Текст книги "Лесные тропы"

Автор книги: Евгений Дубровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 19 страниц)

ЛЕСНИК
Лесные тропы

«Можно долго бродить по лесу и не заметить ничего. Стоят деревья, тенисто, сыро, летают, пищат какие-то птицы: вот и все. Пустая прогулка!» Так начинается очерк Лесника «О разведочном деле», которым открывается сборник «Лесные тропы». Чтобы не было таких пустых прогулок, писатель-натуралист помогает читателю увидеть, понять, изучить лес и его обитателей.

С первых же рассказов, с первых строк вы попадаете в лес, на озеро, в болото и открываете удивительные тайны природы: ее запахи, ее шорохи, непостижимую ее красоту.

Евгений Васильевич Дубровский недаром выбрал себе псевдоним: Лесник – человек, до тонкости знающий, чувствующий природу, прошедший по неисчислимым ее тропам.

В эту книгу вошли рассказы из лучших сборников Лесника – «Лесные были», «В лесу», «Далекие годы». В них юный читатель найдет и полезные практические советы («На рыбной ловле», «Живые часы», «Ловушка-богатырь» и другие), и наблюдения натуралиста («Птенцы», «Охота за грибами» и др.), и забавные и грустные истории из жизни зверей.

Многие из рассказов относятся к давнему времени – 50–60 лет назад. Читая их, надо иметь это в виду. Но, тем не менее, они доставят радость всякому, кто любит природу: научат быть в лесу разведчиком и следопытом, наблюдать повадки животных и жизнь растений, помогут почувствовать себя хозяином природы.

В ЛЕСУ

О РАЗВЕДОЧНОМ ДЕЛЕ

Можно долго бродить по лесу и не заметить ничего. Стоят деревья, тенисто, сыро, летают, пищат какие-то птицы: вот и все. Пустая прогулка!

Берег реки иному покажется скучным. Выкупался, закинул удочку, да рыба не клюнула – ну, и пошел прочь. Неудачно, верно.

В болоте, пожалуй, уже совсем нечего делать: там, кроме грязи да гадкого запаха, что же может быть? А есть.

Везде много интересного, только надо уметь искать, надо научиться, привыкнуть повнимательней смотреть, слушать и даже нюхать.

Например, удивись: у каждого костра свой запах.

Дегтем пахнут, крючась в огне, ветви березы; ярко вспыхивают смолой даже зеленые иглы сосны; едкой горечью отдает, сгорая, осина. А вкуснее всех, какими-то духами, пахнет маленькая теплинка из тонких прутьев полусухого тальника!

С закрытыми глазами постой в чернолесье под березой, послушай, как шепчут ее листья. Пройди в бор и около сосны опять зажмурься: услышишь, что тонко-тонко звенит ветер в ветвях, а не шелестит.

Хорошо, если есть ружье, рыболовные снасти, западня для птиц. Тогда охотник поневоле научится быть осторожным, зорким, чутким. Зевака, растяпа всегда придет домой с пустыми руками: его перехитрят даже чижики и караси, спрячутся, не попадутся.

Но и для тех, кто не стреляет, никого не ловит, не имеет лодки для катанья, не ищет ни грибов, ни ягод, все-таки лес и вода полны неисчислимого интереса.

Лягушка, выпучив глаза, сидит на листе кувшинки. Пустяк? Нет, почитай-ка, какие бывают лягушки: крошечные, с орех, по деревьям прыгают. А лягушка-бык весит 600 граммов и орет так, что ее за два километра слышно. Где такие водятся?

Прежде чем идти на разведку в лес, загляни в сад, в огород. Когда брызнет песня скворца, последи, запиши, сколько гусениц после пения принесет в свой домик певец.

Как проверить цифру? Да перейди к другому скворечнику и сосчитай: там должна быть в точности такая же добыча.

Лесные жители похитрей садовых. За теми походишь, полежишь бревном, посидишь камнем, пока увидишь, как живет зяблик. Он гнездится на березе, поет громко, как будто и не прячется, а иной раз смотришь, смотришь да лишь на третий день разглядишь, что зеленый комок мха на ветке не комок, а зябликово гнездо. Никогда его не трогай!

Букашку на листе не пропускай, осмотри, – куда ползет? Что за букашка, с крыльями или только ползет? Откуда взялась, не оставила ли следа? Не прилетит ли кто за ней?

