Текст книги "Опасная обочина"

Автор книги: Евгений Лучковский

Ему повезло: чей-то ЯК буквально через полчаса шел спецрейсом в Октябрьский, договориться не составляло труда. В обком партии он решил не идти – пока не с чем, лучше на обратном пути..

Не прошло и трех часов, как Виктор Смирницкий спускался уже по короткому трапу в хвостовой части самолета, именуемому пандусом.

Добравшись на попутном грузовике до центра поселка городского типа (было бы лучше сказать – город сельского типа), он без труда обнаружил здание райкома, несмотря на бурканье и фырканье старухи уборщицы, вошел и поднялся на второй этаж двухэтажного здания, безошибочно определив местонахождение приемной. Здесь он снял пальто и шапку, сел в кресло еще не пришедшей секретарши и задремал, поскольку по местному времени было всего лишь шесть утра.

Второй секретарь райкома партии Алексей Иванович Трубников, как всегда, пришел на работу за час до начала трудового дня. Это был довольно молодой мужчина, разве что немногим старше Смирницкого. Еще в недавнем прошлом – выпускник, отличник политехнического института – работал инженером на заводе, подавал большие надежды, уже подумывал о диссертации, но за успехи в технике, за принципиальность и за многие другие человеческие качества, был избран секретарем парткома. А спустя два года Трубникова перевели в Октябрьский вторым секретарем райкома партии, дав ему таким образом возможность хоть отчасти применить свои технические знания в этом архиважном для государства регионе.

Войдя в приемную, Трубников обнаружил незнакомого человека и подивился: посетитель был ранним даже для привыкшего ко всему Севера.

– Вы к кому, товарищ?

Смирницкий открыл глаза и поднялся.

– К вам, – сказал он твердо, чутьем журналиста угадав, кто перед ним стоит.

– Прошу, – и Трубников вслед за Смирницким вошел в свой кабинет.

Виктор хотел было представиться, но секретарь с подкупающей простотой и северной непосредственностью опередил Смирницкого:

– Хотите чаю? Мне тут наши женщины с вечера термос оставляют… Шибко герметичный, до сих пор кипяток.

У Виктора засосало под ложечкой.

– Не откажусь, – улыбнулся он. – Я к вам из Москвы на перекладных добирался…

– Вижу, что из Москвы, – усмехнулся Трубников, бросив беглый взгляд, пусть и на теплые, но все же ботинки столичного посетителя.

Пока Трубников наливал чай, Смирницкий подошел к стене и стал разглядывать карту-схему региона.

– Интересуетесь? – глянув исподлобья, полюбопытствовал хозяин кабинета.

– Да, – вздохнул Смирницкий, – но на этот раз в довольно узком, хотя и конкретном, плане.

С наслаждением потягивая почти черный дымящийся напиток, Виктор изложил по-журналистски кратко свое дело и показал Алексею Ивановичу письмо. Тот повертел в руках конверт, рассматривая штамп, и подошел к карте…

– Вероятнее всего, эти три точки вот здесь, здесь и здесь. Но это – тонет по горизонтали. Довольно далеко друг от друга. Думаете найти?

– Хотелось бы…

Трубников, заложив руки за спину, медленно прошёлся от стены к стене.

– Есть в вашей экспедиции две уязвимых точки, – задумчиво произнес он.

– Какие? Инициалы?

– Да. Они могут оказаться придуманными.

– А вторая?

Алексей Иванович остановился, внимательно посмотрел на Смирницкого, как бы примериваясь к его реакции на свои еще не произнесенные слова.

– Вот вы, скажем, человек опытный, как говорится, инженер человеческих душ. Уверены ли вы, что ваш аноним побежит вам навстречу с распростертыми объятиями, даже если вы его отыщете? Он ведь может и отказаться… А в письме криминала нет, заставить нельзя.

Смирницкий на несколько секунд задумался.

– Примерно такие же возражения были у моего главного редактора… – словно бы про себя произнес он. – Но, Алексей Иванович, я-то уже здесь, и было бы грешно останавливаться на половине дороги. Надо работать, а выгорит или нет, там видно будет.

– Ну что ж, – улыбнулся Трубников, – мне по душе ваша целеустремленность. Если ее нет, то ни одно дело не сладится… Какая вам нужна помощь?

