Текст книги "ВОЛШЕБНАЯ СКРИПКА .ПОВЕСТЬ О ГЕНРИКЕ ВЕНЯВСКОМ"

Автор книги: Эустахий Чекальский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 18 страниц)

– К маме! К маме! – зовет его сердце, а здесь еще должны раздать двенадцать дипломов.

ЧАШКА ЧАЮ ПАНИ РЕГИНЫ

Сам Джоаккино Россини пожаловал к пани Венявской с визитом. Он фанатичный друг поляков. Он уже давно интересуется Генеком. Он даже хотел откормить его у себя.

– Risotto с курятиной, макароны с томатами быстро добавили бы несколько кило вашему мальчику. Он слишком худой. Он должен быть таким, как я…, тогда из него выйдет музыкант…, – говорил не раз он своему другу Вольфу.

Теперь, когда в Париже очутился малый Юзик, пианист, а о его таланте уже разнесся слух по всему городу, маэстро Россини пожелал познакомиться с матерью гениальных мальчиков.

Квартира пани Венявской расположена на третьем этаже. Ей достаточно было нескольких дней для устройства гнездышка, куда она взяла Генрика.

Улица называется Вавен. Ничего особенного она собой не представляет. Лестницу в доме заметают не всегда, так как консьержка не любит этим заниматься. Зато в квартире – чистота. В гостиной великолепный рояль Эрара. Сюда охотно собираются знакомые послушать сонаты Бетховена, которые мастерски исполняет хозяйка квартиры.

На столе стоит начищенный самовар. На блюде – хрупкие пирожные-палочки. Темно-золотистая жидкость распространяет нежный экзотический аромат. Гости пьют чудесный напиток.

– Я предпочитаю это пирожное, – говорит маэстро Россини.

– Ах, пожалуйста, очень приятно! Позвольте, маэстро, я вам запакую немного этих пирожных?

– Будьте любезны. Можете даже насыпать их мне в карман.

Пани Регина берет блюдо, просит маэстро подставить карман.

– Мне очень приятно, что я познакомился с вами. Генека я знаю уже давно. Ваши мальчики играют превосходно. А вы похожи на римлянку, – быстро и без связи болтает маэстро. Такие черные глазки, такой прекрасный носик, такие чудесные, узкие ручки! Говорят, что все польки – блондинки с голубыми глазами, а вы похожи на женщину моей родины, Италии… Увы, Италия, как и Польша, находится под чужеземным игом! Может быть, сыграем с вами что-нибудь итальянское… В четыре руки?

– Что-нибудь из Россини, – любезно отвечает хозяйка.

– Верно, это лучше, чем варварские новости из Дрездена, Мюнхена и Веймара. Я надеюсь, что вы вместе с сыновьями прослушаете какую-нибудь из моих опер?

Толстяк Россини тяжело подымается со стула.

– Enchanté, enchanté… * – автоматически повто-

___________________

* Enchanté… (франц.) Восхищенный. Здесь– очень рад, очень мило…

ряет маэстро при прощании. С ним вместе уходит и дядя Эдуард.

Только теперь маленькая гостиная оживляется; многие эмигранты горят нетерпением услышать новости с родины.

– Говорят, крестьяне вырезали две тысячи помещиков!

– Восстали краковские крестьяне и горцы из Хохолова.

– Русские войска заняли Краков уже 24 февраля…

– Дембовского сразила австрийская пуля. Такой замечательный парень…

Хотя эти новости давно уже устарели, в Париже они все еще передавались из уст в уста, печатались во французских газетах.

– Вольный город Краков прекратил свое существование. Австрия захватила и эту старую столицу. Паскевич в докладе царю уверял, что «…Восстание не будет поддержано народными массами, которые больше верят правительству, чем шляхте…»

Пани Регина добавляет:

– Когда я выезжала из Люблина, был получен приказ, чтобы все вывески были написаны на двух языках.

Гости попивают чай, угощаются пирожными и все говорят, говорят о своих городах, о своих заботах.

Нельзя сказать, чтобы у них были общие взгляды. Среди эмигрантов – столько различных партий. Даже пани Регина уже знает что существуют монархисты из отеля Ламбер, приверженцы Чарторыских, знает о военной партии объединенной (Владислава Плятера), демократической, социалистической (Ворцеля), мистической… да и… мистически-мессианистической во главе со Свентославским.

