Текст книги "Опасная обочина"

Автор книги: Евгений Лучковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 16 страниц)

Не-ет, он обязан выжить. Обязан! Во что бы то ни стало, какими бы лишениями ему это ни грозило. Пусть поутихнет, пусть поуляжется шумиха, его время еще наступит. Ну сколько они будут держать посты? Неделю? Две? Три? Да даже если и месяц и полтора, он все равно должен отлежаться, должен пересидеть их.

И вот тогда можно будет уходить на запад. Он знает, что ему нужно делать. Он доберется до Москвы, придет к Полине и заставит ее поверить ему. Заставит! Нет для него другой женщины. И она поверит. И уйдет с ним. Они уедут далеко-далеко, куда-нибудь в горы, в безлюдье. У него есть один знакомый: такой паспорт нарисует, получше настоящего.

И вдруг обожгло: а если не поверит? Что, если не поверит?! И не пойдет за ним. Ну что ж, он и тогда будет знать, что делать. Тогда ей не жить. А там – провались все в тартарары.

Рано утром оглушительно звенит будильник, и Валентин Иорданов, как всегда, хватает его и сует под подушку. Но будильник продолжает работать в партере. И тогда Иорданов медленно садится на постели, осторожно спускает ноги на пол и подрагивающими ступнями зябко прикасается к доскам пола. В эту минуту он похож на жеманную купальщицу с рыночных полотен. Все остальные обитатели вагончика спят накрывшись с головой – в комнате и в самом деле холодно. Иорданов берет с табуретки свой летный шлем, прикладывает гнездо шлемофона к уху и со значением прислушивается. Некоторое время он недовольно сопит, а потом начинает орать начальственным голосом, как сделал бы он, будь и вправду на таком посту:

– Слушаю! Кто на связи? Але? Але? Кто говорит? Господь бог? Это Иорданов беспокоит. Иорданов, говорю… Как там у нас с погодой? Опять минус сорок? Штормовые ветра? Это нехорошо, говорю… Штормовые ветра прошу прекратить! В противном случае покидаю трассу и вылетаю в Сочи. Как поняли меня? Ага… ага… Правильно поняли. Вы – нам, мы – вам. Благодарю за внимание. Конец связи. Баста!

Диалог этот, безусловно, будит всех остальных. Баранчук потягивается и кричит спросонок:

– Ну ты, архангел! Ставь чайник. И консервы открой. И хлеб порежь.

– Что? В столовую не пойдем? – удивляется Смирницкий, садясь на постели.

Эдик Баранчук фыркает и отмахивается.

– Нет уж! Хочешь, иди… я не возражаю.

– Не пойду, – демократично отмахивается Смирницкий, – я, как все. Дома даже лучше.

– Ну и правильно, – говорит Иорданов. – Не ровен час, ветром сдует. Исхудал-то как… кожа да кости.

Вот тут-то Виктор Смирницкий с преувеличенной встревоженностью заглядывает в зеркало, сокрушенно качает головой и цокает языком.

– Прямо беда, – говорит он. – Килограммов десять сбросил, если не больше.

Эдик саркастически улыбается.

– Конечно. Кататься по лежневке – это тебе не сюит строчить, – язвительно замечает он, вставая.

– Сонет, – гордо поправляет ученый-водитель Иорданов.

– Один черт…

– Некрасиво попрекать человека его забытым прошлым, – говорит Смирницкий и, запуская электробритву, глядится в зеркало.

– Ну уж и забытым?! – возмущается Баранчук. – А кто сегодня ночью бумажку мусолил? При свече?.. Святой дух?

– Это же письмо, – возражает бывший писатель. – Надеюсь, эпистолярный жанр не запрещен еще суровым законом тайги?

– Письмо можно, – великодушно кивает Иорданов.

Баранчук не унимается:

– Всего лишь одно письмо – две ночи подряд? Не стыдно тебе?

– Что ж тут такого? – притворно возмущается Смирницкий. – Может, у меня лексикон… глохнет. И вообще, чем ты опять недоволен? Я с тех пор, как связался с вами, ничего в руках, кроме кружки… с трассовым чаем, не держу.

Этот беспредметный спор прервал дядя Ваня, как всегда, спокойный и невозмутимый, непроницаемый лесотундровый бог со своим оригинальным характером.

– Чай давай, Валька, давай кушать, – требовательно приказал он.