– Да никакой, – пожал плечами Смирницкий, довольно натурально изобразив столичную деликатность – Я зашел просто так, посоветоваться…

– Так явам и поверил, – усмехнулся Трубников. – А транспорт? А атмосфера благоприятствия? Да и обувь придется сменить. А то будут на Большой земле говорить, дескать, – Трубников нарочно заморозил корреспондента.

Алексей Иванович сел за стол, выдернул из именного блокнота листок и что-то быстро на нем набросал.

– Это записка в ОРС, они выдадут вам унты. Что касается транспорта, тут уже хуже – сегодня я сам «безлошадный». Вы сейчас пойдите в милицию, здесь недалеко, за углом, а я им позвоню. Они ребята шустрые, с машиной, а то и с вертолетом помогут.

Трубников встал и протянул руку.

– Появятся проблемы – не стесняйтесь, звоните, радируйте. Связь у нас здесь на высоком уровне. Меня найти всегда легко, даже если я на трассе.

Смирницкий поблагодарил и вышел из райкома.

Сговорились они загодя, и теперь он ждал только момента. Водитель по кличке Пыж поначалу было заартачился – мол, он, этот самый Пыж, скоро выходит, подгорать не хочется, дома двое детей, молодая жена, больная мама и так далее… А еще он, то есть Пыж, на хорошем счету, так что по поводу скорой свободы никаких осложнений не предвидится.

Однако он объяснил Пыжу, что роль последнего сводится к нулю и совершенно безопасна в смысле последствий: тому всего-то и надо на минутку выйти из-за руля, чтоб у кого-нибудь прикурить. Понятно? Понятно. А еще он сказал Пыжу, что такая кликуха – всего лишь затычка в патроне, а стреляет, как известно, порох. В совокупности с дробью или жаканом, И потом, знает ли Пыж, где он в данный момент находится? Знает. Правильно, в колонии. И не просто в колонии, а в исправительно-трудовой. А это место совсем непохоже на машинный двор колхоза, на котором Пыж почти добросовестно трудился и который с такой неохотой покинул на три года. Разлука с любимой природой ранит сердце даже на короткий срок. А вечная разлука и подавно. Понимает ли его Пыж? Понимает. Вот и хорошо. Значит, договорились.

К будущей акции он подготовился тщательно. Были разработаны все детали, как по эту сторону колючей проволоки, так и по ту. Верный товарищ хотя и отказался сопутствовать в этом деле, но оказал неоценимую помощь советом и делом: дал самодельную карту (почти настоящую) с точным указанием маршрута и местонахождением схрона. А схрон – это крыша над головой, это продукты, это жизнь…

Оставалось только ждать удобного случая. И вот этот случай представился.

…А теперь, давайте-ка вернемся на трассу. Ну чем не прекрасна эта картина – огни самосвалов на ней?! И не на той трассе, что давно привыкла к огням, а на самой обычной лежневке – мы ведь уже говорили об этом, не так ли? – на настоящей таежной лежневке, дороге из бревен, дороге, летящей вдоль насыпи, на которой не лежат еще ни шпалы, ни рельсы, а лишь колкая поземка закручивает маленькие вихри, причудливо разбегающиеся перед радиатором твоей могучей машины, безудержно рвущейся вперед.

А еще может случиться и такое: снарядишь лыжи, через плечо перекинешь ремень «ТОЗа»-вертикалки, потуже затянешь патронташ и отправишься в лес. И этот сказочный лес примет тебя как друга, поманит, поведет вглубь, пообещав раскрыть кой-какие свои лесные тайны, а потом пошутит невзначай да и сделает так, что ты заплутаешь… Вот незадача! Намерзнешься, нахолодаешь, потеряешь направление, и тогда что-то вроде паники захлестнет тебя жуткой удушающей волной. И лес, тот самый лес, что еще минуту назад казался сказочным, и добрым, вдруг покажется пустынным и мрачным и не просто пустынным и мрачным, а чужим и враждебным. И даже двустволка под мышкой, безусловно уважаемый всеми двенадцатый калибр – по ошметку свинца в каждом стволе, – и она не придаст тебе особенной бодрости…

Так и пойдешь без направления и без компаса, и скрип твоих широченных лыж по упругому насту будет казаться пугающе громким, и от случайно свалившейся шапки снега с какого-нибудь корявого дерева будешь ты вздрагивать.

