Текст книги "Опасная обочина"

Автор книги: Евгений Лучковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 16 страниц)

Евгений Лучковский
Опасная обочина

Ты, дорога, я иду по тебе, глядя в оба, но мне думается, я вижу не все. Мне думается, в тебе много такого, чего не увидишь глазами…

Уолт Уитмен

Мы не знаем точно, когда приходит ощущение дороги. Быть может, в полночь первая большая волна захлестнет иллюминатор твоей каюты, и ты почувствуешь, как пол ускользает из-под ног… Быть может, ты проснешься от перестука колес и услышишь, как в их грохот вплетается новый ритм, а сердце вторит ему: до-ро-га, до-ро-га, до-ро-га…

А может быть, ты, идущий по земле, в солнечной пыли проселка найдешь сломанную подкову, и она скажет тебе больше, чем путеводитель…

Но может случиться и иное. Ты пройдешь по своей дороге из края в край и не увидишь ее, не услышишь и не поймешь. Прикоснись к своей дороге, приятель…

Сегодня ты стоишь у пикетного столба с цифрой «0». Ноль километров дороги…

Смотри: новенький трактор-корчеватель, глухо урча, развернулся на месте и двинулся на первые кедры…

Смотри: тяжелый самосвал задрал кузов в небо, и первые кубометры грунта ухнули в болото… Здесь нет еще ничего.

Здесь нет станционных зданий, нет светофоров, нет железнодорожного полотна. Еще ни одна шпала не коснулась насыпи, а дорога началась. Ступай по ней. Она приведет тебя к горизонту.

Ранним утром он проснулся на своей койке одетым, и вчерашняя злость вновь прихлынула душной волной. От этой злости он одним махом сел на постели, и как бы в ответ на это яростно затрезвонил будильник. Затрезвонил и тут же умолк, потому что человек не глядя двинул кулаком по кнопке: звон прекратился, в будильнике что-то клацнуло, и вероятно, он затих навсегда.

– Так тебе, – сказал человек и удивился звуку собственного голоса, ибо тот прозвучал хоть и сипло, но неожиданно громко.

В единственное окошко вагончика, твердо стоящего на промерзшем островке, лился знобкий пугливый фонарный свет, высвечивая дрожащим сиреневым туманом морозные узоры. Этот своеобразный туман в средней полосе означал бы потепление, во всяком случае не слишком сильный мороз. Здесь же все было наоборот: появление тумана означало особую жесткость небесной канцелярии, и потому любой мало-мальски сведущий человек, бросив беглый взгляд в окно, нисколько бы не ошибся, предположив – от минус сорока до минус пятидесяти…

Начало дня Баранчука не обрадовало. Душа его пребывала в потемках и требовала аналогичной реальности. Зажмурившись, он нащупал под собой измятое одеяло, быстро залез под него с головой и только тогда удовлетворенно закрыл глаза…

Злость не проходила, сон не возвращался, и сквозь тишину замкнутого одеялом пространства Баранчук слышал, как зевают, кряхтят и звякают рукомойником его товарищи.

«Ишь ты, чистоплотные какие… – не зная к чему придраться, с вялой тоской подумал он. – А зачем? Все равно в промасленную овчину влезать…»

Эта рациональная мысль на несколько секунд отвлекла его от собственной ипохондрической агрессивности, но спустя полминуты он вернулся к прежнему состоянию и с непреклонностью честного и принципиального человека снова стал культивировать злость в мягком коконе из верблюжьей шерсти.

Первым подошел будить его Иорданов. Он постучал по тому месту, где должно было находиться плечо Баранчука, и невероятно фальшивя, но зато достаточно громко проорал:

 
Мальчик в школу са-а-бирайся,
Петушок пра-а-пел да-а-вно…
 

– Да пошел ты… – зарычал «мальчик», очень точно обозначив направление краткого путешествия товарища.

Несмотря на смягчающий фактор верблюжьего одеяла, голос Баранчука прозвучал угрожающе, и добровольный дневальный поспешил удалиться.

Следующим на очереди оказался дядя Ваня. Старый манси не стал церемониться и потянул одеяло в районе, противоположном изголовью.

– Адувард, вставай, – сказал он строго. – Кушать надо. На трассу ехать надо…

«Адувард» промолчал.

