Текст книги "Дорога к людям"

Автор книги: Евгений Кригер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 25 страниц)

АКАДЕМИК СКРЯБИН

И вдруг его неторопливая, благостная речь – речь мудрого старца – мгновенно воспылала таким огнем, будто он кричит во вдохновении и во гневе, будто голос его должны слышать где-то далеко. Мне даже чудится, что мягкая, бледная рука его сжалась в кулак и сердито стучит по столу.

– Нет, я все же добьюсь своего! Я не успокоюсь до тех пор, пока эта наука не станет обязательной и для медиков! Я добьюсь этого!..

Но нет, он не кричит, и руки его по-прежнему лежат на коленях. Но такая убежденность в словах старца, такая властность мысли и воли, что мне показалось, будто он повысил голос.

«Я добьюсь!..» Чего только не добился он за семьдесят почти лет служения науке. Когда в 1905 году он окончил Юрьевский университет, в России не существовало ни соответствующих научно-исследовательских учреждений, ни специалистов его профиля, ни вообще той отрасли науки, что на заре нашего века сделала его своим «чернорабочим» и проповедником, своим основоположником и главой.

Да, когда-то он начинал свой научный подвиг едва ли не в полном одиночестве.

...Впрочем, разрешу себе отвлечься от темы разговора и вернуться на 63 года назад. Вернуться в зал Художественного театра в Москве, куда в декабрьский вечер 1909 года с огромным волнением и ожиданием вошли молодой ученый Константин Иванович Скрябин и столь же молодая жена его, Елизавета Михайловна. Впервые за долгое время они приехали в Москву из тогдашней глухомани, из безвестного туркестанского городка Аулие-Ата. В ушах еще слышалось блеяние бесконечных овечьих отар, медлительный шаг гонимых на бойню животных, протяжные арии и пронзительные возгласы чабанов, разбойничий посвист ветра в степи и уединенный, домашний шорох книжных страниц. Глаза его щурились, отвыкая от маленького окошечка микроскопа – окошечка, позволяющего увидеть неведомый дотоле мир, источник таинственных и страшных недугов.

А тут – Москва. Особая, неведомая другим театрам атмосфера в зале, где распростерла длинные крылья летящая чайка. И долгожданная встреча с Антоном Павловичем Чеховым, со спектаклем «Три сестры»... Говорят, иные из нынешних зрителей равнодушны к этой пьесе. Я же помню, как давным-давно, еще юнцом, читал историю бедных сестер, и сердце щемило от боли, от жалости к ним и милым их друзьям, от ощущения скудости, нищеты окружавшей их жизни, от вторжения в их добрый мир самодовольной, агрессивной пошлости.

Конечно же не только о семье Прозоровых писал Чехов, но, думается, неправы были тогдашние критики, увидевшие в пьесе только «унылую» скорбь, тоску, пессимизм, безнадежность. Удивительная, не всем, правда, слышная музыка чеховского диалога напоминала о предчувствии будущего, о людях новой, неведомой Чехову России, о жизни разумной, творческой...

Вспоминается все это не случайно. В книге академика К. И. Скрябина «Моя жизнь в науке» я нашел страницы о «Трех сестрах», о том спектакле 1909 года, о буре мыслей и чувств, порожденной чеховской пьесой.

«Мы восприняли трагедию сестер как призыв покончить с безволием, призыв к борьбе... Выходя из зала, мы услышали за спиной разговор. Кто-то взволнованно говорил:

– В пьесе три черта. К черту уныние! К черту слабость! К черту бездействие!

Мы оглянулись. Сзади шли студенты...»

Октябрьскую революцию Скрябин встретил с ожиданием: что-то она принесет стране, народу, науке, жизни! И тогда, и теперь он прежде всего – гражданин. И если думать о естественном содружестве науки и революции, если говорить о слиянии интересов, целей, мечтаний фанатика-ученого и многонационального социалистического государства, то одним из красноречивых примеров могут служить жизнь и труд академика К. И. Скрябина.