Иногда в квартире на улице Вавен появляется Адам Мицкевич. Он в потрепанном сюртуке, волосы давно не стрижены, дымит трубкой и упорно молчит. Иной раз попросит:

– Играйте, ребятки, играйте, это услада моему сердцу.

Седая прядь волос опускается на лоб, он закрывает глаза и сидит молча.

Мицкевич посещает Венявских редко. Если покажется, гости умолкают. Никто не отваживается нарушить тишину. Это не какая-нибудь неловкость или принужденность, нет, просто присутствие Мицкевича создает особую атмосферу.

– Сыграйте несколько мазурок, краковяков, полонезов. Так, как на родине, как у нас дома.

Генек и Юзек стараются, подражая деревенским музыкантам. Поэту нравится это: по-польски, с темпераментом…

Поэт надымил в салоне, словно смолокур. Иногда целует Генека и Юзика в голову:

– Старайтесь, ребятки, старайтесь. Когда-нибудь из этой музыки возникнет Польша.

Мицкевич внезапно подымается со стула, выходит в переднюю. Он исчезает, не попрощавшись ни с кем, даже с хозяйкой. Это – странность, конечно, но Мицкевичу все прощают, на него никто не обижается. Он тот, который знает, который надеется, верит, ведет борьбу со всяким обманом, избегает всех ловушек. «Я – миллион, ибо страдания миллионов я взял на себя…» Мицкевич это – живая легенда, хотя вездесущая сплетня и его не оставляет в покое. Ходят слухи о какой-то девушке из Вильно. Жена у него больна: детьми-то кому-нибудь надо заниматься?… Друзья поэта пытаются пресечь сплетню, подозрения и обвинения. Впрочем, чего только не говорят в этом Париже о Викторе Гюго, о Жорж Санд, о самом Шопене?!

Проходит месяц за месяцем, прошел год, прошло уже немало дней и недель второго года пребывания пани Венявской в Париже. Газетные известия возбуждают беспокойство. Мир никак не может успокоиться, хотя «священный союз» выдает себя за исполнителя божественных предначертаний. Кто этому поверит? Поляки?

На рыночных площадях, на парижских ярмарках демонстрируют фантастический музей восковых фигур. Объявляются банкротства, ходят слухи о мошенничествах, об убийствах.

Пани Регина внимательно присматривается к своим сыновьям, изучает их. Она хотела бы отгородить их от всякого зла, избавить их души от всякого увечья. Она следит, чтобы они регулярно посещали консерваторию, интересуется знакомствами своих сыновей. Но в Париже, где на каждой улице, на каждом бульваре размалеванные куклы бесстыдно торгуют собой, уследить за мальчиками трудно. Прервать знакомство с Жерменой оказалось труднее, чем взять мальчика из пансиона мадам Вуаслен. Пани Регина нарочно сняла квартиру на улице Вавен, чтобы улица Бержер не была по дороге в консерваторию. Жермена сама нашла мальчика. Она умела его выследить. Юзик мешал. Ничего. Они старались чем-нибудь отвлечь его внимание, чтобы хоть ненадолго исчезнуть в зелени Люксембургского сада. Однако они себя выдали быстро. Пани Регина несколько раз лично провожала мальчика в консерваторию и назад. Правда, Жермены она не встретила.

Но девушка узнала, что ее знакомство с Генеком не нравится мадам.

– Ты меня любишь? – опросила наконец пани Регина как-то сына.

– Очень, я хотел бы всегда быть вместе с тобой.

– А может быть, ты хочешь что-нибудь мне рассказать. Ведь до сих пор ты всегда рассказывал мне о всех своих радостях и горестях.

– Но ведь теперь, когда ты со мной, мамочка, у меня нет никаких забот, – сообщает сын.

– Зачем же ты прячешься с этой Жерменой в саду?

– Ах, этот Юзик, вот ябеда! Он не умеет бегать.

– Что же вы там делаете в этих кустах? – прямо спросила пани Регина.

– Играем в прятки.

– А Юзик почему с вами не играет?

