Текст книги "Опасная обочина"

Автор книги: Евгений Лучковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 16 страниц)

С матерью и сестренками Полина попрощалась загодя. Билет был в кармане, а чемодан уже лежал в автоматической камере хранения на вокзале. Туда она и направлялась, ввергая свою судьбу в крутой, но желаемый поворот.

Так и попала Полина на Север. Первое время работала в той же колонне, что и подруга, а потом ее перевели в подразделение Стародубцева.

Пашу в колонне прозвали Амазонкой. Конечно, тут не обошлось без острого язычка интеллигентного водителя Иорданова. Правда, следует заметить, что прозвище прилепилось к девушке далеко не случайно: очень скоро проявилась ее таксистская сущность, стала лихачить не хуже Баранчука. А может быть, именно поэтому? Впрочем, не будем гадать, потому что Север есть Север, а водители здесь не самые безобидные в мире.

Но если говорить о главном, то самой заветной мечтой Пашки-амазонки было перейти на линейную машину, иными словами, на самосвал.

Однако Виктор Васильевич Стародубцев, будучи человеком военным, а значит, и достаточно опытным, не без веских оснований полагал, что тяжелую работу должны делать люди сильные не только духом, но и физически. И если к первой категории Пашу еще можно было причислить, то уж ко второй – дудки: даже рабочий костюм, выданный ей как бы на вырост, не делал Пашу-амазонку атлетом.

Паша писала одно заявление за другим, но Стародубцев рвал их в той же последовательности, в какой они к нему поступали.

Потом начальнику колонны эта бумажная волокита надоела, и он пригрозил Паше, что снимет ее с машины вообще и отправит в столовую «под начало Кобры, то бишь посудомойки Дуси». Пашка не поверила и написала еще одно заявление.

Стародубцев надел очки, прочел замусоленную четвертушку бумаги. Затем встал, ни слова не говоря, вышел из-за стола и навис над Пашкой, словно утес над домиком рыбака. Она же, бесстрашно задрав голову, ела колючими, широко открытыми глазами грозное начальство.

– Ну? – сказал Стародубцев.

– Ну? – сказала Пашка.

И тут с неожиданным для своего возраста проворством грузный начальник сунул руку в Пашкин карман.

– Что вы делаете?! – в ужасе закричала Паша, не соображая, в чем дело.

– Изымаю государственное имущество, – пропыхтел Виктор Васильевич, извлекая из кармана полушубка ключ зажигания на длинной цепочке.

Очень довольный собой, он прошелся по шикарному зеленому паласу, невесть как попавшему сюда, вновь остановился перед Пашкой и, сдерживая нотку добродушия в суровом голосе, процедил сквозь усы, явно ее пугая:

– Доигралась?

Пашка побелела.

– Не имеете права!

Стародубцев нахмурился.

– Имею! Ступай на кухню. И все дела.

И тут Пашка рассвирепела.

– Вы… вы знаете, кто вы?

– Кто? – преувеличенно внимательно склонил крупную голову начальник. – Кто я?

– Вы… вы… – задыхалась Пашка. – Вы – бюрократ! И этот… тиран! Вот!!! Вы только давкой и берете, только и знаете, что давить шоферов… А я знаете кто?

– А ты кто? – поинтересовался Стародубцев.

– А я, – с достоинством выдохнула Паша, – я вам не кто-нибудь. Я – водитель-профессионал! Какое вы имеете право посылать меня на кухню?!

– Ничего, – миролюбиво протянул Стародубцев. – Люди везде нужны, будешь профессионалом-подметалой. Незаменимых у нас не бывает.

– Отдайте ключ! – со сдержанной яростью, очень тихо произнесла Пашка, почти не разжимая губ.

Виктор Васильевич, словно уставший конь, горестно вдохнул и выдохнул воздух.

– Недельки через две. Если Кобра… тьфу ты, пропасть! Если Дуся даст хорошую характеристику.

Пашка задумалась.

– Я сейчас пойду к машине и заведу двигатель напрямую, знаете, как это делается?

Начальник колонны язвительно усмехнулся:

– А я по рации вызову инспектора Савельева. Знаешь нашего участкового? И отдам тебя под суд. И все дела.

– У меня путевка есть, подписанная вами, – еще пыталась исправить положение Паша.

