Текст книги "Опасная обочина"

Автор книги: Евгений Лучковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 16 страниц)

По дороге к военкомату, качаясь в почему-то не по времени переполненном автобусе, Эдик думал, какой же он будет выглядеть свиньей и перед матерью, и перед теткой, если времени на поездку не окажется.

Сестры жили под Рязанью в небольшом районном городишке. Жили тихо, мирно. Это была их натуральная родина, поскольку мать Эдика стала москвичкой, лишь выйдя замуж за столичного таксиста. Жизнь не сложилась, муж погиб, и к старости потянуло в родные места. Да и замуж-то вышла поздно, уж было под сорок, когда родила Эдуарда. Первенец. Единственный. И последний… Хотела назвать Петром в честь своего любимого деда, но муж, хоть и добрый, но своенравный человек, воспротивился, поскольку любил все необычное и красивое, нравилось ему – Эдуард… Так и появился на свет божий Эдуард Никитович Баранчук.

У тетки же Эдиковой вообще никогда ни мужа, ни детей не было, и свою неутоленную материнскую любовь она перенесла на племянника, одаривая его потоком писем и объемистыми посылками с розовым деревенским салом и другими сельхозпродуктами.

Эдик любил и мать, и тетку, но вспоминал о них редко, писал мало и вообще воспитывал в себе чувство самостоятельности, но деньги посылал исправно. А сегодня, получив вторую повестку, решил любыми правдами и неправдами выкроить или выпросить хоть немного времени и все-таки съездить попрощаться…

Автобус полз медленно, натужно урча. Так же медленно ворочались мысли будущего защитника Родины.

В военкомате было много народу. Призывники толпились у окошка регистрации, где молодой и статный лейтенант зачитывал список звонким мальчишеским голосом.

Проходя мимо доски Почета, Эдик задержался и украдкой взглянул на свой портрет. Надпись под снимком он знал наизусть, но всякий раз читал ее с удовольствием, беззвучно шевеля губами:

«Призывник нашего военкомата Баранчук Эдуард Никитович, 19 лет, ударник производства, норму выполняет на 130 процентов, комсомолец…»

Конечно, это была идея комиссариата, а не автобазы. Те бы сто лет не почесались при своей текучке кадров. А вот висели портреты призывников, и хоть это уже как-то их объединяло…

Эдуард поднялся на второй этаж, постучал.

– Войдите.

За столом сидел моложавый майор.

– Здравия желаю, товарищ майор, – выпалил Эдик. – Призывник Баранчук послужить прибыл!

– Не послужить, – улыбнулся ему начальник, – а для прохождения службы. А как ее родимую проходить, тебя еще научат. Не спеши…

Майор достал из ящика приписное свидетельство и влепил на последнюю страницу сочный казенный штамп.

– Вот так, – сказал он со вкусом. – Послезавтра явишься к 7.30 на сборный пункт.

Эдик, стоявший у стола, машинально, не по-военному покрутил пресс-папье на столе у начальника.

– Анатолий Владимирович, – вздохнул он возможно горестнее, – я хотел домой съездить, попрощаться… Недалеко, двести, с небольшим километров…

Эдик и не заметил, как далекий рязанский городок назвал домом, хотя вырос и прожил в Москве всю сознательную жизнь.

– А кто там у тебя? – спросил майор.

– Мать.

– Что ж, если успеешь, поезжай, но опоздать ни-ни. И это дело тоже… – Майор щелкнул себя указательным пальцем чуть выше воротничка по тугой шее.

Эдик вышел из подъезда и на миг ощутил растерянность и несобранность в мыслях.

Мела поземка. В доме напротив за тюлевыми окнами уютным апельсинным светом теплились абажуры. Откуда-то доносилась тихая, грустная, но ритмичная музыка. Город жил своей жизнью, и ему не было никакого дела до одинокой души будущего воина. И Эдуарда вдруг потянуло домой – не сюда, в свой «пенал», а туда, под Рязань, – потянуло так неудержимо, что он бегом кинулся к автобусной остановке.

Денег у него не было, но зато появилась энергия, мысль работала четко и направленно.