Иорданов поднял указательный палец:

– Оживился таежный бог… пробудился от спячки.

Иорданов с ловкостью фокусника быстро расставил посуду на столе, вскрыл консервные банки, артистично орудуя охотничьим ножом – не более трех движений на каждую, – быстро налил чай. Все уселись и молча приступили к еде. Первым нарушил молчание Баранчук.

– О чем это ты сегодня с богом договаривался? – невзначай спросил он, ни к кому не обращаясь, но к кому – понятно.

– Пустяки… – промычал Иорданов.

– Неужто хорошую погоду выпрашивал?

– М-м-м…

– И что же? – поинтересовался Смирницкий. – Чем кончились переговоры?

Валентин Иорданов невозмутимо прожевал еду, сделал паузу, отхлебнул чаю.

– Конечно, договорились. Он мне – градусов на двадцать теплее, я ему – кубов на сорок побольше. Вот и весь баланс.

– Очень нужны ему твои кубы! – шутливо изумился Баранчук и хмыкнул.

– Вот уж не скажите, – рассудительно заметил Иорданов. – Сейчас в любой области, знаете ли…

И он сделал жест из мира большого бизнеса, безусловно обозначающий на всех языках товарообмен и коммерцию.

– Нам без этого никак нельзя, – авторитетно заявил Иорданов, потрясая вилкой. – Примус минус, примус плюс… Экономика!

– Аферист – Валька, – прорезался в сферу экономики дядя Ваня.

Валька оторопел. Или притворился. Но уставился на своего старшего друга.

– Все слышали иностранное слово? – возопил он. – Это мне, человеку, утомленному незаконченным высшим образованием, такое сказать! Да кто же ты после этого, дядя Ваня? Кто ты такой есть? Не знаешь? А я знаю. Абориген, вот ты кто! Не хочу тебя больше знать.

– Между прочим, дядя Ваня прав, – вступился Смирницкий. – Непорядочно и стыдно заключать с богом сделку, если ее конечный результат… заложен в соцсоревнование. Верно я говорю?

– Верно, – поддержал Баранчук. – Да еще получать за это по премиальной сетке. Все ему дай – и погоду, и денежки.

Водитель-бизнесмен отложил вилку, не спеша допил чай. И вдруг его осенило, просто подбросило на стуле Иорданова от случайно возникшей мысли.

– Как вам это понравится? – зловеще произнес он. – Спелись… Спе-лись! Спорили, спорили и… спелись. Ну просто в один голос.

Может быть, и досталось бы в этой шутливой перебранке водителю Валентину Иорданову, но тут в вагончик вошел Стародубцев и аккуратно сбил с валенок снег.

– Что за шум, а драки нет? – спросил он. – В чем дело?

Иорданов ответил за всех:

– Да так, кое-что по поводу религии и науки.

Подозрительно оглядел публику Стародубцев:

– Почему не в столовой?

На это уже никто отвечать не захотел.

– Спрашиваю: почему не в столовой? – повторил начальник.

Было что-то в голосе Стародубцева такое, что даже Иорданов не решился ответить. Но на этот раз шлея под хвост попала Эдуарду.

– Почему? Надоела итальянская кухня, – заявил он спокойно. – Вот! Перешли на русскую…

– Эдуард, ты опять воду мутишь? – процедил Стародубцев. – Снова тебе что-то не нравится.

Баранчук холодно взглянул на начальника, усмехнулся:

– Я мучу воду?

Все они – и водители, и начальник колонны – прекрасно понимали, что продуктов до навигации свежих не будет, здесь, извините, не Большая земля, но Виктора Васильевича Стародубцева задело другое, поскольку был он человеком старой формации и полагал, что о мелких местных неурядицах большой прессе знать необязательно.

– Ну, Эдуард, – с горечью произнес он, – при чужом-то человеке, сор из избы…

Баранчук покосился на Смирницкого. Тот потупился.

– Это он-то чужой? Какой же он чужой? Свой теперь. А что касается сора из избы, то вам в ваши годы лучше знать, что бывает, когда его не выносят.

Стародубцев опешил:

– Ты на что намекаешь?

– На то, – заявил Баранчук, окрыленный собственной исторической прозорливостью.

– На что – на то? – переспросил Стародубцев.

Баранчук снисходительно улыбнулся, удивляясь близорукой непонятливости своего начальника.