Стародубцев пренебрежительно пошевелил пальцами неподалеку от обвисшего уса.

– Порви ее, – сказал он. – И вообще покинь мой кабинет, пока я в хорошем расположении.

«Кабинет», – это было сказано громко, но Паше все же пришлось покинуть то помещение, которое начальник колонны величал кабинетом.

На кухню под начало тети Дуси она не пошла, а весь день проходила за Стародубцевым по его воеводским владениям, которые, надо сказать, занимали не один гектар лесотундры или тайги, что для нашего повествования особого экологического значения не имеет, поскольку там встречается и то, и другое. Особое значение в данном случае имело то, что хозяйство Стародубцева было достаточно большим.

Гоняясь за Стародубцевым, Паша один раз даже заплакала, но начальник колонны пререканий не любил и к трудовой дисциплине в условиях, приравненных к Крайнему Северу, впрочем, как и в других условиях, относился очень серьезно.

В этот день «трассовый чай» на трассу подан не был. Пашка конечно же могла бы завести двигатель без ключа, «напрямую», как говорят водители-профессионалы. Но начальник колонны, покинув свой «кабинет» вслед за Пашкой-амазонкой, ничуть не опасаясь урона своего авторитета, самолично отвернул краник двигателя кунга-«зилка» и слил из радиатора всю имевшуюся в наличии воду. Конечно, можно было бы залить в радиатор другую воду, но жест начальника был достаточно серьезным, чтобы можно было ему противостоять, не ожидая серьезных последствий.

Водители, возвращающиеся из дневной смены, встречая по дороге Пашу, не доставившую «трассовый чай», кто с улыбкой, а кто и серьезно спрашивали, почему она загубила такую хорошую традицию, на что Паша недобро стреляла глазами и никому никакого ответа не давала.

В конце концов ей встретился Баранчук.

– Привет, землячка, – буркнул он на ходу и хотел уже было пройти, но что-то его остановило.

Остановилась и Паша. Баранчук глянул на неё с деланной неприветливостью.

– Чего глаза красные? – спросил он.

Тут она совершенно по-детски зашмыгала носом и разревелась второй раз за сегодняшний день.

– Начальник ваш… у-у-у-…. клю-у-учи отобрал… как у девчонки какой….

Баранчук едко усмехнулся, хотя, как и большинство мужчин, не переносил женского плача.

– Какие ключи? – спросил он с участием. – От квартиры, в которой деньги лежат?

– При чем здесь ква-а-ртира?! – ревела Пашка, заливаясь слезами. – От ЗИ-И-ИЛа ключи, от моего…

– А за что?

– Я-а… к нему-у… приставала, чтобы он меня на трассовый са-а-мосвал перевел… а он совсем отобрал… И еще велел к тете Дусе идти…

Баранчук знал характер своего начальника, его мягкий нрав. Однако сердце Эдика от такой несправедливости дрогнуло, а желание быть добрым и сильным нахлынуло исподволь.

– Не беда, – сказал он. – Хочешь, я тебе свой МАЗ отдам?

Глаза у Пашки высохли.

– Как… отдашь?

Баранчук снисходительно улыбнулся изумленной девушке:

– Очень просто. Пошли.

Они двинулись к автопарку. На площадке снова было почти свободно: вторая смена укатила на трассу, лишь стоял у снежного бруствера МАЗ Баранчука да двое водителей, подсвечивая себе переноской, возились под капотом «Татры». Двигатель МАЗа ворчал на малых оборотах.

– Ты когда-нибудь за рулем этого «лайнера» сидела? – спросил Эдуард невзначай.

Девушка на секунду-другую замешкалась с ответом.

– Нет… – едва слышно, но все-таки честно выдохнула она. – А что?

Баранчук спокойно кивнул:

– Да так, ничего. Не волнуйся… – ровным голосом сказал он. – Ты же, как и все мы, водитель-профессионал, а значит, должна сесть за руль любой машины и тут же ехать.

– Конечно, – закивала она, хотя и с тревогой во взоре.

Он распахнул перед ней водительскую дверцу.

– Садись.

– А ты?

– И я.

