Текст книги "Лесные тропы"

Автор книги: Евгений Дубровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 19 страниц)

Грибное море

Кричали журавли, пролетая над лесом, а в лесу под ногами шуршали опавшие листья.

– Осень, ребятки, – говорил коричневый дедушка, стоя на опушке леса перед гурьбой детей. – Теперь медведь и заяц, белка и тетерев, все едят грибы. Вот все видали, собирали, едали грибы, а кто из вас знает, что такое гриб?

– Растение, – раздалось несколько голосов.

– Верно. Только странное растение. Цветка у него нет. Гриб – плод подземной плесени. Семян, как у других плодов, в грибе не найти. Его расцвет в том, что он крепок, свеж, полон соком. Когда гриб поспел, он уже стар, он сморщивается, съеживается, киснет на корню. Бедный дряхлый гриб, – корни перестают давать ему сок из земли, он умирает, и дряблое его тело распадается как будто в пыль. Но это не пыль, это мельчайшие капли, пузырьки, споры, зародыши гриба. Ветер разносит их всюду, они засыхают, пропадают. Только там, где влажно-теплый перегной хранит достаточный запас пищи, спора, зацепившись невидимыми сосочками, прирастает, вытягивается под землей в плесень-грибницу, и тут выскакивает снова гриб. Слышали поговорку: «Выскочил, как гриб на болоте»? Это, конечно, только поговорка – на болоте грибы не растут. Излишняя сырость грибу так же гибельна, как сухость. На песке, на камне или у воды гриба нет. Грибу, повторяю, нужна теплая влажная почва, и только у корней деревьев растут грибы. Рыжики, например, водятся не иначе, как около елей. Э, тетерочка, ты что это нашла?

– Масленик, дедушка.

– Нет, это козляк. Шляпка у него скользкая, темно-желтая, загибается кверху воронкой. Если содрать с козляка кожу, съесть его можно, но это плохой гриб. Моховик на него похож, у того шляпку книзу выпучивает подушкой. Тоже дрянь. Маслята плоски, на коротких ножках, бледно-желты.

– Подосиновик нашел, – закричал Федька Лапин, – вот!

Он прыгал, размахивая крупным грибом на длинной белой ножке в ярко-красной шляпке.

– Отлично, поздравляю с началом, – медленно сказал дед, – но как же так, братец? Уговор был грибы срезывать.

– Виноват, Степан Алексеевич, этого я нечаянно схватил, больше не буду.

– То-то нечаянно. Выхватить гриб с корнем коза или овца умеет. На месте гриба надолго, быть может навсегда, остается пустышка, из пустышки ничего не вырастет, – понятно? А срежь шляпку, оставь ножку гриба на земле – ясно, что споры остаются в удобном для них месте. Значит, новые грибы тут будут. Ну, ребятки, у кого ножи есть?

Только у четырех мальчиков. Девочки все без ножей.

– Нам не дают, – пищали девчонки, – говорят: потеряете.

– Так я и знал, – ворчит Степан Алексеевич, вынимая из корзины сверток в тряпке. – Самый плохой ножик, обломок ножа тут годится. Хорошо, что я пяток захватил. Держите. Как раз на каждую пару по ножику выйдет. По двое идите. А палки у всех есть? Не лапами же разгребать траву и листья, – на сучок легко напороться, гадюка схватить может. Ну, в путь. Сбор около полдня на полянке у дубков!

Мы идем по лесным тропинкам, лазим по канавам, шарим во мху, под ветвями поваленных деревьев, около пней, у кустов орешника. Грибов много. Я и Федька Лапин идем парой.

– Сыроежек брать не буду, – говорит Федька. – В прошлом году я одну съел…

– Сырую?

– А как же. На то она и сыроежка. Так потом два дня не знал, куда деваться, наизнанку выворачивало.

– А вкусно?

– Так себе. Плохого ничего нет, не горько, сыростью, грибом пахнет. Другие едят, ничего не бывает. А я больше не стану.

– А это что за гриб?

– Тоже сыроежка.

– Такая-то розовая?

