Текст книги "Князь Московский (СИ)"

Автор книги: Евгений Иванов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 18 страниц)

Глава двенадцатая

Капля холодного пота пробежал у меня меж лопаток.

Страх перед этой тёмной богиней был у меня с детства, страх сильный и безусловный.

Ллос – пусть имя её сгинет во мраке пещер – была ужасом моего Мира. И этот ужас был гораздо более осязаем, чем местный Ад. Ведь если здесь никто не видел явных доказательств его существования, то чертогами Паучихи награждались самые злейшие враги дроу, этих эльфов-отступников, тех, кто отказался от солнца, чтобы быть во тьме, быть рядом со своей страшной богиней.

А то, что оставалось от жертв тёмной богини, было милосерднее убить сразу, а если после всех тех пыток оставалась хоть искра разума, то смерть он принимал с радостью и ликованием.

Было одно только затруднение у Паучихи – это магическая активность днём . Мой мир буквально расцветал жизнью под нашим дневным светилом, ведь магия преобразовывалась фактически, в прану, что было неприятно богине «не жизни».

По крайней мере, так было лет пятьсот назад, а сейчас всё стало намного хуже…

Именно попавшие ко мне в руки манускрипты «тёмных» дали мне возможность сделать первые и самые важные шаги в некромантии…

Я встряхнул головой, отгоняя наваждения; у меня ещё остались незаконченные дела.

И первым был Окунь. Бандит сидел у дальней стены сарая и тихо пытался перетереть об камень, торчащий из стены, верёвки, связывающие руки за спиной.

Не обращая внимания на его возню, я быстро, но аккуратно начертил октагон и заключил в него руны рабского ошейника, внимательно всё перепроверил. И ещё разок, на всякий случай.

«Хватит параноить!» – отдёрнул я себя с раздражением…

А потом ещё разок перепроверил.

Когда я подошёл к Окуню, тот уже справился с верёвками и с притворным ужасом смотрел на меня, а сам приготовил в руке острый тонкий нож. И когда я наклонился, он нанёс удар сильный и быстрый, ну, для человека, конечно. Удар был правильный, в почку, чтобы от боли парализовало, но было время задать вопросы.

Это выражение лица Окуня запомню надолго: столько в нём было детской обиды и изумления, когда я выхватил у него из рук орудие убийства прямо за лезвие. И как ни в чём не бывало перерезал верёвку кляпа и путы, связывающие его ноги.

Поднял несостоявшегося убийцу и повёл к рунному конструкту, начерченному на полу, параллельно показывая, куда наступать не надо.

Он остался в рунном круге, не дёргался и не произносил лишнего.

Видно, понял, что сейчас последует предложение, и у него будет выбор. Мою физическую силу он на себе почувствовал, магическую силу видел, так что стоял и не шевелился.

– Окунь, Окунь, рыбка ты дурная… Вот и зачем ты устроил весь этот перформанс? Люди погибли по твоей вине, между прочим, – и, не делая больших пауз между вопросами, продолжил: – А кто же тебя надоумил меня в заложники взять? А? Молчишь, значит, ну и ладно, сейчас это не важно… У тебя, Окунь, выбор есть, он простой и незамысловатый. Ты сейчас же даёшь клятву верности мне или пойдёшь на подпитку накопителя.

Прошло несколько секунд, и тишину разорвал каркающий хриплый голос бандита.

– Клятву… я дам тебе клятву…

– И это правильный выбор, мой будущий верный слуга! – с этими словами я активировал рунный круг.

______________________________

– Времени мало, Окунь. Кстати, какое имя тебе было дано при крещении? – обратился я к своему новому слуге.

Тот сидел на каких-то ящиках и смотрел в пустоту; руническая вязь ошейника тихо осваивалась в ауре своего носителя. Через небольшой промежуток времени Окунь собрался и произнёс:

– Фаминцын, Сергей Сергеевич, из дворян…

«Отлично, коллекция пополняется, и тут полное совпадение имени и отчества», – думал я, разглядывая своё новое приобретение. И тут меня посетила интересная мысль.