Он обошел вокруг и сел на место пассажира. Пашка последовала его примеру и довольно ловко забралась в кабину, несмотря на небольшой свой рост и мешковатый полушубок. Маленькими ладошками она уцепилась за руль и подвигала ногами, примериваясь к педалям – достанет ли. Ну до педали сцепления она еще кое-как доставала, до педали тормоза – хуже, а до акселератора – дудки. Тогда она поискала рычаг регулировки сиденья, но там, где она его искала, рычага не оказалось. Пашка вновь с тревогой посмотрела на Эдика. Но Баранчук сидел, спокойно глядя в лобовое стекло, с видом опытного, но доброжелательного инструктора, не замечающего нервной суетливости ученика, тем самым давая ему прийти в себя и без эмоций приступить к делу. Пашка все еще нервно ерзала.

– Я так ехать не могу, – наконец сумрачно сказала она.

Эдуард двумя движениями помог ей, и таким образом все уладилось. Она еще помедлила какое-то время и снова нерешительно посмотрела на шеф-пилота. Но Баранчук безразлично глядел в лобовое стекло, не выказывая никаких признаков давать советы либо еще как-то участвовать в этом зауряднейшем деле.

– Ехать? – спросила Пашка.

– Ехай, – неожиданно для себя произнес Баранчук.

Он и сам удивился своей лексике, но тут же нашел ее корни. Еще в бытность свою учеником, когда он учился «на водителя», был у него инструктор Николай Ефимыч – пожилой, нет, даже старый человек, помнящий времена еще «фордов» и АМО. Так вот, этот Николай Ефимыч, за все время обучения ни разу не крикнул на Эдика, ни разу грубого слова ему не сказал, хотя среди других инструкторов были такие, что брали только криком. Просто у Николая Ефимыча была своя метода. Если Эдик делал что-нибудь неверно, ну, там, создавал «аварийную обстановку» или был близок к ней, Николай Ефимыч нажимал свою, спаренную с водительской педаль тормоза: машина останавливалась, мотор, естественно, глох, а инструктор, уставившись вперед, не произносил ни единого слова. Эдик тупо глядел на инструктора, ожидая дальнейших указаний.

– Ехай, – говорил в таких случаях Николай Ефимыч, и Эдик, пристыженный, но благодарный, поворачивал ключ зажигания.

…Читающий эту страницу, прости за небольшое отступление. А хочешь, скажи спасибо. Но ты должен узнать, что все сказанное выше – бесспорная правда. Более того, Николай Ефимыч – лицо не вымышленное, а такое же реальное, как ты или я, вплоть до имени-отчества, потому что автор этих строк в свое время сам обучался у старого инструктора и благодарен ему за искусство вождения ничуть не меньше, чем Эдуард Баранчук.

…Тем временем Паша выжала педаль сцепления, включила первую скорость, и МАЗ, набирая обороты и поливая сильными фарами утрамбованный снег, медленно двинулся прочь с автомобильной площадки.

За шлагбаумом, делящим на две неравные части островок цивилизации и дикую природу, они повернули налево и покатили по лежневке, ведущей к карьеру. Разговор в кабине по своему характеру велся незначительный и лапидарный, потому что внимание Паши было приковано к управлению тяжелой машиной, а Баранчук зорко и незаметно – так ему казалось – следил за тем, как девушка справляется с делом. Впрочем, вскоре стало заметно, что осваивается она довольно успешно. Говорили они примерно так:

– А почему твоя машина оказалась свободной? – спрашивала Паша на легком прямом участке дороги.

– Сменщик заболел, – отвечал Баранчук.

– Заболел?

– Заболел.

– И серьезно?

– Очень серьезно.

Некоторое время они молчали. Скорость была, конечно, не такой, к какой привык прославленный ас Баранчук, но, с другой стороны, сейчас в нем расцветал талант инструктора, и Эдуард прекрасно понимал, что такими маленькими женскими ручками удержать МАЗ в русле лежневки не так уж и легко.

Далеко впереди показались фары встречной машины, и Эдик решился на первый добрый совет.

– Я полагаю, – сказал он возможно мягче, – ты знаешь, что такое «карман»?

– Да, это такой аппендикс, куда прячутся от встречной машины. Чтоб разойтись.

Издевки он не почувствовал.

– Верно. Сейчас такой и будет. Не пропусти.

Она впервые за все время этого рейса скосила на него глаза, ну, может быть, на долю секунды.