Это тем более примечательно, что его область науки чрезвычайно специфична и на первый взгляд к проблемам социальным отношения не имеет. В самом деле, гельминтология призвана всесторонне изучать возбудителей болезней, паразитирующих на животных и человеке, способных вызвать недуги, казавшиеся загадочными, порою неизлечимыми.

Малый мир под микроскопом – и необъятные масштабы революции. Не столь уж многим известная наука о гельминтах – и творческое содружество энтузиастов, охватывающее все наши республики. Подвижничество первых учеников и последователей Скрябина в дореволюционные годы – и монументальная система научно-исследовательских и профилактических учреждений гельминтологии, созданная и развивающаяся в СССР!

Какая тут связь? Прямая. Непосредственная. Естественная. Недаром молодому ученому на всю жизнь запомнились слова младшей из чеховских сестер, Ирины: «Завтра я поеду одна, буду учить в школе и всю свою жизнь отдам тем, кому она, быть может, нужна... Я буду работать... буду работать».

...И то, что тогда сказала ему жена на пути из театра: «Но какое счастье, что ты имеешь любимое дело. А если бы его не было? Чем бы мы жили в той глуши? Страшно подумать».

Работать, работать!..

Назад, назад в Аулие-Ата! Там его ждет вторжение в мир еще не разгаданный, в науку, еще не сложившуюся, не признанную. Бесконечные скитания в поисках возможных носителей болезнетворных гельминтов – диких и промысловых животных, пернатых обитателей неба и жителей подводного царства. Как обширен и многообразен этот мир! Шаг за шагом, шаг за шагом обнаруживаются новые и новые виды гельминтов, опасных не только для домашних животных – для человека. В сущности, он ведет пристальное изучение всей фауны и флоры Туркестана. Он работает как знаток ветеринарии, как патологоанатом и как биолог. Его поражает удивительное различие в строении гельминтов и своеобразие их биологии. В своей уникальной коллекции молодой ученый запечатлел географию распространения гельминтов и их носителей. Но главное – практически доказал необходимость комплексного, а не раздельного учения и самих болезней, порождаемых гельминтами, и их как будто неуловимых возбудителей.

Как это осмыслить, как оценить? Только так: в начале века безвестный Аулие-Ата, затерянный в казахских спепях, подвижничеством безвестного тогда исследователя стал местом рождения, своего рода столицей, первым очагом новой отрасли науки в России. Да, не случайным был для Скрябина памятный на всю жизнь душевный подъем после чеховского спектакля: о мятущихся трех сестрах, о страданиях и неясных в ту пору надеждах пленников самодержавного мещанства. Работать, работать!.. Работать, помня об ином будущем, иной России!.. Будет же когда-нибудь рассеяна тяжкая свинцовая мгла «расейской» провинции. В «потайной» музыке пьесы молодой ученый услышал, узнал свои собственные, еще неясные тогда, надежды, мысли, влечения.

Я не ученый, не биолог, не врач. Но, узнавая все ближе академика К. И. Скрябина, даже вчуже, как бы со стороны, я изумляюсь тому, что при создании своей науки он был одинок в России, но не страшился одиночества, упрямо и дерзко шел своим путем.

Да, равных ему специалистов не было.

– Признаться, я тут пионер.

Пионеру сегодня – девяносто четыре года. А я вижу перед собой увлеченного, фанатичного человека, непреклонного в своих убеждениях и влечениях, мягкого по натуре, но способного сразить идейного противника не злым, но уничтожающим юмором. Работа его далеко не кончена, но сегодня в болгарском городе Рила один из районов носит имя Скрябина. Одна из вершин Тянь-Шаня – вершина Скрябина. Теплоход на Волге – «Скрябин». В Европе и за океаном, от США до Франции, от Германии до Венгрии – во многих странах подвиг его жизни отмечен избранием в члены авторитетных научных учреждений.