– Да уж на то, – с какой-то сварливой язвительностью протянул он. – Уж вы-то, Виктор Васильевич, кое-что повидали, вроде ничего не боитесь, а туда же – сор из избы… Просто как-то неловко за вас…

– Кх-гм… – только и сказал Стародубцев.

Воцарилась недолгая пауза. Очень недолгая.

– Кх-гм… – повторил Иорданов в той же тональности.

И тут Стародубцев рассвирепел. Он грузно повернулся к Иорданову и натурально заорал:

– А ты еще что? Ты на кого?! Кто ты – Иорданов?! А? Кто ты такой, я спрашиваю?! Сию же минуту скажи мне, кто ты есть?

Иорданов попятился, изображая натуральный испуг:

– Я-то? Да я просто так… живу здесь. Тут дом у меня.

Но Стародубцев уже взял себя в руки. Он расстегнул полушубок – видно, жарко стало начальнику, – прошелся по комнате, остановился и, прищурившись, произнес совершенно спокойный монолог.

– Вот что, – сказал Стародубцев. – Раз вас в столовой не было, делаю информацию вашему фургону отдельно. Поступило сообщение, что не исключена возможность появления бежавшего осужденного в нашем квадрате… Тьфу ты, черт побери! Уже как Савельев говорить стал. Короче говоря, тот, что бежал из колонии, где-то здесь, в тайге, на нашем участке трассы. Человек голодный, холодный, а значит, решительный. Так что… берегите продукты. Вопросы есть?

– Есть, – сказал Иорданов. – Даже два.

Стародубцев нахмурился:

– Совмести в один.

Все-таки неугомонный был человек Иорданов.

– Значит, так, – сказал он, явно продолжая интонации начальника. – Ну, то, что мы его поймаем, это понятно – на то мы и здесь. А вот почему они его не ловят?

Вот тут-то Иорданов и пролетел, ох, пролетел, просто мимо проехал, штатская душа, недоучка. Стародубцев, всегда относившийся с любовью ко всему военному в любом его обличии, просто крякнул неслышно внутри себя от удовольствия при виде такой инфантильно-стратегической неосведомленности.

– Не ловят, говоришь? – с превосходством полководца на пенсии спросил он. – Ловят. Еще как ловят! Тут приехали двое, а вы их и не заметили. Вот как воюют! Э-э-э… то есть работают. Служат, значит. В полушубках, как мы, не отличишь. А под овчиной – автоматы. Короче, ловкие ребята. ВРП называются – временный розыскной пост.

– Жаль, что временный, – сказал Иорданов.

Это Стародубцев пропустил мимо ушей.

Баранчук отреагировал по-своему. Он поднялся из-за стола, нарочито медленно и, пожалуй, чуть-чуть картинно снял со стены ружье – шикарную вертикалку, длинные вороненые стволы. Ни слова не говоря, Эдуард Баранчук переломил ее точным жестом пополам и, достав из глубин карманов патроны, аккуратно, по энергично зарядил ружье.

– Это я одобряю, – сказал Стародубцев. – Безусловно.

Иорданов привстал и, изумленно округлив глаза, вытаращился на Баранчука.

– Гля-а-аньте-ка… нет, вы только посмотрите, Баранчук решил проиграть пари своему новому другу. Эдуард, душа моя, неужто совершишь?

Вот тут Стародубцев уже неодобрительно покачал головой.

– Пацаны, – осуждающе прогудел он. – Ой, па-цаны-ы…

И не желая столь длительное время находиться в этой несерьезной, с его точки зрения, компании, чертыхнувшись про себя, вышел на свежий сорокаградусный воздух. Но покинул он вагончик не совсем вовремя, потому что сразу же после его ухода последовало короткое продолжение разговора, которое могло бы пролить свет не только на оригинальные характеры и личные качества водителей мехколонны, но и на некоторые события, сыгравшие впоследствии немаловажную роль в этой истории. А разговор произошел такой.

– Дура ты, Иорданов, – сказал Баранчук, возвращая стволы ружья в исходное положение. – Так и запиши – дура, в женском роде. Тебя один дядя Ваня понимает, потому что любит… как родного брата.

Трудно было бы предположить, на что может обидеться дядя Ваня. Вот и сейчас он вздернул куцую бородку.