Мохнатых черных червяков, ползающих по деревьям в лесу, ест только одна птица. Она похожа на ястреба, но она не из хищных. Она не из певчих, не поет. И нельзя сказать, что она кричит. Но ее голос, всегда свежий, звучит весной лучше всякого пения, когда зазеленевший лес просыпается от зимнего сна. Что это за птица?

Ну, вот! Так тебе все и расскажи. Сам пойди, послушай, да и догадайся: не мудреное дело.

В ЛЕСУ

С тех пор как я стал помнить себя, я помню и лес. Из окон того дома, где прошло мое детство, виднелась синяя зубчатая полоса по краю неба. Это длинной темной стеной стоял лес.

Что там, в лесу? А за ним что? Дорога? Вон прямо как по нитке тянет паровоз вагоны, дымит и уходит. Куда? По́езда не видать, только белые облачка клубами летят над деревьями.

Река блестит, извивается по зеленому лугу и пропадает. Где она?

В лесу скрылось всё. А нет ли там моря, гор, необыкновенного города?

Ночью ветер визжит и воет в трубе, стучит заслонкой в печке. Грохот какой-то на крыше, точно там кто-то царапается. Спать хочется; трещит сверчок, нянька бормочет знакомую сказку. В лесу живут крылатые змеи, птицы с железными носами.

А над потолком опять возня, скрип, топот, глухой протяжный шум. Кто там стучит? Уж не прилетел ли вправду на крышу какой-нибудь железный нос, да и воет?

Нет, это шумит лес.

Утром крыши, двор, березы блестят так, что смотреть больно: снег выпал. Лес стоит белый, точно ватой завесился, только верхушки торчат синие.

Скрипя полозьями, въезжает к соседям на двор обоз: дрова привезли. Откуда? Понятно, из лесу.

Около саней шагают какие-то закутанные, с белыми сосульками на бородах, сердитые, ругаются.

Гнедой лошадью правит Алешка Пучков. Я его знаю – он не прогонит.

– Алешка, можно прокатиться?

– Садись!

А сесть-то некуда. На санях позади дров только узкая перекладина – поставить ноги. Я на нее вскакиваю, цепляюсь за веревку. Дрова у меня под носом. Как хорошо они пахнут! Лесом, что ли?

Лошади мохнатые, все в белых иглах, в сосульках. Они вздрагивают, фыркают, гремят бубенцами. Мужики идут в дом, толпятся, галдят, теснятся, всю переднюю загородили. Сюда ставят большой стол, подают самовар. За чаем все добрые, смеются, шутят. Один старый, тощий, с кривым носом, – Иван Пучков. Я его тоже знаю, – это Алешкин отец. Он распоясался, вынул из-за пазухи тряпицу, развернул, а там – большущая рыжая лапа с черными когтями.

– Вот, – говорит старик, злюще кривя рот, – вот подарочек привез. Алешкина добыча.

Тут все загалдели сразу – хорошенько не понять, о чем. Спорят, бранятся, смеются над кривоносым стариком. Тот вскакивает, машет руками на Алешку и кричит:

– Вот тебе шкура, дурак! Заработал. Тьфу!

Рыжая когтистая лапа летит через всю комнату к двери. Алешка, красный, кидается ее поднимать, подает старику. Тот отмахивается. Лапа опять летит на пол. Старик Пучков сердится так, что плюется.

– Себе возьми! – орет он, тряся бородой. – Шубу сшей! Сказано было толком: Алешка, не привязывай капкан. Нет, он по-своему, по-дурацки, привязал. Зверь попрыгал бы, попрыгал с капканом, да тут и сел. Это уж верно. А на привязи он тебе сидеть не будет. Как закоченела лапа, он ее отгрыз, да и ушел. Станет тебя, дурака, волк ждать. Как же!

Волк? Значит, лапа-то волчья? Почему рыжая? Волк серый, кто же не знает. Зачем он отгрыз лапу? Как ушел на трех?

Надо расспросить. Но со мной не разговаривают. Я караулю; когда Алешка идет к лошадям, бегу за ним.

– Алешка, за что тебя отец ругал? Покажи капкан. А волк какой?

Парень покрикивает на лошадей, скалит зубы.

– Много будешь знать, скоро состаришься.

И отъезжает от сарая к дому. Там на крылечке стоит какой-то. Чудно́й. Лицо у него красное, мокрое, распаренное, точно из бани.