Но вот что-то послышится тебе, а может, и не послышится, может быть, это нервы. Однако ты остановишься и снимешь шапку, чтоб лучше слышать, и весь обратишься в слух, боясь пошевелиться. И действительно, маленькой надеждой за бесконечной грядой кедрачей и сосен возникнет неясный гул – настоящий, почти осязаемый и совершенно реальный гул, а вовсе не шум крови в твоих висках.

Ты бросишься на этот гул напролом, не обращая внимания на ветки кустарника, хватающие тебя за одежду, и вот наконец меж деревьями призывно-тепло замелькают отблески дальнего света и превратятся в спаренные огни, и ты поймешь: неподалеку – трасса.

И сердце твое возрадуется, а страх улетучится. Теперь уже точно все станет на свое место: сгинет к черту тревога, а на душе будет весело и отважно, словно удалось тебе такое, о чем ранее и помыслить не мог. И все это потому, что теплые огни янтарно мерцающих фар совсем по-домашнему сообщат тебе: не робей, рядом твои товарищи, можешь на них положиться, их плечи – твои… Так последуем за этими путеводными огнями, чтобы ощутить и понять дорогу, чтобы увидеть напряженно-спокойные лица водителей за лобовыми стеклами их тяжелых машин, чтоб почувствовать динамичный ход времени еще не светового, но уже рабочего дня, потому что на этой малой, как принято здесь говорить, но на самом деле – необъятной земле многое, очень многое не пропорционально, в том числе – зимние ночи и дни…

Так ступай же за этими огнями, и, если тебе повезет, ты услышишь песню, простую, как солдатское письмо, песню, которая тебя приведет к таежному поселку механизированной колонны…

День был выходной, а компания теплой. Теплой – буквально, потому что в комнатушке, именуемой «Радиостанция», стояли две спаренные батареи, поскольку радист Владимир Иванович Орлов любил тепло.

Надо сказать, что выходной в этой колонне, как, впрочем, и в других, был скользящим. И потому в этой комнатушке сидели не все из тех, кого мы знаем и кого хотели бы увидеть. Скажем, не было Баранчука. Но зато здесь был предмет, напоминающий о нем и являющийся его частной собственностью. Просто водитель-меломан Валентин Иорданов позволил себе без спроса снять со стены гитару Баранчука и принести ее сюда, чтобы усладить тоскующие по искусству сердца публики.

Не было здесь и Стародубцева. Оно и понятно: находись он за стеной в своем кабинете, ни о каком музицировании, а тем более пении не было бы и речи. Виктора Васильевича вызвали в Октябрьский на какое-то совещание, и час назад он отбыл с попутной «вертушкой».

Итак, не лишенными изящества жестами Валька Иорданов пощипывал и тряс семиструнку, а благодарная публика внимала ему затаив, как говорится, дыхание.

Кто же был здесь? Разумеется, сам хозяин помещения – Вовочка Орлов. Затем неизменный и верный друг барда дядя Ваня, Пашка-амазонка, так счастливо вернувшая себе свой ненаглядный кунг, и Венера, дотоле нам известная лишь понаслышке.

Чтобы много не распространяться о заведующей складом Венере, скажем только, что она была не самая красивая девушка на свете, но ведь человека красит не внешность, а …Что? Душа… Правильно. У Венеры душа была. И какая! Но об этом позже…

– А сейчас, дорогие друзья, – возвестил водитель Иорданов, – я позволю себе исполнить для вас опус собственного сочинения.

Дядя Ваня не знал, что такое опус, и со свойственной северным людям невозмутимостью промолчал, посасывая свою короткую трубку, именуемую у моряков носогрейкой.

Но Вовочка Орлов, испытывающий в последнее время губительную страсть, а именно жгучее желание находиться в присутствии Паши в центре внимания, смолчать не мог. Пользуясь правом хозяина, он пробурчал:

– Говорил бы ты по-человечески, Валентин. Всегда приплетешь что-нибудь такое-эдакое… Ну при чем здесь опус? Ты что, бухгалтер, что ли?

Неописуемое блаженство отразилось на круглом лице Вальки Иорданова. Он прищурил свои рыжие ресницы, словно сытый кот, знающий, что на ужин у него есть уже пойманная мышь.