– Смотри, Адувард, – предупредил дядя Ваня, – почетный доска твой голова не будет. Был фотик, нет фотик. Позорный столб будет твой место…

Критика и назойливость не самый лучший бальзам для души, израненной жизнью и оскорбленной буднями. Эдуард лягнул дядю Ваню. Но не больно, потому что тот уже был в полушубке.

– На старший рука поднимать? – покачал головой дядя Ваня. – Нехорошо. Очень-очень плохо.

Иорданов хмыкнул:

– Он на тебя ногу поднял, дядя Ваня. Не прощай ему этого, мой драгоценный брат…

Человек, лежащий под одеялом, больше не шевелился, но зато ощетинился всей кожей, страстно желая одиночества и забвения. И то и другое пришло минут через пять: протопали валяные сапоги и унты, лениво бухнула дверь, и тишина всей своей блаженной тяжестью навалилась на чуткое и ранимое сердце Баранчука. Он помедлил еще сколько-то времени и, когда окончательно убедился, что никто ничего не забыл и назад не вернется, снова сел на постели.

– Додики, – сипло сказал Баранчук. – Додики, да и только.

Это было несправедливо. Ну, если еще Вальку Иорданова, учитывая его университетское прошлое, каким-то образом можно было бы отнести к категории «додиков», да и то с натяжкой, то уж сын мансийского народа дядя Ваня принадлежать к ней никак не мог. Но это сейчас не заботило Баранчука. Его вообще сейчас ничего не заботило. С ним случилась хандра, и противостоять ей он не мог. Возможно, что опытный психолог, изрядно покопавшись в душе Эдуарда, нашел бы какие-то подспудные мотивы этого состояния, однако сам индивидуум при всем желании не мог обнаружить ни видимых, ни невидимых причин его тоски. И от этого было еще более муторно. Следует сказать, что такое с ним происходило нечасто – раз в полгода, да и длилось недолго – сутки-другие. Но уж в это время попадаться под руку «адскому водителю» Эдуарду Баранчуку было небезопасно.

Эдуард встал, прошлепал в носках по деревянному полу вагончика к единственному окошку и бросил мрачный взгляд в ту сторону, где начинался обычный рабочий день. Судя по всему, зрелище его не обрадовало. Да и зрелища-то, собственно говоря, никакого не было: тусклая лампочка на столбе и туман – вот и вся декорация. Немного дальше мог бы быть виден шлагбаум на выезде из поселка, но плотная молочная зыбь скрыла его от тоскливого взора Баранчука.

Он еще постоял немного у окна, ровно столько, чтоб убедиться, что поселок не сгинул и не ухнул в тартарары, и вернулся к своей койке. Медленно, поднимая то левую, то правую ногу, Эдуард стал переодеваться. Он снял рабочие брюки, в которых заснул накануне, и остался в тонком шерстяном тренировочном костюме. Затем влез в шикарный кожаный, стеганный на вате комбинезон иностранного производства, натянул унты, шапку, дубленку и вышел на улицу. На крыльце он остановился, соображая, не вернуться ли за ружьем, но мелькнувшая было мысль об охоте в столь экзотичном наряде отпала сама собой.

Улица в поселке была единственной, и он, несмотря на мороз, пошел по ней не спеша, как и подобает человеку, решившему будничный рабочий день сделать выходным. Кстати, хотя было еще темно, рабочий день уже начинался, и ему навстречу то и дело шли машины, выезжающие на трассу. Водители огромных самосвалов, его товарищи по труду, вежливо приветствовали Эдуарда: кто простуженным сигналом, кто переключением света фар с ближнего на дальний, а кто тем и другим вместе. Но это не радовало омраченную душу Эдуарда Баранчука, пребывающую в известном нам состоянии. Ему и здороваться с ними не хотелось. Чего он, кстати сказать, и не делал. Даже рукой никому не помахал, шел себе и шел, пока не пришел к столовой.

Вообще-то пункт питания не был конечной целью короткого путешествия Эдуарда Баранчука, поскольку никакой цели в данный сложившийся момент у него было вовсе. Однако, учитывая обстоятельства, включающие демографический взрыв, – дневная смена уже отправилась на трассу, а ночная откушала и того раньше, – он по недолгому размышлению пнул ногой дверь и с облаком пара вошел в столовую.