– Зачем? Ты же не заезжаешь. Здесь говорят, что тебе всегда уступают первому…

– То – мне, а то – тебе.

Определенно талант инструктора покидал Эдуарда с той же скоростью, с какой они приближались к «карману».

– И свет не забудь переключить, – почти процедил он с металлическими нотками в голосе. – Как принято – три раза.

Их машина уже приближалась к «карману», а скорость Пашка не сбросила и, видимо, сбрасывать не думала. Баранчук на нее внимательно глянул и неожиданно для себя рявкнул:

– А ну, в «карман»! Кому говорю!

Она повернула в боковой недлинный отросток, лежневки, затормозила и трижды переключила свет. Встречный водитель издалека ответил тем же, дескать, понял, иду не останавливаясь, благодарю за любезность.

Пашка повернула к разгневанному инструктору вовсе не обиженное, а даже сияющее лицо и весело произнесла:

– А вы грубиян, Эдуард Баранчук!

Он слегка оттаял.

– Лучше бы сказала спасибо за мою доброту, – проворчал требовательный, но принципиальный инструктор. – Стажер должен быть тихим, исполнительным, и покладистым. Знаешь, как в старину сапожник подмастерье учил?

– Как?

– Дратвой, – с напускной суровостью произнес инструктор. – По одному месту.

Пашка плохо представляла себе, что такое дратва, но конечный смысл подобного обучения был ей ясен.

– Бить женщину, – сказала она, и в ее голосе прозвучала нравоучительная нотка, – недостойно настоящего мужчины. Ты ведь настоящий мужчина, Баранчук?

– Я-то настоящий, – ничуть не сомневаясь, подтвердил Эдик, – потому-то при случае и навешаю.

Пока они так препирались, встречный МАЗ приблизился настолько, что его хозяину в свете фар, переключенных на ближний свет, предстало потрясающее зрелище: Пашка за рулем баранчуковского МАЗа, а сам Баранчук – на пассажирском сиденье. Изумленный водитель, приоткрыв рот, даже слегка притормозил, намереваясь выяснить причину столь необычного явления, но, видимо, передумал и отправился дальше по своим шоферским делам, размышляя о необычности открытого им феномена.

– Позор, да и только, – с сочувствием произнесла Пашка.

– Ехай, – сказал Баранчук.

И снова в огромных колесах автомобиля, взметая снежную пыль, закрутилась маленькая пурга. Лежневка этой ночью всеми возможными цветами искрилась и полыхала, словно кто-то расколотил на ней в мелкие брызги несметное количество новогодних игрушек. Она сама бросалась под скаты МАЗа праздничной лентой и, дав полюбоваться собой, снова погружалась в темноту и холодную бесприютность долгой ночи, будто желая скрыть в ней только что возникшее волшебство и очарование. Но это на время… Потому что через четверть часа появились фары другой машины, и лежневка одаривала уже другого водителя причудливостью и праздничным блеском своего невесть откуда появившегося великолепия.

Лежневка…

Знаешь ли ты, что такое лежневка, читатель?

Нет-нет, пожалуйста, если не знаешь, то не нужно гадать и пожимать плечами, ища отгадку в корне «лежать». Это верно, но только отчасти.

Лежневка – это движение.

Лежневка – это скорость.

Лежневка – это яростно ревущие, пролетающие вихрем машины с грунтом для строящейся здесь железной дороги.

Лежневка – это прогресс.

Но… давай на минуту-другую отвлечемся от романтики, так пленяющей разгулявшееся воображение автора, и поговорим о грубой прозе жизни.

Итак, с чего бы начать?

Ну-у… скажем, с обыкновенного, известного всем, даже детям, слова «сезон».

Сезон…

Сезон – это сезон. У нас это слово, по вполне понятным причинам, ассоциируется иной раз с прилагательным «бархатный», напоминая о черноморских песчаных и галечных пляжах, где можно встретить прекрасную незнакомку. Или загорелого мужественного незнакомца с квадратными плечами и таким же подбородком. Кому – что…

Это – отпускной сезон…

Есть сезон сбора винограда. Или, скажем, других овощей.

В Индии, говорят, есть сезон дождей.

У охотников есть открытие своего сезона, и тогда в лесу на каждого одинокого зайца приходится по шесть спаренных стволов самого различного калибра.