– Зачем на личность перешел, Адувард? Родственников вспомнил?

Баранчук критически оглядел Иорданова.

– Разве это родственник, дядя Ваня? Это тело легкомысленное, необученное, изгнанное с позором из высшего учебного заведения. В общем, никчемное, никудышное тело. И оно, это тело, опрометчиво думает, что я его буду защищать с оружием в руках. Так, студент?

Иорданов с достоинством кивнул:

– Так.

Баранчук снисходительно улыбнулся. И в этой улыбке, явно читалось нравственное и физическое превосходство спартанца над погрязшим в разврате и неге уроженцем Афин.

– Здесь кроется глубокая ошибка, – сказал бестрепетный воин. – Дело в том, что мне, Эдуарду Баранчуку, лично дорога моя жизнь. Вот ее-то я и готов защищать изо всех сил.

Он повернулся к Смирницкому, с интересом взирающему на новый аспект характера недовольного супермена.

– Дорогой Виктор, – произнес с нескрываемой издевкой Баранчук, – должен тебя огорчить, душа моя: увы, подвигов не будет. Не жди. И все дела. Товарищи водители, благодарю за внимание.

Наверно, переборщил он все же, этот прекрасный парень Эдуард Баранчук, демонстрируя высший пилотаж эгоизма и индивидуализма, но в сказанном столь откровенно никто не увидел и тени шутки. И потому в вагончике повисла неловкая тишина, нарушаемая звяканием посуды, которую стал убирать дядя Ваня. Нет, не улыбнулся и никого не рассмешил на этот раз весельчак и ерник Валентин Иорданов. Молчал и Виктор Смирницкий, постукивая в задумчивости пальцами по столу. И это неловкое молчание ощутил сам Баранчук. Было ли сказанное его искренней человеческой позицией? Кто его знает… Однако тайга есть тайга, и она кое к чему обязывает. Там, где природа хватает тебя за горло мертвой леденящей хваткой, не только боязно, но и опасно потерять локоть товарища. А тут такое… Ох, не в ту степь попал Баранчук, не в те ворота въехал! Что же делать теперь? Поворачивать-то надо, да как же быть с поворотом, если это не в характере сверхчеловеков. Ну скажи что-нибудь такое, друг Эдик, что-нибудь такое, чтоб вздохнулось легко и свободно, чтобы все рассмеялись и вновь возникла прекрасная атмосфера любви и дружбы, чтобы вновь вспыхнула и уже не угасла такая необходимая человеку вера в справедливость и в завтрашний день. Переломи себя, Баранчук, и скажи, пожалуйста, а? Что ж ты молчишь?!

– Давайте-ка на работу, – сказал Баранчук и первым вышел из комнаты. – Трасса не ждет.

Над крышами вагон-городка вторые сутки свистела пурга, заглушая привычный гул моторов с трассы, за окном вздымались и угасали причудливые снежные смерчи. Как-то вечером они сидели вокруг печурки той же самой компанией.

Здесь было тепло и уютно, неторопливо текла беседа. И никаких особенных движений после ужина совершать не хотелось. По лицам собеседников струились теплые блики, и обычно молчаливый старый манси дядя Ваня негромко и с достоинством рассказывал нечто, захватившее внимание окружающих.

– …Ох и летят по тайге олешки, упряжка тащат, снег летит, ветер свистит. Стра-а-ашна! А в нарте человек сидит, шуба большой, сам большой, одна борода наружу. На коленях древний штуцер-ружье держит, пищаль называется. Едет день, едет два, однако, кушать хочет. Третий день едет, думает, ах, далеко еще ехать, долго… Как доеду, а?

Тут, как обычно, на самом интересном месте, в лучших традициях опытного рассказчика, дядя Ваня замолкает, не спеша раскуривает трубку, явно интригуя партер.

– Дальше, дальше, дядя Ваня? – не выдерживает Паша и хлопает нетерпеливо в ладоши.

– Ух! – в сердцах говорит дядя Ваня и жестом подчеркивает глубинный смысл междометий. – Ух!

– Как, это все? – вежливо осведомляется Иорданов. Но дядя Ваня, потрясенный собственным талантом повествователя, не замечает иронии и продолжает как ни в чем не бывало:

– Что дальше? Приехал главный город Ленинград человек-атаман, зашел, царь видит. Закурил трубка, покорена Сибирь, говорит. Теперь все.