– А Фаминцын Александр Сергеевич случаем не родственник?

Несколько замешкавшись, Окунь ответил:

– Родной брат, старший…

Это признание было чем-то очень важным для бандита. На его обычно абсолютно безэмоциональном лице промелькнуло выражение боли и какой-то скорби.

А так как аура Сергея была перекручена поводком и ещё не успокоилась, мне было непонятно его эмоциональное состояние, поэтому я решил его не расспрашивать.

– Значит так, Окунь, послезавтра возьми людей, любых, которых не жалко, и приведи с собой. Получится усыпить их – хорошо, нет – не страшно. Думаю, человек шесть хватит… – чуть подумав, добавил: – И организуй слежку за Морозовым Викулой Елисеевичем. Мне нужно знать, где он бывает, что любит, его пристрастия. В общем, всё, что возможно выяснить за это время. Понял? Запомнил? – Я испытующе глянул на слугу.

Тот кивнул и тихо, с еле уловимыми нотками интереса, произнёс:

– Это глава Морозовых, верно?

– Да. Если всё понял, то иди. Мне есть еще, чем заняться.

Выпроводив Окуня, начертил на полу диагностирующий рунный круг. Надо было разобраться, чью сущность засосало в янтарный накопитель.

Тихо и мерно засветились в магическом зрении руны, и я стал аккуратно раскручивать информационную паутину данных, что стала плестись из составных частей рунного алфавита, складывающихся в знаки, отвечающие за те или иные признаки разумных существ.

«Опять творится какая-то непонятная муть… Ллос, паучиха мохноногая! Вечно из тьмы тумана напускает… сети плетёт… тварь подземная…» – так ругаясь, я, тем не менее, не переставал анализировать показания данных, поступающих от магического конструкта. «То ли наводка от соседних душ, что вместе с этим в накопитель попали, то ли я что-то неправильно делаю. Но данные, тем не менее, абсурдные! Как может душа хуманса, самца, восьмидесяти семи лет от роду, быть младше нынешнего состояния временного потока на тридцать семь циклов?! Это явная ошибка. Что за путешественник во времени? И как это вообще возможно?! Это пространство линейно, а время-то нет! В пространстве перемещаться можно, а во времени как, если процессы с Вселенной неотвратимы, и раз запущенные остановятся только после распада всего Космоса?! Глупость несусветная, но перепроверю позже ещё раз… Да и давно я не занимался нормальной научной работой. Как же меня достали эти тараканьи бега, Торг дери их всех, с этой политикой и управленчеством… Дайте заняться любимым делом! … Вот впущу в этот гадюшник Ллос, а сам через «пробойник» рвану в другой Мир … Нет, с Паучихой перебор, даже злейшим врагам не желаю..»

Я развеял конструкт, стёр символы, отвечающие за стабилизацию диагностирующего рунного круга, и взял в руки накопитель. А в янтарной бусинке уже плавало не шесть звёздочек, а пять. Видимо, этот пришелец сожрал одну душу.

«Ну и ладно. Пожелаю ему приятного аппетита. В этом Мире, как и в других мирах Универсума, сильные жрут слабых, и это всегда было и всегда будет, ἀμήν. На сегодня можно заканчивать. Этот накопитель буду использовать сам, слугам его отдавать чревато непрогнозируемыми последствиями. Тем более сегодня я опять перенапрягся, да так, что каналы вибрируют от усталости, будто на первом курсе Академии отработку на тренировочном полигоне получил… Да… Хорошее было время, безмятежное». – С такими мыслями я уничтожал следы своего присутствия в этом сооружении, похожем на кирпичный ящик.

Ночь ещё не уступила свои права рассвету, но облачный покров над городом уже освещался первыми бликами дневного светила. Было тихо и как-то умиротворённо. Мне захотелось расслабиться, погулять, хотя бы просто пешком дойти до Никольских ворот. Но плодить лишние слухи не хотелось, и я, крадучись, направился к входу в туннель.