– Он предпочитает забавляться лодочками в воде около фонтана.

Генек смутился под взглядом матери, но не сдался. Через некоторое время матери пришлось снова начать деликатную беседу с сыном. Чему его учил преподаватель из Батиньоль – она знала. Работа мальчика у профессора Массара, где Генек по четыре часа упражнялся в игре на скрипке, не была для нее тайной. Юзик тоже должен был учиться зимой и летом. Иначе зачем он ехал в Париж?

Однажды теплым, весенним вечером мама снова задала сыну вопрос:

– Что это за Ивонна, с которой ты теперь уединяешься в классах консерватории?

– Она тоже скрипачка.

– Какова она из себя?

– Маленькая, хотя она и старше меня, неловкая, полная. У нее зеленые глаза.

– И поэтому ты с ней прячешься в классах?

– Я прячусь? Опять этот Юзик наговаривает на меня!

– Почему наговаривает! Ведь вы ничего плохого там не делаете?

– Я показываю ей, как надо играть, мы вместе учимся.

– Она старше тебя и не может упражняться сама?

– В консерватории у меня много старших коллег и соучениц, которые часто просят моей помощи.

Все же материнское сердце чувствовало, что мальчик избегает бесед на личные темы. Двенадцатилетний скрипач вызывал интерес не только у учениц. Его бледностью и румянцами любовались и женщины постарше. Теперь уже, как правило, после каждого концерта, после каждого выступления Генек опасался смотреть матери в глаза. Иногда в его глазах появлялось странное выражение… Пани Венявская даже написала об этом мужу. Тот ответил:

– Чего же ты хочешь? Мальчик красивый, талантливый. Вот и нравится разным бабенкам. Может быть это и слишком рано, но ведь и весь мир летит вперед сломя голову. Ты ему не давай денег, вот и будет у него меньше поклонниц.

Однажды доктор написал в шутку:

– Консерваторию-то он закончил с золотой медалью, может быть, в Париже он и в любовном искусстве станет лауреатом.

Эти мужчины так легкомысленны!

Родной отец, а не понимает, что грозит сыну. Шутит с вещами, которые могут испортить будущее его собственного сына. С этого времени триумфы Генека не столько радовали мать, сколько тревожили.

Юзик был совсем иным. Воспитывать его было легче, спокойнее. Он свою любовь к маме не проявлял стихийными порывами чувств, но во всем доверял ей. Советовался, расспрашивал ее обо всем, словно мама была энциклопедией.

Мальчики, несмотря на то, что еще не проходили теории композиции, пробовали свои силы в творчестве, и им нередко хорошо удавались небольшие импровизации. Необходимо было продолжать образование в композиторском классе. Дядюшка, гордый успехами своих племянников, помог им в этом.

Теперь не проходило недели без того, чтобы малолетние виртуозы не были приглашены на концерты в аристократические салоны. Жаловаться на это, пожалуй, не приходилось. За мальчиками приезжали кареты. Маме вручались тысячефранковые билеты на расходы по обучению сыновей. У мальчиков был колоссальный репертуар: Моцарт, Бетховен, Крейцер, Паганини, Берио, Бах, Гайдн. Генек, когда его просили, развлекал еще и тем, что мастерски подражал манере игры знаменитых скрипачей. Его феноменальный слух усваивал особенности игры разных исполнителей: ведение смычка, длительные legato, излюбленные пассажи, острые crescendo и glissando. Всех забавляло то, что этот двенадцатилетний мальчик умел по актерски подражать жестам и манерам изображаемого маэстро. Успех немного вскружил ему голову. Он заметил, что кое-кому нравились злые остроты. Особенно салонным львицам. Правда, мама постоянно учила, как ему надо держаться, чтобы сохранить симпатию выдающихся и влиятельных лиц. Увы! Буйный темперамент Генека, да и сама атмосфера Парижа, часто приводили к нарушению маминых правил и предостережений.

Генеку приходилось везде, – на улице, в салонах, даже на квартире у мамы слышать споры, остроты. Даже старые ветераны 1831 года, друзья его отца, с убеждением говорили, что «Христос был первым коммунистом», или «Социализм – это евангелие действий». Даже национальный пророк Мицкевич и тот высказывал подобные идеи.