У модниц… нет-нет, не будем выделять эту касту. Скажем так, у женщин и мужчин есть сезон ношения той или иной модной одежды.

Словом, сезонов много. Поговорим лучше о нашем сезоне… Наш сезон особенный, потому что это – другой, совершенно другой сезон. Он состоит из трескучих морозов и штормовых ветров, ветров таких, где каждый лишний метр в секунду приравнивается к одному градусу мороза. И заметь, не вверх, а вниз. И не по какому-то там Фаренгейту, а по Цельсию.

Но зато этот сезон обладает счастливым свойством наглухо сковывать реки и небольшие болота, по площади равные Бельгии, Швейцарии и графству Люксембург, вместе взятым.

Это – хороший сезон.

Это – нужный сезон. Потому что благодаря ему можно построить лежневку – дорогу из бревен, и тогда здесь пройдут и люди, и машины, и тяжелая техника, и оборудование.

Однако, возвращаясь к прозе жизни, к той прозе жизни, где нет романтически искрящегося снега, а есть леденящий норд-ост, бревна, цифры и километры, следует сказать о еще одной особенности нашего сезона. Вернее, не об особенности, а, скорее, об идентичности его с другими: он преходящ, как и все иные сезоны, как и все на свете.

Вместе с нашим сезоном, точнее, с концом нашего распрекрасного сезона, кончится и лежневка. Дорогая государству лежневка. В прямом смысле. Так вот: эти деньги вместе с затраченным трудом, вместе с бревнами и скобами безвозвратно ухнут в болото, лишь только весна-красавица ступит своей лилейной ножкой на пробившийся из-под снега ягель.

И считай, что не было лежневки – буль-буль. Но она все-таки была и выполнила свою задачу, потому что неподалеку от того места, где она была, монолитом высится насыпь, на ней лежат рельсы, по рельсам грохочут поезда – с людьми, с грузами, и прочим, и прочим…

А теперь вернемся к романтике, читатель. Автор все же уверен, что в жизни место ей есть.

Итак, на чем мы остановились?

…Сверкающая драгоценными камнями дорога привела их к месту, залитому огнями прожекторов.

Это был карьер.

Паша довольно сносно вошла под стрелу, вернее, в радиус ее поворота, и, выскочив из кабины, рукой показала экскаваторщику, дескать, давай сыпь, не мешкай. Однако машинист экскаватора замешкался, поскольку это был Валера, а номер баранчуковского МАЗа 00–13 он знал. Баранчук из кабины дипломатично не вышел, хотя ему до смерти хотелось посмотреть на изумленную физиономию приятеля.

Валера сегодня работал вторую смену подряд, поскольку к его сменщику всего на один день прилетела жена. Бывает такое на трассе, хотя и редко. Валера ожидал увидеть за рулем этой холеной машины, естественно, сменщика Эдуарда, ну, на худой конец, другого водителя, по крайней мере мужского пола…

Он убрал обороты и, высунувшись из кабины, что есть мочи заорал вниз:

– Эй, Амазонка, это ты, что ли?

– Я! – закричала Пашка, сложив ладони рупором. – А тебе что, не нравится?

– Мне-то что! – вопил Валерка, весело сверкая фиксой в свете прожекторов. – А вот Баранчук тебе завтра задаст трепку! И не тебе одной – Стародубцеву тоже!

Пашка, стараясь перекричать шум двигателя, неожиданно дала петуха:

– За что?

Валерка от души захохотал.

– Ему – за то, что дал тебе Эдькину машину, а тебе – за то, что села за руль! Поняла?

– Поняла! Давай нагружай!

– Одна минута! Не успеешь и глазом моргнуть!

Валера бросился за рычаги, и содержимое первого ковша глухо бухнуло в кузов самосвала, сотрясая его. Работал он, как всегда, виртуозно.

Может быть, Паша и успела моргнуть пару раз, но в считанные минуты МАЗ был нагружен, как говорится, «с походом». Амазонка махнула на прощание веселому экскаваторщику, тот ответил широченной с металлическим блеском улыбкой, и Паша, подражая манере хозяина автомобиля, попыталась с шиком запрыгнуть в кабину, однако сорвалась и, покосившись на хохочущего Валеру, полезла за руль как все люди.

– Что он тебе сказал? – спросил Баранчук, когда они выехали из карьера на трассу.