Совершенно неожиданная концовка производит впечатление. Все молчат, но в этой тишине вдруг начинает хохотать Баранчук. Он просто заходится от хохота. Эдику очень смешно.

– Адувард, ты зачем смеешься? – по-ребячьи обижается дядя Ваня.

– Ты что?! Ты совсем уже, дядя Ваня? – подавляет спазм Баранчук. – Ты же это в городе, в музее прочел. Только не Ленинград, не было тогда Ленинграда. А атамана звали Иван Кольцо, его Ермак послал. Эх, дядя Ваня! А туда же – народный сказитель. Наизусть долго учил? Расскажи еще что-нибудь.

Старый манси дядя Ваня молча встает, снимает с гвоздя полушубок и шапку, тихо и молча уходит. И дверь прикрывает тихо.

– Напрасно ты старика обидел, – говорит Иорданов.

– Зря, – подтверждает Паша. – Ни за что… Фу!

Баранчук кривит в улыбке губы:

– А вам-то что? Пусть не лезет со своими сказками. Нет их больше, нету. Кончились давно.

– Интересно, а что же есть? – поинтересовался Смирницкий, закуривая.

– Есть что! Работа! Возишь свои кубы и вози. Чем больше, тем лучше.

Смирницкий приготовил наживку для разговора.

– Вот как? – сказал он. – По-твоему, и романтики нет? А?

– Какой романтики? – округлил глаза Баранчук. – Что это? Огни самосвалов на трассе? Или, может быть, «поет морзянка за окном веселым дискантом»? Подскажи, пожалуйста.

– А ты зачем сюда приехал, Эдуард? – пошел напрямик Смирницкий.

– За длинным рублем, – отрезал Баранчук, – как пишут в газетах. Вот зачем. Только я этот длинный рубль своим горбом зарабатываю. Понял? А на романтике пацанов воспитывай. И девочек. Фантики-бантики.

– Злой ты, Эдуард, – улыбнулся Смирницкий. – Интересно, кто же тебя обидел… Кто-то ведь допек?

– Что вы?! – вступилась Паша. – Не злой он вовсе, напрасно вы так. Он… недовольный. Понимаете, недовольный.

– Точно, Пашка, – подхватил Баранчук. – Недовольный я. Шибко недовольный! В отличие от некоторых, присутствующих здесь.

– Ну и чем же ты недоволен, старик? – дружелюбно осведомился Смирницкий. – Поделись…

Эдуард усмехнулся:..

– Чем? Тобой, например. Не делом ты занят. Разъезжаешь по всей стране за государственный счет, а толку – одна словесная трескотня. Пашкой недоволен. У нее, между прочим, фигура есть. Мерилин Монро! А ты глянь на нее – чучело, мужскую работу тянет, как мы, пашет.

Он встал и победно прошелся по комнате, остановился перед Иордановым; водитель-лингвист горделиво расправил плечи.

– А Иорданов? Я и этим шутом недоволен, – продолжал Баранчук, указуя перстом на самодовольный объект монолога. – У него же не голова, а британская энциклопедия. И с такими мозгами он баранку крутит. Валя, плечи не болят? Не жмут?

– Что плечи… Душа! – откликнулся Валя.

– А собой ты доволен? – коварно спросил Смирницкий Баранчука.

Эдик подумал:

– Определенно нет. Всю жизнь мечтал совершить подвиг, но чувствую – не готов. Разве что ты поможешь.

Чем бы кончился этот тур, неизвестно, но за стеной раздался рев подъехавшего самосвала, сноп света обжег ледяное оконце, и два долгих сигнала прорезали ночь.

– Голос родного МАЗа, – сказал Баранчук.

Эдуард быстро натянул полушубок, нахлобучил промасленную шапку и пошел к двери. За ним робко двинулась Венера, сделала несколько неуверенных шагов и, порываясь что-то сказать, прикоснулась к его плечу.

– Эдик, а, Эдик… – протянула она с робкой надеждой.

– Да погоди ты, Венера! – отмахнулся Баранчук и вышел вон.

Все они некоторое время молчали, потом Иорданов встрепенулся, с сожалением посмотрел на Смирницкого:

– Вот так-то, дорогой друг, с нашим Эдиком особо не поговоришь. Похоже, тебе и писать пока не о чем? Не кажется?