Фамилию Гизо, бывшего тогда премьером, склоняли на разные лады – одни выражались о нем с восторгом, другие – с презрением. Генек часто останавливался на улице, чтобы послушать какую-нибудь песенку, высмеивавшую растяпу-короля или взяточника-министра.

Мать Генека иногда возмущалась. Что это за страна, эта Франция… Князь Прасслен убил свою собственную жену. Королевского адъютанта уличили в шулерстве. Секретарь премьера брал взятки. Ах, скорее бы вернуться в Люблин! Однако муж был неумолим:

– Мальчики должны закончить музыкальное образование.

Генека и Юзика часто приглашали на разные банкеты. Своими выступлениями они нередко открывали собрания парижской знати. Их награждали бурными аплодисментами. Выступали актеры и актрисы, декламировали стихи Виктора Гюго, разыгрывали сценки из «Севильского цирюльника». В салонах арии из этой оперы приобретали символический характер.

В начале января пани Венявская получила повестку из русского посольства. Повестка ее весьма удивила. Бумажка была казенная, ничего не говорящая. Брат Эдуард предполагал, что речь идет о приглашении дать концерт на новогоднем приеме, т. к. православный 1848 год начинался 13 января. Это на время успокоило ее. Однако, когда пани Венявская пришла в посольство, ей вежливо заявили:

– Желательно, чтобы вы с детьми вернулись в Люблин.

– Можно узнать почему?

– Это только совет. Ваш сын русский стипендиат. Нужно, чтобы с его искусством познакомились в Петербурге.

– Но 12 февраля они обязались дать здесь концерт, – предупредила пани Регина.

– Что ж, – вы выедете из Парижа 15 февраля!

– Я не знаю, успею ли закончить к этому сроку свои парижские дела. Ведь свыше двух лет…, – хотела она продолжать объяснение, но чиновник ее перебил.

– В таком случае, вы уедете 18.

Ответ ее встревожил. Она замолчала. Несколько мгновений спустя спросила:

– Это распоряжение касается одного из моих сыновей? Да?

Чиновник рассмеялся.

– Вы не волнуйтесь, это в порядке вещей. Мальчики учились в Париже, возбудили всеобщий восторг. Они должны теперь показать в столице, чему их научили. Дайте же, пожалуйста, ваши паспорта. На них необходимо поставить печать о разрешении возвратиться в Российскую Империю.

– Извините, я не взяла с собой документы.

– Ничего, принесете их в любой день в приемные часы.

Известие об отъезде Венявских взволновало всех друзей и знакомых и даже дошло до французских аристократических кругов.

Концертный зал «Сакс» 12 февраля был переполнен. Выступали двенадцатилетний скрипач и десятилетний пианист. В программе дуэт на мотивы «Немой из Портичи» в обработке Вольфа и Берио. Автор «Немой» Даниель Обер, директор консерватории, поздравляя Генека в 1846 году с золотой медалью и вообще с успехом, добродушно сказал:

– В этот день тебе по божьему соизволению уготована лучшая награда: к тебе из далекой Польши приехала мать!

Слушатели отнеслись к мальчикам с явной симпатией. Настроение зала передалось нашим исполнителям, что проявилось в легкости и необыкновенной выразительности их игры. Скрипка не заглушала рояля, а его клавиши поддерживали мелодию скрипки.

– Как же они сыгрались… Это, право, новый инструмент со звучанием скрипки и рояля. Закройте глаза, вслушайтесь.

– Давно уже не выступали такие зрелые, прекрасные музыканты. Их мастерство достигает вершины возможного. А ведь это всего лишь дети!

– Феноменально!

Аплодисменты, буря аплодисментов – после каждого номера. Когда мальчики начали Grand Caprice fantastique sur un thème original,* композиции Генека, весь зал в восторге замер. Мать слышала биение своего сердца. Теперь уже не только аплодисменты, эстраду заполняют цветы. Весь зал демонстрирует свои симпатии и восторг. Во время вариаций на тему мазурки, сочиненных Генеком, в зале «Сакс» возникают горячие овации, исполненные воодушевления и энтузиазма.

____________________

* Grand… (франц.) Большое фантастическое каприччио на оригинальную тему.

