Текст книги "Лесные тропы"

Автор книги: Евгений Дубровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 19 страниц)

Жаворонок

Среди сухих стеблей, среди скошенных колосьев, на поле, иногда почти на дороге, в ямке, выдавленной ногой человека или копытом лошади, лежат крошечные рыжевато-серые яйца; их четыре – пять. Их заботливо греет своим телом, к ним плотно прижимается желтовато-коричневая птичка. А над ней, взлетая все выше, выше, звенит заливистой трелью тоже коричневый певец. Это жаворонок; он поет только в воздухе, на лету. И пока он веселится в вышине, можно накрыть сачком, иногда просто взять рукой его подружку. Она редко слетит, она только прижимается к тем, что дороже жизни.

К счастью жаворонков, их, желто-коричневых, очень трудно рассмотреть на глинистом поле, где они живут.

Слепые голые птенцы жаворонка недели две беспомощно лежат в своей ямке, пока не покроются серо-желтым пухом, потом начинают бродить. Крошечные цыплятишки никогда не прыгают, как воробьи, а бегают, чирикают чуть слышными, но чистыми голосами. Кормятся они зернами и мухами, червячками, скоро научаются подбирать их с земли; старики подкармливают, приносят еду. Как только у молодежи окрепнут крылья, весь выводок жаворонков перемещается; старики отыскивают новую ямку; прежде чем кончится лето, они еще раз выведут птенцов.

Малиновка

Старый плодовый сад – любимое жилище малиновки. Она живет в таком саду охотнее, чем в лесу, устраивает свое гнездо скорей в колючем густом кусте барбариса, чем в высоких ветвях черемухи.

Гнездо – конечно, маленькое, едва ли с кулак величиной – всегда под кустом; оно свито из травы, переплетенной волосами, и висит на нижних ветках, иногда лежит на земле. В нем бело-розовых яиц пять – семь. Зарянками зовут малиновок за привычку петь на заре, но пока самка сидит в гнезде, самец, трепеща крыльями на ближайшей ветке, распевает и днем.

Птенцы, пища, высовывают из-за края гнезда широко раскрытые желтые носы – нельзя сказать, что клювы: слишком они мягки, плоски. Малиновка без отдыха таскает детям букашек, мух, червяков; они приносят эту добычу с плодов, подбирают на земле какую-то ползущую там мелочь. Суетня около гнезда весь день; кто тут отец, кто мать, почти невозможно различить: обе птички одинаково малы, у обеих темно-зеленые спины, красные груди. Малиновки не обижаются на то, что человек трогает их гнездо. Они возвращаются к нему, даже когда у них уносят двух – трех птенцов.

Но напрасно это делать: птенцов малиновки в неволе не выкормить.

Синица

Всегда битком набито яйцами гнездо синицы: десяток их по крайней мере. Синица-кузнечик ухитряется положить восемнадцать яиц. Они белы, эти яйца; на них красные крапины, и каждое яйцо величиною с кедровый орех.

Гнездо в дупле дерева, в расщелине старого строения, в тростнике, на стебле, у некоторых – на качающемся конце ветки, но всегда набито перьями. В одном гнезде насчитано две тысячи семьсот девять перьев, небольших, конечно, но надо же было за каждым перышком слетать.

Зинька полосато-желтая, гаичка красновато-пепельная с черной головой, гренадерка с пестрым хохлом и многие другие – все синицы выводят детей два раза в лето. Сколько же ртов всегда голодных, пискливых надо накормить! Ни одна пташка не суетится так, как синица. Она заглядывает в развертывающиеся почки деревьев, долбит тонким, как шило, клювом кору, проворно бегает по ветвям, иногда вниз головой – это она все отыскивает гусениц, личинок, куколок – мягкую пищу для теснящихся в гнезде птенцов. Они недели две голы, беспомощны, а потом, едва одевшись пухом с проступающими кое-где перышками, уже лазят по дереву и, крепко цепляясь когтистыми лапками за кору ветвей, долбят ее клювами: они уже знают, что там, под корой, свернувшись, спят мягкие вкусные червячки.