– Да будет тебе известно, Дятел, – сказал он, модулируя ленивым, но приятным голосом, – что всякий уважающий себя композитор каждое свое произведение называет опусоми даже нумерует его. А то, что ты имел в виду, называется опись– не правда ли?

Враг был разбит, а Пашка ахнула.

– Валька, – непритворно удивилась она, – неужели ты сам написал музыку?

– Сочинил, – поправил Иорданов. – Написать пока не могу. Нот не знаю.

– А слова чьи?

– Тоже мои, – небрежно сообщил водитель-менестрель. – И вообще, если б не судьба-индейка, сидел бы я тут с вами или, как скажет наш друг Эдуард Баранчук, утюжил бы трассу. Да я бы эту трассу в словаре сто лет искал и не нашел бы, да я…

Тут Паша прервала монолог разошедшегося певца.

– Спел бы ты лучше, – мягко сказала она.

– И спою! – продолжал, не меняя интонации, Иорданов. – И спою! Творец не вправе скрывать свой талант от народа! Народ – это вы. Вот я и не скрываю…

Он взял несколько аккордов грустновато-мажорного характера, но в ритме, заставляющем подергивать плечами и притоптывать.

– Настоящему артисту не надо настраиваться, – скороговоркой пробубнил Валька, – Он может сразу…

И запел:

 
Здравствуй, друг!
Пишу тебе оттуда,
Где ветра сшибаются всерьез,
Где не получается простуда,
Где не выключается мороз.
 
 
Не случайно море звали Понтом
Греки, проживавшие в раю.
Край земли всегда у горизонта,
Горизонт у света на краю.
 
 
Нету от тебя радиограммы.
Замерзает в градуснике ртуть.
Здесь у нас лежневка вместо мамы,
Бревна в три наката, Млечный Путь.
 
 
Фронтовик не покидает фронта,
Грузовик не бросит колею.
Край земли всегда у горизонта,
Горизонт у света на краю.
 
 
Ох как повидать тебя охота!
До свиданья, извини за стиль.
Посылаю маленькое фото:
Я, тайга и мой автомобиль.
 
 
Если уж любить, так Джиоконду,
Если погибать, так уж в бою.
Край земли всегда у горизонта,
Горизонт у света на краю.
 

– Гениально! – воскликнула потрясенная Пашка.

Дядя Ваня-манси был более сдержан.

– Большой-большой человек Валька, – сурово произнес он, не двинув ни одной морщиной своего неподвижного лица.

Уличенный в невежестве Дятел просто промолчал, хотя ему жутко хотелось поставить под сомнение авторство Вальки, ну хотя бы в музыке, что-то она ему напоминала, а вот что, вылетело как на грех из головы.

У Венеры вдруг засияли глаза, и она с девической застенчивостью почти прошептала:

– Валечка, пожалуйста, спой еще раз.

– Да! – поддержала Пашка-амазонка. – Давайте все споем! Ну, подпоем для начала. Это же наша песня. Валентин, начинай, мы тебе подпевать будем!

Иорданова долго упрашивать не надо было. Валька тронул струны гитары…

Здорово они пели! А когда закончили, то были щедро вознаграждены одинокими «аплодисментами»: чьи-то большие и вымазанные в тавоте руки просунулись в дверную форточку из кабинета Стародубцева и мерно хлопали одна об другую. Потом убрались, а на их месте возникло скуластое лицо Эдуарда Никитовича Баранчука.

– Привет, лоботрясы, – вот что сказало это лицо.

– Привет, пролетарий, – ответила за всех Пашка. – Посиди с нами, погрейся.

– Некогда. Где Стародубцев?

– В районе. Начальство вызвало.

Баранчук удивился:

– Он что, пешком пошел, пока ты здесь распеваешь?

– Нет. За ним «вертушку» прислали.

– Надо же. Выходит, дед важной персоной стал.

– Еще какой! Перед отлетом всем задания дал.

– Ага, вот вы их и выполняете.

Пашка состроила серьезную мину.

– Мы используем, – сказала она веско, – дарованное нам конституцией право на отдых.

– Я и сказал – лоботрясы…

Баранчук задумался, что-то соображая.