5 июня 1891 года. Москва. Кремль. Никольский дворец. Кабинет Сергея Александровича.

После ранней обедни, сидя в своём кабинете и попивая отвар из каких-то трав, я разглядывал своего камердинера. Тот стоял и потел как-то даже болезненно что ли. От него несло страхом с нотками отчаяния и обиды.

– Гаврила Гаврилыч, что с тобой? Ты прихворал? – участливо спросил я у этого любителя писать кляузы в имперскую канцелярию. И, видимо, это были не те слова, что хотел бы услышать от меня мой слуга, так как он вздрогнул и, кажется, даже потеть стал усиленней, хотя куда уж больше.

– Никак нет! Ваше Императорское Высочество, Сергей Александрович! Здоров и бодр… – прохрипел он начало ответа, но, почувствовав неуместность такого ответа, стал снижать голос и в итоге дал «петуха», что окончательно вывело его из душевного равновесия, и его чуть одутловатое лицо с лихими усищами стало наливаться багряным светом.

«Если он сейчас умрёт, и я его подниму как высшего зомби, это быстро обнаружат или нет?» – с некроманским интересом я разглядывал этого лакея, чья карьера могла сделать головокружительный виток… Ведь мёртвые не предадут и не ослушаются, да и денег им платить не надо, а самое главное, он не будет никому больше подчиняться, окромя меня. И не будет докладывать о моих действиях ни Императору, ни его канцелярии…

«Пожалуй, такой эксперимент отложим на потом, хотя мысль дельная, и её надо записать».

И, встав с кресла, я подошёл к своему камердинеру и положил обе руки на плечи Гаврилы, одетого в форменный сюртук с галунами.

– Братец, не волнуйся, я не собираюсь ругать тебя и не буду тебя винить, – произнёс я вкрадчивым голосом.

Поймав его взгляд, который был как у затравленного зайца, я пустил живительную волну магии, одновременно вручную снижая уровень стрессовых гормонов, добавляя спокойствия и радости в его эмоциональное состояние.

Увидев, что мой слуга начал приходить в нормальное душевное и телесное расположение, я отошёл от него и встал у окна, открывающего вид на внутренний двор монастыря и Чудову церковь.

А в окне было утро и раннее лето. Раннее и очень сухое лето.

И этот нюанс был очень плох для аграрной страны, какой и являлась наша держава. И слова о том, что это плохо, никак не передавали того, что будет твориться в стране, а точнее в южных областях империи.

А будет голод. И уже вовсю поступают известия об этом.

Земства бьют в «набат». Губернаторы волнуются. Дворянство, что посознательнее, тоже интересуется о планах и замыслах канцелярии Императора, кои должны помочь предотвратить последствия неурожая.

Из-за спины послышалось лёгкое покашливание.

Видимо, достаточно долго я стоял у окна в своих размышлениях, и Гаврила решил напомнить о себе.

«Всё же пока не буду накладывать на него ошейник, проявлю к нему уважение, пусть это будет как дань памяти моему предшественнику», – решил я для себя. Обратившись к камердинеру, произнёс:

– Скажи мне, Гаврила Гаврилович, – сказал я, не поворачиваясь к нему лицом, – Георгий Александрович проснулся?

– Не могу… знать, Сергей Александрович, – поспешно и чуть сбиваясь, проговорил он. – Его Императорское Высочество вчера вернулись поздно и были серьёзны и сосредоточены. До самого рассвета горел у них свет в покоях, а под утро они позвали дежурного лакея и стали расспрашивать о жизни в Николаевском дворце, но быстро ему прискучило общение, и он попросил подать кофе и выпечку.

Я развернулся к нему и, подойдя к столу, отхлебнул уже чуть остывшего отвара. «Ну вот, уже гораздо приличнее напиток, надо познакомиться с составителем сего чая», – подумал я. И, сев в кресло у чайного столика, жестом указал Гавриле присесть рядом.