Кукушка

Пеночки, славки, завирушки и многие другие пташки, гнездящиеся по кустам, после короткой отлучки из своих гнезд находят там одним яйцом больше, чем они положили. Не замечает птичка нового яйца? Принимает ли его за свое? Почему не выкидывает? Никто никогда не скажет. Пташка продолжает высиживать, и птенец из нового яйца выклевывается первым. Она летит за кормом для него, а он, голый и слепой, подползает, подсовывается под соседнее яйцо, забирает его на спину и, приподнявшись, выкидывает из гнезда. Почему это делается? Также неизвестно, но снято фотографом, подсмотревшим эту тайну. Этот злодей – птенец кукушки. Он требует много корма, растет быстро и не перестает злодействовать, выкидывает из гнезда сначала яйца, потом проклюнувшихся птенцов. Бедная пташка продолжает усердно кормить прожорливого злодея. Он остается в гнезде один, вдвое, втрое перерастает свою приемную мать, а она выбивается из сил, доставляя ему пищу.

Выкормленная луговым чеканом, молодая кукушка – серая, полосатая, величиною с голубя, а рыженький чекан поменьше воробья. Крошечная пташка садится на спину своего питомца. Кукушка, завернув назад голову, открывает клюв, и кормилица-чекан вкладывает туда кусочек корма.

Так выросла кукушка, так выкормила ее луговая пташка. Их можно видеть: они сидят рядом, каждая в своей клетке, как будто незнакомы. Цело и гнездо чекана. Это все непоколебимо верно. Можно предполагать, что так оно бывает и на воле с кормлением птенцов кукушки. Остальное окутано тайной.

Говорят, что кукушка сносит свое яйцо на землю, берет его в клюв и подкладывает в гнездо отлетевшей пташки. Кукушка будто бы кладет пять – шесть яиц через несколько дней одно после другого. Рассказывают, что, пока кукушка сидит с яйцом на земле, самец летает кругом. Он серый, пестрый, похож на ястребка; пташки пугаются, слетают с гнезд; этим пользуется кукушка, чтобы подкинуть свое яйцо.

Как проверить такие рассказы? Вот что яйца кукушки по ее величине очень малы, белы, с крапинками разных цветов, а кукушечьи птенцы крайне прожорливы и растут необыкновенно быстро, – это верно.

Крапивник, королек

В груде хвороста на опушке леса можно найти висящий между сухими палками желтовато-зеленый шарик с небольшое яблоко. Он очень плотно свит, этот шарик, из сухих веточек мха; в него вплетены волосы, еловые иглы. Это гнездо крапивника. Он вьет их три, иногда четыре: в одном он живет сам, в другом самка высиживает семь – восемь яиц величиною с горошину, а остальные два зачем – это неизвестно.

Из таких крупных яиц, пожалуй, не следует ожидать больших птенцов. Действительно, два птенца крапивника укладываются в обыкновенный наперсток. Старики кормят птенцов крохотными насекомыми.

Крапивник был бы самой мелкой пташкой из всех европейских птиц, если бы не королек; этот еще меньше. У королька на голове, однако, хохол; сам же он желтый с зеленым, похож на синицу, а самка королька гнездо вьет на дереве, не в хворосте, и яиц кладет иногда одиннадцать.

МАЛЕНЬКИЕ КОЛЬЦА

Горихвостка-лысушка – серовато-бурая птичка. Нижние перья хвоста у нее почти красны, за то птичку и зовут горихвосткой. А на голове у нее мелкие белые перья – точно лысина.

Она очень мала, горихвостка, – меньше воробья, но не укрылась от Фильки. Этот оборванец недаром готовится в наблюдатели заповедника. Он шнырит с утра до ночи и знает всех и все. Ему известно, на какой скале гнездится серый гриф. Слазить туда даже Филька не может. Скала высока, обрывиста, к гнезду можно только прилететь. Но показать гнездо, помочь рассмотреть его в бинокль Филька всегда готов.

– Хочешь, на Чатыр-даг сведу, – предложил мне Филька, – пещеру смерти покажу? Костей всяких куча, страсть сколько!

– Да ты, может, врешь?

– Ничего не вру. Дашь трешницу? Череп принесу человечий: большой, маленький – на выбор, цена одна.

– Ну ладно, в другой раз. Теперь куда, пострел, бежишь?