Здесь действительно было пустынно. Лишь в углу за дальним столиком сидела дама неопределенного возраста в халате, который был белым еще до освоении Ермаком Сибири. Рукава этой специфической одежды были закатаны и обнажали сухие жилистые рабочие руки. Руки эти могли показаться скорее мужескими, нежели женскими, причем не по форме, а больше по содержанию, поскольку были щедро уснащены различными надписями и рисунками. Не будем говорить обо всей этой галерее передвижного характера, тем более что вся, то есть полностью, она нам неизвестна. Скажем только о той части открытой экспозиции, которая, на наш взгляд, является подлинным шедевром народного творчества, давшей не самое доброе, но устойчивое прозвище ее хозяйке: из-под правого закатанного рукава, обвивая весь локоть, выползала змея, исполненная с фотографической точностью и изыском: головка представительницы южной фауны покоилась на большом пальце и при малейшем движении создавала иллюзию маятника, чего, вероятно, и добивался народный умелец при помощи набора иголок и разноцветной туши.

Впрочем, в передвижной механизированной колонне эту даму любили и уважали. Почему? Неизвестно. Так уж сложилось. А Баранчуку сейчас она была приятна в особенности, поскольку то редкое состояние углубленной омраченности, в котором он сейчас пребывал, для посудомойки Дуси было привычным и постоянным.

– Привет, Кобра, – сказал Баранчук, плюхнувшись за соседний столик.

– Угу, – едва кивнула Кобра и ловко перебросила дотлевающий бычок из одного угла рта в другой.

– Как жизнь молодая? – спросил отдыхающий ас.

– Нормальный ход, – было ответом, не лишенным сиплой, но доброжелательной мрачности.

Обряд взаимной вежливости был завершен, и теперь можно было переходить к насущным бытовым проблемам.

– Венера здесь? – спросил Баранчук.

Глаза у посудомойки вспыхнули былым адским блеском, выдавая живейший интерес к этому, казалось бы, рядовому и неинтересному для посторонних вопросу.

– Здесь Венерочка, здесь, где ж еще, – басовитой скороговоркой пробубнила она.

Баранчук поморщился.

– Ты, Кобра, не радуйся. Я сегодня не пью…

– А тогда что? – удивилась она.

Его губы едва-едва тронуло печальное подобие улыбки.

– Ты пойди к Венере да попроси пачку цейлонского. Мы с тобой сейчас красивую жизнь начнем – чаевничать будем… Поняла?

– Не поняла, – сказала Кобра. – Ну да ладно…

Она поднялась из-за стола и медленно пошлепала в сторону кухни, чуть приволакивая больные ноги.

– Завари покрепче! – крикнул ей вслед Баранчук. – Да поживей…

– Не учи орла летать, – донеслось из-за переборки.

Теплотрасса работала исправно, и в столовой было достаточно жарко. Эдуард снял дубленку и пыжиковую шапку, бросил все это на соседний стул. Однако этот стриптиз оказался недостаточным, пришлось расстегнуть молнию комбинезона до пояса и наполовину вылезти из него.

Пока он проделывал все эти процедуры, появилась Кобра. Она несла поднос, на котором возвышался большой фарфоровый чайник в совершенно неуместном сопровождении из двух эмалированных кружек и банки сгущенного молока. Пока она расставляла все это на столе, Баранчук с недоуменном взирал на фарфоровый предмет роскоши, давно позабытый и непривычный посреди тайги.

– Это еще откуда? – спросил он, осторожно потрогав изящную крышку с синей пипочкой.

– Со склада, – важно пробасила Кобра. – Венера дала.

– Ну и ну, – подивился Баранчук.

– Уважает, – сказала со значением Кобра.

Эдуард присвистнул.

– Тебя, что ль?

Она уставилась на него и подмигнула:

– При чем здесь я? Тебя…

Тут он удивился еще больше.

– Ме-еня-я? – протянул Баранчук. – А за что?

Кобра усмехнулась, налила чай.

– Будет тебе притворяться, водила. Вон ты какой видный: что рост, что портрет лица… Мне бы лет тридцать скинуть – никуда б не ушел…

Он мрачно усмехнулся:

– От тебя-то уж точно. Только лучше полтинник…

– Какой полтинник?