Паша улыбнулась:

– Сказал, что ты мне навешаешь за то, что я взяла твою машину.

– А-а-а… – протянул Эдик.

– И Стародубцеву тоже от тебя попадет, он так и сказал, что ты ему задашь трепку.

Баранчук удивился:

– А ему-то за что?

– За то, что он разрешил твою машину взять.

– Ну-у-у… – протянул Баранчук.

Впереди встречный самосвал трижды переключил свет, и Паша пошла не останавливаясь, так же переключив свет три раза. Проезжая мимо «кармана», они увидели тот самый МАЗ, что встретился им первым. На этот раз водитель не выказал никакого удивления, а, наоборот, приветственно помахал и улыбнулся. Они тоже ему махнули и двинули дальше.

– Я думаю, – вздохнул Эдик, – что Стародубцев сам мне завтра навешает.

– Почему?

– Почему-почему… Сегодня полколонны знает, кого я стажирую, а завтра вся колонна будет знать. И все дела, как говорит один наш знакомый.

Пашка немного подумала, а потом упрямо замотала челкой, выбившейся из-под ушанки.

– Нет, – твердо заявила она.

– Что – нет?

– Не тронет он тебя.

– Это почему же? – удивился в свою очередь Эдуард.

– Очень просто. Ты его от простоя спас. Если бы мы не выехали на трассу, стояла бы эта машина, так ведь?

Эдик глянул на Пашку как-то по-новому, внимательно.

– Верно, – сказал он, дивясь женской изворотливой, но весьма логичной прозорливости. – Дед на это, пожалуй, клюнет… Век живи – век учись. Тебя дипломатии где учили?

Пашка вопрос пропустила мимо ушей.

– Он тебе еще руку пожмет, – уверенно продолжала она, – и долго будет ее трясти.

– Ну, это маловероятно…

– Вероятно, – отрезала Пашка. – А ты его попросишь перевести меня на трассу. Попросишь?

Баранчук задумался. Он видел, что Паша справляется с машиной и все более входит во вкус. Но это был первый рейс, а таких за смену надо сделать не менее двадцати. Эдик не сомневался в том, что на шестой-седьмой ходке она сломается. Ну на восьмой, ну пусть на двенадцатой, но всю смену до конца она не выдержит, это ясно. Поэтому он не ответил прямо на ее вопрос, хотя уже твердо знал, что ни за что не попросит Стародубцева о переводе на линейную машину этой свихнувшейся фанатички.

– Так попросишь или нет? – упрямо повторила Пашка.

– Там видно будет… – уклончиво ответил он.

Они уже подъезжали к насыпи, к довольно крутому на нее въезду.

– Тут дай газу побольше, – решился он на второй совет. – Машина сейчас тяжелая…

– Сама бы догадалась, – сказала Пашка. – Видела, как ты взлетаешь.

Подражая инструктору, она резко прибавила оборотов, и МАЗ вылетел на гребень. У места ссыпки он показал ей, как пользоваться механизмом подъемника. С этим она тоже быстро освоилась.

– А теперь чуть продвинь и резко тормозни.

– Зачем?

Он нахмурился, кожа на скулах натянулась.

– Сейчас сядешь на мое место…

– Эдичка, все поняла, не надо, – скороговоркой выпалила она и быстро включила первую скорость.

От этого «Эдички» что-то в нем шевельнулось, что-то ранее неизвестное, но по ощущению – теплое и уютное. Он слегка откашлялся. А потом, возможно мягче, но не более мягко, чем умел, сказал ей, не поворачивая головы:

– Это для того, чтобы грунт, оставшийся в кузове, тоже съехал. Он иногда прилипает или примораживается, а может, присыхает, кто его знает…

Пашка согласно закивала, изображая покорность, солидарность, короче, полное единством начальством.

– Может, еще продвинуть? – спросила она.

– Можно, – кивнул Баранчук.

Она еще раз продвинула машину, и, надо полагать, весь остаточный грунт полностью покинул кузов их автомобиля. Вот только Баранчук не сказал ей, что нужно иной раз выходить на мороз и подчищать этот грунт вручную – лопатой…

Когда они проезжали отросток дороги, ведущий к поселку, Пашка вкрадчивым голосом спросила:

– Тебя домой отвезти?

Он удивился:

– В Москву?