– Да. Ты попробуй на вес. Совсем легкая? Значит, сыроежка. Брось.

Я все-таки положил в корзинку крупную яркую шляпку.

Когда все грибники сошлись у дубков и опорожнили на лужайке свои корзинки, кузова, кошелки, короба, добыча показалась огромной: грибов собрали груду.

– Ну, цыплятки, – смеясь, говорил Степан Алексеевич, – по правде говоря, дряни насбирали. Свалили все в кучу? Обижать никого не хочу, не спрашиваю, какие чьи грибы. Это что за шляпа? Старый березовик. Да такой шелепень никуда не годится. Смотрите!

Дед бросил на землю бурую шляпку гриба с чайное блюдечко величиной, и шляпка дрябло распалась на куски.

В трухлявой мякоти чернели ходы червей.

– Видите, у него зеленая борода выросла? А березовик с бородой – последнее дело. Черные точки на шляпке – это значит, червяки в гриб забрались. Гриб-зонтик тоже не надо брать, это поганка. Вот я вижу, лисичек вы набрали. Мой совет: бросьте их.

– У нас их жарят!

– А у нас сушат!

– Моя мама маринует. Вот вкусно как!

– Дедушка, можно лисичек оставить?

Степан Алексеевич зажал уши.

– Ну, оглушили совсем. Оставьте, кому уж так хочется. По-моему, лисичек ни желтых, ни оранжевых есть не стоит. Оранжевые лисички – у них шляпки точно в пуху – про тех прямо скажу: берегитесь, нельзя их есть, они ядовиты! Федя, хочешь сыроежку скушать?

Однако Федька Лапин куда-то скрылся.

– Это его любимые грибы, сыроежки, – насмешливо продолжал Степан Алексеевич. – Он закусил как-то сыроежкой, так год забыть не может. Впрочем, жареные прямо из лесу сыроежки вкусны, а в заготовку ни в какую не годятся: слипаются, крошатся. Дрянцо порядочное. Глядите, вот грибы так грибы!

Он откинул холст со своей плоской корзинки. Там ровными рядами лежали одна к одной разноцветные шляпки.

– Вот белый гриб из-под березы. Шляпка у него красноватая. Сварить ее, – она станет ярко-красной. Под дубом также растет белый гриб; там он надевает коричневую шляпку, слегка зеленоватую. На стоящий боровик щеголяет в бархатной темно-бурой шапочке; такие встречаются в сосновом лесу, а в ельнике растет первый сорт гриб в бледно-розовой шляпке на белом длинном ядреном пеньке. Называется он руфель. Лучше гриба уже не бывает.

– А этот, дедушка, не лучше?

Федька прыгал с двумя белыми шарами в руках.

– Ну вот, только его недоставало. Ах ты, шут гороховый! Это чертов табак. Хлопни-ка его обо что-нибудь.

Федька стукнул по белому шару палкой.

Шар лопнул, и облачко черной пыли взвилось над пнем.

– Это пылевик, дождевик: гриб тоже. Его также предлагают есть, – сказал Степан Алексеевич, закрывая свою корзинку, – утверждают, будто он вкусен, когда середка у него белая, розовая, свежая. Сколько лет я хожу по лесам, как ни возьмешь дождевик, хоть самый маленький, всегда он набит черной пылью. Правда, чертов табак. Тьфу! Я вам, ребятки, пожалуй, насчитал бы еще десятка два этаких грибов, да не стоит. Идите-ка вы лучше за белыми и за черными.

– Это какие же, дедушка?

– Да те, что в красных шапках стоят под осинами и березами. Разрезанные, они чернеют тотчас, но это очень хорошие грибы. Ну, опять в лес! К закату солнца сбор у ручья.

Длинными стали тени в лесу, когда с полными коробами и корзинками сошлись мы в назначенном месте.

– Раз, два, – считал дедушка, кладя каждому на голову руку, – восемь петухов, десять тетерок: все тут. Отдохните немного – и домой. Федюшка, покажи-ка твой кузов. Сколько набрал?

– Восемьдесят четыре белых и один на память.

– Какой?

– Тот подосиновик, что с корнем сорвал.