– Полтинник скинуть…

Она басовито расхохоталась:

– Шутник ты, Эдуард. А я когда-то, ой, хороша была…

Он согласно кивнул, и они стали пить чай, сдобрив его, по трассовым обычаям, сгущенкой. Минут пять прошло в обоюдном молчании, а потом Кобра стукнула кулаком по столу, так что крышечка фарфорового чайника жалобно звякнула.

– Бабу тебе хорошую надо, Эдуард! Вот что. Ха-арошую бабу!

Он поднял голову.

– Чего это ты разгулялась? Вроде чай пьем…

– Я дело говорю! Пропадешь ты без бабы, без любви… Не такие пропадали. Свет, он без нас узок.

Тоска вновь хлынула в изможденную душу «адского водителя». Он с горечью глянул на мудрую собеседницу и, печатая каждое слово, членораздельно и тихо произнес:

– Да где же ты здесь в тайге эту любовь найдешь?! Одни мужики кругом… Ты спятила, Кобра?

– А Венера? – возразила она. – Чем тебе не спутник?

Он постучал согнутым указательным пальцем по виску:

– Ты что, совсем?!

– А что?

– Да она же страшна, как это… – Баранчук покрутил растопыренной пятерней перед лицом советчицы, так и не находя нужного сравнения.

– Экой ты разборчивый, Эдуард. Ну что ж, жди принцессу. Так она тебе тут и появилась, сам сказал…

– Уеду я отсюда, – вздохнул опечаленный ас. – Брошу все к чертовой бабушке… Надоели вы мне.

– Уедешь? – усмехнулась Кобра. – А когда? Может, прям сейчас?

Баранчук кивнул:

– Прямо сейчас и уеду.

– Ну давай, давай на Большую землю, – поощрила Кобра. – Не забудь «вертушку» по радио вызвать, а то пешком далеко…

Но покинуть Север немедленно Баранчук не успел, потому что бухнула дверь и в облаке пара возникли новые действующие лица, а именно: начальник мехколонны Виктор Васильевич Стародубцев и сопровождающая его невысокая, незнакомая присутствующим девушка: «принцесса», нет ли – сразу не разберешь.

– Сейчас он меня костерить начнет, – мрачно сообщил Кобре Баранчук. – Это мне тоже надоело.

Но начальник колонны повел себя иначе – на лучшего своего водителя он и внимания не обратил, так, словно того здесь и не было… Начал он с другого.

– Эй, кухня! – зычно и властно заорал хозяин поселка. – Кухня, кому говорю!

– Тута кухня, – сиплым басом ответила сваха Баранчука и встала по стойке «смирно». – Слушаю!

Виктор Васильевич Стародубцев, грозно насупив брови, подошел поближе и даже сделал полукруг, разглядывая эдакое чудо.

– Что это? – сурово спросил он.

Посудомойка завертела шеей.

– Игде?

– Что это? – раскатисто повторил начальник колонны и ткнул пальцем в плоскую грудь подчиненной.

– Ето? – с фальшивым усердием изумилась Кобра. – Ето я…

– Это ты, – зловеще подтвердил Виктор Васильевич. – А на тебе что?! Что это, и спрашиваю?

Наконец до Кобры дошло:

– Ето? Ето спецодежда, товарищ Стародубцев.

– Спецодежда?! А почему же ты, Кобра… э-э… Евдокия, ее не стираешь? В твоей спецодежде, Дуся, помидорную рассаду впору выращивать! А?…

– Да как же их здесь выращивать, Виктор Васильевич? – слезливо моргнула Дуся. – Нешто они в тайге вызреют?!

Начальник колонны поперхнулся:

– Что?!

Тут Кобра повернула на сто восемьдесят градусов, сменила лексикон и перешла в наступление:

– А это я к тому, Виктор Васильевич, что спецовка-то у меня одна. Вы мне вторую на смену дали? Не дали! Так я сейчас эту сниму и при вас постираю…

И Кобра решительно стала расстегивать халат, под которым вполне могли оказаться доселе неведомые миру шедевры народного творчества… Виктор Васильевич побагровел.

– Ты это брось! – рявкнул он. – Ты где находишься?! Ты на рабочем месте находишься. Чтоб завтра же постирала… И все дела!

– Ну как хотите, – сказала Дуся. – Мне-то что… А вторую спецовку все же нужно выдать.

Виктор Васильевич отмахнулся:

– Будет тебе спецовка… Все теперь будет. Вот! – он ткнул пальцем в девушку. – Нам из Октябрьского «кунг [1]1
  «Кунг» – крытый грузовик для перевозки людей или малых грузов.