«К отцовой сестре, – решил он по дороге, – к Евгении. Она хоть и скряга, но ведь в армию ухожу – не откажет…»

Впрочем, до городка, где жили мать с теткой, можно было бы добраться и без билета, скажем, на переходной площадке товарняка. Но способ этот летний, а сейчас декабрь – морозный, ветреный, неприютный…

Тетка жила на Арбате, из домработниц выбилась, в люди вышла. Всю жизнь копила деньги, а на что – неизвестно. Отец ее не любил, называл не иначе как «солоха сундучная», но отношения в силу родства поддерживал.

Соседи тети Жени не отличались радушием. Словом, это была одна из тех квартир, где, прежде чем открыть дверь, спрашивают: «Кто там?» Вот и сейчас прозвучал тот же вопрос.

– Свои, свои, не волнуйтесь, – пробурчал Эдик.

Недоверчиво звякнула цепочка, и он проскользнул в прихожую.

Тетки дома не оказалось, и, хотя дверь в ее комнату была не заперта, его проводили на кухню. Там он сел на сундук у газовой плиты и задумался.

Было тепло и тихо. Из крана капала вода, пахло кексом и кипяченым молоком. Есть захотелось нестерпимо. Он посмотрел на кастрюли, вероятно еще теплые после ужина, и подумал, а не заглянуть ли в одну из них, но вместо этого подошел к крану и напился, склонившись над раковиной. Выпил много. Потом он снова сел на сундук, и его разморило. Даже не заметил, как заснул, привалившись к стопке старых журналов. Неподалеку кто-то ходил, слышались недовольные голоса, но сил разлепить глаза не было: сказались волнения последних дней.

Проснулся и почувствовал, что поздно. Тетя Женя еще не возвращалась, иначе бы его разбудили. Он глянул на часы и подпрыгнул: десять минут второго. Поезд уходил через сорок минут.

«Поеду без билета, – твердо и мгновенно решил Эдуард. – Будь что будет…»

Яростно и безжалостно он раскидал дверные цепочки, отшвырнул засовы и мстительно хлопнул дверью что было мочи.

На улице он припустил было к метро, но вспомнил, что оно уже закрыто. Приехали… И на такси нет.

Арбатская площадь почти пустынна. Лишь на стоянке мерцают зелеными огоньками седые машины. Время дворников, и влюбленных, да редких милиционеров.

На всякий случай он провел в карманах лихорадочную чистку, но, кроме нескольких пятаков, ничего значительного не обнаружил.

К тротуару, где стоял Эдик, подъехала новенькая «Волга». Внутри зажглась лампочка, осветив представительного мужчину в дорогой шапке и его молодую спутницу. Мужчина протянул какую-то купюру водителю, от сдачи небрежно отмахнулся, и через секунду Эдика обдало волной таких замечательных духов, что снова жутко захотелось есть.

«Ну прямо как нищий рождественский мальчик…» – с тоскливой злостью подумал он о себе.

На стекле машины вспыхнул зеленый зрачок.

– Тебе куда, командир? – приоткрыл дверцу водитель, почти его ровесник, но явно играющий в бывалого человека.

– В Рязань, – криво усмехнулся Эдуард.

Таксист хохотнул, принимая шутку.

– Могу отвезти. Туда – тридцатка и за обратный, холостяк столько же… Годится?

– А по-карски с земляникой не хочешь? – огрызнулся Эдик и быстро зашагал прочь.

«Уеду, все равно уеду, хоть на крыше, хоть на сцепке…»

Он перебежал улицу и чуть не попал под машину. Взвизгнули тормоза, в кабине самосвала матерился водитель, милиции поблизости не было.

Эдика осенило. Он вскочил на подножку и, взволнованно путаясь в словах, зачастил.

– Шеф, подвези на вокзал!.. Опаздываю. В армию ухожу… Сам водитель. Вот так домой надо съездить! – и он ребром ладони прочертил по горлу.

Водитель ошеломленно взглянул на Эдика, но тот был определенно трезв, а глаза горели просительной тревогой.

– Вон у нее спрашивай, – шофер указал на пожилую женщину с красным флажком в руке.

«Служба снегоочистки», – подумал Эдик, прыгая на мостовую.

Когда Баранчук говорил с учетчицей, лицо его по скорбности можно было сравнить с иконой. До поезда оставалось тридцать минут.

– Домой? – переспросила женщина.

– Да. К матери…

– А что ж такси не возьмешь?

Эдуард стеснительно улыбнулся.