– Ч-чёрт! Кто же мне втулку выпишет? – как бы про себя проговорил он.

Валька Иорданов расправил узкие плечи.

– Я могу тебе выписать, если надо. Кстати, не хочешь ли с нами спеть? Мы сейчас повторять будем…

Скулы у Баранчука дрогнули.

– Это я тебе сейчас выпишу! Почему гитару без спроса взял?

Иорданов поморщился:

– Ну зачем так грубо, Эдичка? Пока я спал, ты уехал, не искать же мне тебя на трассе из-за какой-то гитары. А потом я – талант, меня бить нельзя. Вот окружающие подтвердят. Ребята, подтвердите!

Все дружно кивнули. Кроме Дятла.

– А ты, орелик, не считаешь, что Иорданов – талант? – спросил Эдуард, умевший иной раз подмечать и мелочи.

– Талант – сбоку бант, – нахмурился радист Вовочка Орлов и отвернулся.

– Э-э-э, – протянула Пашка, – да он и тебя талантом заразил.

– Адувард, – проснулся дядя Ваня, – тебе какая втулка выписывать надо?

«Адувард» назвал.

– Есть такой втулка, – не меняя выражения лица, сказал дядя. Ваня. – Иди домой. Моя рюкзак под лежанкой знаешь? Там втулка.

Баранчук сдержанно улыбнулся в стиле народа манси и вежливо поблагодарил:

– Спасибо, дядя Ваня. С меня причитается. А вот компанию ты себе выбрал дурную. Такой солидный человек…

И Баранчук захлопнул окошечко.

– От меня тоже спасибо, – поклонился дяде Ване Иорданов. – Если бы не ты, мой северный друг, то Эдуард мне плешь бы проел за эту несчастную гитару.

– У тебя плешь и так уже есть, – сказала Пашка.

Валентин Иорданов сделал вид, что обиделся.

– Это от шапки, – надменно выпрямился он. – А вежливый человек никогда не станет вслух говорить о недостатках других людей. Я же не говорю, что у тебя…

– У меня нет недостатков, – отрезала Пашка. – Я – дама.

– А-а-а, в этом смысле…

– В этом. Давайте лучше еще раз споем, – мудро переключила она вежливого водителя на его собственное тщеславие. – Отличная песня.

И они было снова запели. Но в это время возник звук, обративший их внимание к потолку и тем прервавший песню.

– «Вертушка», – изрек дядя Ваня.

– Стародубцев, – кивнул Дятел.

– Уходим в подполье, – сказал Иорданов. – Прошу всех посетить наш салон-вагон. Ты тоже приходи, Дятел, если дед отпустит. Споем не трио, а квартетом, ты же видел – дядя Ваня сегодня не в голосе. Лытка чен хар, дядя Ваня?

– Валька глупый-глупый, совсем глупый, – на одной интонации пробормотал дядя Ваня, не спеша натягивая полушубок и направляясь к двери.

Все шло своим чередом, как вчера и позавчера, как неделю и месяц назад. Казалось, этот короткий зимний день закончится, как обычно.

Вот уже и подслеповатые северные сумерки перевалили незаметно через контрольно-пропускной пункт временного объекта, липкой изморозью окутали строительную площадку, мирно потянулись к казенным робам и ватникам, обещая в конце покой и ужин, а еще позже – сон: для одних – спокойный и глубокий, для других – зыбкий и тревожный.

Шел предпоследний час работы на жестком, хотя и привычном для этих мест, морозе. Все было, как обычно: и часовой на вышке, застывший четким силуэтом, и неясные, расплывчатые в этих сумерках фигуры людей, исполняющих обычную работу, контролеры, зорко наблюдающие за всем, что происходит на стройке, и переминающийся с ноги на ногу молоденький лейтенант.

Ничто не предвещало тревоги, все было, как обычно, и потому в позе служебной собаки, привязанной у контрольно-пропускного пункта, тоже была сумеречная умиротворенность и ожидание кормежки перед сном.

И тем не менее что-то эти дымчато-сиреневые сумерки принесли с собой, что-то неуловимо-неустойчивое и тревожное, что-то холодящее душу и порождающее желание оглянуться. Но разве так сразу угадаешь, что это. Может быть, мрачная мелодия северного предвечерья? Или дальний стук колотушки по промерзшему рельсу? Или тоскливый вой вожака голодной волчьей стаи?