На улице Вавен уже ожидают упакованные чемоданы и баулы. Билеты у мамы. Почему посольство настаивало на возвращении Генека и Юзика на родину?…

ВАРШАВА И ПЕТЕРБУРГ

В этом году январь в Варшаве был морозным. Оттепель началась в феврале. По переулкам Старого города бродила холера. Болели и умирали жители Мариенштата, Лешно, Гжибова. Варшавское губернское правление объявило что… «всеобщий неурожай картофеля в 1847 году, несмотря на богатый урожай хлеба, вызывает опасность голода среди крестьян и поселенцев. Поэтому владельцам поместий рекомендуется, чтобы в счет будущих работ выдали крестьянам необходимое количество картофеля и дали людям работу…» А в это время вся Варшава распевала песенку о Малгожатке:

За горами, за лесами

Танцевала Малгожатка,

Танцевала Малгожатка

С пареньками.

Пришел батька, пришла матка.

Ты домой иди, ты домой иди,

Малгожатка.

Не пойду я, что вы, право,

На мне платье, чепчик новы,

Платьице с воланами,

Чепчичек с розанами…

Малгожатка танцевала,

Пока старой бабой стала.

Нет уж стройной девушки,

Баба носит бублички.

На погосте папа, мама,

Малгожатка плачет дома.

В холод, ветер слезы сушит,

Надо было маму слушать!

Мадам Венявская уже два раза была в губернском правлении у тайного советника Туркулла со своим заграничным паспортом. Ее не принимали и только в третий раз ей удалось пробраться в кабинет сановника во дворце Наместника, ранее принадлежавшем Радзивиллам. Заграничный паспорт у нее отобрали, выдали другой – на право въезда в Петербург. Это сделали не сразу, хотя советник Туркулл был чрезвычайно вежлив и живо интересовался гениальным сыном Генеком и талантливым пианистом – Юзиком.

– Вы, надеюсь, не устали в дороге, – умильно сказал советник.

– Благодарю вас. Это возвращение, с одной стороны столь внезапное, а с другой – приятное, так как мы снова на родине, в своем доме, Люблине, – не решает, однако, важнейший вопрос: мальчики должны кончить консерваторию и по классу композиции. Без этого их образование остается незаконченным.

– Не беспокойтесь, пожалуйста. Будет сделано и это. А может быть, вы с сыновьями пошли бы в оперу?

– Вы очень любезны ко мне и моим детям. Жаль, что не могу воспользоваться вашим приглашением. Мне нельзя терять ни одного часа, в Люблине меня ждет муж.

– Я вас понимаю, сударыня, надеюсь, что в Петербурге ваши сыновья всех очаруют так же, как и в Париже.

– Благодарю вас за любезные пожелания. Могу ли я после получения паспорта выехать в Люблин?

– Конечно, однако прошу вас, не задерживайтесь с отъездом в Петербург. Собственно это надо было бы сделать еще теперь, – подчеркнул сановник.

– Я должна увидеть мужа, побывать дома, – ответила пани Регина.

– Счастливого пути, – вежливо попрощался Туркулл.

Советник, крупный чиновник, в форменном сюртуке с золотыми пуговицами, проводил пани Венявскую в приемную и передал ее в руки своего помощника с приказанием немедленно выдать необходимые документы. Венявскую не задержали: ни «Дочь полка» с госпожей Риволи и Матушиньским в главных ролях, ни приглашение графа Августа Потоцкого. И только лишь дома, в Люблине, она узнала от мужа что в Париже началась революция, что король Филипп бежал в Англию. Но и теперь она не понимала связи между судьбой ее сыновей и этим «королем мещан». Доктор Венявский показал ей «Курьер Варшавский» с переводом статьи Делеклюза в «Журналь де Деба». Знаменитый французский критик писал: «Еще не забыт беспримерный успех, выпавший на долю молодого Венявского, ученика Ламбера Массара, на конкурсе в консерватории в 1846 году. Этот мальчик ростом немного выше своего смычка, победил своих конкурентов великолепным талантом и получил первый приз. Мы счастливы, что можем сказать – он оправдал наши ожидания. Уезжая теперь в Россию, Генрик Венявский хотел недавним своим концертом убедить нас в своих успехах. Трудно сказать, какое удовольствие он нам принес своим очарованием, чуткостью, превосходным вкусом, которые можно было бы считать плодом длительного опыта, если бы не то, что на эстраде перед нами двенадцатилетний мальчик».