Она рассмеялась притворным девичьим смехом, изображая, как ей весело от блещущей остроумием шутки.

– Да нет же, – сказала Пашка, подавив приступ судорожного веселья. – В поселок, баиньки…

– Это мне-то баиньки? – усмехнулся он. – Ты бы мне еще колыбельную спела… Как у тебя с голосом?

– Звонкий, – сказала Паша.

– Вот и пой, – кивнул он. – А я послушаю.

Каково же было его удивление, когда она в самом деле запела! Это была незнакомая ему, но явно колыбельная песня. А голос у Паши был вовсе не звонкий, но мягкий и глубокий, хотя и не сильный. Она спела всего несколько фраз, видимо один куплет, и умолкла.

– А дальше? – спросил Баранчук.

Пашка вздохнула:

– Дальше я не помню. Мне эту колыбельную еще бабушка пела, когда я маленькой была…

– Ну да, сейчас ты большая, – кивнул Баранчук.

Впереди, судя по огням, показалась встречная «Татра». Паша повернула в ближайший «карман». Затормозив, повернулась к Баранчуку вполоборота. Он расценил этот жест по-своему, но непривычная робость сковала его. Надо сказать, что в данном конкретном случае эта самая робость поступила совершенно правильно, потому что Пашка повернулась к нему совсем не за тем, зачем иногда поворачиваются к нам привлекательные девушки. Эдуард исходил из личных ощущений, а они неожиданно вызвали в нем чувство протеста, и из одной крайности он шарахнулся в другую.

– Чего уставилась? – с шоферской непринужденностью спросил он, небрежно откидываясь на сиденье.

И тут Паша чуть ли не с материнским участием наклонилась к Баранчуку.

– Ты сегодня и вправду не будешь ложиться? – прошептала она, округляя глаза.

Эдик тупо уставился на девушку:

– Куда?

– Спать.

– Спать?

– Ну да. Тебе же завтра в первую смену…

Наконец до него дошло.

– Ты что, меня пожалела? – спросил он, как ему показалось, в ироничном ключе. – Так вот, ты должна знать, что мне доводилось пахать и по полторы смены, и по две, а однажды я за рулем тридцать восемь часов просидел. Правда, это было там еще, на Большой земле. Так вот!

Он с неудовольствием подумал о том, что не в меру расхвастался, и плотно сжал губы.

– Значит, ты всю смену будешь ездить со мной? – сияя, заключила она.

– Само собой…

Пашка проглотила улыбку, серьезно посмотрела на Баранчука, потом отвернулась, немигающим взглядом уставясь в щиток приборов, и тихо, но твердо произнесла:

– Знаешь, Эдуард, я тебе очень благодарна…

– Да брось ты, здесь таких слов не знают.

Она повторила, печатая каждый слог:

– Я тебе очень благодарна. И вообще… и если когда-нибудь… то есть, если тебе…

Он перебил ее:

– «Татра» уже прошла. Ехай.

Она вырулила из «кармана», и они снова помчались по лежневке в сторону карьера.

– Почему ты говоришь «ехай»?

– А чего стоять?

– Почему ты говоришь «ехай», а не «поезжай», например, или, как Гагарин, – «поехали»?

Он улыбнулся прежней своей улыбкой, той, «довоенной», – мальчишеской и открытой.

– Так говорил мой инструктор, старый водитель. Ты не у него, случаем, училась? Николай Ефимычем зовут…

– Нет. У нас был молодой – пижонистый такой, шумный… Тихие улицы любил, где движение поменьше.

– Э-э, да разве это ученье?! Нас Николай Ефимыч чуть ли не со второго занятия – на Садовое кольцо. Да еще в часы «пик»… Глянешь, а рядом с твоей дверцей КрАЗ топит, колесо выше головы – жутко. Так к нему и тянет, руль сам влево поворачивается. Тут Николай Ефимыч по своему тормозу – р-раз: ты и заглох, а что делать, ну все из головы выскочило. А Николай Ефимыч сидит себе спокойно, в лобовое уставится, будто там что-то новое появиться может, и – ни слова. Сзади сигналят, конечно, хотя и запрещено. Тут он и скажет всего одно словечко: «Ехай». Вот так и учил…

– Зд орово!

Впереди трижды мигнули, кто-то уступал дорогу.