Тот спокойно и как-то привычно для себя и даже с некоторой радостью примостился и молча стал ждать, когда его начальник решит продолжить.

«А ведь он волнуется за меня», – с некоторым удивлением понял я.

Мой предшественник был дружен со своим комнатным слугой. До панибратства дело, конечно, не доходило, но некая семейная интимность была. А связано это было, прежде всего, с болезнью Сергея Александровича; он из-за неё иногда даже был не в силах встать с туалетного кресла, так его донимали боли в спине. Ему, брату Императора, приходилось звать Гаврилу, чтобы тот помог в этой ситуации. А Гаврила помогал, делал это ласково, тактично и сочувственно.

А сейчас, когда его господин неизвестным образом излечился, камердинер стал заброшен и будто бы отдалён от близкого человека, с которым, надо признать, много пережил. Одно путешествие на Святую Землю чего стоило.

И, конечно, он отчитывался перед императорской канцелярией о том, что говорил и делал его начальник, но всегда старался не слишком усердствовать.

Однако после того происшествия в поезде из Санкт-Петербурга в Москву Сергея Александровича будто подменили.

А сегодня утром, когда ему подали его любимый кофе, он посмотрел так, что всё естество Гаврилы покрылось изморозью страха.

«Убери эту дрянь и больше не приноси её в мой кабинет», – сказал он. А после секунды задумчивости приказал подать травяной чай – любой.

И это стало последней каплей. Гаврила понял, что это абсолютно другой человек (человек ли?). Его господин не переносил травяные чаи. Его в детстве ими только и поили, и поили много, ведь рос он хлипким и болезненным, в отличие от своих братьев. После смерти матери, Марии Александровны, он приказал, чтобы никаких травяных чаёв больше не было рядом с ним.

И когда сегодня он попросил то, чего раньше на дух не переносил, Гаврила всё понял и испугался не на шутку. А потом он обнял его за плечи, и такое облегчение коснулось старого слуги, что будто Господь откликнулся на его молитвы.

Пожилой камердинер понял: его хозяин попросту повзрослел.

– Гаврила Гаврилович, мне хочется тебя как-то утешить, а то раньше, пока меня мучила моя слабость, ты был всегда подле меня и помогал мне в немощи моей, – сказал я.

И когда я буквально на секунду взял паузу, тут же слуга открыл было рот, чтобы возразить, но был остановлен моим жестом.

– Не спеши. Тогда я одаривал тебя безделушками, и ты принимал. А сейчас хочу сделать по-другому.

_______________________________________________________________________________________________________

Дорогие мои читатели ! Мне очень требуется обратная связь, напишите какой-нибудь отзыв, хоть смайлик – даже такой мизер очень важен.

А если поставите лайк, то это просто праздник!

Pov 3

-Убили! Убили!! – голосила здоровая мещанского вида бабища.

Кричала на одной ноте, монотонно, и чувствовалось, что дело для неё привычное и любимое. Рядом сидели какие-то сморщенные старички, одетые в явно старые, но достаточно чистые лохмотья. А в углу, это же приёмной, на какой-то дерюге, лежал мужик с перевязанной кровавой тряпкой головой. Был он в ямщицком тулупе, на ногах огромные сапожищи, и было непонятно, живой ли он или уже отошёл.

А тётка продолжала голосить, и её совсем не смущало, что никто ни обращает на неё внимание и не прибегает на её крики.

В частной приёмной у городского врача и не такое бывает.

Когда в приёмной появился доктор, было неясно, он возник как тень – тихо и скромно. Всё же голос этой крикливой бабищи рассеивал внимание и начал ввинчиваться в голову, словно зубная боль.

У доктора был в руках стакан с водой, из которого он спокойно набрал в рот воды, и, подойдя к голосящей бабище, выплюнул мелкой дисперсией ей в лицо.

Эффект был моментальный, женщина замолчала на полуслове, и в полном изумлении глядя на виновника внезапной сырости на лице.