Нет, пожалуй, показалось. Померещилось… Все было, как обычно, даже тогда, когда водитель тяжелого многотонного КрАЗа выскользнул из кабины и пропустил за руль такого же безликого, как и он сам, в надвинутой на глаза шапке. Все было, как обычно, и ничего еще не случилось даже тогда, когда мощный панелевоз, тяжко урча, потихоньку двинулся с места.

Ничего не случилось и тогда, когда он стал набирать скорость, подумаешь, обычное дело… Но все произошло в течение нескольких мгновений:

…разъяренная в своей механической безликости злоба ревущей машины;

…часовой, приказавший водителю остановиться и внезапно отброшенный ударом о радиатор;

…и тревожный лай служебной собаки, привязанной у КПП и натянувшей поводок;

…веселый треск рушащихся досок;

…одиноко качающийся обрывок колючей проволоки в пробитом заграждении;

…и, наконец, веселые рубиновые огни стоп-сигналов, мелькнувшие на повороте и сгинувшие в наступающей темноте.

Что бы этакое могло случиться сегодня с Виктором Васильевичем Стародубцевым, какая шлея попала под хвост уважаемому начальнику северной механизированной колонны, было в высшей степени неясно.

Однако он, грузный высокий бывший полковник, яростно мерил шагами ту половину вагончика, где находился известный нам «кабинет», и в редких паузах между произносимыми им энергичными и значительными словами то левой, а то и правой рукой совершал жесты, обещающие кому-то несомненное удушение.

Со стороны могло показаться, что начальник колонны свихнулся. Но это опять же с какой стороны. С одной стороны, не всякий пожилой здравомыслящий человек, тем более умудренный богатым жизненным опытом, станет сам с собой разговаривать в столь явно враждебном и даже агрессивном тоне. Ни к чему ему это.

Тут, к сожалению, у стороннего наблюдателя очень даже может зародиться хрупкая мысль о возможном психическом синдроме. Север все-таки, что ни говори, не райские кущи…

Но, с другой стороны, густые волны почти материального гнева начальника колонны свободно утекали в распахнутое окошечко на известной нам двери с табличкой «Радиостанция», и они, эти волны, как мы вправе предположить, преобразуясь каким-то образом в электромагнитные, высокому и в равной степени далекому уважаемому начальству никакого видимого вреда не причиняли, а лишь создавали легкое беспокойство.

– Я требую, – кричал разъяренный Стародубцев, – как и было мне обещано, десять МАЗов и КрАЗов, укомплектованных водителями! И не позже первого апреля! А если вы их не пришлете, то план вам пусть выполняет Пушкин. И все дела! Вот таким макаром…

Как следует заметить, Дятел Вовочка Орлов был хоть человеком и молодым, но щедрая природа наградила его такими достоинствами, как рассудительность и вдумчивость. Вот почему он вежливо спросил Стародубцева:

– Виктор Васильевич, извините, я не понял… Последнюю фразу вот отсюда – «и все дела вот таким макаром» – передавать или не надо?

– Ты что, меня корректируешь? – взвился начальник, но тут же, как обычно, остыл. – Нет, это не передавай. Ставь факсимиле.

– Чего?

– Подпись ставь, говорю!

Застучал ключ, и над головой радиста снова замигала синяя контрольная лампочка вполнакала, создающая волшебный уют в тесноте этой комнатушки.

– На-чаль-ник сто три-дцать пер-вой мехко-лон-ны Ста-ро-дуб-цев, – бубнил про себя усердный радист. – Эс-ка… Готово.

Стародубцев подозрительно прищурился:

– Это что еще за «эс-ка»? Ты, случаем, не забыл, как меня зовут, парень?

Но Вовочка терпеливо пояснил:

– Вы, Виктор Васильевич, хоть и военный, но в связи не сечете. «Эс-ка» по-нашему означает «связи конец». Я доходчиво излагаю?

– Да знаю я, что ты меня учишь?! Позабыл просто, и все дела. Провались она, твоя связь.