Я рассказываю не о существе науки, основоположником которой стал в нашей стране Константин Иванович Скрябин, – это дело специалистов. Я же думаю о том, как лучше выразить, как дать почувствовать примечательные особенности характера, убеждений, взглядов, всей судьбы академика.

Как многим людям нашей страны, ему в высшей степени свойственны дружелюбный интерес, уважение, влечение к самобытности и духовному богатству всех наций. Вот, еще юношей, он в 1899 году встречается с сибиряками в краю политических ссыльных: «Для коренного населения этого сурового, но чудесного края были характерны свободолюбие, протест против всяческого угнетения и высокое чувство долга перед своей страной и народом, любовь к природе, тяга ко всему новому...» Вот в 1905 году молодой специалист командирован в Закавказье и на землях нынешнего Азербайджана видит невзгоды, мучения тамошних людей от произвола чиновников и всегда спешит выручить их из беды: «Жизнь была полной, и я чувствовал себя счастливым при мысли, что приношу людям пользу...» Вот в 1927 году очередная экспедиция с немалыми трудами проникает на земли Алтая за рекой Катунь, и академик с радостью вспоминает о том новом, что «с небывалой о силой врывалось в жизнь алтайцев и шорцев. Рядом с жертвенниками язычников появилась школа, здесь же сельсовет, ясли. Врачи, фельдшеры, медсестры стали теперь постоянными жителями Шории. А ведь шел только 1927 год».

Десятки, десятки, десятки таких экспедиций! Часто в условиях чуть ли не первобытных: где-то пешком, где-то на конях, где-то вброд через речки, где-то даже вплавь с вытянутой рукой, берегущей какой-то драгоценный прибор... Тайга. Пустыня. Горные хребты. Степи. Субтропики. Дальний Север. Родина от края до края!.. Вот поле деятельности академика и его учеников, обширнейшая, удивительная лаборатория под открытым небом. И всюду ученый, фанатически преданный своей молодой науке, приобретал друзей, воспитывал помощников, вовлекал в круг своих интересов единомышленников-энтузиастов.

Теперь в нашей стране действует уже «внучатое поколение» учеников К. И. Скрябина: в гельминтологии зарекомендовало себя более 2000 последователей академика. Около ста пятидесяти из них – доктора наук. Иные, в свою очередь, избраны в Академию наук СССР, Всесоюзную академию сельскохозяйственных наук имени Ленина, Академию медицинских наук СССР, в республиканские академии. И главное, если бы удалось собрать в одном зале всех питомцев Константина Ивановича, то стал бы слышен, как во всей нашей стране, «всяк сущий в ней язык» – казахский и русский, украинский и грузинский, узбекский и армянский, киргизский и азербайджанский, – все не перечислишь... Приятно знать, что множество людей множества республик, когда-то увлеченных его призывом, его примером и опытом, сегодня приносят ему высшую дань благодарности собственными своими работами, открытиями, начинаниями.

Своим другом считают академика Скрябина не только множество людей во всех концах нашей страны: с ним дружат целые области и республики. Всюду, где он трудился, сражаясь с начала века за жизнь, здоровье, культуру миллионов местных жителей, теперь его заботами и могущественной, всесторонней помощью многонационального нашего государства созданы очаги, научные центры гельминтологии. Они действуют на просторах от земли литовской до Сахалина, от Белоруссии до пустынь и оазисов Туркмении.

...И вот мы беседуем с ним. Девяносто четыре года? Об этом забываешь мгновенно, прислушиваясь к его спокойной, но исполненной энергии речи, поражаясь обилию новых замыслов и готовности дать бой чьей-то инертности, недомыслию, косности, непониманию. Давно уже Константин Иванович доказывает, что гельминтология, изучающая носителей опаснейших для человека недугов, должна стать наукой, обязательной для врачей, для студентов медицинских институтов.