– Горихвосток кольцевать. За трубой четверых, либо пяток одна вывела. Только их не достать – рука не пролезает.

– Ну вот, значит, и врешь. Как же кольца на птенцов надевать, если до птенцов-то не добраться?

– Щипцами доставать будем. Потеха!

И верно ведь, Филька не соврал. В застрехе, в уголке между краем крыши и покривившимся концом водосточного желоба, горихвостка из сухих листьев, сосновых игл, волос и еще какой-то мягкой чепухи устроила свое гнездо. Около трубы у гнезда стоит зоолог заповедника. В руках у него пинцет – длинные тонкие щипцы. Рядом с зоологом босоногий мальчишка держит картуз. Зоолог осторожно просунул пинцет в узкую щель и вытащил птенца, другого, третьего. Пять крошечных существ, почти покрытых сероватыми перьями, попали в картуз мальчишки.

– Скажи пожалуйста! – удивляется Филька. – Я считал пять у нее, а она сколько навыводила. Еще два осталось. Нет, тех не уцепить.

Те выползли из гнезда и забились в дальний конец застрехи. Птенцы в картузе широко раскрывали… что? Конечно, это скоро будут клювы, но пока больше похожи на рты: мягкие, треугольные, с белыми губами.

– Как дрожит, – сказал Филька, вынимая одного птенца, – попробуй!

Мелькает ли какая-нибудь мыслишка в маленькой головенке? Крошечное сердце пичужки бьется толчками, трепещет, сотрясает пернатое тельце, такое жалкое, беззащитное.

– Ну, нечего тут корячиться, – сказал Филька, – лежи смирно!

Он, держа на ладони, переворачивает птенца животом кверху и двумя пальцами другой руки неподвижно держит лапу толщиною с нитку.

– Сейчас, сейчас покормишь, не бойся.

– Это ты кому говоришь?

– А вон прыгает с мухой в носу: матка.

В зеленой чаще ветвей, мелькая ярким хвостом, беспокойно, отрывисто пища, летала птичка. Она что-то держала в клюве и все-таки пищала.

Зоолог надел на лапу птенца алюминиевое кольцо с цифрами – с условным знаком заповедника – и замкнул кольцо пояском на лапе птенца.

– Готов, – сказал зоолог, передавая птенца Фильке, – сажай на место. Следующего давай.

– Отправляйся домой, – напутствовал Филька, запихивая птенца под родную застреху.

В тот же миг туда юркнула горихвостка. Снесла ли она какую-либо закуску, я не уследил, но через мгновение птичка выпорхнула, пропала в зелени и вновь запрыгала, попискивая, по ветвям с червячком в клюве.

А на ладони Фильки, лежа лапками кверху, уже третий птенец получал алюминиевое кольцо. Два ждали очереди, лежа в картузе.

Куда полетят эти пташки с кольцами? Где будут зимовать? Съест их незаметно ястреб, кошка? Погибнут они, убитые, сметенные шквалом при перелете через море, или благополучно подглядит их где-нибудь другой Филька? Будь он курчавый, черный негритенок в Африке, большеглазый мальчишка-итальянец или архангельский паренек с белой, как лен, головой, – все равно. Кто-то подметит кольцо на птичьей лапе, поймает птицу, снесет, пошлет зоологу ближайшей зоологической станции, а тот посмотрит знак и уверенно скажет:

– Эта горихвостка вывелась в госзаповеднике в горах Крыма. Вот откуда она к нам прилетела.

Великое дело – маленькое кольцо на птичьей лапе!

ОХОТА ЗА ГРИБАМИ

Чудесный домик

На краю города окружен плодовым садом домик лесничего. Много в нем разных диковинок. Там заяц спит рядом с охотничьей собакой, кошка возит на спине крысу, ест с ней из одной чашки. Скворцы, чижи, снегири летают по комнатам, и сорока Машка в ответ на все вопросы пронзительно кричит:

– Здравствуй!

Она только это слово и умеет говорить.

Огромная шкура медведя вытянула когтистые лапы и лежит на полу. Чучело белой совы как будто взлетело над письменным столом. Глаза у совы желтые, круглые, светятся, как у живой; и кажется, вот-вот сова взмахнет крыльями.