Он валится в сани, копошится там, хохочет и орет мне в ухо:

– Эй, старик, садись ко мне! Поедем в лес волков ловить!

Смеются они надо мной, понятно. Алешка про старость болтает, этот стариком дразнится, а мне всего семь лет. И волка мне не поймать. Вон Алешка почти большой, да не сумел, ушел волк, только лапу в капкане оставил.

Вот так штука: волчья лапа в капкане. Нигде, кроме леса, не может такого быть. Я с завистью смотрю вслед отъезжающим. Они закутаны, точно чучела. Они качаются, болтаются в санях, размахивают кнутами. Лошади несутся вскачь. Скрылись за поворотом сани, только бубенцы звякают.

Счастливые! В лес поехали.

Скоро приходит со связкой тетеревей Егор Безрукий. Это огромный охотник с большущей бородой. Рука у него одна; вместо другой болтается что-то в рукаве, а самой руки нет. Не попал ли он в капкан? – хочется спросить. Но стыдно. Я спрашиваю только:

– Отчего одни тетерева черные, другие пестрые?

– Иначе нельзя, – объясняет Егор, – черныши – косачи. Видишь, у них на хвостах косицы. Рябые – тетерки. Понял?

Ничего не понял.

– А как ты их поймал? В капкан?

– Да я их не ловил. Они сами ко мне прилетели. Поедем в лес, покажу, как тетеревей стреляют.

Я больше не расспрашиваю. Не стоит. Смеется надо мной Егор. Разве тетерева прилетают к охотнику?

– Черныш – петух, – ухмыляется великан Егор, разбирая связку тетеревей, – он маленько построже. Тетерка – курица, вовсе глупая. Понял?

Опять ничего не понял. Все какие́-то загадки. Краснобровые птицы висят на плече у Егора вниз головами. Я щупаю тугие крылья, плотные гладкие перья, и удивительное дело – от птиц пахнет так же, как от поленьев на возу. Опять лес, что ли?

Ходит к нам еще другой Егор – маленький, тоже охотник. У него всегда такое лицо, как будто он хочет плакать, но он очень добрый.

Кроме дичи, он каждый раз приносит подарок: кузовок с ягодами, а зимой корзиночку, свистульку.

– Место наше высокое, чистое, – говорит маленький Егор, – в бору живем Гриба девать некуда. Ребят у меня куча, мал мала меньше. Поедем к нам в бор?

Что значит – в бору? Как это дети мал мала меньше? Я не очень хорошо понимаю, но этот Егор не насмехается. И я отпрашиваюсь к его детям в гости.

Мы едем в телеге тихо, долго, очень хорошо. Лес стоит по обе стороны дороги. Вдруг телега круто поворачивает, ныряет в канаву. Я вскрикиваю, хватаюсь за передок.

– Ничего, не бойся, – улыбается Егор, – чем там по камням трястись, по мягкому лучше поедем.

Лошаденка глухо шлепает копытами по немощеной земле. Телега катится под самыми деревьями. Ветки задевают меня по лицу, гибкие, мягкие, влажные. Я не прячу головы: мне нравится прикосновение свежих листьев.

– Шапку держи, паренек, – остерегает Егор, – смотри, как бы глаз не выхлестнуло.

У верхушки дерева лазит зеленая птица. Она отчетливо свистит, точно выговаривает:

– Фиу-лиу!

Какой славный, чистый голос у нее! А нос красный. Хороша птица. Егор взмахивает кнутом. Птица, встрепенувшись, летит, пересаживается на другое дерево и резко кричит:

– Вя-я!

Точно кошке на хвост наступили.

Лошаденка плетется шагом. Я вылезаю из телеги, бегу по тропинке рядом с дорогой. Вижу – в траве валяется березовый обрубок. Хлоп его палкой! Обрубок зашумел, как самовар. Из-под коры его пулей вырвался какой-то страшный, полосатый, больно хватил меня за ухо и улетел, грозно жужжа, на прозрачных крыльях.

Я успел только крикнуть, а ухо уже раздулось.

Егор остановил лошадь, слез, подошел ко мне, взял горсть сырой земли и пришлепнул мне на ухо.

– Легче будет, – объяснил он, – от пчелы земля лучше всего помогает.

– Да это не пчела.

– Ну слепень либо овод – все одно. Садись, поедем. Вперед не будешь зря палкой стукать.