– Стыдно, непростительно, что для большинства врачей эта наука неведома и непонятна, как иероглифы. Спрашиваю такого врачевателя: «Сколько известно видов гельминтов, способных жить в организме человека?» Молчит. Думает. Потом начинает гадать: «Ну, аскариду знаю... Еще есть какие-то. Ну, ленточные...» И, представьте, разводит руками в изумлении, узнав, что современная наука знает уже двести пятьдесят шесть гельминтов, паразитирующих у человека. А поиск-то продолжается...

Можно понять всю остроту претензий Скрябина к медикам, к программам медицинского образования. Вот в Бухарской области покончено с «вертячкой», тяжелым недугом, губившим жизнь многих. Этого добились потому, что борьбу с болезнью возглавил гельминтолог, ученик Скрябина, доктор наук Н. М. Матчанов. Да, не мешало бы медикам обладать знаниями гельминтологов!

Константин Иванович удивительно молод еще и потому, что любит молодежь.

– Я сторонник дружбы не только наций и народностей, прекрасно, широко осуществленной в нашей стране, – говорит он неторопливо. – Я за дружбу поколений, творческий союз стариков и молодых. Смеюсь над юнцами, пренебрегающими опытом старших. Ненавижу высокомерие старцев, не верящих таланту и энергии молодежи. Вера в революционную энергию молодежи – это, пожалуй, мой главный символ веры на старости лет, смысл всей моей жизни...

Герой Социалистического Труда, лауреат Ленинской и двух Государственных премий, кавалер шести орденов Ленина, патриарх в своей области... Но взглянешь на него, и чувствуется: многое еще у него впереди... Стук в дверь. Сидящая рядом Елизавета Михайловна встречает на пороге темнолицего человека, совсем еще юношу.

– О, Джалал! Милости просим.

Это Джалал Азизов. Один из множества учеников Константина Ивановича. Работает в Академии наук Узбекистана.

– Нет, нет, Джалал, наука подождет. Вы же не обедали? Садитесь-ка, садитесь!

И по тому, как по-матерински требовательно обращается к гостю хозяйка, видно, что Джалал не гость в этом доме, а свой, близкий человек. Большая же семья у академика!

...А Константин Иванович уже нетерпеливо ждет коллегу за своим письменным столом. И, уважая это святое нетерпение, я прощаюсь, чтобы не мешать вот-вот готовой начаться беседе двух ученых, молодого и убеленного сединами, начинавшего свой путь в науку на заре века.

1975

БОЛЬШЕВИК

Весной 1934 года для меня открылась счастливая возможность встретиться с Валерианом Владимировичем Куйбышевым. Встреча, связанная с редакционным поручением, имела отношение к северной экспедиции академика О. Ю. Шмидта на пароходе «Челюскин».

Никогда не забуду душевного подъема, вызванного общением с человеком большой судьбы, революционером по складу натуры, смелым, решительным, грозным в иные минуты, но удивительно мягким и сердечным во всех случаях, когда люди нуждались в его помощи и участии.

Он был добр, отзывчив, прост. Однако, глядя на него, вы чувствовали: это человек железной воли, высокой целеустремленности, человек, способный выстоять в самой жестокой жизненной буре. Да и вся жизнь его была подобна буре. Он из той породы людей, о которых Гёте сказал в свое время:

 
Лишь тот достоин жизни и свободы,
Кто каждый день за них идет на бой!
 

Таким был Куйбышев в ранние годы. Таким был в боях за торжество революции. Таким остался до последнего часа.

Всего себя – свое горячее сердце, свой душевный жар и свою доблесть – отдал революции Куйбышев.

И когда мы пытаемся представить себе людей будущего, их духовный склад, нам следует обратиться прежде всего к великому примеру революционеров-ленинцев, чей жизненный подвиг приблизил нас к временам коммунизма.

Страстно любил жизнь, горячее солнце, высокое синее небо, просторную землю, веселых людей.

А сам еще в юности избрал путь, грозивший страданиями и невзгодами.

Больше всего на свете ценил свободу и независимость.