По стенам, по углам везде ружья, пистолеты. Должно быть, старинные, курки у них точно молотки. Кинжалы висят длинные, короткие, прямые, кривые – всякие. Рогатая голова лося завешена пушистыми лисьими шкурками, а рядом еще какие-то меха – пестрые, хвостатые.

На шкафу целое стадо птиц, всё чучела. Есть маленькие, с воробья, а носы длинные. Тетерев совсем черный, только брови красные. А журавль выше всех – длинноногий, серый.

В углу, около шкафа, часы замечательные. Стоят в углу, точно столб. Деревянные, темные, бьют хрипло, глухо, совсем как большой колокол звонит где-то далеко. И когда они бьют, на полочку монах выходит из дверцы, поклонится и уйдет. Хлоп! Дверца закрылась, как будто внутри никого и нет.

Хозяин всех этих сокровищ – лесничий. Старый, длинный, худой. Он одет во все коричневое, и лицо у него коричневое, даже глаза и те коричневые.

Своих детей у лесничего нет, а чужих, как ни придешь к нему, всегда толпа.

Мальчиков он почему-то зовет петухами, девочек – тетерками.

Для нас он и дяденька, и дедушка, и Степан Алексеевич.

– У меня в доме ничего не трогать, – сурово говорит коричневый дяденька, – вас, цыплят, тут двадцать, а то и три десятка за иной день пройдет. Если каждый погладит зайку раз, сколько раз зайка испугается? Правда, Машка?

Сорока кричит:

– Здрравствуй!

А в саду у дяденьки другие правила.

Тут хоть на голове ходи, ешь, когда придет время, сколько влезет. Только деревьев не портить.

– За сломанную ветку прррогоню, – пугает дед, – веррно, Машка?

А сорока с березы у забора кричит свое: «здравствуй!»

Весенний поход

Чуть только стает снег и простучат колеса по городской мостовой, Степан Алексеевич в коротком казакине, в широкополой шляпе, в высоких сапогах выходит на крыльцо. Толпа ребят встречает его криком:

– С добрым утром, Степан Алексеевич!

– С добрым утром, – посмеивается он в ответ, – с веселым солнышком. Весна, жаворонки давно прилетели. Цып, цып, цып! Сколько тут вас, мелочи? Становись один за другим. Раз, два… Одиннадцать петухов, пять тетерок. Весь выводок, значит, шестнадцать цыплят. За сморчками, за весенними грибами! Шалунишки, крикуны, болтуньки пусть идут домой. Остальные, смирно, за мной марш!

Зимы в саду больше нет. Кое-где в ямках у корней безлистых деревьев еще видны пятна снега; земля вся точно в пузырях каких-то; в густой заросли вишен темновато; там прыгают лягушки и пахнет сыростью. На залитой солнцем полянке уже сухо. Около старых кривых яблонь коричневый дедушка поднимает высоко палку и тихонько кричит:

– Стой!

Он оглядывается, поджидает отставших и шарит палкой в толстом слое полусгнивших листьев. Нам знакомы эти крупные листья кленов и дубов, мы осенью таскали их сюда корзинкой.

– Готово, – заявляет дед, вынимая нож, – вот они, мошенники, обманщики, лгунишки-сморчки!

Он срезает с корней несколько остроконечных грибов.

– Тяни, тетерка, гриб за голову, тащи с него шляпку. Что, не стащить? Я и говорю, обманщики они, сморчки. Голова и корень из одной кожи, а вид такой, как будто шляпа есть. Ложношляпные грибы. Эй, петухи, кто листья носил сюда осенью? Забирай свои грибы. Вот тут, вокруг яблонь, я развожу их давно. Сморчки любят падалицу, гнилые яблоки. А в лесу сморчки лучше растут на кострищах, на местах, где разводили костры.

В корзинках у нас десятка четыре грибов величиной с орех. Два – три гриба попались крупные, с яйцо. Их плотные коричневые головы не гладки, а в маленьких неровных ямках. Верно ведь: похоже на грибную шляпку, а не шляпка!

Из дедушкиного сада по отлогой горе берега мы опускаемся к реке и входим на паром. Коричневый дед уже тут, поспел раньше всех. Он стоит у перил и кладет руку на голову каждому из проходящих мимо него «цыплят».