И он опять дремлет. А мне хочется плакать. Я потихоньку от Егора отковыриваю землю с уха. Егору хорошо говорить «все одно», а у меня ухо лепешкой висит, и я даже не знаю, как называется мой обидчик.

Слепень? Нет. Слепни пристают во время купанья, у них крылья точно пылью посыпаны. Шмель? Тоже нет. Шмель толстый, мохнатый, черный…

Года через четыре в коробке под стеклом я увидел знакомые крылья, полосатое острое брюхо и закричал:

– Вот такой жук меня укусил!

Большие смеялись.

– Это не жук. Это самая крупная оса, шершень. И кричать нечего: шершень давно на булавке.

Но я в ужасе держался за ухо. Мне казалось, что оно болит и снова висит толстой лепешкой. Так живо вспомнилось нападение первого врага в лесу.

За ухо там меня больше никто не хватал. Но рысь, загнанная собакой на дерево, угрожала мне когтями. Медведица, выскочив из берлоги, шла на меня с ревом. Зловеще молчала лесная глубина в ответ на мой крик, когда я заблудился среди смрадных топей. Трудно пробираться в палящий зной по дикой трущобе. Ноги стукаются о валежник, отказываются переступать через поваленные деревья, пни торчат, везде черные узловатые корни повысунулись из земли. Жажда мучит, комары жгут, сил нет идти, – и вдруг ручей, прозрачный, холодный, красная земляника выглядывает из травы.

Много врагов и друзей в лесу.

Я плыл на плотах по бурным рекам, ночевал в сказочно малых избушках, тушил чудовищный лесной пожар, видел, как дерево превращается в доски, в лапти, в бумагу, в скипидар. Отряды рабочих выводил я в глушь, в морозную мглу зимнего леса. Тысячи лесных великанов, срезанные пилами, рушились в сугробы, лишались под ударами топоров своих ветвей и валились в бушующие волны горной реки. Когда шел сплав, то принесенные течением бревна километров на тридцать загромождали широкую реку так, что с берега на берег можно было переехать верхом на лошади.

Прежде чем в летнюю жару успеют обсохнуть бревна, их уже вытащат и распилят. От огромной груды не останется ничего. Даже щепки и опилки проглотит печь лесопильного завода.

Так это гибель, истребление леса?

Ничего подобного. При правильном хозяйстве планомерной рубкой уничтожить лес нельзя. Пока на одном конце участка лес рубят – тут лесосека; на другом конце молодняк – тут лес отрастет. Он снова возникает из почти незримых семян, бесчисленно рассеянных ветром в заботливо приготовленные борозды. Нежно-зелеными иглами выглянут из земли будущие сосны и ели, лиственницы и кедры. Сумей, лесовод, затенить юную поросль, чтоб не сожгло ее солнце, чтоб не топтались по ней копыта, не шагали невежественные ноги. Тогда на месте старых пней, умело выкорчеванных вовремя, возродится лес, задышит могучим благоуханием, возобновит тенистый приют для дикого мира бегающих, летающих, ползающих существ, снова приготовит дрова, смолу и ягоды, дичь и орехи. Неистощимая сокровищница – лес!

Давно составлены правила разумного пользования лесом. Им нужно научиться, их должно знать.

Но, кроме того, необходимо подсмотреть, что́ губит дерево, как продолжает уродливую жизнь пень, чем заняты муравьи в своих кучах, так резко пахнущих в полдневный зной? Без какого дерева не покажет своей шляпки рыжик? Где любит прятаться груздь, едкий гриб? Его не трогает заяц, не клюнет птичий клюв: жгуч молочно-белый сок свежего груздя. А для солки лучше нет гриба, чем груздь. Как же так?

В лесу для того, кто его не знает, на Каждом шагу большие и малые тайны, везде чудятся загадки, затруднения, кажутся неодолимые препятствия. На самом деле ничего этого нет. Хмурый темный лес проще, доступнее, чем открытое ясное поле.

ДЫХАНИЕ ЛИСТЬЕВ

Развертывая свои длинные зеленые почки, заметнее всех пахнет тополь. Его клейкие темно-зеленые листки весной откуда-то достают смолу, вообще, казалось бы, не свойственную этому дереву, и тягучесладостный аромат блестящих листков летит далеко, особенно чувствуется, когда впервые после морозов теплые сумерки полупрозрачной мглой кутают еще не просохшую землю.