Пани Регина была счастлива и одновременно озабочена этими похвалами. Доктор сказал:

– Газету отдай мне, я не хочу, чтобы она попала в руки мальчиков. Похвалы этого рода очень опасны. Они могут плохо повлиять на Генрика. Лучше, если будет меньше причин для легкомысленной спеси.

Рецензия Лео Крейцера, двоюродного брата Рудольфа, знаменитого композитора, критика «Ле Котидиен» и «Газет Мюзикаль» тоже выражала восторг и энтузиазм.

Хотя времени было мало, да и холера парализовала общественную жизнь в Люблине, все же Венявские должны были показать друзьям своих парижских триумфаторов. Приглашение получили только несколько человек. Конечно, нельзя было не пригласить учителя Станислава Сервачиньского. Среди приглашенных обязательно должен быть и граф Францишек Солтык, композитор и добрый человек. Тем более Францишек Суходольский – душа люблинского квартета. Пани Регина долго ломала голову над списком приглашенных, боясь пропустить кого-либо из люблинских меломанов. Нельзя было забывать и о военных друзьях мужа. После совещания с вечно занятым супругом, после того, как все светские условности были учтены, Михалу были розданы пригласительные письма для вручения адресатам.

Тем временем Генек и Юзик бегали по Люблину. Ведь это был их родной город, в особенности Венява – предместье, от которого произошла их фамилия. Генека очень обрадовала встреча с Юльяном.

– Знаешь, Киця, я с тобой играл бы с большим удовольствием чем с Юзиком.

– Ну подумай, куда мне до Юзика! – скромно отвечал старший брат.

– Я тебе говорю, что с тобой мне бы тоже хорошо игралось.

– Лучше расскажи, как там в этом Париже.

– Чепуха, то же, что и в Люблине. У нас даже лучше.

– Генек, зачем ты врешь, Юзик говорил, что там есть консерватория, опера, выставки, король, армия…

– Ну да, это верно, все это в Париже есть, но зато нет Краковских ворот, нет парка, нет папы, нет нашего сада, нет Марыни. Ты удивляешься, что я так говорю? Если бы не уроки, если бы не скрипка, я бы там не выдержал, – отвечал мальчик.

– Но ведь с тобой была мама.

– Вот именно, мама. С мамой было лучше, Приходил Мицкевич, я видел Шопена.

– Ты видел Шопена? – удивился Киця.

– Конечно, видел; Мицкевича я никогда не забуду. Ах Киця! Какие у него глаза!

– А я скоро уеду в Маримонт. У меня должны быть хорошие отметки, иначе меня не примут.

Юлек старше брата на два года; это – серьезный мальчик. Он любит кататься на коньках, играть в лапту, танцевать кадриль, его никто не учил систематически, но он по своей натуре чередовал учение и игры так, что все шло в определенном порядке. На уроках танцев и на уроках математики он держал себя совершенно одинаково.

Генрик, все что не было музыкой, все что не касалось скрипки, считал делом второстепенным. Свою скрипочку маэстро Гроблича он привез назад в Люблин. Еще и теперь он играл на ней охотнее, чем на призовом инструменте Гварнери. Он. пожалуй, ценил эту великолепную, дорогую скрипку, – ведь она была вещественным доказательством его успехов. Однако, он любил тон и вид небольшой скрипочки Гроблича. На этой скрипке он играл с мамой, профессором Горнзелем, учителем Сервачиньским и с детской ревностью защищал эту скрипку, когда коллеги или гости пробовали сыграть на ней. Генек знал, что родители устраивают «чай с пончиками», чтобы показать, как повлиял Париж на развитие его таланта. Он предпочитал бы играть на своей старой скрипке, но родители не позволяли.

– Будешь играть на концертной скрипке. Не понимаю, почему ты хочешь вернуться к обыкновенному инструменту для упражнений? Кроме того Гварнери надо показать таким знатокам как Сухо-дольский и Сервачиньский.