[Закрыть]» прислали с новым водителем. Теперь она нам все возить будет, всю мелочевку: и халаты, и запчасти, и продукты… А то снимай с трассы линейную машину и гоняй по пустякам, когда этих самосвалов и так не хватает…

Тут начальник колонны покосился на Баранчука, полагая, что вступительный педагогический заход будет по достоинству оценен и водитель побежит переодеваться в рабочее, но Эдуард и ухом не повел. Стародубцев кашлянул.

– Как тебя зовут, дочка?

– Паша.

– А по отчеству?

– По отчеству не надо…

– Тоже верно. Евдокия!

– Слухаю…

– Накорми нового водителя. Да и меня заодно.

Заложив руки за спину, Виктор Васильевич Стародубцев, гвардии полковник в отставке, прошелся несколько раз взад и вперед по столовой, и чувствовалась в его поступи хозяйская стать. Тут, видимо, дошла очередь и до Эдика, потому что вскоре начальник колонны остановился перед ним, строго сведя брови на переносице. Баранчук и на это не обратил внимания, дул себе чай – кружку за кружкой. Наконец Стародубцев не выдержал:

– Почему не на работе, товарищ водитель?

Эдик поднял голову:

– Разве вы не знаете, как меня зовут?

– Ты почему не на трассе?

– У меня отгул, – сказал Баранчук.

Стародубцев удивился:

– А кто тебе его дал?

Баранчук пожал плечами:

– Известно кто – бригадир.

– Погоди-ка, – опешил Виктор Васильевич. – Это какой бригадир? Ты же сам – бригадир…

Эдуард снисходительно улыбнулся: дескать, не начальник, а малое дите, простых вещей не понимает.

– Я вам и толкую, что отгул мне дал бригадир, а раз бригадир – я, то я сам себе его и дал.

Это сообщение Виктор Васильевич Стародубцев переваривал с полминуты, кадык его дергался.

– Ага, – наконец чуть ли не нараспев сказал он. – Сам себе дал и сам у себя взял. Так?

Баранчук удовлетворенно кивнул, искренне радуясь тому, что его все-таки поняли.

– Вот именно, – улыбнулся он.

– А где заявление? – вкрадчиво спросил Стародубцев. – С резолюцией. По всей форме. Где оно, товарищ водитель?

Баранчук мрачно усмехнулся:

– Это раз плюнуть. Разрешите листочек из вашего блокнота?

– Пожалуйста.

– И ручку…

– Пожалуйста…

Эдуард расправил листок бумаги и аккуратно на нем написал:

«Бригадиру Баранчуку Э.Н. от водителя Баранчука Э.Н. Заявление. В связи с нарушенным пищеварением, нелетной погодой и временным отсутствием желания создавать материальные ценности прошу дать мне отгул из числа тридцати семи неиспользованных мной человеко-дней. При случае обязуюсь вернуть. Подпись: Э.Баранчук».

Эдик с удовлетворением перечитал написанное и, начертав в левом верхнем углу «Не возражаю», подписался снова. Затем он протянул листок Стародубцеву и вернулся к недопитому чаю.

Виктор Васильевич Стародубцев не стал читать заявление, он хорошо знал своего водителя и вполне мог представить, что тот мог сочинить. Он даже очки не стал надевать, а взял да и поперек всего заявления размашисто начертал: «Отказать». И подписался: «Начальник механизированной колонны Стародубцев».

Баранчук сложил листочек вдвое, потом вчетверо, потом, оттопырив мизинчики, со вкусом порвал его на мелкие кусочки и только тогда посмотрел на начальника.

– Ничего, – сказал он, – я вам другое напишу. Коллективное – от обоих сразу…

– В отпуск, что ли? – небрежно спросил Стародубцев.

– Ага, – кивнул оскорбленный ас, – в бессрочный. Чтоб не видеть вашу паршивую колонну уже никогда. И вас тоже.

– Отработаешь положенное, – едко поддел начальник.

– И не подумаю, – отрубил Баранчук.

– А я тебя по статье уволю.

Тут появилась Кобра и льстиво пробасила:

– Кушать подано, дорогие гости.