– Что-то я разболтался сегодня…

– Да что ты! Я словно дома побывала… Расскажи еще про Николая Ефимовича.

Баранчук помолчал немного, как это и приличествует уважающему себя рассказчику, а потом начал:

– Мы это позже узнали, один моторист рассказал, тоже старый. Оказывается, наш Николай Ефимович всю войну от начала до конца на одной машине прошел, так в Берлин на ней и въехал, на своей трехтонке – ЗИС-пять, может, знаешь…

– Видела, – кивнула Паша.

Они стояли «в кармане», пропуская встречный «Магирус».

– Нас с тобой тогда еще не было… – сказала Пашка.

– Зато сейчас мы есть, – пробурчал инструктор. – Ехай.

Она улыбнулась.

Пашка-амазонка не сломалась ни на восьмом, ни на десятом, ни даже на двенадцатом рейсе. На предложение Баранчука поменяться местами ответила таким истошным отказом, как будто у малого дитя отбирали любимую игрушку.

К концу смены было сделано семнадцать ходок. После этого Эдик соскочил на насыпь, открыл Пашкину дверцу и просто передвинул ее на свое место.

– Домой – это не работа, – без обиды объяснил он ей.

В своей манере он запрыгнул в кабину и погнал МАЗ в поселок. Пашка сидела, закрыв глаза и безвольно опустив руки, пальцы у нее мелко подрагивали, но в темноте кабины Эдуард этого не видел.

– Ну что, хочешь еще на трассовый самосвал? – как бы между прочим спросил Баранчук.

– Хочу, – сонно пролепетала Пашка.

– Да-а-а… – только-то и сказал он.

Примерно через полчаса Баранчук привез бездыханное тело Пашки к женскому вагончику, извлек ее из кабины и поставил на крыльцо, не поднимаясь на ступеньки. Но лишь только он ее отпустил, как стала заваливаться набок, и ему пришлось ухватить ее за воротник полушубка. Так он и ввел девушку в комнату и попытался снять с нее полушубок.

– Я сама, – сказала Пашка, не открывая глаз.

Минут пять она расстегивала верхнюю пуговицу, но та никак не давалась. Тогда Эдик, не обращая внимания на легкие стенания, стянул с нее овчину и уложил на кровать. Подумал и снял валенки, поставив их сушиться на горячую трубу теплотрассы. От порога он полюбовался делом своих рук и с сознанием исполненного долга вышел вон.

Через две минуты МАЗ Баранчука, подняв снежную тучу, тормознул у крыльца конторы. Пнув носком валенка дверь, Эдуард вошел в «кабинет» Стародубцева.

– Знаю, знаю, – с места в карьер загремел Виктор Васильевич. – Стажера себе нашел – делать нечего!

– Здравствуйте, – вежливо сказал Баранчук.

– Девица на трассе! Стыд и срам! Ведь, не дай бог, начальство пронюхает, куда мне глаза девать?! Посадить за руль такой машины – кого? – пигалицу!

– Она сделала семнадцать рейсов – я к рулю не прикасался.

Стародубцев глянул на своего водителя поверх очков:

– Сколько?

– Семнадцать. Доброе утро, Виктор Васильевич.

– А? Здорово, здорово… Семнадцать, говоришь?

– Семнадцать. А теперь умножьте семнадцать на количество кубов и получите результат.

– Что я тебе, Коперник или этот… Джордано Бруно? – проворчал Стародубцев.

«Хорошо бы тебя самого сжечь на костре», – подумал Эдик, но вслух произнес:

– Она отличный водитель, Виктор Васильевич.

– Ну и что же теперь делать? На линейную машину переводить? Никогда этого не будет!

– Нет, на трассу действительно не надо…

– А чего же ты хочешь? – едко удивился Стародубцев.

– Отдайте ей ключи.

Начальник колонны поморщился, словно в зуб вступило.

– Я уже и приказ подписал, – сказал он задумавшись.

Баранчук психанул.

– Какой приказ?! – рявкнул он. – У вас и машинистки-то нет.

– Мысленный приказ – отрезал Стародубцев.

– А-а… Ну все равно, отдали бы вы ей ключи, где ж это видано: водителя в уборщицы переводить…

– Защитник! – проворчал он и полез в карман полушубка, висящего на стене. – На! Отдашь сам…