Спорить с отцом было нечего. Да и маме трудно было бы объяснить его желание.

Скрипка, на которой он играл до отъезда в Париж, была лучшей мерой парижского труда и забот о тоне, стиле, чистоте исполнения и виртуозности игры. А то скажут, что это не он, а скрипка, великолепный инструмент, украшает его искусство. Они хотят, чтобы я играл на Гварнери, пусть так и будет… Махнул рукой, удивляясь, что никто его не понимает. Он становился у пюпитра для того, чтобы вместе с Юзиком повторить программу концерта, с которой они выступят на приеме. Их концерт не был повторением выступления в малом зале «Сакс» в Париже. Сочинения Генека включили полностью. Киця их слушал не без удивления. Он предложил брату:

– Слушай, напиши-ка мелодию на слова, какие теперь декламируют во время карнавальных вечеров.

– Что же это за слова? – спросил скрипач. Юлик, шутник и весельчак, начал безмятежно читать:

Разреши мне, моя Франя,

Поднести батончик вместо дани,

Вкусный, сладкий, сахаристый,

Весь в варенье, весь душистый…

Ты возьми его скорее,

Ничего ведь нет милее…

Правда есть бутончик розы,

Он цветет весной пригожей,

Обещает лета грезы,

Украшает жизни сладость…

Он красив… не правда ль Франя?..

Все ж, однако, не милее,

Не нежней, не красивее,

Твоих губок, моя радость.

– Ты что, хочешь петь о Фране, или ей, Фране? Скажи!

– А вот сочини песенку, только чтобы была веселая, тогда узнаешь.

– Веселой она не будет. Слова не те. Батон и слова любви? Киця, ты что, влюбился в эту самую Франю? Сам написал стишки?

– Нет, я переписал в классе. Нашим ученикам очень эти стихи понравились.

– А мне нет, – бросил Генек.

– Не нравятся? Нет, не говори, стишки удачные.

– Как раз подходят к твоей Фране… Что, признавайся!

– Откуда ты знаешь? Кто тебе сказал? – допытывался Киця.

– И спрашивать не надо, достаточно посмотреть на твою рожицу.

– А что, нельзя? А эти твои парижские Жермены и Ивонны. Юзик мне рассказал…

– Но там не было папы, а в Люблине папа позовет Михала и дело закончится не песенкой, а скамейкой.

– Пусть у тебя из-за этого голова не болит! – сказал Киця.

– Голова, как голова, но может быть поболит где-нибудь пониже, пусть только отец узнает, что я для этой Франи написал музыку.

– А почему он так сразу и узнает?

– А что, свидетеля нет?

– Юзик ничего не скажет.

– Маме то он наверное выболтает все.

– Ты сам выболтаешь! – обиделся маленький маэстро и вышел из комнаты: все его считают малышом, а сами не на много старше его.

Мороза не было, шел мокрый снег и дул сильный восточный ветер. На улице под ногами прохожих хлюпала грязь. Снег залепил окна, стены домов. Зажгли свечи, на подносах разложили свеженькие пушистые пончики и желтые хрусты, поджаренные с ромом. Какой чудный запах! Мальчики бегали в кухню на разведку. Марыся им обещала, что они получат пончики и хрусты, лишь бы только не открывали двери, а то вся квартира наполняется запахом жаренного смальца. Мама смотрела на беготню мальчиков сквозь пальцы. В их детской комнате тоже должен быть порядок. Никакой рваной бумаги, разбросанных книг, тетрадей. Ведь придут друзья и гости. Колокольчики, привязанные к са-ням, уже издалека извещали о их приезде. Мальчики прижимались носами к стеклу, чтобы увидеть, кто из гостей приедет первым. Всех приглашенных больше десяти человек. Да еще некоторые взяли с собой своих дочерей и сыновей. Пусть-ка дети увидят, как надо играть, пусть посмотрят, что сделал Париж из Юзика и Генека. Мужчины угощались пончиками еще до того, как подали чай, и делились таинственными новостями из Парижа, Лондона, Вены, Берлина и Петербурга. Кое кто вынимал недавно полученные письма и иностранные журналы. Дамы приветствовали милую Регину, расспрашивали о Париже, о модах, о ее путешествии, Варшаве, о предстоящей поездке в Петербург… Во время светской болтовни касались различных вопросов: образцов весенней моды, лекарств и средств от мигрени, плохого настроения, советовались, чем выводить пятна, но при этом всегда заявляли:

– Замечательные у вас мальчики! Что ж, у меня дети самые обыкновенные, благодарю бога и за это… Не все дети одинаково развиваются и не у всех одинаковые способности.