– Денег нет…

– Ну ладно. Эй, Григорий, – грубовато позвала она, – отвези парня на вокзал. Тебе на какой?

– На Павелецкий, – выпалил Эдик, еще не веря в свое счастье.

Она снова повернулась к водителю.

– Слышь? На Павелецкий отвези. Ему послезавтра в армию…

– А рейс? – крикнул Григорий.

– Поставлю тебе галочку.

Водитель хитро прищурился.

– Туда далеко.

– Две поставлю. Трогай.

Эдик уже был в кабине. Машина тронулась. Он быстро опустил стекло, высунулся и благодарно крикнул учетчице:

– Спасибо! Спасибо большое!

– Служи хорошо, сынок, – донеслось в ответ и что-то еще, чего он уже не расслышал.

– Сын у нее служит, – пояснил водитель. – В Заполярье. Между прочим, ефрейтор…

Самосвал, грохоча расшатанным кузовом, мчался по ночному городу. Эдик не следил за дорогой, мысли его путались. Он то смотрел на часы, то вспоминал лицо этой женщины, и ощущение удивительной любви к людям наполняло его сердце.

Не доезжая до перекрестка, Григорий затормозил.

– Что-то вроде не туда, – задумчиво сообщил он. – Ты дорогу к вокзалу-то знаешь?

Эдуард огляделся: улица была незнакомой.

– Я не москвич, – как бы оправдываясь, сказал водитель и приоткрыл дверцу кабины. – Сколько до отхода?

Эдик и так уже смотрел на часы.

– Семнадцать минут…

Водитель чертыхнулся.

– Давай прямо, – предложил Баранчук.

– Погоди… – Григорий распахнул дверцу и выпрыгнул на мостовую. – Сиди и не прыгай.

Улица была пустынна, и только чуть впереди у самой кромки тротуара стояла «Волга» с красным крестом на стекле. В машине белел халат женщины, очевидно врача. Водитель протирал тряпкой лобовое стекло. Вот к ним-то и припустил Григорий бегом. Он что-то сказал своему коллеге, тот отрицательно мотнул головой. До Эдика долетали обрывки фраз:

– Домой надо… в армию… мать ждет…

Через минуту тоскливого ожидания водитель вернулся, ловко прыгнул за руль.

– Уговорил, – коротко бросил он. – Везучий ты, парень… Недалеко здесь. Только крутиться надо.

По улицам города, завывая сиреной, мчалась карета скорой помощи. За нею, след в след, скрипя и охая на поворотах, летел самосвал снегоочистительной службы. Это было похоже на гонки. Редкие прохожие останавливались, смотрели вслед и шли себе своей дорогой: дескать, Москва, она и есть Москва, чего в этом городе только не увидишь?!

«И все это ради меня», – думал Эдик, вцепившись в дерматиновое сиденье.

Сейчас ему было трудно себе представить, как это и взрослые люди могут тратить время, гнать машины и волноваться за его, Эдикову, судьбу.

К вокзалу обе машины подлетели одновременно. Уже подъезжая, Баранчук придумывал слова, которыми желал отблагодарить, но времени было в обрез, и он просто пожал Григорию руку.

– Давай, давай, – подтолкнул, его тот, – сам служил… Привет мамаше!

Эдик спрыгнул на асфальт, огляделся, но «скорой» уже не было. И тогда он что было мочи рванул к перрону.

До отхода поезда пять минут. Тревожно пылает в ночи красный глаз светофора. На опустевшем перроне редкие фигуры последних пассажиров и сонных проводниц. Посадка почти закончена.

У шестого вагона Эдик нагнал начальника поезда. Это был упитанный низкорослый мужчина. Его тщательно остриженный затылок, несмотря на мороз, гордо увенчивала не шапка, а фуражка.

– Товарищ начальник, – просительно забежал Эдуард, – а, товарищ начальник…

– Ну, я начальник, – сказал начальник.

– Понимаете, в чем дело… мне до Михайлова доехать надо…

Но не тут-то было. У товарища начальника не глаз был, а ватерпас: видел он пассажиров насквозь.

– Без билета, что ли? Не возьму и не проси. Вот ведь, – обратился он к пожилой проводнице, – и одет прилично. Ну совсем обнаглели… Не пускай его, Степановна!

