Текст книги "Мне скучно без Довлатова"

Автор книги: Евгений Рейн

ДВА ИТАЛЬЯНСКИХ ГАЛСТУКА

Это было зимой 1976 года. Я поехал в командировку в Тбилиси и задержался там. Дня за четыре до отъезда у меня кончились деньги.

Как быть? Утром в буфете гостиницы я позавтракал кефиром и хлебом. За завтраком я сообразил, что в моем чемодане лежат два новых итальянских галстука в целлофановой обертке, я решил их продать.

Но где? Как? Я вспомнил, что на проспекте Руставели в гостинице «Тбилиси» есть бар, там наверное собирается золотая молодежь. «Самое место», – решил я.

И отправился в этот бар. У меня еще были деньги на одну чашку кофе.

Я сел за стойку бара и заказал эту чашку. Бармен с любопытством посмотрел на меня. Я решил начать свою коммерческую операцию.

«Вот проездом из Италии», – начал я. Бармен поглядел на меня с еще большим интересом.

«По делам?» – спросил он.

«Ну да, я кинорежиссер», – соврал я.

«Кино снимаете?» – спросил бармен.

«Будем снимать», – продолжил я свое вранье.

Операция с галстуками запутывалась.

«А бармен вам для съемок не нужен?» – спросил мой собеседник. Это был очень симпатичный молодой брюнет в нейлоновой белой рубашке. Огорчать его не хотелось.

«У нас есть один эпизод в баре. Может быть, снять у вас?» – «Конечно», – ответил бармен и достал из-под стойки бутылку дефицитного шотландского виски «Белая лошадь».

Он налил стаканчик виски и прибавил к нему бутерброд с красной икрой.

«Это вам, угощайтесь, пожалуйста», – сказал он.

Я выпил «Белой лошади» и закусил бутербродом. Теперь галстуки ему продавать было нельзя. Можно было только подарить. Но тогда я подпадал в безвыходное положение.

Я вышел из бара, после виски и красной икры хотелось есть, но денег не было даже на хлеб. Я обратился к швейцару гостиницы.

«Я проездом из Италии, – сказал я ему. – Кинорежиссер. Продаю итальянские галстуки».

Швейцар посмотрел на меня без всякого интереса.

«Иди в ресторан, на кухню иди, к нашему шеф-повару Гиви. Он все покупает».

Я нашел служебный вход на кухню, спросил: «Где Гиви?»

Гиви нигде не было. Так я и бродил в пальто и кепке по кухне. Пахло мясом, уксусом, перцем, чесноком, еще чем-то очень аппетитным.

Наконец, я зашел в подсобку, там за бутылкой коньяку сидел Гиви с друзьями. Я обратился к нему. С неохотой он оторвался от коньяка и своей компании.

Это был почти двухметровый человек с могучей шеей. Воротник его «бобочки» был широко расстегнут. Мне показалось, что такой человек никогда не повязывает галстука.

«В чем дело?» – довольно хмуро спросил Гиви. Я продолжил свою линию, хотя это было уже бессмысленно, почти вредно.

«Я проездом из Италии, работаю кинорежиссером, продаю два итальянских галстука».

Что-то вдруг мелькнуло в глазах Гиви. «Из Италии?» – переспросил он и задумался. Потом сказал: «Это не ко мне. Это к Давиду. Идем, я тебя провожу».

По служебной лестнице мы прошли на второй этаж отеля. Оттуда в директорский кабинет. Навстречу нам поднялся элегантный человек в блейзере.

«Давид, – сказал Гиви, – этот человек из Италии». Затем он перешел на грузинский язык. Давид ответил ему тоже по-грузински. Гиви вышел. «Садитесь», – сказал Давид.

Мы уселись в углу за маленький столик. Давид открыл бутылку «Боржоми». Я молчал. «Из Италии? – наконец спросил Давид. – Давно?» – «Два дня, – ответил я. – Видите ли…» Но Давид перебил меня: «Я бы сейчас мог взять тысяч на триста», – сказал он задумчиво.

Я совсем растерялся. За кого он меня принимает? Видимо, за валютчика. «Да нет же, – сказал я. – У меня нет валюты». – «Значит, золото? – спросил Давид и продолжил. – Ты можешь подождать до вечера?» – «До вечера не могу, – ответил я. – У меня есть два итальянских галстука, совсем новых».