– Сгинь! – процедил Стародубцев. – Не могу я твою спецодежду видеть во время приема пищи…

– Слухаю! – рявкнула Дуся и, бухнув валенками, шустро засеменила на кухню.

Виктор Васильевич взял вилку и посмотрел ее на просвет.

– Смотри, Эдуард, допрыгаешься, – пунктуально возвращаясь к теме, сказал начальник. – Доиграешься… Уволю тебя по статье, и все дела.

– Хоть по двум, – с готовностью откликнулся Баранчук – Хоть по трем. На Большую землю уеду. А в такси и с десятью статьями возьмут. Еще обнимут и расцелуют.

Молодой водитель Паша отложила вилку и внимательно посмотрела на Баранчука.

– Вы работали в такси?

– Пахал, дорогая, – мрачно процедил Баранчук, не удостоив девушку даже взглядом.

– В Москве?

На этот вопрос ответа не последовало: Баранчук отхлебнул из кружки и задумчиво уставился в пространство.

– Я тоже работала в такси…

Он искоса взглянул на нее, неодобрительно хмыкнул:

– Что-то я вас не помню.

– А я вас помню… – улыбнулась она.

Эдуард насторожился, подозрительно глядя на разговорчивую девушку, потому что было в его судьбе такое, чего он вспоминать не хотел, и любой фонарик, направленной в ту жизнь, готов был разбить и растерзать сразу. Но речь пошла о другом…

– А я вас помню, – повторила она. – О вас в газете писали, про ваш подвиг… Так, значит, это вы и есть?

Тут и Стародубцев отложил вилку.

– О-о, – сказал он.

Баранчук мрачно покачал головой, вздохнул широченной грудью, словно паровоз, и с язвительным сожалением усмехнулся:

– Нет, милая барышня. Вы обознались. В жизни никаких подвигов не совершал. Я, наверно, дедушка того человека…

Она попыталась присмотреться к нему, но он снова уткнулся в кружку как ни в чем не бывало.

– Ну как же… – растерянно, и уже сомневаясь, улыбнулась она. – Там же и портрет был… Во всяком случае, вы очень похожи на того водителя.

– Я на Гагарина похож, – сказал Баранчук, – а таких лиц в России пруд пруди.

Тут Эдуард повертел перед Пашей могучей шеей то так, то эдак.

– Хоть в профиль, хоть анфас, – нагло заявил он. – Нравится?

– Нравится, – серьезно кивнула девушка. – Вы мне еще тогда понравились. Такой солидный.

– Солидный… – передразнил Баранчук. – Где ж ты такое поганое слово нашла? Солидный…

Виктор Васильевич Стародубцев, доселе пассивно, но внимательно прислушивавшийся к диалогу, откашлялся и забарабанил пальцами по столу.

– Ну-ка, ну-ка, ну-ка, – с интересом бывшего кадрового офицера проговорил он, – выкладывай, Эдуард, что ты там натворил. Какие такие подвиги?

Начальник мехколонны на время забыл пикировку и, расправив плечи, с гордостью повернулся к Паше. Он широким жестом ткнул пальцем в сторону Баранчука, чуть не выбив у того из рук кружку с чаем, всем своим видом показывая, что его люди не самые последние на дорогах и трассах этой страны.

– Этот? – спросил он риторически как бы у себя самого и сам же ответил: – Этот все может!

Тема разговора явно была Баранчуку не по душе, он и желваками задвигал от вновь нахлынувшей злости. Косо и недружелюбно посмотрел на Пашу, потом на начальника, потом снова на Пашу.

– Да что вы ее слушаете, Виктор Васильевич? У-у, трещотка, балаболка московская! Мало ей «цыганского посольства [2]2
  Так таксисты иногда в шутку называют службу такси.


[Закрыть]» – на Север прикатила… Крутила бы себе бублик на Садовом и не рыпалась!

– Ну-ну, – сказал Стародубцев. – Ты что это разошелся? Девушка все же. Хотя и водитель… Ты лучше скажи… совершал или не совершал?

– Что? – настороженно нахмурился Баранчук.

– Как что? – весело удивился Виктор Васильевич. – Подвиг, конечно.

Эдуард встал и горестно вздохнул:

– Да что вы, спятили все?! Да если бы я там, на Большой земле, в люди вышел, неужто бы стал здесь трассу утюжить!

Паша пристально посмотрела на Баранчука.