И «товарищ начальник» стал подниматься по ступенькам, штабного вагона. Эдик чуть не заплакал…

– Да мне в армию послезавтра! – яростно, выкрикнул он, еще не понимая, что уже «завтра». – Если бы не это, я бы не попросил… Вот!

И он достал из кармана пальто изрядно потрепанное приписное свидетельство и потряс им в воздухе.

– В армию? – переспросили сверху. – Иди пешком в армию. Там тебя уму-разуму живо научат.

Когда начальник поезда скрылся в вагоне, проводница негромко скороговоркой проговорила:

– Беги к машинистам, сынок, пока не поздно. Тут тебе ничего не светит, строгий он больно…

Эдик не стал терять времени и рванул к электровозу.

– Эй! – закричал он что было сил. – Эй!

В рамке окна показался машинист.

– Чего орешь?

И Эдик вдруг почувствовал себя совсем маленьким.

– Дяденька! – неожиданно для себя выпалил он несвойственное ему слово и протянул вверх приписное. – В армию ухожу… довезите до Михайлова, со своими попрощаться…

– Куда же я тебя, – развел руками машинист. – Не положено. Беги к начальнику поезда.

Эдик замотал головой.

– Был уже – не берет. Пустите, а?

– Не могу. Не имею нрава.

Эдик в сердцах рубанул кулаком воздух.

– Ну и ладно, не возьмете – на крыше поеду!

Лицо машиниста стало жестким.

– Тебе что, жить надоело?! Стучи в багажный.

Совет был дан бесполезный – Баранчук это знал. Да и пришел он поздно. Светофор зажегся яркой недекабрьской зеленью, поезд тронулся, стал медленно набирать ход, громыхая на стыках. Уже прошел багажный вагон, за ним почтовый… И Эдик вдруг сорвался с места, побежал, зло размахивая руками. Он догнал багажный вагон, прыгнул на ступеньку, ухватившись за поручень, и сразу же перелез на маленькую переходную площадку между вагоном и электровозом. За спиной была дверь, ведущая в тамбур, но Эдик стучаться не стал, а, наоборот, вжался в угол. Золотое правило «зайцев» гласило: лезь на крышу, к кондуктору, в любой вагон, но только не в багажный, потому что там ценности, а они, как известно, охраняются.

Поезд набирал скорость, торопился, гудел в ночи. Эдик сжался в комок и, чтобы не упасть, обхватил лестницу, ведущую на крышу. Предстоял безостановочный стокилометровый перегон до Каширы.

Огни Москвы остались далеко позади, пошли темные места, и лишь изредка пробегали освещенные платформы дачных поселков.

Вихрящийся, ледяной ветер жег немилосердно. Эдик еще теснее забился в угол и, когда перестал чувствовать скулы, зарылся носом в легкое пальто и приготовился терпеть сколько хватит сил.

Иногда в тамбуре вагона хлопала внутренняя дверь. В такие минуты Баранчук садился на корточки, боясь, что его заметят и ссадят на ближайшей станции. Краем глаза он видел, как высокий усатый мужчина шуровал кочергой в печи, изо рта у него торчала большая дымящаяся трубка. Усач кряхтел и вытирал со лба пот; Эдик завидовал и мужественно замерзал.

Но однажды Баранчук не спрятался, у него просто не хватило сил согнуться. Проводник заметил Эдика И подошел поближе к двери. Он долго всматривался в темноту, затем достал трехгранник и открыл дверь.

Первые минуты в тамбуре Эдуард испытывал блаженство. Потом непослушными пальцами – в который раз! – вытащил из кармана приписное свидетельство и протянул усатому.

– В армию ухожу, – пояснил он, – домой еду… попрощаться.

– Далеко?

– В Михайлов… – листок дрожал в руке Баранчука.

– Да ты спрячь, – кашлянул усатый. – Видел я, как ты за бригадиром бегал…

Помолчали.

– В какие войска попал? – поинтересовался проводник.

– Точно не знаю, – сказал Эдик, все еще стуча зубами. – Может быть, в моряки… Ребята, с которыми медкомиссию проходил, поговаривали, что в моряки.

– Вряд ли в моряки, – задумчиво произнес усатый. – Да и куда тебе в моряки…

Природа не обидела Эдика ни ростом, ни шириной плеч, но сейчас, замерзший и в темноте, он, вероятно, выглядел достаточно жалко, чтобы мысль о флоте отпала сама собой.