Давид смотрел на меня ничего не понимающими глазами. «А зачем ты нашел Гиви? – наконец спросил он. – Я доверяю Гиви». – «Я тоже доверяю Гиви, но у меня нет валюты и золота». Давид ничего не понимал. «Но ты же из Италии?» – «Ну, да, – подтвердил я, – из Италии. Два дня. Я кинорежиссер». – «Ни золота, ни валюты?» – огорченно переспросил он меня. – «Нет, этого нет. Только два новых итальянских галстука».

Давид задумался. Мне показалось, что он рассердился. Несколько минут мы молчали. Я поднялся, чтобы уйти. «Давай свои галстуки», – сказал Давид мрачно. Я вынул из-за пазухи галстуки и положил перед ним на маленький столик.

Давид достал бумажник и небрежно бросил на столик две двадцатипятирублевки. «Спасибо, – сказал я. – Так я пойду?» Давид молчал.

Я вышел из кабинета и с радостью вспомнил, что за углом около рынка есть дешевая шашлычная.

ТИЦИАН

Стояли холода и шел «Тристан»…

М. Кузмин

 
Стояли холода. Шел Тициан
в паршивом зале окнами на Невский.
Я выступал, и вдруг она вошла
и села во втором ряду направо.
И вместе с ней сорок девятый год,
черника, можжевельник и остаток
той финской дачи, где скрывали нас,
детей поры блокадной и военной.
А сорок шесть прошло немалых лет.
Она вошла в каком-то темном платье,
почти совсем седая голова,
лиловым чуть подкрашенные губы.
И рядом муж, приличный человек,
костюм и галстук, желтые ботинки.
Я надрываясь кончил «Окроканы»
выкрикивать в благополучный зал
и сел в президиуме во втором ряду.
А через час нас вызвали к банкету.
Тогда-то я и подошел, и вышло
как раз удобно, ведь они пришли
меня проведать – гостя из столицы.
Как можжевельник цвел, черника спела,
залив чувствительно мелел к закату,
и обнажалось дно, и валуны
дофинской эры выставлялись глыбой.
Вот на такой-то глыбе мы сидели,
глядели на Кронштадт и говорили
о пионерских праздничных делах:
«Костер сегодня – праздник пионерский,
но нам туда идти запрещено.
Нас засмеют, поскольку мы уже
попали под такое подозренье,
как парочка, игравшая в любовь».
Я так всмотрелся в пепельный затылок,
что все забыл – костер и дачный поезд,
который завтра нас доставит в город.
И в тот же пепельный пучок глядел сейчас.
Совсем такой же. Две или три пряди
седые. Вот и все. Как хорошо. Как складно
получилось: вы пришли, и мы увиделись,
а то до смерти можно не поглядеть
друг другу в те глаза, что нынче
стеклами оптически прикрыты.
А рядом муж – приличный человек,
перед которым мы не погрешили,
а если погрешили – то чуть-чуть.
Была зима, и индевелый Невский
железом синим за душу хватал.
Ее я встретил возле «Квисисаны»,
два кофе, два пирожных – что еще?
Студент своей стипендией не беден.
Мы вышли из кафе и на скамейку
на боковой Перовской вдруг уселись.
Тогда она меня поцеловала.
Я снял ей шапочку и в пепельный затылок
уткнулся ртом, я не хотел дышать,
и мы сидели так минут пятнадцать.
– Ну как Москва? – Москва? Да что сказать,
я, в общем, переехал бы обратно,
когда бы не провинция такая,
как Петербург, куда податься тут?
– Ах, ферт московский, постыдился бы… —
А Тициан на масляном портрете
сиял пунцовою гвоздикой из петлицы.
Уборщица посудой загремела —
пора, пора, пора, пора, пора!
 

КАК ПОПАСТЬ ЗА КУЛИСЫ К ЛЕОНИДУ УТЕСОВУ

Мы приехали в Москву «Красной стрелой» в восемь тридцать декабрьским утром. Адрес у меня был: Лаврушинский переулок, 17. Это было удобно, пока дойдем, люди проснутся, и мы никого не разбудим. Шли мы к Вячеславу Всеволодовичу Иванову – великому Коме. Перед выездом звонили из Ленинграда. Нас ждали. Москва уже горела окнами.