– Милочка, что вы так кричите? – спокойно проговорил доктор. – Вы мешаете мне принимать больных. С вашим Захаром всё хорошо. Отлежится денёк, попьёт микстуру и побежит дальше сеять разумное, доброе, вечное... ну или чем он у вас занимался?

– Захорка-то? Так золотарём, значица, у Никитских трудился...

– Вот и хорошо. – перебил её доктор.– Будет дальше улучшать эээ… быт граждан.

И, глотнув воды из стакана, который продолжал держать в руке, пошёл к себе в кабинет.

Зайдя, прикрыл за собою дверь и, поставив посудину, сполоснул руки в рукомойнике, что находился с правой стороны у самой двери.

– Ещё раз прошу прощения, истерия у каждого человека проявляется по-разному.

– Ничего-ничего, Антон Павлович, всё понимаю, ваш труд сопровождается постоянными затруднениями... – вещал франтоватый молодой мужчина с лихо закрученными усами. Он был с оголённым торсом, и было видно, что гимнастические упражнения ему не чужды.

– Прошу прощения, Семён Петрович, но сейчас мне требуется продолжить приём, одевайтесь, а я пока выпишу вам рецепт. – мягко перебил его доктор, проходя к своему рабочему столу, что был уставлен различными письменными и медицинскими принадлежностями.

–И, будьте любезны, если вас не затруднит, будете проходить через приёмную, скажите чтоб заходил следующий пациент. А то видите, я сегодня без помощников. – Антон Павлович виновато развел руками.

– Конечно-конечно, обязательно объявлю! Но я очень прошу вас выступить у нас сегодня на вечере! Будет Немирович! Должен быть Козловский! Вы поведаете нам о своих планах!.. – он продолжал говорить, и всё в восхитительных тонах, но, наткнувшись на строгий взгляд Антона Павловича, достаточно скоро оделся, откланялся, и покинул врачебный кабинет.

Дверь закрылась, и на мучительно короткий момент в кабинете возникла тишина.

Доктор сидел на стуле с высокой спинкой, и пытался хоть за это короткое время насытится ею…

Не было и дня в жизни Антона, когда бы он ни мечтал бы о тишине. Казалось бы что такое? Иди в поле, в монастырь, ну или куда-нибудь на пустынный берег моря. Но он не мог.

Он привык жить в большой шумной семье.

Семья была единственным место для него где он был самим собой.

Да, если положить руку на сердце и не хотел бросать свою семью. Взбалмошную, шумную, иногда излишне религиозную, но всё же любимую семью.

Он слишком рано взял на себя ответственность за неё.

С начала ему казалось, что он облагодетельствовал их, тем, что стал главным источником благосостояния. Но прошло время и к нему пришло понимание, груз семьи слишком сильно давит на его молодые плечи, и захотелось до зубного скрежета столкнуть его с себя. Есть же старшие! Пусть они несут эту тяжесть!

А они и не сопротивлялись, им самим было ужасно стыдно от того положения, в какое они попали.

Отец его, Павел Егорович, купец второй гильдии, очень религиозный и глубоко верующий человек, старался все добрые и нужные качества, прививать своим сыновьям через полное и строгое послушание родителям и вообще старшим. С начало, конечно, увещеваниями, а когда это не помогало, то брал в руки розги.

И брал он их часто, ведь пять сыновей без строгости, могли по кусочку разнести и лавку, что принадлежала отцу, и дом в котором они жили.

Антоша был третьим, он был любимчиком мамочки, и, пожалуй, среди всех шестерых детей, самым большим выдумщиком на проказы. За что и был не раз порот розгами.

Братьям, конечно, тоже доставалось, но не так.

И за эту свою боль, Антошка, больше всех получал любви и от мамы, и от сестрёнки, которая тоже выделяла его среди братьев.

И вот он стал кормильцем.