– Хороший земледелец, банкир, врач так же нужны, как и художники… – скромно отвечала пани Регина.

Доктор Венявский потчевал гостей нюхательным табаком, предлагал хрусты, угощал чаем. И только тогда, когда заметил, что Солтык, Сервачиньский и Суходольский уже пришли, жестом попросил жену начать концерт.

Разные мамы знакомили Генека со своими дочками, старались его погладить, пытались дотронуться к нему, поправить ему жабо, как будто не доверяли своим глазам, что именно это тот самый мальчик, который стал уже таким знаменитым музыкантом. Ровесники хлопали его по плечам, давали в бок тумака и ободряюще подмигивали.

– Держись брат, не давайся. Послушаем, что в Париже сделали из маминого сынка.

– Ну, наконец, можно начинать… – Генек вынул из футляра своего Гварнери, настроил и шепнул Юзику:

– Свеча коптит, сними нагар.

– Начнем с нашей мазурки?

– Нет, лучше с каприччио.

– Здесь Люблин – значит надо с огоньком. Пусть они услышат, что можно добыть из скрипки.

– А потом я хочу дать Сонату соль-минор, – шепнул Генек.

– Ну, начинай, раз, два, три, – дирижирует Юзик.

Несмотря на то, что кругом еще шумно, Генек трогает смычком струны. Гости утихли. Скрипач играет мазурку с таким чувством, будто он окружен кольцом веселых танцоров. То, что при этом его пальцы, его смычок, пробуждают мелодичную волну танцевальных фигур, приседаний, жестов – не удивительно. Ведь это же мазурка. Этот танец танцуют весело, грациозно, с темпераментом, так как же его играть, – только весело, только с широким жестом сеятеля, который не из мешка, а из сердца вынимает семена и бросает их во вспаханную, ароматную почву…

Генек ищет взглядом профессора Сервачиньского. Он уверен, что учитель правильно поймет его интерпретацию. А, впрочем… еще раз во-всю. Еще раз поближе к танцорке, еще живее, по-польски! Заключительные аккорды гремят как гром.

Гости аплодируют, забывая, что они не на публичном концерте. Контрасты этой мальчишеской мазурки то вызывают лирические настроения, то совсем другие: вот начинается мелодическое притоптывание, умело подчеркнутое пиццикато. Это надо слышать. Такого умения выразить звуком окружающую действительность нельзя достичь никакими правилами… Живее… Наверное, не один раз в отцовском доме слышал Генек команды распорядителей танцев. Ребята «к себе», а девки не жалеть ног… – приговаривал бывало деревенский паренек и танцевал мазурку так, что звенели окна. Вот это танец, вот это музыка… – улыбается Генек и звуками скрипки передает окружающий его мир.

Чтобы не допустить к себе гостей, избежать поглаживания и похлопывания по плечам, Генек объявил:

– А теперь фантастическое каприччио!

Юзик уже взял первый аккорд. Скрипач подхватил темп и режет с размахом, словно деревенский музыкант. Это Каприччио-шутка, дающая возможность показать способности музыканта и все возможности скрипки. Временами кажется, что Генек совершенно не двигает правой рукой, а из под смычка сыплются шестнадцатые, прыгают по струнам, поют, смеются, плачут. Мелодия при этом не теряется. Ее можно легко уловить, легко понять. Из-под пальцев скрипача вырывается мазурка.

Опять аплодисменты, опять восторги.

Профессор Сервачиньский подошел к своему ученику.

– Покажи-ка мне свою скрипку…

Генек подал ему Гварнери и с улыбкой напомнил:

– Я на своей трехчетвертной скрипочке играл, пожалуй, лучше.

Вокруг профессора и ученика образовался кружок любопытствующих.