Кома был в полосатой байковой пижаме. Книги лежали стопами даже в коридоре. Нас провели на кухню. Усадили за стол, накормили яичницей с ветчиной.

Бродский помалкивал. Я объяснил, что происходит в Ленинграде. Лернер, народная дружина, обком, Толстиков, тунеядство. Вот-вот арестуют.

– В Москве вам нечего бояться, – сказал Кома.

Бродский с сомнением покачал головой. У меня был еще один телефон и еще одна идея. Через час я позвонил. Это был номер телефона Виктора Ефимовича Ардова. Нас пригласили. Это было близко, на Ордынке, три минуты ходьбы через проходные дворы. Так я впервые очутился на легендарной Ордынке. Ахматовой в этот день у Ардовых не было. Зато был Найман. Когда мы вошли, он стоял в пальто: уходил на Высшие сценарные курсы. Посоветовал что-то остроумное.

Но все остальные были на месте – Виктор Ефимович, Нина Антоновна, Миша, Боря. Нас снова позвали к столу. Боря вынес бутылку «белой головки». Идея моя состояла в том, что Бродского надо спрятать в больнице, может быть, в нервной, может быть, в психиатрической. Бродский молчал. Говорил Виктор Ефимович:

– Нервы-нервы, мания величия, шизофрения, паранойя – самое верное дело, – с этими словами он поднял телефонную трубку.

– Не надо, – сказал я.

У меня про запас был еще один телефонный номер, тот, что называется в армии НЗ. Это был Михаил Ярмуш – поэт, врач-психиатр, он работал на «Скорой помощи».

На Ордынке шла своя жизнь. Миша рассказывал наилучшие анекдоты, Нина Антоновна курила, Ардов сидел за маленьким столиком, на котором были разложены машинописные страницы, деревянные коробочки неясного назначения, обглоданные куриные кости, карандаши, бутерброды, лимоны. Ахматова называла это место «уголок людоеда». На диване сидела невыразительная собачка Лапа. Над дверью висел портрет Ахматовой, перебирающей нитку аметистовых бус, работа старшего сына Нины Антоновны, киноактера и художника Алексея Баталова. Водки выпили все, кроме Виктора Ефимовича. Бродский оживился.

– Только не сегодня, – вдруг сказал он.

Я понял, это было сказано о больнице. Ярмуш уже уехал со своей «Скорой помощью». Ясно было, что не сегодня.

– Пойдем, погуляем, – сказал Бродский.

Мы вышли на Ордынку, и пошли к Балчугу, к ГУМу, на Красную площадь. Было морозно, ясно, суетно, превосходно. Москва начала новый день великой империи. Я тоже учился на Высших сценарных курсах.

– Пойдем к нам, – сказал я Иосифу, – там кино, компания, Илья Авербах, Толя.

– Нет, что-то не хочется, – сказал Бродский.

Мы зашли в ГУМ. Деньги, не очень большие, у нас были.

– Носки, – сказал Бродский, – свежие носки. Быть уверенным в своих носках – это уже не мало.

Купили две пары – настоящая полушерсть, производство ГДР. Пошли в уборную, выбросили несвежие носки, надели обновки. Настроение у Бродского совсем исправилось.

– Где здесь автомат, – внезапно спросил он.

– Кому ты хочешь звонить?

– Это по делу, – явно соврал Бродский.

Стоя за его спиной во время телефонного разговора, я услышал странное имя «Иоланта».

– Планы на вечер? – спросил я.

Он не ответил.

Секции ГУМа мы обошли все. Дважды примеряли костюмы, потом полупальто на овчине, потом уцененные шляпы. Я даже купил чешское «борсалино» с пятнами за два рубля.

– Надо пообедать, – сказал Бродский.

Я знал Москву, кое-как, но знал.

– Пресное или острое? – спросил я.

– О чем говоришь, – ответил Бродский.

Я повел его на Неглинку в армянский ресторан «Арарат».

То, что произошло там, я уже описал в стихах. (Читайте в этой же книге поэму «Арарат»). Да, ночевали мы у Ардовых.

Ярмуш появился на следующее утро в одиннадцать часов, приехал он на психиатрической «Скорой помощи». Я снова рассказал, что к чему, он одобрил идею.

– Пойдем в машину, – сказал он Бродскому.