– Одна, две, – считает он громко, – пять. Тетерки все, а петухов сколько? Десять. Одного петуха нет.

– Я тут! – кричит Федька Лапин.

Он успел пробраться на паром и сидит в телеге, высоко нагруженной колесами.

Вот на паром с грохотом въезжают возы. Лошади пугаются, фыркают, топочут. Мужики ругаются, кричат. Наконец, успокоились, замолкли, паром отплыл. Но у пристани опять шум, возня.

– Эй, дядя, – кричит Степан Алексеевич паромщику, – дай-ка сходню сюда!

По широкой доске мы перебираемся с парома прямо на берег и бежим по пустой открытой равнине.

Это пойма, заливной луг. Летом тут будет сенокос, а теперь лужи, какие-то палки, у редких кустов хворост, сор, лохмотья. Пахнет сыростью, как будто рыбной гнилью, тяжко, гадко.

Лес виднеется недалеко, и вот мы идем уже между деревьев. Странно как-то в лесу: голые сучья черны, тени почти нет, кусты стоят тощие, точно ощипанные, и около них сыро, плесень. Берез мало, чаще встречаются осины. Старые черные ольхи стоят толпами по краям каких-то оврагов с обрывистыми песчаными берегами. Узловатые корни выглядывают из песка. Огромные серые камни торчат между поваленными деревьями.

– Это все вешняя вода навертела, – объясняет дед. – Вот по таким обрывам, где на солнышке потеплее, где черные пятна, зола, угли, где, значит, костер горел или пожар прошел, там ищите!

Мы разбредаемся, лазим, шнырим среди старых пней, хвороста, песчаных ям, серых, гладких, огромных булыжников-валунов.

– Гоп! – тихонько выкрикивает Федька Лапин. – Гоп-гоп, есть. Сморчок!

Коричневый дяденька доволен; он покачивает шляпой и смеется:

– Вот пройдоха. Глазаст. Ну, показывай, что нашел. Сморчок? Тот, да не тот. Не сморчок, а строчок! У строчка голова не острая, как яйцо, а плоская, широкая, толстая и не в круглых ямках, а в извилинах. Сморчки безвредны, а строчки ядовиты.

– Дедушка, на рынке только такие строчки и продают.

– Верно, тетерочка, продают, а все-таки я прав: это ядовитые строчки. Если их кипятком обварить, да еще с уксусом, тогда их можно есть, а зажарить прямо так – беда!

– Гриб, гриб, я тоже гриб нашла! – визжит самая маленькая из тетерок. – Дедушка, вот!

– Тс, тс, не кричи. Покажи-ка. Сложи кулаки.

Ну и строчок! Больше двух тетеркиных кулаков, сложенных вместе.

– Жалко разрезать его, – смеется Степан Алексеевич. – Ну, да ладно, авось другой найдем. Смотрите!

Он разломил шляпку гриба пополам. В грибе клещики сидят черные, коричневые, блестящие, вроде пауков, в грибе камешки, сор всякий. А с виду какой хороший гриб.

– В крупных сморчках всегда так. Вот мои два кулака. Правда, они побольше твоих? Так вот в Туркестане растут строчки ростом с два мои кулака. Внутри у них пусто; есть эти строчки можно, но они невкусны и почти никуда не годятся. Брось-ка ты своего великана. У мохового болота, по кострищам, около угольных ям, полные корзины наберем, на мариновку, на сушку хватит.

Солнце уже скрылось. Темнеет, холодно, и мы спешим на паром. На пароме тихо, кроме нас – никого. Добыча наша богата: шесть кошелок почти полны отборными весенними грибами. Бух! Причал шлепается в воду, цепляется за столб, и паром дрожа пристает к берегу. Коричневый дед стоит у сходни, кладет руку на каждую детскую голову, считает:

– Раз, два… Шестнадцать, все. Ну, теперь по домам, до следующего, до летнего похода.

Подземный гриб

Когда сад покрылся свежей клейкой зеленью, а яблони и вишни уже отцвели, Степан Алексеевич сказал:

– Ну, грибники, сейчас в лесу делать нам нечего: никаких грибов нет. Месяца два диких грибов не будет. Рассказать вам разве про домашние? Не то, что про совсем домашние, а про те, что охотник до грибов разводить может?