– Кажется, – согласился Смирницкий.

– Виктор Михайлович, а вы… обо мне напишите, – предложила Пашка. – Зачем вам писать о Баранчуке? Не обязательно же о нем.

– Ты-то куда, душа моя? Не та ты фигура, Прасковья, – поцикал зубом Иорданов. – Хотя и Мерилин Монро…

Гость улыбнулся, стряхнул оцепенение.

– Не будем спорить, ребята. Я обо всех напишу. Хорошо напишу, вот увидите.

– Как?! И обо мне тоже, Виктор Михайлович? – с затаенной надеждой спросила Венера и порывисто шагнула к Смирницкому, чуть не сбив его с табуретки.

– Да погоди ты, Венера, – поморщился Иорданов.

– О вас тоже, Венера Тимофеевна, – любезно поклонился Смирницкий.

На широком лице кладовщицы отразился восторженный ужас.

– Как же это? – прошептала она. – А? А, Виктор Михайлович? Я же в торговле…

– Что ж с того? – пожал плечами Смирницкий. – Прекрасный пол на северной трассе – это уже своего рода подвиг. О вас, Венера Тимофеевна, я напишу обязательно.

Вот тут-то и происходит чудо: Венера, не самая красивая девушка, до которой никогда никому не было дела, вдруг преображается. Оказывается, у нее очаровательная улыбка. Она, несмотря на кажущуюся полноту, стройна и пластична. Венера становится на цыпочки и как есть, в валенках, в безумном порыве начинает вальсировать по комнате. Потом она валится на кровать, обнимает Пашу и тихо, беззвучно смеется самым счастливым смехом.

Иорданов некоторое время ошеломленно наблюдает за Венерой, но напряженная мысль водителя-интеллектуала требует продолжения более серьезной темы, нежели хореографические интермедии кладовщицы. Его сожалеющий взор вновь останавливается на Смирницком.

– Эх, зря ты на спор пошел, – вздыхает Иорданов, – считай – проиграл. Командировка-то сегодня кончается? Так?

– В принципе сегодня, – вздохнув, произносит Смирницкий.

Возвратился Баранчук. Видно, что он продрог, вывалян весь в снегу, на руках и на лице – грязные следы масла.

– Ты откуда такой, Эдуард? – интересуется Иорданов. – Вроде бы смена не твоя.

Эдуард тяжело опускается на стул, закуривает.

– У сменщика подъемник кузова забарахлил. Сделали… Чуть пальцы не поморозили.

Но это сообщение подталкивает Смирницкого на ошибочный шаг: он предпринимает последнюю попытку, пытаясь использовать ситуацию.

– Странно… А тебе-то зачем? – спрашивает он. – Ведь и в самом деле, смена не твоя. Или чувство локтя… все-таки есть. Отрицаешь? Нет?

И тут Баранчук окидывает противника уничтожающим взглядом.

– Понимаешь ли, Виктор, – проникновенно говорит он, – если бы я не помог ему, то завтра пришлось бы самому в ремонте сидеть. На средней сдельной. Еще вопросы есть к докладчику?

Умолкает Смирницкий, задумывается.

– Один вопрос есть. Мы не определили срок нашего… пари. На какое время?

– На… всю жизнь, – Баранчук делает великодушный жест. – Мне не жалко. А хочешь – прощу. А? Черт с ним, с коньяком, не бедные. Все равно ничего не докажешь. Поищешь другой объект. Как, устраивает это тебя?

– Ни в коем случае. Нет, Эдик, не устраивает. Спорить так спорить.

Москвич встает, помедлив, подходит к вешалке. Останавливается. Оглядывается. Улыбается. Медленно, очень медленно снимает свое пальто. Аккуратно надевает его. Расправляет складки. И не спеша выходит из вагончика на свежий воздух.

Вот он спускается с крыльца, вот пересекает дорогу. Лицо его сосредоточенно и спокойно, словно этот человек принял какое-то важное решение. Интересно, куда это сейчас направляется Смирницкий?

За последнее время у Виктора Васильевича Стародубцева накопилась масса бумаг. Впрочем, это была постоянная «болезнь» начальника сто тридцать первой мехколонны – он терпеть не мог работать с бумагами, а предпочитал живую энергичную деятельность вне «кабинета», на трассе, с людьми. Даже собственные радиограммы он предварительно не записывал, как того требовала инструкция, а диктовал радисту на слух с непосредственным выходом в эфир. Иной раз в Центре помирали со смеху над такими радиограммами, но потом привыкли и перестали удивляться, поскольку, несмотря на очевидную эксцентричность посланий Стародубцева, они, безусловно, несли в себе деловой реальный заряд.