Начальник механизированной колонны мог бы почерпнуть еще немало полезных сведений из области радиотехники, но Дятел Вовочка Орлов со свойственной ему рассудительностью и практицизмом решил дать начальнику парочку советов уже в той области, которая находилась в компетенции Стародубцева. Он выключил рацию, встал и, с наслаждением потянувшись, высунул свою лопухастую голову в кабинет начальника, листавшего в тот момент важные и срочные бумаги.

– Виктор Васильевич, – начал радист осторожно, – хотите скажу, почему они нам новые машины не присылают?

Стародубцев от своего радиста дельных мыслей не ждал.

– М-м-м? – вот что сказал он.

– А ругаться не будете?

– М-м-м…

Вовочка решился:

– Вы им не так радиограммы посылаете. Несолидно получается.

Стародубцев поднял голову от бумаг и пошевелил рыжими щетинистыми усами.

– Что?!

– Не-е, все правильно! – с жаром воскликнул слегка напуганный радист. – Только они вас не понимают. Им как надо? Вот как: «Согласно спущенной центром разнарядке…» или: «Исходя из директивы главка…» А вы им – Пушкин, Лермонтов… Еще бы Евтушенко, сказали…

Виктор Васильевич не рассердился, поскольку мысли его были сейчас далеко и монолог радиста он воспринимал вполуха. Стародубцев встал, прошелся, заложив руки за спину, но, видимо, что-то в словах радиста привлекло его внимание, и он остановился перед головой Вовочки Орлова, преданно торчащей в окне.

– Так что ты там говоришь? Евтушенко? – с некоторой долей задумчивой грусти переспросил начальник. – Это какой же Евтушенко? Помнится, в сорок втором в соседней дивизии генерал был… да, генерал-майор Евтушенко. Так он, говорят, брал одной рукой адъютанта, а другой – ординарца… и поднимал их, понимаешь, на воздуси. Сам-то я не видел, но говорили, что он, этот самый Евтушенко…

Много бы еще полезного мог узнать юный Дятел из неписаной истории Великой Отечественной войны, если бы над их головами не возник некий звук, который живущие в этих краях воспринимают безошибочно.

– «Вертушка», – безапелляционно заявил Дятел.

– Ми-два, – прокомментировал Стародубцев, обладавший более тонким слухом, когда дело касалось техники потяжелее, нежели рация.

Утром того же самого дня Виктор Михайлович Смирницкий возвращался из поселка Юган в Октябрьский. Водитель гусеничного вездехода подвез его прямо к зданию райкома партии, хотя въезд на этот участок улицы для тяжелых машин запрещался соответствующим знаком ОРУДа ГАИ. Впрочем, водитель не опасался за свое удостоверение на право управления автомобилем, ему было известно, кто его пассажир, и всю неблизкую дорогу он словоохотливо рассуждал на «газетные» темы: дескать, что иной раз печатают, а что не печатают. Смирницкий же – невыспавшийся, небритый и внутренне раздраженный – отвечал невпопад и самым откровенным образом дремал, грея ноги у печки.

Тем не менее у райкома он тепло распростился с водителем и преувеличенно бодро взлетел по лестнице на второй этаж, прыгая через ступеньки.

Трубникова на месте не оказалось. Миловидная девушка по имени Наташа спросила его, не Смирницкий ли он? Да, он – Смирницкий. Очень приятно, у нее на этот счет есть указания. Сейчас, если удастся, она попытается соединить его с товарищем Трубниковым.

Наташа.Центральная?

Центральная.Центральная слушает.

Наташа.Дайте, пожалуйста, вторую «эф-эм».

Пауза. Потрескивание. Зуммер. Щелчки.

Голос.Слушаю.

Центральная.Вторая «эф-эм»? Ответьте.

Голос.Вторая «эф-эм» слушает.

Наташа.Витя, Алексей Иванович в машине?

Голос.Нет. Около трубы. Разговаривает с кем-то. Там их много…

Наташа.Далеко?

Голос.Рядом.

Наташа.Позови его, пожалуйста.

Пауза…

Трубников.Слушаю.

Наташа.Алексей Иванович, Смирницкий вернулся с трассы. Он здесь. Соединяю…

Смирницкий.Здравствуйте, Алексей Иванович.

Трубников.Доброе утро, Виктор Михайлович. Как ваши успехи?

Смирницкий.Нет успехов, Алексей Иванович. Пустота…

Трубников.Побывали везде, где наметили?