Степан Алексеевич принес и поставил на стол небольшие стеклянные банки.

– Вот трюфели, – сказал он, указывая на банку с какими-то темными комками, – а вот шампиньоны. Видите, эти на грибы похожи, белые шляпки у них. А трюфель сразу и за гриб не примешь.

В древности этот странный гриб называли чудом природы и верили, что трюфель родится от удара молнии в теплую землю, смоченную осенним дождем. Это выдумка, сказки.

Трюфель – такой же гриб, как и все прочие грибы, только он растет под землей, без ножки, без шляпки, угловатыми комками, то мелкими, как орех, то крупными, иногда с кулак.

Если один – два небольших трюфеля прибавить в кушанье, оно, как уверяют объедалы, получает особенный вкус, как-то уж очень хорошо пахнет. Поэтому трюфели разводят, не жалея трудов и расходов. Самый лучший трюфель – черный и перигорский. Он обильно растет только в одной из провинций Франции, в окрестностях города Перигора.

Растет он около дубовых корней в известковой почве, обильно удобренной листовым перегноем. Как покажутся под дубками голые полянки, совсем без травы, – значит, трюфель есть. Трава засыхает над тем местом, где сидит в земле знаменитый гриб. Над ним, когда он начнет созревать, всегда толкутся роем желтоватые мушки. Раньше, пока трюфель еще не поспел, его по запаху отыскивает свинья.

Француз, охотник за трюфелями, выбирает свою помощницу свинью из целого стада. Он кладет трюфель под подошву своего сапога и смотрит на прогоняемых мимо него свиней. Зафыркала одна из свиней, захрюкала жадно – значит, учуяла трюфель. Француз эту свинью и покупает.

Дома охотник за трюфелями закапывает лакомый гриб в кучу соломы, в опилки, в землю и заставляет свинью отыскивать. В лесу свинья жадно роет землю. Откопала гриб и хватает, тут ее по морде палкой хлоп! Трюфель срезают, а свинье дают какую-нибудь подачку: горстку бобов, репу, корку хлеба. Все-таки не так обидно свинье!

Иногда за трюфелем приходится далеко идти; тогда берут с собой не свинью, а собаку: свинья скоро устает и бежит тихо.

В СССР во многих местах растет трюфель не черный, не такой ароматный, как перигорский, но все-таки отлично вкусный, с приятным сильным запахом. Под Москвой лет шестьдесят назад трюфель отыскивали с медведями. Когда ручные медведи повывелись, трюфели стали искать с собаками и лишь кое-где – в Тульской, Самарской, Нижегородской губерниях – со свиньями.

Наш трюфель покрыт черновато-бурой кожей; внутри он бел, плотен, сочен и душист. Он растет в дубовых рощах, но встречается и в березняке, в осиннике, под кустами орешника, в сырой рыхло-известковой почве, усеянной крупными листьями.

Такой трюфель иногда вырастает с кулак, выскочит на поверхность и лежит двумя – тремя клубнями, точно картофель, не то в какой-то ямке, не то на плоской кочке, а вокруг него голо, травы почти нет. Найти этакого выскочку просто, но толку от него мало: он почти всегда изгрызен слизнями, зайцами, а если и уцелел, то сморщился от ветра, начал сохнуть, выдыхаться.

Трюфель вкусен, если сварить или сжарить его свежим.

А найти его можно в дубовой роще.

– Эй, Пижон!

Черный курчавый пудель, размахивая хвостом, подбежал к хозяину, и мы вышли в сад четверо: Степан Алексеевич, Федька Лапин, я и пудель.

– Сейчас мы покажем, – смеялся Степан Алексеевич, – как умная собака ищет трюфели. Вот два мячика. Они сшиты из одинаковых тряпок, оба серые, оба равной величины. Мячики по виду не различить, но к одному из мячиков я пришил черную нитку. Спрячьте оба мячика куда хотите. Готово? Пижон, ищи трюфель!

Пудель, фыркая, обыскал густой куст крыжовника, где запрятаны мячи, и с веселой важностью подал один из них.

– Так, молодец, – это трюфель, спасибо. Видите нитку? Федя, принеси другой мяч. Кидай оба в траву. Пижон, подай трюфель!