За десять минут в тамбуре Эдик оттаял окончательно. Он сел на ящик около печки, закурил и почувствовал себя счастливым полностью. Было тепло, по телу разливалась покалывающая нега, в голове плескались прекрасные мысли, и хотелось хоть с кем-нибудь поговорить о смысле жизни…

Проводник ушел, но скоро вернулся, сердито пыхая трубкой. В руке, меж пальцами, он держал две бутылки пива, откуда-то появилась обожаемая Эдиком вареная колбаса. От одуряющего запаха еды у него закружилась голова, и голодный спазм снова что-то сжал внутри.

Усатый открыл бутылки с пивом, одну протянул Эдику, а колбасу отдал всю.

– Ну давай, что ли, за службу… – хмуро произнес он.

Они чокнулись в темноте бутылками, и Эдик почувствовал, что к дальнейшей беседе проводник не расположен. Изредка он наклонялся, шуровал в печке угли, и красные отблески бегали по его лицу. Стучали колеса, за окном проворачивалась черная непроглядная ночь, было тепло и покойно.

К Михайлову подъехали незаметно. Уже светало, и на поручнях вагона серебрился иней.

Эдуард спрыгнул с подножки, галопом перебежал через станционные пути и обернулся.

У багажного вагона стояла тележка. Высокий мужчина в черной фуфайке двигал тюки и ящики, из-под усов сердито дымила большая трубка.

Баранчук поднял было руку, хотел крикнуть, но вдруг вспомнил, что даже не знает, как зовут этого проводника; вот ведь, не спросил… И свистеть он не стал – неудобно. Постоял еще так немного, но усатый и не взглянул в его сторону. Эдуард повернулся и быстро зашагал по тропинке меж старыми зябкими ветлами. Он потом часто пытался вспомнить лицо проводника, но память приносила хмурый глуховатый голос, стук колес да горький вкус жигулевского пива.

Дома его, конечно, не ждали. Дверь оказалась незапертой. Он вошел с независимым видом, и мать с теткой – что одна, что другая – обомлели.

– Привет, родственники, – весело улыбнулся Эдик и шлепнул на кухонный стол приписное многострадальное свидетельство. – Подходи по одному, прощаться будем…

– Батюшки… – мать прижала к груди полотенце. – Эдичка, сыночек, как чувствовала, в армию забирают… сон видела…

– А куда ж еще?! – хоть и искусственным, но достаточно бодрым басом подтвердил сыночек. – Только не забирают, а призывают. Ясно?

– Сон видела… – лепетала мать, – в военной форме, в гусарской вроде… Скажи, Аня.

Но тетка вдруг сморщилась и, мелко кивая, тоненько заголосила совсем по-деревенскому.

– Ну вот, этого еще не хватало… – растерялся Эдуард.

Он сгреб обеих, обнял, хлопал по худосочным лопаткам и тряс, пока они не заулыбались сквозь слезы. А потом наперебой принялись его кормить, что было весьма кстати, потому что есть он все равно хотел, и ел все подряд с ненасытностью молодого, здорового, но давно не кормленного человека.

Вечером они уезжали. То есть мать увязалась за ним в Москву, и отговорить ее не было никакой возможности. Да и как он мог отказать ей в этом. Святое дело…

Тетка стояла на перроне под станционным фонарем. В янтарном свете кружились снежинки, падали ми ее белый шерстяной платок и не таяли. А когда поезд тронулся, из недр своего салопа она достала кружевной платочек и махала им до тех пор, пока не пропала из виду совсем. Но грусти Эдик не испытывал, она пришла много позже.

И вот – предутренняя Москва. Еще совсем темно, но к стадиону «Спартак» со всех сторон стекаются тоненькими ручейками люди – новобранцы и провожающие.

У дощатого забора возникают танцы, ну просто ритм-группа: две гитары, аккордеон и ударник. Хорошо еще потеплело к утру, снег идет. Танцуют девушки, шум, смех, галдеж. И сказочно осыпается иней.

Эдик берет мать под руку и держится с достоинством, по его разумению необходимым в эту минуту.

– Ты только не плачь, мам, – шепчет он. – Хорошо?

И мать действительно кажется спокойной.