Но с документацией, с текущими бумагами все же приходилось работать Виктору Васильевичу, хоть и претили они его действенному и неукротимому характеру.

Вот и сегодня вечером сидит он за столом, водрузив могучие локти на столешницу. Сидит плотно, в распахнутой дубленой безрукавке, смотрит на листочки поверх очков, делает пометки и бубнит себе в пушистые грозные усы такое, что лучше никому этого не слышать.

В такой позе, в таком душевном настрое и застает начальника Виктор Смирницкий, воспользовавшийся недавним приглашением и заглянувший не просто на огонек, а, вероятно, по неотложному и серьезному делу.

Впрочем, Стародубцева радует неожиданная возможность отвлечься от ненавистных бумаг. Он с несомненным радушием улыбается и делает активно-приглашающий жест непрошеному гостю:

– Заходи, заходи, корреспондент. Чего на пороге топтаться? Садись, гостем будешь.

– Добрый вечер, – произносит вежливый Смирницкий, подвигая к себе казенный табурет.

– Добрый, добрый. Ух ты, уже вечер! Совсем бумажки заели. Ну, что хорошего скажешь? Как там двигаются твои газетные дела? Может, помощь нужна?

Смирницкий тяжело вздыхает, что наверняка не ускользает от многоопытного Стародубцева: знает хитрый начальник, очень хорошо знает – кончается сегодня срок командировки у корреспондента. Что-то он сейчас скажет, ведь неспроста же пожаловал.

– Помощь не нужна… Я по делу, Виктор Васильевич. По важному и неотложному.

– Выкладывай.

Смирницкий берет со стола Стародубцева чистый лист бумаги, а потом уже спрашивает:

– Разрешите?

– Да хоть вагон! Бери больше. У меня этого добра навалом.

– Хватит и одного, – как-то криво усмехается специальный корреспондент.

Но и этот листок он аккуратно складывает и по сгибу рвет на две равные части. Затем, опять же без спроса, – видимо, расстроен чем-то – берет со стола Стародубцева ручку и четким красивым, но мелким почерком пишет сначала на одной половинке, потом – на другой. Закончив, протягивает первый листок Виктору Васильевичу:

– Прочтите, пожалуйста. Это радиограмма в редакцию. Адрес указан. Если нет возражений против текста, то завизируйте. Хорошо бы отправить немедленно.

Стародубцев с нарочито преувеличенной осторожностью принимает листок и встревоженно спрашивает:

– Государственных тайн нет?

– Уж какие там тайны, – снова вздыхает Смирницкий.

Стародубцев сует листок под яркое пятно настольной лампы, поправляет тяжелую оправу своих очков и читает вслух, сопровождая текст своими комментариями:

– «Москва… индекс… главному редактору… прошу предоставить мне отпуск без содержания…» Ага, значит, за свой счет. На юг, что ли? Так еще не сезон… Ну да ладно, не мое дело. Против такой радиограммы возражений не имею. Что еще?

Смирницкий протягивает вторую половинку листа:

– Это вам.

Стародубцев читает и это:

– «Начальнику сто тридцать первой механизированной колонны товарищу Стародубцеву Вэ Вэ.». Верно, это мне. «Прошу принять меня во вверенное вам предприятие… на должность водителя линейной автомашины… имею водительское удостоверение шофера первого класса». Подпись – Смирницкий.

Стародубцев опускает очки на кончик внушительного носа и с видимым интересом разглядывает поверх них сидящего перед ним молодого человека.

– Вы пропустили «на временную работу», – уточняет претендент на место водителя.

– Не пропустил. А на постоянную не желаешь?

– Не могу, – дипломатично отвечает Смирницкий. – Без прописки вы имеете счастье принять меня не более чем на два месяца.

– А юрисконсультом не пойдешь?

– Образования нет. Да и зарплата маленькая. На трассе-то что-нибудь заработаю.

– Права с собой?

– Пожалуйста.

Смирницкий достает заранее приготовленное удостоверение и протягивает начальнику колонны. Стародубцев внимательно разглядывает права, даже достает из-под целлофана талон предупреждений и смотрит его на просвет.