А сам с восемнадцати лет томился в царских тюрьмах и в ссылках, подвергался преследованиям, побоям, издевательствам, подолгу видел небо только сквозь тюремную решетку. Но, вырвавшись на волю, упорно продолжал дело, за которое грозили ему новые тюрьмы, суды, ссылки.

Был нежно привязан к матери и отцу, но еще мальчиком твердо отстаивал свое право избрать жизненный путь. Покой и благополучие семьи принес в жертву революционному делу. Ради сыновнего чувства ни разу не отвернулся от опасности, навлекавшей на него гонения царских чиновников и жандармов.

Его мать говорила с тревогой:

– Валериан опять в борьбе... Когда же это кончится? Когда успокоится его мятежная душа? Как он любит все живое, а сам ушел от жизни!

Иной из интеллигентов старого склада сказал бы:

– Самоотречение.

Как будто правильно. С первых лет сознательной жизни человек отрекся от личного счастья, стал подвижником, страстотерпцем, мучеником. Разве не так?

Нет, не так. Самоотречение – неправильное, жалкое слово для определения жизненного пути Валериана Куйбышева. Он отрекся бы от самого себя, если бы хоть на одно мгновение оказался в стороне от схватки. Все его чувства и помыслы так естественно и полно сливались с революционным делом, что жить для него значило – сражаться.

Личное счастье? Он никогда от него не отказывался. Счастьем для него было участие в борьбе против царя, помещиков и капиталистов, против злобы и грязи старого мира. Счастьем своим он считал принадлежность к партии большевиков. Что значил для него кажущийся, обманчивый покой многих российских интеллигентов? Не камеру с железной решеткой считал Куйбышев самой страшной тюрьмой, а позорное состояние, при котором человек запирает на замок свою вольную мысль, стремление к правде.

Человек мира сего, он умел быть жизнерадостным и веселым, умел заразительно смеяться, во весь голос пел любимые песни, писал стихи, обожал детей, был влюблен во все молодое, сильное, яркое, смелое. Потому и стал революционером-большевиком, что горячая кровь текла в его жилах, смелая мысль жила в сознании. Он верил, он знал, что молодость мира победит, не может не победить. Во всем своем богатстве натура его раскрывалась в те минуты, когда он бывал в среде своих единомышленников, в кругу рабочих, революционно настроенных студентов, – пусть в тюрьме, пусть на этапе, он был весел и бодр, первым затягивал песню, поддерживал уставших, возвращал силы отчаявшимся. Он жил в самом полном и высоком значении этого слова. Разве это самоотречение, разве это отказ от личного счастья? Нет, вопрос о личном счастье Валериан Куйбышев еще смолоду рассматривал так, как рассматривают его коммунисты. Бороться и побеждать!

Тюрьмы и ссылки бессильны были задушить в нем радостное ощущение жизни.

Романтик по натуре, Куйбышев писал стихи за тюремной решеткой. Через несколько лет они возвращались к нему в песнях революционных рабочих. Сестра Куйбышева, Елена Владимировна, пишет в своих воспоминаниях, как однажды на пути в Сибирь Куйбышев прервал печальную песню, которую вполголоса пели его спутники.

– Почему поют скучные песни? – спросил однажды Валериан своего соседа. – Гораздо легче идти под веселые, бодрые песни.

И вдруг:

 
Гей, друзья! Вновь жизнь вскипает,
Слышны всплески здесь и там,
Буря, буря наступает,
С нею радость мчится к нам.
 

Эту песню запел юноша, идущий сзади Валериана. Валериан обернулся, удивленно и ласково посмотрел на поющего:

– Откуда ты знаешь это стихотворение?

– Его знает вся молодежь нашей организации. Я переложил слова на музыку, и мы пели эту песню на каждом собрании...

«Гей, друзья! Вновь жизнь вскипает...» Это стихи Валериана Куйбышева, он писал их когда-то по дороге в Нарым.