Он не хотел этой ноши…

И в этой экспедиции, на Сахалин, к арестантам. Он ждал, что получит тишину, вдоволь напьётся ею, будет радоваться и наслаждаться молчанием и дорогой.

Но нет.

Его постоянно мучали мысли о них, эта ответственность: за маму, сестру, старого отца, братьев. Ему и не хотелось думать, а мысли за них тихонько скреблись в его сердце и не давали прийти тишине…

За дверью послышались шум и возня, раздался знакомый бас.

…-Посторонись, православные! Меня ждут! … Да подожди ты, со своей мозолью то!

Дверь в кабинет распахнулась, под возмущённые крики из приёмной, буквально в катился, почти квадратный, в распахнутой пиджачной паре, сам Гиляровский.

« Вот чёрт лохматый, как нашёл!? Ведь ни кому не сказал, что сегодня кабинет на приём открою». – чуть с досадой, но тем не менее радостно подумал доктор, вставая в приветствии из за стола.

– Антон Павлович! Дорогой! – воскликнул этот шумный и очень энергичный человек.

– Владимир Алексеевич, здравствуй – здравствуй!

Они по доброму обнялись, и похлопывая дружески по плечам и спинам, стали радостно с улыбкой вглядываться в друг друга. Будто проверяя, как на товарище отразилась долгая разлука.

Через некоторое время, выразив вербально и не вербально всю радость встречи, доктор отстранился от товарища, и, выглянув в приёмную , цепким взглядом стал оценивая людей в приёмной, взвешивая и ставя краткий диагноз их состоянию, проговорил.

– На сегодня приём закончен, если кому невтерпёж, то в пол квартала вниз ведёт приём доктор Офсиников, Пётр Никодимыч. – и, не слушая возражений, закрыл дверь и запер её на засов.

– Пойдём, Володя, в дом. – проговорил он, и умывая руки, стал разглядывать Гиляя. – А ты всё такой же шумный и радостный, а ?

– Конечно такой же… – проговорил Владимир Алексеевич, который уже схватил бесцеремонно какие-то бумаги со стола и начал их читать.

– Ну ты посмотри на него, расхозяйничался тут! – шутливо ругаясь, Антон Палыч выхватил исписанные листы из рук журналиста, и стал подталкивать того к двери, что вела в жилую часть дома.

Там они покушали и пообщались, Антон Павлович рассказал о путешествии на Сахалин, а Гиляровский слушал, и иногда задавал наводящие вопросы. В его глазах, в глазах профессионала, путешествие было находкой и замечательным открытием сезона! Что тудже и озвучил, сразу же построив планы, как, что и где надо напечатать.

На что получил прямой отказ, и была обещана большая обида, если где-нибудь, возникнет хоть маленькая строчка о том. Доктор сам собирался писать об этом событии.

И ещё некоторое время они шутливо переругивались и, попивая наливочку обсуждая московские новости и сплетни, подошли к тому чего ради Гиляй и ворвался без зазрения совести к доктору прямо на приём.

– Я принёс тебе записку от Его Императорского Высочества, Сергея Александровича. – проговорил смущённый журналист, и протянул сложенный пополам небольшой лист бумаги Антону Павловичу.

Тот же, молча и изумлённо глядя на Гиляровского, принял записку. И не открывая её, взглядом передавал своему друга, все те эмоции и мысли, что возникли у него от этой новости.

И буквально через несколько секунд, прекратив сверлить своим молчаливым упрёком этого не вольного почтальона, открыл послание.

«Уважаемый Антон Павлович, прошу вас посетить нас, в пятницу, пятого июня, в Николаевском дворце, дабы вы могли исполнить свои врачебные обязанности, и обследовали бы нашего племянника Георгия Александровича. Прошу соблюсти в тайне нашу просьбу.

С наилучшими пожеланиями, Сергей Александрович Романов.»

– Володя, ты не ошибся? Это точно мне? Ты меня не мистифицируешь?

– Точно, точно. Так и сказал. Чехову, литератору, лично в руки.