Ива благоухает дивно. Она неприхотливо растет в грязи, где попало, по проезжим дорогам. Она выкидывает почки еще по снегу, жалкая, наивно-убогая пальма севера – верба. Эти крупные пушистые пупырки, так смешно напоминающие крошечный заячий хвост, не имеют запаха: пахнут появившиеся значительно позже их мелкие, почти незаметные, желтовато-розовые цветы, пахнут крайне слабо. Там, где земля слишком Долго покрыта льдом и снегом, где все молчит в тягостном сне почти полярной зимы, там вдруг ошеломляет прелесть тончайшего благоухания: то тянутся по окраинам леса бесконечные заросли ивы; она цветет при первом дуновении весны, и скромные, маленькие цветы ее сливают свои дыхания в очаровательный и нежный аромат, не сравнимый ни с какими духами.

Осина надувает толстую пухлую почку, темную, горьковатую на вкус; ее любят клевать глухарь, тетерев, рябчик – все дикие лесные куры, так жадно преследуемые человеком за особенный вкус их мяса. И ясно дышат горечью только что развернувшиеся листья осины. Распустившись вполне, они тотчас начинают пахнуть… гнилью.

Невзрачна, суха, как будто безжизненна мелкая жесткая почка березы. Это хитрость, притворство, чрезмерная недоверчивость, во всяком случае затаивание своих достоинств. Береза, помня ужас зимы, когда приходится заживо изображать мертвеца, побаивается холода, не верит мимолетным взглядам солнца. Зато, когда его лучи, прогрев от корней до вершины, разбудят ее вполне, докажут, уверят, что весна действительно пришла, каким восторгом почти мгновенного расцвета вспыхивает береза под первым теплым дождем!

Едва успеют скатиться его алмазные капли, как на березе уже нет ни коричневых почек, ни темных ветвей: там висит нежно-зеленая дымка, вьются легким облаком тонко-зеленые кудри, колеблется прозрачнозеленый туман, сотканный из множества еще сморщенных, полусвернутых листков. И свежий березовый дух полон своеобразной прелести.

В лесу, где смешиваются тысячи запахов цветущих и тлеющих существ, всегда ясно слышно спокойное, здоровое дыхание березы: оно неизменно, сильно, чисто, как прозрачная вода ключа.

Свернув в красноватые трубки свои лапчатые листья, клен не распускает их надолго: он упорно ждет. Ему, несомненному пришельцу с дальнего жаркого юга, нужно много света и тепла. Когда, прокатившись в небе веселым грохотом, ударит первый гром и потрясенные волны воздуха повеют хотя бы на миг летним зноем, тогда клен живо-живо развешивает узорчатые цепи широколапчатых листьев. Увы! Они не пахнут нисколько. В скудной ли почве севера нет тех соков, что дали бы аромат, недоволен ли здесь клен чуждым ему солнцем, не умеющим греть как следует, – клен стоит зеленый, тенистый, прекрасный, но дыхание его незаметно.

Дуб дышит бурно. Какой крепкий, какой ядреный воздух не только в дубовой роще, но даже в густой тени одинокого богатыря, едва успевшего одеться темно-блестящей зеленью! Он стоит голый, когда весь лес уже нарядился в весенние листья. Холода боится? Ни в малейшей степени. С силами собирается? Да ничуть, сил хоть отбавляй. Просто не спешит. Листья у него, если угодно поближе посмотреть, есть; почки, похожие на орехи, он развернул давно, но темные крепкие листки так малы, так плотно прижаты к черным ветвям, что дерево кажется голым. Куда торопиться? Медленно, верно растут листья дуба. Могут налетать какие угодно бури, возвращаться трескучие заморозки: дубовый лист преждевременно не пожелтеет, не упадет. Все крепкие, сочные, затейливо-зубчатые листья дуба продолжают полнеть, увеличиваться, зеленеют не бледным цветом трав, а темной зеленью морской глубины. И крепкий, бодрящий запах их, сорванных с дерева или живых, колеблемых ветром, напоминает соленое дыхание океана.

Не все с почек начинают весеннюю жизнь; есть такие, что, не развернув ни единого листа, сразу одеваются цветами. Осыпанные бледно-розовым снегом, стоят яблоня и вишня, и слабым ароматом горького миндаля дышит их нежный, прелестный наряд, легко сдуваемый ветром. А есть и такие, что не только цветов, но ни почек, ни листьев никогда на них не бывает. Мертвецы? О, нет! Незримо меняя иглу за иглой своей хвои, они кажутся неизменными, равнодушными к лету и зиме, безучастными к жизни, холодными весной. Все это неверно.