Да, в самых тяжких испытаниях Валериан Куйбышев стремился быть веселым и бодрым. Великой опорой было для него сознание своей правоты. Он жил так, как подсказывали ему сердце и разум, иначе жить он просто не мог. Ради революционного дела он жертвовал сем, но сама готовность к жертвам только обогащала его натуру.

«Когда уважаешь себя и сознаешь правду своего пути, то всякое горе лишь согнет, но не сломит, а сознание правды опять выпрямит, и опять смело и гордо смотришь вперед!» Вот закон его жизни. Ему он следовал всегда и с отвращением отшатывался от всякого проявления оппортунизма, ненавидел болтунов, прикрывающих красивыми словами свое бессилие и глубоко запрятанную ложь, и потому явные и замаскированные враги партии всегда остро ненавидели этого человека.

По складу своей натуры Куйбышев был отважным бойцом.

Даже в нарымской ссылке, где неволя, казалось бы, могла ослабить политические разногласия среди живших вместе людей, Куйбышев гневно разоблачал происки меньшевиков, был всегда начеку, всегда настороже. Он говорил тогда: «Нельзя доверять работу в библиотеке меньшевикам, они могут запастись вредной литературой, вести агитацию и мешать нам». Эту высокую принципиальность бойца он сохранил до конца своих дней, открыто и смело выступал против врагов революции, с какой бы злобой и бешенством ни сопротивлялись они.

Таким был Куйбышев и другим быть не мог. Еще в детстве ненавидел трусов. Сознательно воспитывал в себе волю, смелость, презрение к опасностям и лишениям. Приучал себя спать на голых досках. Как будто знал, что юность ему предстоит провести в царских тюрьмах. Обливался ледяной водой. Как будто закалял себя для будущей ссылки в Сибирь.

Двенадцатилетним мальчиком Валериан распространял революционные листовки среди солдат. В кадетском корпусе он написал протест против расстрела петербургских рабочих в январе 1905 года, пытался собрать под ним подписи. Но одноклассники подвергли его бойкоту. Валериан остался один, но не сдался, послал протест в Петербург со своей единственной подписью.

Вопреки желанию родителей, которые хотели, чтоб и сын стал офицером, он по окончании кадетского корпуса поступил в военно-медицинскую академию и целиком отдался революционной работе.

Он жил лишь интересами партии. Ни просьбы матери, измученной бесконечными скитаниями Валериана по царским тюрьмам, ни угрозы царских судов и жандармов, ни страх смерти, ни опасности, подстерегавшие революционера на каждом шагу, – ничто не могло сломить энергию этого человека. Он нашел свою правду, он мог жить только с этой правдой в сердце. Когда он был арестован на квартире отца в Каинске – в который раз! – и родные его сожгли спрятанную им нелегальную литературу, он пришел в отчаяние, узнав об этом на свидании, и сказал, не в силах сдержать своего горя:

– Что вы сделали? Я с таким трудом собирал эти книги.

В них, в этих книгах, было все его богатство. Может быть, в огне погибли строки, написанные Лениным, страницы нелегальных ленинских газет. «Что вы сделали? – повторял Куйбышев на свидании в тюрьме. – Что вы сделали?»

С юных лет Куйбышев гордился тем, что был врагом царя, вельмож и богатеев. Сын офицера, он не хотел пользоваться никакими привилегиями, которые могли бы выделить его из среды простых людей и снискать ему снисхождение царских судей. Радости его не было предела, когда во время разговора с юристом перед судом он узнал, что по происхождению он, Валериан Куйбышев, не дворянин, а лишь почетный гражданин.

– Ну, и чему же ты рад? – спросила его мать.

– Тому, что теперь я буду нести наказания наряду со всеми арестованными товарищами, а не буду пользоваться ненужными и обидными для меня льготами.

Чистое сердце, участливость к чужой беде подсказали Куйбышеву такой выход, при котором он мог пожертвовать своими интересами, а часто и своим спасением ради блага других, ради блага революции.

