночью писал в полной тайне от всех, кроме жены.

Интерес к литературным занятиям вернулся к нему в связи с появлением в Латвии группы бойких молодых людей, декларировавших рождение нового искусства. На всех перекрестках эти молодые люди кричали о жизненной правде, таящейся в их книгах и сборниках. В городе Елгаве представители новой литературной школы устроили даже шествие с барабанным боем. Лацис все доискивался: чем же оправдывается весь этот шум? Удивительное дело: молодые люди пропагандировали возрождение реализма, а в стихах воспевали африканские джунгли, писали о попугаях и обезьянах – какое, собственно, отношение имеют африканские птицы к Латвии и ее народу?

Вилиса раздражало это манерное вранье, литература, рядившаяся в павлиньи перья.

Как-то в рождественские праздники выдалось два свободных дня; он написал рассказ «Женщина», навеянный воспоминаниями о жизни в Сибири. Этот рассказ Вилис Лацис послал самому строгому и беспощадному из редакторов – латвийскому писателю Андрею Упиту. В конверт вложил дерзкое письмо – нарочно, чтобы разозлить редактора и получить откровенную оценку своих способностей. Если нет таланта, Вилис больше не притронется к бумаге.

Андрей Упит выругал молодого человека за излишнюю резкость, но рассказ похвалил, напечатал да еще посоветовал взяться за крупную вещь.

Это было в 1930 году.

Вилис Лацис бурно ворвался в литературу. Он не оставил своей профессии грузчика, по-прежнему работал в порту, но по ночам писал, писал, напечатал несколько романов, но об этом знала только жена, больше никто. Вилис Лацис стыдился нового ремесла, ему казалось, что товарищи будут смеяться над ним. Вся Латвия читала его романы, а в Ринужи никто об этом и не подозревал. Вилис – писатель? Расскажите об этом где-нибудь в другом месте, дружище!

Однажды во время безработицы Лацис два месяца не выходил из дому и закончил свой лучший роман «Сын рыбака». Он писал о простом парне, сражавшемся с мракобесами сектантами, с людьми, которые обжуливают бедняков. Он писал о том, как сын рыбака Оскар устанавливал в родном селе новые, справедливые порядки.

Сразу пришел ошеломляющий успех. Тираж газеты, где печатался роман «Сын рыбака», был увеличен на тридцать тысяч экземпляров. Роман вышел в пяти изданиях, им зачитывалась вся Латвия. Его сценический вариант выдержал в Риге восемьдесят спектаклей, – этого в латвийских театрах до тех пор не бывало. Грузчик из Ринужи, Вилис Лацис выдвинулся в ряды известнейших латышских писателей. Он пользовался уважением всего трудового народа, потому что рассказывал правду о жизни простых людей.

Слава пришла, а Вилис Лацис все еще работал в порту. Потом он поступил практикантом в библиотеку. С двух часов дня до десяти часов вечера выдавал книги, а возвращаясь домой, согревал на плите черный кофе и садился за стол. Он работал как вол, потерял аппетит и сон, исхудал, говорили, что у него чахотка.

С приходом к власти Ульманиса черные дни настали в Латвии. Вилис Лацис давно уже держал связь с большевиками-подпольщиками. Власти косились на него. Писателя стали замалчивать, хотя трогать боялись. В библиотеке он никак не мог подняться выше должности практиканта.

Лацис не мог больше видеть подхалимов, лизавших руки кулацкому президенту. Он уехал из Риги, выстроил дом на взморье, жил в отдалении и вернулся в столицу только через три года. Продал, как он говорил, свою «латифундию», стал устанавливать утраченные связи с революционным подпольем.

20 июня 1940 года в Латвии было создано новое, демократическое правительство. Ночью к Вилису Лацису пришли преданные народу люди. Они сказали: «Тебя знает вся страна, ты всегда мечтал о счастье Латвии. Теперь настало время. Ты должен войти в кабинет министров демократического правительства».

Так грузчик, кочегар, талантливый писатель, любимец народа Вилис Лацис стал министром внутренних дел демократического правительства Латвии. Вместе с ликующим народом он освободил из тюрем политических заключенных, старейших деятелей Коммунистической партии Латвии, стойких борцов за свободу.

Если бы в июне 1940 года директор административного департамента знал все это, он бы понял, почему новый министр улыбался, слушая тревожный рапорт о водружении красного флага на здании полицейского управления в городе Вентспилсе.

1940