– Только не сегодня, – ответил Бродский.

Я понял – Иоланта. Но у меня издавна был еще один телефон – номер Генриха Сапгира.

– Вот как удачно! – отозвался Генрих. – У меня сегодня кукольная премьера в театре на Спартаковской. Жду вас.

– Ты пойдешь? – спросил я Бродского. – Познакомишься с Сапгиром. Сильный поэт.

– Обязательно, – сказал Иосиф.

Я нарисовал план, как доехать до Бауманской и найти там театр.

– Встретимся у театра в половине седьмого.

– Обязательно, – повторил Бродский.

И я отправился на улицу Воровского в Дом кино на Высшие сценарные курсы. Там на третьем этаже был маленький просмотровый зал для студентов. Как раз успел к началу фильма Хичкока «Северо-северо-запад». В зале сидела блестящая компания: Илья Авербах, Найман, Светлана Шенбрун, Максуд Ибрагимбеков, Радий Кушнерович, Марк Розовский и еще человек пятнадцать. В первом ряду находился директор курсов Михаил Маклярский.

В. Ардов, Л. Русланова и Л. Утесов

В американском фильме Керри Грант пытался спастись от преследующей его авиэтки. Самолет пикировал, летчик старался убить пропеллером бегущего по шоссе человека. Человек прятался среди вырубленных в скалах голов пяти величайших президентов США – Вашингтона, Джефферсона, Линкольна, Теодора Рузвельта, Рузвельта Франклина Делано. Темой фильма был советский атомный шпионаж в Соединенных Штатах. И это показывали в Москве 1963 года. Но только для избранных. Маклярский мог все. Он написал сценарий «Подвига разведчика» и «Секретной миссии». Говорили, что он полковник НКВД и СМЕРШа одновременно, а во время войны был шифровальщиком в ставке Гитлера. Он не отрицал. После фильма все спустились в рабочий буфет. Алкоголь там был без наценки, армянские три звезды – четыре рубля двенадцать копеек бутылка. Полчаса перерыва. Потом опять фильм. На этот раз показывали «У стен Малапаги». Жан Габен случайно вынимал из кармана перчатки убитой им любовницы. Его новая любовь – Анна Маньяни – все понимала. Полицейские выследили Габена, в доме Маньяни его ожидала засада. Девочка, дочь Маньяни, хотела его предупредить. Она сидела на крутой уличной лестнице, ожидая, когда ее мать и Габен ночью пройдут к дому. Но она заснула. После ареста Габена все снова спустились в буфет. Зимние сумерки за окнами уже сгущались. Авербах, Ибрагимбеков и Найман играли в покер, выбрасывая кости из кожаного стаканчика. Найману везло, одним броском у него вышел «стрит» – от единицы до шести на каждом кубике. В буфет вошла киноактриса Быстрицкая – Театр киноактера помещался в этом же здании, но, кажется, в то время она была в труппе Малого.

– Аксинья, – сказал Авербах.

– Еврейская Аксинья, – добавил Найман.

– Она делает «карамболь», как нам и не снилось, – сказал Максуд.

Быстрицкая действительно была изумительная бильярдистка. В буфет вошел Маклярский.

– В главном зале, – сказал он, – вечером будет моя картина «Выстрел в тумане».

Выбор премьер был слишком велик. Я поехал в кукольный театр на Спартаковскую. Генрих Сапгир стоял у подъезда с контрамарками. Бродского не было. Генрих ушел, оставив талончики мне.

– Потом немного выпьем, – сказал он, уходя. – Выпьем с куклами.

Он всегда был веселым человеком.

Без пяти семь пришел Иосиф.

– Я не пойду, прости, – сказал он. – Приглашен в другое место, там мне хоть кукол не будут показывать.

Я понял, это – Иоланта.

– Где будешь ночевать сегодня? – спросил я.

Он не ответил, быстро удаляясь.

После спектакля мы действительно выпили с куклами. Это были марионетки, они отличаются от тростевых кукол. Один актер появлялся над ширмой как Гулливер, ему дали дополнительный стакан «старки». Генрих читал стихи: «Вот там убили человека!» – кричал он и указывал в пустой зрительный зал. Гулливер перекрестился.

Я поехал ночевать к Сапгиру. У меня была своя комната на Мясницкой, но у Ардовых и Сапгира было интересней.