После очередного своего побега из ссылки он приехал в Петербург, где представилась ему возможность вырваться с заграничным паспортом в эмиграцию, к Ленину. О встрече с Лениным он мечтал давно, и вот она стала возможной. Наутро назначен отъезд. О, радость освобождения, радость близкой встречи с вождем! Может быть, это была одна из самых счастливых минут в жизни Куйбышева. В ночь накануне отъезда приходит к Валериану Владимировичу один из товарищей по организации, рассказывает: участнику Московского вооруженного восстания грозит смертный приговор. Человека надо спасти, переправить его за границу, но паспорта, паспорта нет! Ночной пришелец рассказывает об этом в полном отчаянии, он не ждет помощи, просто делится своим горем, ничего не зная о том, что самого-то Куйбышева может спасти от жандармов только отъезд в эмиграцию.

Куйбышев молча слушает пришельца, он думает о своем, прощается с заветной мечтой. Ну что ж! Так тому и быть. Он вынимает из кармана заграничный паспорт, эту путевку свою к Ленину, и так же молча отдает товарищу. Человек, которому угрожает смертный приговор, должен быть спасен. А Куйбышев? Куйбышев подождет!.. Ночной пришелец сначала ничего не может понять, но паспорт в его руках, он бормочет слова благодарности и уходит. А бежавший из ссылки большевик Валериан Владимирович Куйбышев вскоре попадает руки полиции и высылается на жительство в Каинск.

Он встречается с Лениным позже. После Октябрьской революции он становится одним из виднейших политических руководителей рабоче-крестьянской армии, громит полки генерала Дутова, отражает удары чехословацкого мятежа, руководит операциями 1‑й армии, вместе с Фрунзе возглавляет Южную группу Восточного фронта, разбивает полчища Колчака, вместе с Кировым руководит обороной Астрахани, затем перебрасывается на Туркестанский фронт и очищает от врагов Среднюю Азию. В операциях под Астраханью участвует в воздушном бою, берет на себя обязанности стрелка и наблюдателя, – руководитель революционной армии, он умел быть простым солдатом.

Мы помним Куйбышева, воплощавшего в жизнь ленинский план электрификации страны. Мы помним Куйбышева во главе объединения ЦКК – РКИ, когда оберегал партию от происков контрреволюции. Мы помним Куйбышева, осуществлявшего грандиозный план индустриализации страны.

Мы помним бессонные ночи Куйбышева в дни челюскинской эпопеи, когда он держал непрерывную связь с далекими кораблями, брошенными на помощь пленникам Арктики, видел перед собой весь Дальний Восток с его аэродромами, нащупывал план спасательных операций, верил в могущество Советской страны, советских людей, для которых нет ничего невозможного, и, как всегда, оказался прав в этой вере своей.

...Я заметил на Красной площади человека, вот-вот готового заплакать. Глаза у него были воспаленные, красные, он отошел в сторону, чтобы скрыть навернувшиеся на глаза слезы и как-нибудь справиться с собой, освободиться от необычного, несвойственного ему волнения. То, что все мы знаем об этом человеке, совершенно исключает всякую мысль о слабости его характера, о сентиментальности, об отсутствии самообладания. Часто он шел навстречу опасности, смерть не раз готова была схватить его за горло, – в эти минуты он сохранял полное спокойствие. Однажды, сидя в кабине самолета, боровшегося с обледенением, он улыбкой остановил тревожное движение американца-механика, схватившегося за ремни, чтобы привязать себя к сиденью.

А вот здесь, на Красной площади, он ничего не мог поделать с собой и плакал трудными, мужскими слезами. Этот человек – советский полярник Ушаков. Он плакал на похоронах Валериана Владимировича Куйбышева.