Чудно дышит старый бор, и полно сладостных сил его могучее дыхание. Оно в полдневный жар совершенно ясно, несомненно пахнет медом, хотя среди сосновых стволов, давно потерявших нижние сучья, на сухом ковре опавших игл, очевидно, собирать мед не с чего, и ни одной пчелы там нет. Не те ли самые ароматы, принесенные работницами на прозрачных крыльях с цветущих трав, собираются в таинственной темноте ульев, что здесь, копаясь в песке между камнями, как-то добывают слепые корни, а солнце в золоте смолистых соков гонит вверх?

ССОРА

Прямо с прилета скворец брызнул веселой песенкой в безлистых еще ветвях березы.

К тому домику, где он вывелся и оперился прошлой весной, скворец прилетел со своей подружкой. Рассказал ли он ей об этом домике-ящике, приютившем выводок из шести птенцов? Обещал ли устроить ей в нем свое гнездо? Или она вывелась также тут, быть может, на ближайшей березе? Они летели сюда несколько дней среди сотен других скворцов, летели над морем, грозно шумевшим седыми волнами. Снежный вихрь трепал всю их стаю, точно кучу сухих листьев, и многие посыпались вниз такими мертвыми листьями. Но двое из уцелевших спустились на березу у намеченного домика. Однако оказалось, что он занят. Крикливое сердитое чириканье слышалось из него: там сидели воробьи. Как же так? Ведь это скворечник, а не воробьятник. Стоило лететь сюда из-за моря, чтобы увидеть подобное нахальство! Занять чужой дом…

Песенка скворца оборвалась. Он свистнул обиженно, сердито и запрыгал с ветки на ветку, угрожающе ероша перья. Его подружка попискивала тихонько, нежно, и крылья ее слегка трепетали. Не улететь ли? Не поискать ли другого места для гнезда?

Кому понравится начинать новую жизнь с драки?

А воробьи в скворечнике, чирикая наперебой, кричали резкими, трескучими голосами. Они поселились в этом домике еще зимой. Ну да, они нашли там растрепанное гнездо и много всякой дряни. Что ж из того? Почему известно, что гнездо и вообще весь дом вот этих скворцов? Этак всем, взявшимся неизвестно откуда, сейчас и уступай свое жилище. Они, воробьи, живут тут всей семьей, у них дети маленькие, и на свое место не пустят они пролетных бродяг.

Воробьи чирикали и возились в скворечнике все сильней. Имело чириканье обидный смысл или просто надоела скворцу вся эта трескотня, но он стрелой юркнул к своему домику. Сейчас он выкинет вон оттуда дерзких негодяев, заграбивших его жилье. Злобно раскрыв клюв, скворец просунул голову в леток, но, прежде чем он успел кого-нибудь клюнуть, на него с двух сторон посыпались такие клевки, что он не знал, как ему убраться. За ним растрепанные, взъерошенные выскочили супруги-воробьи и зачирикали, чуть ли не кувыркаясь по земле. Нет, они своего никому не уступят, вон какую задали взбучку – не суйся с носом в чужое гнездо! Они вспорхнули и, продолжая нахально чирикать, улетели – не то хвастать по соседям своей победой, не то за кормом для птенцов. Скворец, посвистывая, смущенно прыгал вокруг своей подружки. Что будешь делать? Ругатели, драчуны воробьи отъелись тут, сидя на домашних хлебах. Да еще двое на одного. Прогнали, прибили. Придется искать другого места для гнезда.

Человек, заметив всю эту пискотню, всю возню, понял только то, что скворцы дерутся с воробьями из-за жилища, и повесил на соседнюю березу еще домик. Ворона же, смотря на все, кое-что сообразила, быть может подслушала. Как только воробьи отправились по своим делам, ворона подлетела к воробьиному скворечнику, засунула в него свой длинный клюв, вытащила одного за другим пять полуоперившихся птенцов, проглотила их и уселась на забор, спокойно чистя клюв. Она вертела головой, довольно посматривая кругом. Все в порядке. Очень хорошо. Не каждый день удается так пообедать!

А у нового домика в ветвях березы свистела, пузырилась, брызгала веселая песенка. Там скворец, позабыв недавнюю драку, пел о любви своей подружке.