– Дурачок ты мой, – улыбается она, – ну зачем же мне плакать? Все идет своим чередом… И отец твой служил. Жаль, не довелось ему проводить тебя…

– Мам!

– Все-все, молчу.

Последняя минута прощания… Эдуард поворачивает мать к себе, неловко целует ее морщинки и боится, что она расплачется. Но напрасно – мать держится.

«Черт его знает, – приходит в голову дурацкая мысль. – Ведь не на месяц, не на два, мало ли что…»

И он уходит вместе с новыми товарищами за ворота.

В холодной полупустой раздевалке их проверяют по списку, осматривают вещи – довольно-таки подробно. И наконец по беговой дорожке ведут к машинам. Машины грузовые, но крытые.

Эдик не торопится, залезает в кузов последним и втискивается на последнюю скамейку лицом к брезентовому пологу – так им было задумано раньше. Он раздвигает слегка этот полог посередине, получается небольшая, но удобная щель. А сопровождающий – старший сержант, который тоже сидит на последней скамейке, или в самом деле не замечает этого, или делает вид.

Все чего-то ждут, вертят шеями, ерзают. Наконец машина трогается, и место, выбранное Эдиком, оказывается в самом деле удачным. Он видит, как куда-то в сторону уходят трибуны, вот проехали ворота, а вот и толпа провожающих.

Эдик видит в толпе мать. Она не плачет, а только как и все, то и дело поворачивается, вглядываясь в проходящие мимо машины. Лицо у нее удивленное, удивленное.

Баранчук еще чуть-чуть раздвигает брезентовый полог и машет ей, машет… Но мать не видит его, но тоже машет серой варежкой, сразу всем. Машина сворачивает на соседнюю улицу, и толпа, стоящая у ворот, пропадает сразу.

Постепенно начинается галдеж, все гадают, пытаясь хоть ориентировочно предположить маршрут. И наконец кто-то опытный из призывников кричит, перекрывая общий шум:

– Товарищ старший сержант! Разрешите обратиться?

Такая уставная форма обращения в неоперившейся толпе салаг льстит сержанту, и он не по уставу улыбается:

– Ну?

– Мы куда едем, товарищ старший сержант? – спрашивает тот же голос из темноты кузова.

Сержант медлит, вероятно думая, сказать или не сказать. А может быть, ему и нельзя говорить.

– В воинскую часть, – наконец произносит он и называет номер.

– А где она? Где находится?

– В СССР.

– Но вокзал-то хоть какой? – продолжает настаивать голос.

– Каменный… – звучит в ответ, и все хохочут, потому что нервы напряжены и любая, даже самая невзыскательная шутка кажется им верхом остроумия.

Но приехали они вовсе не на вокзал…

Эдуард Никитович Баранчук дописал первую страницу, перевернул листок и стал писать на обратной стороне. Вся злость и горечь, владевшие им до этого облеклись в слова – жесткие, прямые, недобрые. Прошло еще минут двадцать, и наконец он поставил последнюю точку. Нашелся и конверт, и твердой рукой он надписал адрес, настолько далекий от этих мест, что на миг ему показалось: адресат не существует вовсе. Впрочем, адресат, безусловно, существовал, и, запечатав конверт, Эдуард почувствовал что-то вроде облегчения, а злость хоть и не отпустила, но стала в некотором роде даже веселой. Бывает такое…

Потом он методично разделся до тренировочного костюма и стал одеваться во все рабочее: ватные брюки, толстенный свитер, полушубок, вместо унтов – валенки.

Перед выходом отрезал приличный ломоть вареной колбасы – такую обожал с детства, – обложил его с двух сторон соответствующими ломтями хлеба и, завернув в обрывок бумаги, сунул в бездонный карман полушубка.

На улице по-прежнему было пустынно, и Эдуард быстрым шагом отправился к автомобильной площадке, которую их начальник Стародубцев величественно именовал автопарком.

На утрамбованном и исполосованном протекторами снегу стоял единственный МАЗ – его собственный. Двигатель автомобиля работал на малых оборотах, из выхлопной трубы толчками пыхал пушистый дымок, так это все оставил сменщик: здесь, на трассе, в сильные морозы моторы глушить было не принято.