В тот день печаль охватила всю страну. Куйбышева знали и любили на Волге: там он сражался в годы гражданской войны. Его знали, о нем слагали песни в Средней Азии: он помогал дехканам устанавливать свою, Советскую власть. Его знали, у него учились люди, возводившие новые наши заводы и первые наши гидростанции: одно время он возглавлял ВСНХ, а в годы первой пятилетки был председателем Госплана. Смерть Куйбышева оплакивали на зимовках, в северных факториях, в далеких бухтах, где расположены аэродромы полярной авиации. Артиллерийский салют эхом отозвался на островах Ледовитого океана, на кораблях, прокладывавших Северный морской путь, на радиостанциях, сквозь рев ураганов слышавших голос Большой земли.

Отзвуки траурного салюта стучались в двери домов, где живут полярные капитаны, летчики, штурманы, и в двери других домов, где живут люди, спасенные энергией и волей большевиков, – челюскинцы. Голос Красной площади, хоронившей Куйбышева, отзывался в сердцах многих матерей, которые отчаялись увидеть своих детей – моряков погибшего во льдах парохода «Челюскин», но уже прочли в газетах правительственное сообщение за подписью Куйбышева о том, что по суше, по морю и воздухом брошены экспедиции на помощь их детям. Позже они читали новые и новые сообщения, написанные простым языком, изложенные обстоятельно и подробно, и каждое сообщение увеличивало надежду на спасение отважных моряков.

Под каждым сообщением стояла подпись: В. Куйбышев.

Были в мировой печати и другие сообщения, подписанные другими людьми. Была статья известнейшего полярного исследователя Р. Ларсена, который категорически заявлял, что средствами авиации челюскинцев спасти невозможно. Было высказывание знаменитого Норвежского океанографа Х. Свердрупа, – он также недоверчиво относился к принятому Советским правительством плану спасения моряков при помощи самолетов. В швейцарской газете «Фольксштимме» появилась статья «Можно ли спасти потерпевших крушение?». Автор статьи сомневался в этом. Он писал:

«...На льдине плывут к полюсу 104 русских, среди них 7 женщин и 2 детей, и с нетерпением ждут помощи. Это команда советского парохода «Челюскин», который погиб, раздавленный льдами, и персонал метеорологической станции с острова Врангеля. Положение потерпевших крушение настолько ухудшилось, что уже в самое ближайшее время надо считаться с возможностью новой арктической трагедии. Кажется почти невозможным произвести посадку на битый лед и еще более невозможным подняться с него. Насколько можно предположить, имеется только одна возможность осуществить спасение: дожидаться на льду наступления теплого времени, когда находящиеся на льдине сумеют достичь на своих лодках берега или их отыщет на этой льдине ледокол. Спрашивается только: выдержит ли льдина до того времени?»

Даже иные из виднейших советских полярников высказывались против применения авиации для спасения челюскинцев.

Внимание всего мира было приковано в те дни к рабочему кабинету Валериана Владимировича Куйбышева. Он возглавлял правительственную комиссию, созданную для организации помощи участникам экспедиции О. Ю. Шмидта.

Экспедиция должна была доказать возможность пройти из Мурманска во Владивосток за одну навигацию. В Беринговом проливе ученых и моряков настигла беда: затертый льдами пароход «Челюскин» отнесло в Чукотское море, а там корпус его не выдержал давления льда. Спутники академика Шмидта и экипаж парохода успели высадиться на льдину, но им грозила гибель от стужи и голода.

В кабинет Куйбышева слетались тогда радиограммы и с самой льдины, и из Уэлена, и из дальневосточных авиабаз, и с идущих в ближних водах кораблей. Здесь, в этой комнате, за этим рабочим столом, при свете лампы, горевшей тогда ночи напролет, было сказано последнее слово, было принято окончательное решение.

Люди, работавшие с Куйбышевым, знают, что отличительной чертой этого человека была неиссякаемая энергия, соединенная с оптимизмом, верой в жизнь, верой в человека. Он и сам обладал редкой смелостью и мужеством. Именно такой человек мог решиться на опасную, связанную с большим риском, не имеющую примера в истории освоения Арктики операцию по спасению ста четырех человек, очутившихся на дрейфующей льдине.