Собака пробегает мимо ближайшего мяча, чуть не наступает на него, но схватывает тот, что подальше. Опять с ниткой!

Как ни прячь, куда ни кидай мячи, пудель отыскивает и приносит один, на другой не обращает внимания. Неужели Пижон видит маленькую нитку? Как рассмотреть ее на бегу в кустах, в траве? Не может быть.

– Не в нитке дело, – объясняет дед. – Мячик с ниткой пропитан отваром трюфеля. Этот запах Пижон знает давно; он у своей мамки учился отыскивать трюфели. А теперь, ребятки, пойдем в рощу за настоящими трюфелями.

– А Жука можно взять? – спросил Федька.

– Конечно. Сбегай за своим уродом.

– Да Жук тут, у ворот. Только я не знал, можно ли его взять с нами.

В пойму мы вышли с двумя собаками: за Пижоном ковылял криволапый, длиннохвостый, пестрый Жук.

На лугу, где изредка виднелись высохшие кочки болота, Жук, уткнув морду в землю, принялся копать быстро-быстро.

– Э, да из него будет толк, – сказал, подходя, Степан Алексеевич, – он грибной запах чует. Это дождевики тут. Целые гнезда. Вон там у коровьего гона можно диких шампиньонов набрать, те съедобны, но нам некогда ими заниматься, наше дело в дубках.

В кустах орешника перед дубовой рощей наш предводитель остановился.

– Федя, – сказал он отрывисто, – возьми Жука на ремень. Пижон, ищи трюфель!

Собака бросилась в кусты.

– Есть, готово, – тихонько кричит дед. – Пижон потянул. Смотри, ребята, сейчас увидите стойку.

Пудель, шнырявший в кустах, теперь крадется по полянке, вытягиваясь, прижимаясь к земле, ползет, вынюхивает, притаивается, как будто готовится прыгнуть на невидимую добычу, и замирает. Собака неподвижна. Одна из передних лап ее поджата. Блестящие глаза глядят в землю. Нос дышит так жадно, что весь шевелится, а хвост, вечно размахивающий смешной кисточкой, этот хвост вытянут. Кисточка висит, точно пучок сухой травы.

– Ну, спасибо, Пижон! Нашел трюфель. Получай.

Степан Алексеевич достал из сумки какой-то жирный кусочек и дал обрадованной собаке.

– Подходите, ребятки. Федя, спусти Жука. Ищи, ищи, Жучок, тут, тут, тут!

Жук, фыркая и радостно повизгивая, принялся рыть землю лапами.

– Довольно, Жук, поучился, нанюхался, теперь пошел прочь. Пижон, ложись!

Стальным наконечником палки Степан Алексеевич глубоко обкопал то место, где рылись собаки, и вынул какой-то землистый безобразный комок величиной с грецкий орех.

– Вот он, трюфель. Собаки чувствуют его тонкий запах, а для нас он пахнет только сырой землей. Других мы выкапывать сейчас не будем, трюфели еще не созрели; оставим до осени, только отметим. Обтешите небольшие колышки, воткните их там, где Пижон сделает стойку. Ищи, Пижон!

Пудель отыскал, обнюхал еще с десяток полянок без травы.

Жук прыгал, бегал за Пижоном след в след, старался ему подражать: поджимал лапу и хоть криво, смешно, но делал стойку!

Успехи друга радовали Федьку, но все-таки он мне шепнул:

– За груздями веселей ходить, а это что! Шатаешься, шатаешься, а грибов нет!

Жарко, тихо в тени кустов. Травы почти нет, но на толстых длинных стеблях стоят то желтые, то синие цветы. Около них, гудя, вьются пчелы. Пискливый, длинный, однообразный, издалека доносится крик птицы. До грибов ли тут? Да еще под землей их ищи. Спать хочется от всей этой тишины, от странного душного запаха среди темной зелени крупных листьев.

Скучно шататься, ничего не собирая.

– Охотники, носов не вешать! – закричал дед. – На всех охотах так: когда густо, когда пусто. С большими корзинами пойдем в лес осенью, а теперь домой с пустыми руками, почти ни с чем.

Зато наука. Нельзя грибнику не знать, как трюфель растет, как его ищут. До свиданья, ребятки! Пижон, домой, фью!