Эдик рванул дверцу, легко прыгнул в кабину и словно влился в сиденье. Косо взглянул на приборы: бак – полный, давление – в норме. Выжал сцепление, покачал, играя, рычаг переключения передач. И врубил его. И пошло: первая, вторая, третья, вираж, снежная метель из-под колес, радостный рев взбесившегося мотора и вот она – знакомая и привычная улица без названия официального, но с укоренившимся неофициальным – Проспект.

Впереди мелькнул «зилок» – кунг бывшей таксистки. Правый валенок Эдуарда сам выжал педаль акселератора, движок взревел еще веселее, и лениво переваливающийся на снежных колдобинах кунг вдруг вырос, встал перед тупой мордой МАЗа. Едва уловимое движение рук и – почти впритирку, борт в борт, ювелирно и опасно прошла тяжелая машина мимо Паши, заставив ее с перепугу крутануть руль вправо, а со второго перепуга – влево. Но самосвал Баранчука уже был далеко впереди, мелькнул на выезде из поселка и пропал вовсе за первым же поворотом.

Она остановила свою машину, выскочила на подножку и уже в пустую и безлюдную даль срывающимся голосом крикнула:

– Псих ненормальный! Хулиган! Аэродромщик!

Но уже и звука мотора не было слышно, лишь с кедрачей осыпалось белое и воздушное, да у соседнего вагончика заскрипел снег под чьими-то ногами.

– Ты чего разорался, салага? – спросил у нее хмурый и заспанный водитель из ночной смены, выходивший по своим неотложным нуждам. – Не видишь, что ли, люди отдыхают…

Она снова бросилась в кабину, «зилок» рванул как пришпоренный конь, аж запаска загромыхала в кунге, грозя расколотить деревянную обшивку. Глаза у водителя мрачно горели.

– Ездят тут всякие… – одними губами, но сквозь зубы сердито пробурчала испуганная амазонка.

А Баранчук в это время гнал по лежневке, только снежная пурга крутилась в колесах, пытаясь разъять их, расцепить, но они были спаренные и могучие в своем осмысленном механическом вращении, и, казалось, никакая сила не могла приостановить их раскатистый и яростный бег. Бешено вращаясь, они несли водителя Эдуарда Баранчука к карьеру, где уже ждал экскаватор с задранным в серое небо ковшом. И от этого их бег становился еще быстрее, потому что они спешили дать жизнь другим колесам – железным, которые побегут по строящейся здесь дороге…

В этот день, как и всегда в таком настроении, работал он бешено. Карьер – трасса, карьер – трасса, карьер – трасса… Ему уступали дорогу – кто весело и с охотой, кто недобро и с неохотой, – но уступали все, едва заслышав рев его МАЗа, уходили в «карман» с лежневки, отстаивались, пока не промчится этот взбесившийся самосвал с хмурым, намертво вцепившимся в баранку водителем.

Как и всегда, он загонял экскаваторщика. Высунувшись из кабины, стоя одной ногой на ступеньке, а другой яростно прогазовывая, Баранчук гнал самосвал задним ходом под стрелу экскаватора, сигналил и устрашающе орал:

– Давай-давай, Валера! Не спи! Давай! Чего дремлешь?!

А Валера, бледный от обиды, уже держал стрелу поднятой, с ковшом, доверху наполненным грунтом, и тихо выражался исключительно в адрес своего друга.

И снова: карьер – трасса. И снова – снежная буря в колесах яростной тяжелой машины. И водитель – впаянный в сиденье, с кулаками, прикипевшими к баранке. Что-то бурчит он, этот водитель, что-то не нравится ему, но что… Ах, ну да…

– В армии я бы ему попался… – бурчал Эдуард сквозь сжатые зубы.

Машина лихо вкатила во двор, описала дугу и резко затормозила. Старший сержант откинул брезент и, громыхнув тяжелыми яловыми сапогами, первым спрыгнул за борт.

– Выходи строиться!

Кто-то взялся за бортовой замок, но снизу жестко и насмешливо приказали:

– Борт не открывать! Земля близко.

Так оно все и началось с этого борта. Казалось бы, логичнее – открыть, удобнее, не так ли? Но логика – отнюдь не солдатская наука, скорее, генеральская. А путь от солдата до генерала легок только в песне. Отсюда, от этого борта, их будут учить выносливости, умению вести бой в любых условиях и, конечно, повиновению. При чем же здесь логика? Пока ты будешь думать над тем, правилен приказ или нет, тебя убьют. Беспрекословное подчинение – залог твоей жизнестойкости. Это предстояло открыть.