– Так это не вы задержали двух бандитов? – уже явно сомневаясь, спросила она.

Баранчук холодно посмотрел на нее и, влезая в рукава комбинезона, с тихой яростью, но внешне бесстрастно произнес:

– Нет, не я. Но если бы я тебя… где-нибудь задержал, то утопил бы в Яузе и не чихнул.

Он неторопливо и методично надел дубленку, нахлобучил шапку и пошел к двери.

– Эдуард, стой! – рявкнул Стародубцев.

Эдик остановился.

– Ну?

– На работу выйдешь? – грозно спросил начальник.

Баранчук задумался и даже почесал в затылке, сдвинув шапку.

– Не знаю. Может быть, завтра… Я же вам сказал, что у меня отгул.

И тут Виктор Васильевич взорвался, невзирая на присутствие «девушки, хотя и водителя».

– Прогульщик! Сукин сын! Водила! Ты бы мне в армии попался… В Вооруженных Силах! Вот где я бы тебя в люди вывел.

Эдуард Баранчук снисходительно и холодно усмехнулся:

– Так ведь здесь не армия, Виктор Васильевич. А в армии, кстати, я свое отслужил. И не где-нибудь в Фергане, а в Московском гарнизоне. Вот где дисциплина была! За всю службу – две самоволки. Что-нибудь говорит? И ничего, выжил… Привет компании. Приятного аппетита, коллеги!

Эдуард бухнул дверью, пропустив очередную порцию пара, и был таков. Кобра выглянула из-за перегородки, проводив его взглядом, но почла за благо снова скрыться.

– Что это он у вас такой бешеный? – спросила Паша, не отрывая глаз от двери.

Стародубцев вздохнул:

– Лучший водитель… Но характер – не приведи господь.

В это время Эдуард Никитович Баранчук, признанный ас передвижной механизированной колонны, двадцати четырех лет от роду, беспартийный, русский, неженатый, не участвовавший и не бывавший, однако уже представленный к правительственной награде, шел единственной улицей поселка, и думы его были невеселы.

За время чаепития на дворе развиднелось, туман стал рассеиваться, что означало потепление, во всяком случае до минус тридцати – тридцати пяти.

Нынешняя хандра Эдуарда Никитовича все же имела под собой реальную причину: не хотелось ему этой медали «За трудовую доблесть». А Стародубцев тот вообще размахнулся на орден Трудового Красного Знамени. Но в главке начальнику колонны вежливо намекнули, что вверенное ему подразделение хоть и на хорошем счету, но не самое первое в регионе. И еще: скромность украшает даже заслуженных людей. Пришлось Стародубцеву соглашаться на «Трудовую доблесть», не без основания предположив, что орденоносцы украсят ряды его водителей в ближайшем будущем.

Эдуард узнал о том, что он возглавил список представленных к награде уже тогда, когда пакет был благополучно передан командиру вертолета геофизиков, а сама «вертушка» лениво вращала винтами неподалеку от бани, готовясь взлететь.

Эдуард кинулся к начальнику, ворвался в его вагончик и гневно потребовал задержать вертолет и вычеркнуть его имя из списка. Стародубцев поначалу опешил, а потом поинтересовался: дескать, какие мотивы движут Эдуардом Никитовичем? На это Баранчук сразу вразумительного ответа не дал, но спустя секунды нашелся и, встав в позу, заявил:

– Я – недостоин.

– Достоин, достоин, – отмахнулся начальник.

И поскольку на этом все аргументы строптивого водителя истощились, он и пошел к двери, бурча себе под нос такое, чего Виктору Васильевичу Стародубцеву лучше бы и не слышать.

Это событие имело место вчера, а сегодня «адский водитель» Эдуард Баранчук на работу не вышел. Неторопливой походкой двигался он в сторону своего вагончика, и, как уже было замечено, мысли обуревали его далеко не веселые.