О деле Бродского в Москве знали смутно. Я прочитал ночью у Сапгира два стихотворения Бродского наизусть.

– Надо познакомить его со Слуцким, – сказал Сапгир.

Ранним утром мы позвонили Слуцкому. Он назначил свидание в ЦДЛ в полдень. Я позвонил Ардовым. Бродский оставил номер телефона Иоланты. Я позвонил ей, Бродский снял трубку. Было двадцать минут девятого утра.

– Это ты? – сказал он и без дальнейших объяснений захохотал.

– В чем дело? – спросил я.

– Скорая помощь, – ответил он.

– Тебя разыскал Ярмуш? – не понял я.

– Никакого Ярмуша, слава Богу! Ты замечал, что все в мире парно? Тут тоже была «скорая помощь».

Я ничего не понял.

– Как-нибудь расскажу, – добавил он.

– У нас встреча со Слуцким, в двенадцать, – сказал я.

– С Борухом? – спросил Бродский.

– Ну да, с Борисом Абрамовичем.

– Он самый лучший среди них. Я приду, – сказал он и помолчал. Потом добавил свое: – Обязательно.

Без пяти двенадцать он был в ЦДЛ. Но встречу Бродского и Слуцкого я уже описал. (См. журнал «Россия» за июль-август 1996 года).

Далее события развивались так. В нижний буфет вошел Вознесенский. Я сказал ему, что там в углу за столиком сидит Бродский.

– Поехали ко мне, – сказал Андрей Андреевич.

Я передал его предложение. Бродский молчал.

– Мы идем на сценарные курсы, там в два «Мальтийский сокол» Джона Хьюстона.

– А, по роману Дэшела Хэммета! Я видел.

– Ну и что, – сказал я, – всегда интересно посмотреть дважды. Там замечательные актеры – Хэмфри Богарт и Мэри Астор, да к тому же история фигурки золотого сокола, начиненной бриллиантами, – я знал сюжет фильма от Авербаха.

Бродский не пошел и на «Мальтийского сокола».

– Тебе не интересно? – спросил я.

– Вот ты послушай, что интересно. Пока ты глазел на этих идиотских кукол, я заехал на Речной вокзал. Ну, там по одному делу. Час ночи. Где ночевать? Она постелила. А мать ее работает врачом на «Скорой помощи». И в эту ночь она дежурила. Случайно ехала мимо своего дома, зашла проведать дочь. Ну, со своим ключом, естественно. Я слышу – открывается дверь. Что делать? Я – с головой под одеяло. Может, пронесет. Мама садится на край кровати. Дочь говорит: «Мама, я себя плохо чувствую. Только что заснула. Не буди меня, пожалуйста». А мама гладит одеяло. Нежная мама. Но выходит так, что через одеяло она гладит меня. Я закусил простынь, чтобы не засмеяться. Дочь совсем сникла. Мама вдруг все поняла. Открывает такой медицинский чемоданчик и достает шприц. Кипятит его. Ломает ампулу. Тут уж я испугался. Но мама делает укол себе. «Ты меня доведешь до инфаркта», – говорит она и уходит. Боже, я хохотал до утра.

– Я опоздаю на «Мальтийского сокола», – сказал я Бродскому.

– Привет Хэмфри Богарту, – откликнулся он. – Помнишь, как в «Судьбе солдата» его убивают через дверь?

– Ну, да, Джеймс Кегни, – говорю я.

– Вот это парень, – говорит Бродский. – «Есть у тучки нежная изнанка».

– Я опоздаю, – повторил я.

– А я не опоздаю, – отвечает Иосиф. – Кстати, ваш ЦДЛ такое г.

Я возразил:

– Ты же был здесь всего полтора часа.

– Более чем достаточно.

– Я все-таки еще раз позвоню Ярмушу.

– Как хочешь, – сказал Иосиф, – Ярмушу так Ярмушу. Сегодня мама не дежурит.

И я пошел смотреть «Мальтийского сокола». (Мою поэму «Мальтийский сокол» можно прочесть в этой книге). Ночевал я у себя на Мясницкой. А утром Ярмуш увез Бродского в больницу Кащенко.

– Отчетливая шизофрения, – сказали в приемном покое.

Я снова позвонил Ярмушу.