– У тебя же разные были!

– Все выкинул. Только белые несу.

– Правильно. Белый гриб жареный, вареный, запеченный в пироге, маринованный, соленый, сушеный, замурованный на долгие годы в банке, всегда хорош, свеж, вкусен. И какой он простой, добродушный парень, этот белый гриб, без всяких вывертов и причуд! У лесных тропинок, по канавам, около всех деревьев растет! Это богатство, драгоценность наших лесов, белый гриб. Берегите его, ребятки, никогда не вырывайте с корнем, отрезайте только шляпку.

Мы, гурьбой теснясь около дедушки, шли по горе, освещенной заходящим солнцем.

– Дедушка, а почему рыжиков и груздей не нашли ни одного? – спросила девочка.

– За рыжиками дня через два в старый ельник пойдем, в Куликов бор, а за груздями еще рано идти. По холодной росе за ними поедем, роспуски[1]1
  На тележном ходу кладут вместо кузова решетку; по обе стороны, свесив ноги, можно сесть десятерым.


[Закрыть] наймем. Грузди всегда далеко от жилья растут, большими партиями под мхом, под опавшими листьями, так что и не увидишь.

– Как же найти-то?

– А носом. Придем да понюхаем. На утренней заре чувствуется, как едко, остро пахнет груздь. У груздя сок как молоко с перцем: белый и жгучий на вкус. Его ни улитка, ни червяк не трогают, ничей зуб не кусает, никакой клюв не клюет. Без царапин, без пятнышка он растет в холоде осенних ночей – самый чистый гриб груздь.

Солнце зашло. В окнах домишек на берегу зажглись огоньки. Степан Алексеевич остановился, снял шляпу.

– До свидания, ребятки, – сказал он. – Не раз еще побываем мы в лесу. Много там грибов. Видели вы, конечно, у пней, у поваленных деревьев тоненькие, хрупкие грибки на длинной ножке. Это опенки-убийцы. Они разрушают дерево; их цепкие споры проникают в древесину, вносят туда заразу, смертельную болезнь, рак дерева, гибель, смерть. Запомните: у человека среди грибов больше врагов, чем друзей. Берегитесь врагов – против грибного яда противоядия нет. Бледная лесная поганка – это смерть. Осторожней с незнакомыми грибами! Но при охоте за полезным грибом, повторяю, ребятки, берите с собой ножик. Не грабьте лес, берегите его богатство. Пусть останется ножка гриба там, где прижилась откуда-то прилетевшая спора, зародыш гриба. Довольно. Следующее поколение грибов тут вырастет – многочисленное, и тогда его в полном соку опять срежет нож.

ПРОЗРАЧНЫЕ ДНИ

Воздух похолодел, но над скошенным лугом еще висит благоухание срезанных и увядающих трав.

Самый яркий признак осени – протяжно несется паутина, цепляясь за что попало. Наудачу пускается в свое воздушное плавание паучок на конце белоснежной нити. Зачем так летит неосторожный путешественник, почему не сидит спокойно где-нибудь в родимом уголке? От мамаши своей спасается паучок. Что поделаешь, такая у нее странная привычка: как вывела паучиха детей, так кидается их есть. Ну и лети, куда ветер дунет.

«Бабье лето» настало. Спеши, охотник!

Они слишком коротки, слишком драгоценны – стремительные ярко-изумрудные дни начала осени, пахнущие яблоками в лесу, где нет ни одной яблони, дни красных гроздьев рябины, рдеющих в зелени, дни первой позолоты лип и берез, странных криков с вышины от незримых птичьих стай, прозрачные дни ласкающей теплоты солнца и неожиданных откуда-то ледяных дуновений.

Черемуха, осина и клен начинают пышное увядание леса. Это они вместе с молодыми березами в багрец и золото одевают лес. Осина дышит горечью, сбрасывая побуревшие листья. Клен стоит золотистым, пока еще держатся на ветвях его лапчатые листы. У березы часто встречаются выродки: совсем красные, хотя еще полные соком листья.