– Чистый, – удивленно хмыкает он.

Стародубцев задумывается, вертит в руках удостоверение и вроде бы не знает, как поступить.

– Может быть, вы сомневаетесь, Виктор Васильевич? – спрашивает Смирницкий. – Примите тогда с испытательным сроком. Ну, скажем, на три дня.

Начальник колонны встает, грузно выбирается из-за стола и начинает вышагивать по видавшему виды зеленому паласу, так что лежащий под ним дощатый настил начинает жалобно поскрипывать. Наконец он останавливается перед шофером первого класса и, заложив руки за спину, откровенно и внимательно его разглядывает.

Смирницкий отвечает начальнику таким же спокойным взглядом. Так они глядят друг на друга довольно продолжительное время.

«Ну и долго ты тянуть будешь?» – думает про себя Виктор Смирницкий.

«Ишь ты, в качестве водителя», – усмехается в глубине души Стародубцев.

Затем Виктор Васильевич первым прекращает молчаливую дуэль, круто повернувшись, идет к своему столу и размашисто поперек всего заявления Смирницкого пишет два коротких, но решающих слова: «В приказ». Ставит свою подпись и жирно, подчеркивает написанное.

– Тяжелые машины приходилось водить? – спрашивает начальник…

Смирницкий вызывающе поднимает голову:

– Приходилось. В армии.

– Тем не менее придется пройти стажировку. День или два. К кому из водителей хочешь пойти стажером?

– К Баранчуку, – не задумываясь отвечает Смирницкий.

На следующий день, обутый в валенки и одетый во все ватное и стеганое, с опозданием на час, но не по своей вине, а из-за получения спецодежды, он стоит на трассе у поворота к карьеру и ждет машину Баранчука.

В сиреневой пелене северного рассвета мимо него проносятся машины, мелькают номера, но все не те.

Ага, вот и 00–13. Тяжелый самосвал с ревом останавливается у поворота. Гостеприимно распахивается дверца, и на уровне лба Смирницкого возникают два черных зрачка длинноствольного ружья. И это так неожиданно, что стажер-водитель первого класса вздрагивает, но сразу же берет себя в руки, поскольку он человек современный и отлично понимает, что никто на него покушения не устраивает – тут вам, извините, не Америка, не Соединенные Штаты…

«Да и действие, как видно, не последнее, – усмехаясь про себя, думает Смирницкий. – По крайней мере, в этой пьесе».

Он забирается в кабину и действительно видит, что сдвоенная пушка просто лежит на сиденье, предназначенном для него, Смирницкий поднимает ружье и, сев поудобнее, ставит его между колен. Насмешливо и вопросительно он смотрит на Баранчука. Тот пожимает плечами.

– Так, на всякий случай…

«Ну, конечно, – думает Смирницкий, – вдруг стаду мамонтов его МАЗ придется по вкусу».

Вслух же спрашивает:

– А что, бывают случаи?

– Сколько угодно.

– Какие?

– В основном куропатки. Белые. Очень вкусно.

Смирницкий – стажер. Дело не слишком почетное, но нужное. Весь день он будет ездить с Баранчуком, возить грунт и приглядываться. Конечно, он мог бы сразу сесть за руль – что тут сложного. Но Стародубцев! Вот же человек, заставил утром завгара провести инструктаж: дескать, лежневка, трасса, специфика Севера, то да се.

Баранчук заезжает в «карман», тормозит и с веселым прищуром смотрит на своего «ученика».

– Пойдем постреляем? – предлагает он. – Я тут одно местечко знаю – пернатые сами на стволы садятся, не пожалеешь.

– Нет уж, – возражает Смирницкий, – тебе доверили мое образование – ты и учи.

Баранчук усмехается:

– Так я тебя стрелять научу. С колена, стоя, лежа. Или навскидку, например.

– Стрелять я и сам умею, – говорит Смирницкий. – Слава богу, два года учили. В том числе и на звук.

– А… на запах?

Смирницкого это начинает раздражать.

– Слушай, – говорит он, – может, поедем, а?

Но Баранчук не хочет ехать. Он хочет поохотиться. Свой потолок он все равно выработает.

– Знаешь что, – говорит ас, – я, пожалуй, пойду взгляну, что там за деревьями.