– Он в хорошем отделении, – сказал Миша, – посетить его можешь в воскресенье. Возьми фруктов и книгу. Он тебя об этом просит.

В субботу из Ленинграда приехала моя жена, та самая, чья комната была на Мясницкой. Я взял из ее библиотеки Баратынского, мы поехали навестить Иосифа.

Свидания происходили в отдельной комнате с пейзажами Подмосковья на стенах. Стояли обшарпанные диваны, табуретки. Было много посетителей. Родные приехали с судками, кормили своих больных. Вышел Бродский, в серой больничной пижаме, подпоясанный веревкой. Фрукты сразу же подарил санитарке. При виде тома Баратынского восторженно поднял большой палец. Уселся. Закурил. Ему сделали замечание. Он докурил до конца. Замечания не повторили.

– Заберите меня отсюда, – сказал он. – В палате настоящие сумасшедшие. Именно здесь можно сойти с ума. Сделайте это немедленно.

– Но сегодня воскресенье, – сказала жена.

– Немедленно, – повторил Бродский.

Я пошел к дежурному врачу.

– Это невозможно, – сказал он. – Ему нужно отдохнуть, подлечиться. У нас приличные условия. Я думаю, месяц он здесь проторчит. Кстати, у нас ежедневные прогулки по территории. Ему полезно дышать свежим воздухом.

– В воскресенье не выписывают, – сказал я Бродскому.

– Завтра – последний срок, – ответил он.

Мы вышли с женой на улицу.

– Что делать? – спросила она. – Его надо достать оттуда во что бы то ни стало.

– Ардов, – сказал я, – он может все.

Мы поехали на Ордынку.

– Утром я позвоню Снежневскому, – сказал Ардов.

Снежневский был главный психиатр Министерства здравоохранения. Вечер провели у Ардовых. Боря сделал гениальный плов. Нина Антоновна была в театре. К Мише пришли Саша Нилин и Саша Авдеенко, потом Оля Никулина, потом Саша Рыбаков.

– Ребята, помогите, – сказал я. – Его надо достать оттуда.

– Да мы его выкрадем, – сказал Боря Ардов.

Даже собака Лапа недоверчиво тявкнула.

– Принесем ему одежду и… через забор, – продолжал Боря.

– А оттуда на машине, – подтвердил Авдеенко.

Виктор Ефимович Ардов жил так: два часа спал, три часа бодрствовал. И так круглые сутки. Как раз кончились два часа сна. Он вошел в столовую. Выпито нами уже было немало.

– Какое дурачье, – только и сказал он, когда я изложил ему Борину идею. – Я просто позвоню Снежневскому.

– Но он может отказать, – сказал кто-то.

– Кому? Мне? – возмутился Виктор Ефимович. – Я его водил на футбольный матч СССР – Турция в 1938 году. Ну, могу еще книгу ему подарить. Пообещаю билет на Утесова.

– Он, что, сам не может достать билета? – спросил я.

– Так ведь мы потом пойдем вместе за кулисы. Понимаешь разницу?

Разницу я понимал.

Боря пошел купить еще водки у таксистов. Нилин показал, какой правый хук у боксера Попенченко. Рыбаков сказал, что «Приключения Кроша» – это все его приключения, так называлась книга его отца Анатолия Рыбакова. Оля Никулина несколько раз перекрестилась. Пришел Толя Найман. Сильно попахивая французскими духами «Мадам Роша». Он опять обыграл Авербаха и Максуда. Принес нам выигранное – целлофановую сумку воблы. Боря пошел за пивом к таксистам. Миша рассказал, как он однажды провожал на вокзал Михаила Зощенко. Вдруг приехал Ярмуш.

– Какое ваше мнение? – спросил он.

– Его надо отпустить из больницы, – сказал я.

– Ему полезно побыть там, – сказал Ярмуш. – Отделение хорошее.

– Но там ведь сумасшедшие, – возразил я.

– А ты что думал, там космонавты? – срезал меня Ярмуш. Собака Лапа тявкнула. Ардов сидел в уголке людоеда, он бросил в Лапу куриную кость. Вернулась Нина Антоновна. Стали пить чай. Утром Ардов позвонил Снежневскому. Тот сказал, что дело непростое.

– Несколько дней ничего не решают.

– Но концерт Утесова послезавтра, – напомнил Ардов.

Во вторник Бродского отпустили.