Река пустынна. Перестали носиться над ее гладью почти черные ласточки. По отмелям между мелкими камнями не шныряют, смешно подрыгивая хвостиками, зеленовато-серые трясогузки. Вместе ли они, трясогузки и ласточки, летят в теплые края? Исчезают они одновременно.

А кукушка? Давно улетела или только затаилась, молчит? Черно-мохнатых гусениц, любимых кукушкой, еще много в лесу севера, а кукушка где? И если улетела кукушка, то в одиночку, как хищники пробираются по ночам, или, по честному птичьему обычаю, громко кричащей стаей? Однако кто же когда видел табун кукушек?

Как бы там ни было, до будущей весны прощай, милейший из всех голосов леса!

Теперь, отлетая на теплые моря, с вышины гогочет гусь, кричит журавль.

Курлыканье журавлиной стаи нельзя слышать без волнения. Этот могучий зов из-под облаков что-то смутно напоминает грустное и приятное, куда-то манит. И как он значителен, журавлиный клич, как далек от зычного гоготанья гусей, от нелепого кряканья уток!

Болота населены густо. Среди начинающих рыжеть кочек таятся долгоносые кулики, бекас и дупель. Ночью откуда-то с севера прилетают стаей и отдыхают тут день – два. Это – высыпка, это – счастье, охотничье, конечно. К болотным присоединяется лесной кулик, вальдшнеп; он тоже ненадолго присаживается в болото, вероятно, в силу бесконечно давней привычки.

Вальдшнеп не может сесть на ветку, не в состоянии проглотить никакой ягоды. Гнездо делает по-куличьи, на земле; по всем статьям вальдшнеп – кулик, а живет в лесу. Но осенью хоть на час, на два побывает в болоте.

Когда красное без лучей солнце поздней осени выглянет из-за края земли на седую бороду полузамерзших кочек, там, в болоте, к восхищению охотника, из-под собаки вспархивает гаршнеп. Волосяным куликом прозвали его немцы, – такие у гаршнепа тонкие перышки на голове. Он не больше воробья, но на высоких лапках. У него коричневые перья и длинный нос. По всему облику – красная дичь. Благородный гаршнеп – последний пернатый гость северного болота.

Уже безлистными стоят многие деревья. За груздями прошли грибники. Под одеялом из мха и хвойных игл притаились семьи сероватых, полных жгучим соком грибов. Острый запах груздей в свежем воздухе утра дает грибнику знать, где скрылся пласт лучших для солки грибов.

В моховом болоте, на буром ковре, видны среди красных белые пятна. Снег? Нет, белые куропатки. А краснеет клюква. Так много кислой ягоды – значит, просто ее собирать? Не очень. Тяжесть куропатки – любительницы поклевать клюкву – спокойно терпит предатель-мох, но едва вступит на него, на мох, человек, мох выпускает воду, холодную как лед.

В это время лесная птица уже одета плотно, по-осеннему, и довольно резко меняет свои привычки. В черном пере молодой глухарь, зеленью металла заблестела его шея. Напрасно перестал он отсиживаться в трескучей трущобе и только на зорьке вылетать на ягодник, как это он делал все лето. Теперь глухарь средь бела дня несется – этакая махина – к лиственнице или осине, ищет там уцелевших на ветвях остатков хвои и листьев. Тут в него, в глухаря, конечно, хлоп да хлоп!

Тетерева-полевики сбились в стаи. Пока лист был на деревьях, тетерева не отличались особой сообразительностью. Теперь они совсем глупо летят к чучелам, торчащим в березняке.

Грубо сшиты из тряпок чучела; часто это просто чурки. Ничего! Тетерев подсаживается к чучелу, кокает вопросительно, вероятно удивляется, почему собеседник молчит. А в глупца из шалаша – хлоп! Он падает.

Остальные глупцы сидят и смотрят: что такое случилось? Отчего он упал? Но если даже взметнутся после выстрела тетерева, то немного погодя опять прилетят поболтать о чем-то с чурками.

Кончился листопад? Нет, на вербе еще треплются листья, на той самой вербе, что первая надула пухлые почки при первом дуновении весны. Теперь верба раздевается последней.