Дело в том, что в прошлом Эдуарда Никитовича произошло нечто такое, о чем он предпочитал умалчивать. Нет, он, конечно, не считал, что недостоин правительственной награды. Но, как ему казалось, связанная с этим награждением проверка его анкетных данных могла выявить некий факт из его биографии, а точнее, как он считал в глубине души, роковую несправедливость судьбы. И вот тут-то все и рушилось и, возможно, даже грозило тюрьмой… Да еще появилась эта таксистка – вот бы не подумал, что такие у них работали, – и она могла кое-что знать или слышать. Короче, настроение у Эдуарда Никитовича было гнусное, а выхода в ближайшие полчаса не предвиделось…

Он вошел в вагончик – двери в поселке никогда не запирались – и, стащив с плеч дубленку, швырнул ее в угол, словно это была не дорогостоящая импортной выделки мездра, а обычная половая тряпка. Затем он походил по комнате, меряя ее от стены к стене. Потом снял ружье, висевшее над кроватью, и, переломив его привычным жестом, задумчиво поглядел в отполированные стволы. Повесил на место и снова походил по комнате. А потом вдруг, словно решившись на что-то, подошел к тумбочке и достал чистую тетрадку. Он вырвал из середины один лист, нашел ручку и сел за стол.

«Уважаемые товарищи», – написал он. Потом вырвал и скомкал лист. И на другом размашисто и четко, но уже с приставкой «не» написал то же самое.

А дальше оскорбленная жизнью душа Эдуарда исторгла горькие и жесткие слова, где речь шла о том, что человека можно приветить и наградить, не зная кто он и что он, что никто не хочет взять на себя труд поинтересоваться судьбой ближнего, а проныра и сукин сын, прикрывшись личиной порядочного человека, может достигнуть высот и стать уважаемым членом общества, а на самом деле честный и порядочный человек может ни за что пострадать и оказаться непонятым и отверженным. Он взывал ко вниманию, но писал зло, и слова ложились на бумагу болезненно, жестко и язвительно.

Потом ему вспомнился Стародубцев, и Эдуард с горькой издевкой усмехнулся.

– В армии я бы ему попался… – пробурчал Баранчук. – Ишь чего захотел…

И Эдуарду Никитовичу Баранчуку вспомнилась армия. И даже не армия, а то, что ей предшествовало.

Повестку Эдик давно ожидал. Но когда соседка тетя Лиза протянула ему квадратный листок бумаги, у него тоскливо заныло под ложечкой.

– Вот, уже… – растерянно пробормотал Эдик.

– Уже… – подтвердила тетя Лиза и улыбнулась сквозь очки добрыми виноватыми глазами. Она подняла с пола хозяйственную сумку и, ссутулив плечи, медленно пошла к парадной двери, словно бы идея отправки молодого соседа в армию принадлежала ей.

– Ну и ладно, – глядя ей в спину, почти твердо заявил Эдуард.

Он вошел в свою комнату, снял пальто и сел на единственный стул, так и не выпуская повестку из рук.

Обстановка его коммунального «пенала» была более чем скромной: стол, стул, кровать с металлическими шарами и невесть как попавшее сюда старинное трюмо с позеленевшим зеркалом толстого стекла. Вот, собственно, все наследство, оставленное отцом. Мать после его смерти покинула Москву и переехала к младшей сестре в соседнюю область, в небольшой тихий районный городок. Эдуард переезжать с ней наотрез отказался, он к тому времени закончил досаафовские курсы шоферов и работал на стареньком «Москвиче»-фургоне – развозил детям завтраки по школам. Зарплата была небольшая, да еще посылал матери, в общем, еле сводил концы с концами, но самостоятельной жизнью был горд, как и многие молодые люди в его возрасте.

А сейчас он сидел на своем единственном стуле и в пятый раз перечитывал несколько строчек, где черным по белому было сказано, что ему, Э. Н. Баранчуку, надлежит явиться к 17.00 в военкомат Бауманского района города Москвы на основании Закона о всеобщей воинской обязанности.

Собственно, это была уже вторая повестка. После первой Эдик уволился с работы и гулял вторую неделю.

Он крутил в пальцах этот листок бумаги и вдруг ошеломленно подумал о том, что так и не съездил попрощаться с матерью, с теткой, хотя езды-то было всего шесть часов. В один конец, разумеется. Сколько сейчас у него оставалось времени до «с вещами», он не знал.

Хотелось есть. По дороге Эдуард заглянул на кухню, хотя достоверно знал, что там ничего нет: соседи еще не приходили с работы, а его столик был девственно чист, он как и все холостяки его возраста, предпочитал столовку. Впрочем, сейчас и о ней нечего было думать. Деньги, полученные под расчет, очень быстро исчезли, а друзьями на автобазе обзавестись не успел: работал хорошо, но все же недолго.