Они уже знали, куда прибыли: кто-то вычислил дорогу и опознал часть. А может, пронюхал еще в военкомате. Во всяком случае, черты города они не покидали. Значит, московский гарнизон…

Повыпрыгивали из кузова и долго не могли построиться из-за своей гражданской неповоротливости.

– Коробочка, – сказал сосед Эдика и залихватски сплюнул на асфальт.

– Почему коробочка? – тихо поинтересовался Баранчук.

– Не знаю. Так уж прозвали. У меня брат здесь служил…

Наконец они все-таки построились, хотя на первый взгляд это казалось невозможным. Двор действительна напоминал коробочку – квадратный асфальтированный плац, со всех четырех сторон плотно огороженный домами. К одному из таких домов их и повели.

В учебном классе их ждал человек в белом халате.

– Наверно, уколы будут делать, – предположил кто-то…

Ан нет. Через полтора часа все были острижены наголо.

Их снова вывели на плац и построили. И повели. В санпропускник, то есть в баню.

– Запевай! – скомандовал сержант.

Это был уже другой сержант. Их родной. Помкомвзвода. Однако никто не запел.

– А мне говорили – москвичи петь умеют. Запевай!

И снова никто не запел. Сержант рассердился.

– Взво-од, стой! Кру-гом! В расположение шаго-ом марш!

Они вернулись назад. И снова начали путь в баню от входа в казарму, которую здесь почему-то называли «кубриком».

– Запевай!

История могла повториться, и они запели. Кто-то начал, а остальные подхватили. Окуджаву.

 
Вы слышите, грохочут сапоги
И птицы ошалелые летят,
И женщины глядят из-под руки,
В затылки наши бритые глядят.
 
 
Вы слышите, грохочет барабан.
Солдат, прощайся с ней, прощайся с ней.
Уходит взвод в туман, в туман, в тума-ан,
И прошлое ясней, ясней, ясней…
 

Сержанту понравилось. Он приказал повторить. Повторили три раза. Так и дошли до бани.

После бани выдали форму. В этой знаменитой части полагалась «пэ-ша» – полушерстяная. И яловые сапоги вместо кирзовых. Переоделись и стали похожи друг на друга как близнецы.

На втором этаже казармы их построили снова. Появился старшина. Молча обошел строй, ткнул пальцем в Баранчука.

– Фамилия?

– Рядовой Баранчук.

– Три шага вперед! Кру-гом!

Старшина взял у дневального табуретку, поставил ее рядом с Эдиком.

– Встать на табурет!

Баранчук вскочил на табурет и замер, ничего не понимая. Старшина обошел его вокруг, придирчиво осмотрел. Затем повернулся к сержанту и, кивнув на Эдика, бросил всего лишь одно, но одобрительное слово:

– Шпилька!

Сержант промолчал, но обиженно нахмурился: на остальных форма сидела кое-как, на Эдике – как влитая.

– Рядовой Баранчук, встать в строй!

Старшина прошелся перед евшей его глазами, неоперившейся гвардией, затем остановился и, заложив руки за спину, широко расставив ноги, произнес короткую, но впечатляющую речь.

– Товарищи бойцы! – сказал он. – Здесь мы вас по данному вопросу научим всему: и правильно ходить, и далеко бегать, и без промаха стрелять. Но первое, что вы обязаны усвоить по данному вопросу, это то, что внешний вид воина должен соответствовать внутреннему. За этим я буду следить лично, и можете быть уверены – по данному вопросу у нас с вами разногласий не будет. По всем другим – тоже.

И началась служба.

Строевая подготовка… Печатание шага с особым шиком. Еще и еще. Многократные повторения. До ноющей боли в подошвах, в пальцах ног. Р-раз-два, р-раз-два…

Эдуард Баранчук, яростно ворочая баранкой, вдруг поймал себя на том, что вслух произнес:

– Р-раз-два… р-раз-два…

Кедрачи летели мимо, дорога за его самосвалом дымилась маленькой снежной пургой, и не такие уж давние воспоминания из смеси добра и зла, дружбы и вражды, хорошего и плохого вновь прихлынули к сердцу горячей волной.