Смирницкий.Осталась одна колонна.

Трубников.Какая?

Смирницкий.Сто тридцать первая.

Трубников.Хорошая колонна. Одна из лучших. Мы там многих товарищей представили к правительственным наградам, скоро будем награждать. Какое вы приняли решение?

Смирницкий.Поеду туда. Безнадега, но поеду…

Трубников.Могу я вам чем-нибудь помочь?

Смирницкий.Нет. Спасибо. Все в порядке.

Трубников.Тогда пожелаю вам удачи.

Смирницкий.Спасибо.

Трубников.По возвращении обязательно зайдите, Виктор Михайлович.

Смирницкий.Непременно.

Трубников.А сейчас передайте, пожалуйста, трубочку Наташе.

Наташа.Слушаю, Алексей Иванович. Да. Нет… Евгений Петрович тоже на трассе. На другом плече. Что? Хорошо, я все сделаю. До свиданья.

Она положила трубку и повернулась к Смирницкому.

– Алексей Иванович пытался найти для вас транспорт, но, к сожалению, в райкоме сейчас нет ни одной машины. Он поручил мне позвонить в милицию и…

Виктор расхохотался и тем перебил ее. Наташа смотрела на него с удивлением.

– Извините… Этот прием мне известен. Не надо звонить в милицию – они меня уже усыновили. Я там как родной. Спасибо и всего вам хорошего.

– Счастливого пути, товарищ Смирницкий.

Товарищ Смирницкий вышел из райкома и отправился знакомым путем в милицию. Там его действительно приняли как родного и напоили чаем. А через двадцать минут Виктор Смирницкий и инспектор Савельев, мирно беседуя, вышагивали к одному из выездов на трассу, что находился на окраине поселка. Сама же окраина находилась чуть ли не в центре.

…На Т-образном перекрестке они стоят час или больше. В нужную сторону нет ни одной машины, зато в обратную – хоть черпаком ешь.

– Время такое, – как бы извиняясь, поясняет инспектор Савельев неожиданно тонким голосом. – С утра все сюда. А вот ближе к обеду многие затопают обратно. Да вы не волнуйтесь, товарищ корреспондент, раз Савельев сказал, значит, уедете.

Товарищ корреспондент не волнуется, он просто замерз. Унты унтами, а когда стоишь, мороз и сквозь войлочные подошвы пробирает. Да и пальто не слишком-то северная одежда, полушубок бы.

А Савельеву хоть бы что. Он, несмотря на свой пожилой возраст, крепок, приземист, кряжист, лицо дубленое, привыкшее к здешним погодам. Правда, инспектор немного полноват, так это возрастное. Но зато – широк. Глядя на него, и Смирницкому становится теплей.

Кажется, идет машина. Точно, вот она – грузовик. Машина бежит довольно шустро, ныряет в овраг и выскакивает из снега уже неподалеку от перекрестка.

– Стой! – кричит Савельев и властно идет наперерез грузовику. – Стой, едрена корень, кому говорю!

С водителем инспектор говорит круто и недолго. Он машет Смирницкому, а когда тот подходит, сам распахивает перед ним дверцу.

– Садитесь, товарищ корреспондент, водитель вас доставит прямо до места, так что все в полном порядке. А ты, – тут инспектор меняет регистр, обращаясь к шоферу, – смотри мне. Я тебя уже заприметил – лихачить отучу… Ну, в добрый путь!

И инспектор Савельев с чувством детектива, удачно провернувшего сложную операцию, удаляется в райотдел, где ждет его более серьезное дело, нежели отправка корреспондента. Но он еще об этом не знает.

Смирницкий усаживается поудобнее, с удовольствием окунаясь в тепло и знакомый запах нагретого двигателя. Он искоса разглядывает очередного водителя, с которым сталкивает его судьба на этих северных дорогах.

«Ну и ну, – думает Смирницкий, – уж больно молод этот шофер, поди еще ни разу не брился, а ведь кто-то доверил ему руль. Дела!..»

Водитель действительно очень молод, на вид – лет семнадцать, ну от силы восемнадцать. И вид у него, с точки зрения пассажира, какой-то залихватский: чуб из-под шапки торчит во все стороны, под замасленным ватником проглядывает ярко-красный свитер, движения подчеркнуто ленивые.