Исчезли перелетные птицы? Не все. С протяжным резким криком над полузамерзшим озером размахивают узкими белыми крыльями чайки. Они прилетели сюда в то время, как во́ды сбрасывали лед. Теперь чайки улетают так поздно. Последними?

Нет, после чаек еще летят лебеди. В недосягаемой вышине несутся лебединые станицы, и крик их звонок, как звук серебряных труб.

Белыми мухами замелькал первый снег.

Таков закон севера: его весна приходит, осень уходит, вода сбрасывает лед, а земля готовится скинуть снежное покрывало – все при трубном кличе лебединых стай.

ПОДЪЮРЛОК И НОДЬЯ

К гусиной стае на озере подбирались мы по топкому болоту. Федька полз первым и вдруг ухнул в воду, провалился по горло. Я удержался, но все-таки вляпался, зачерпнул в сапоги. Гуси улетели, даже выстрелить не пришлось.

Вода как лед. Ветром продувает, кажется, насквозь. Просто беда. Поплелись, повесив носы, к дому.

В конец Долгого озера кое-как дошагали, когда уже начало темнеть. Смотрим, костерок курится, над ним навес из ветвей, около него Иван Максимыч сидит, наш деревенский охотник, старик.

Он в овчинном полушубке. Видно, что ему тепло и сухо. Не то, что нам.

Старик строго осмотрел нас, молча выслушал рассказ о нашей неудаче и совсем сердито сказал:

– Не по вашим носам табак – гуси. Домой вам не дойти; околеете, так матери мне не простят. Нечего делать, придется вам тут ночевать.

– Нет, холодно. Погреться позвольте, а потом мы пойдем.

– Вот этого-то и не позволю. Не суй лапы в костер, дурак! Хочешь, чтобы их навек скрючило? Федька, раздевайся догола, живо! А ты, другой, снимай штаны! В сапогах-то хлюпает, а?

– Хлюпает.

– Ну вот! А сам весь синий. Снимай, выжимай все тряпки!

Иван Максимыч вдруг улыбнулся ласково.

– Вы не бойтесь, ребятки. Я вам зла не сделаю. Слушайтесь деда.

– Да холодно, Иван Максимыч!

– Ничего. Сейчас тепло будет. Выжимайте чулки, рубашки, все. До последней капли крепче жмите. Надевайте снова все на себя и марш бегом за дровами. Картошка уже сварилась. С чаем ждать буду. Ну, скорей!

Когда мы, все еще дрожа, вернулись с охапками хвороста, чайник кипел на огне, и котелок с картофелем, дымясь, стоял на обрубке.

Мы мигом очистили котелок, хватили по кружке кипятку.

– Ну как? – улыбаясь, спросил старик. – Все еще холодно?

– Точно горячих угольев наглотался, – отвечал весь красный Федька. – Вот здорово нагрелся. Жарко стало.

– А как твои лапы, молодчик?

– От них пар идет, горят.

– Вот это самое и требуется. К костру в мокром платье никогда не суйся – насмерть простудишься. Можно в прорубь с головой провалиться – не беда. Надо, чтобы изнутри тепло стало, а не от огня. Когда просохнешь, сиди, грейся, спи, тогда ничего.

– Мы дров на всю ночь натаскаем, – предложил я.

– Не нужно, – отвечал старик, – вашего хвороста хватит разве только чайник вскипятить. Я вам еще на нем похлебку из зайца сварю. А на ночь хвороста не напастись.

– Неужели без огня сидеть?

– Зачем без огня? Это даже летом скучно. Нет, мы до утра спать в тепле будем. У меня подъюрлок готов.

Мы с Федькой переглянулись. Что такое?

– Вот подъюрлок, – говорил Иван Максимыч, подтаскивая к огню толстое бревно, – называйте его подкладкой или как хотите – мне все равно. У нас, в Забайкалье, название было: подъюрлок. На него кладут три бревешка потоньше, кладут так, чтобы концы их немного через подъюрлок высовывались, а другие концы врозь торчали. Потом зажигают подъюрлок и короткие концы тонких бревен. До утра гореть будут. Раза два за всю ночь только встать да подвинуть обгоревшие бревна. Вот и все.

Иван Максимыч делал то, что говорил. На подъюрлок он навалил три бревна длинными концами врозь, а под короткие их концы подложил пылающих головешек из костра. Могучим жаром повеяло от загоревшихся бревен.

– Теперь готовьте себе постели, – продолжал Иван Максимыч, – еловых лапок нарубите. Ели тут близко. Вот топор. Обеими руками за топорище держись, а то в темноте по пальцам тяпнешь.

У, как сыро, как прохватывает ветром в лесу! И как светло, тепло, сухо под навесом около костра!

– Вот холодище там, – сказал я, возвратившись с ворохом ветвей, – а здесь славно. Неужели так тепло только от этого навесика из прутьев?

– Учись, дружок, ночевать в ненастье, – усмехнулся Иван Максимыч. – Прежде всего искарь ищи.

– Что?

– Искарь. Мы сейчас за искарью сидим, как за щитом от ветра. Это ель, вывороченная с корнями. От подъюрлока в нее жаром пышет, как в стену, а от нее теплоту обратно отбивает. Тут нашему брату, бродяге, и притулиться.

– А зимой, Иван Максимыч, вам случалось ночевать на морозе? – спросил Федька.

– Вона! Сколько раз. Тогда, ежели искари не найдется, из снега надо сделать стену и огонь еще попрочней развести. Зимой не подъюрлок кладут, а нодью. Смотрите!

Иван Максимыч встал, принес из темноты два обрубка – один толстый, другой потоньше – и положил их вдоль один на другой: толстый вниз, тонкий сверху.

– У толстого, – объяснил он, – стесывают верхушку, у тонкого – низ. Между ними кладут сырые клинья, а в промежуток между бревнами напихивают сушняку и зажигают. Конечно, колья тоже сырые вколачивают по обе стороны бревен, чтобы они не сваливались. Бревна берут из сухостоя, и чем толще, тем лучше. У нодьи всю зимнюю ночь проспишь спокойно; нодью и поправлять нечего, а с обыкновенным костром, сколько дров на него ни таскай, не уснешь, только измучишься и иззябнешь. Так-то, дружки мои, все нужно знать. Покойной ночи! Вы спите, а я вам еще на утро похлебку сварю.

Я видел, как он откуда-то принес зайца, повесил его лопоухой головой вниз на кол в красном свете костра. Мне очень хотелось расспросить про зайца, но язык почему-то ничего не выговаривал, а Иван Максимыч то появлялся, то пропадал. Изредка мне слышалось как за искарью свистит ветер. А может быть, это все снилось. Огонь вдруг погас. Все исчезло, кроме теплоты.

Точно из больших пушек ударило два раза: бух! бух!

Я вскочил. В сером пепле бледно светится огонь. Неужели утро?

– Федька, стреляют! Пойдем скорей!

Но Федька только ногами поболтал и продолжал сопеть.

В огромный пылающий уголь превратился подъюрлок; огненными пальцами торчали над ним, догорая, тонкие бревна. От них на несколько шагов веяло жаром, как из печи.

Везде висит туман, кругом пронизывающая сырость. Я вернулся к теплой стене искари, улегся рядом с товарищем и снова уснул.

– Вставайте, охотники, домой пора! – весело и громко говорил Иван Максимыч.

Он над чем-то возился около костра, вешал над ним чайник, раздувал угли около котелка. Пили чай. Потом ели необыкновенно вкусную похлебку. Всего интереснее, однако, были две огромные серые птицы. Они висели вниз головами на коле, где ночью висел заяц.

Я наконец не вытерпел и спросил:

– Это гуси, Иван Максимыч? Ваши гуси?

Мой вопрос ему, видимо, очень понравился.

– Мои! – захохотал он. – Ха-ха! Это мои гуси! По-стариковски парочку уложил. Гусь, голубчики, дело тонкое. Тоже надо знать, как к гусю подойти. А без науки гусь к себе не пустит. Ну, одного гуся на двоих дарю. Тащи домой, ребята!