Текст книги "ВОЛШЕБНАЯ СКРИПКА .ПОВЕСТЬ О ГЕНРИКЕ ВЕНЯВСКОМ"

Автор книги: Эустахий Чекальский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 18 страниц)

Эустахий Чекальский
ВОЛШЕБНАЯ СКРИПКА
ПОВЕСТЬ О ГЕНРИКЕ ВЕНЯВСКОМ

Книга куплена в букинистической лавке на улице Герцля в Хайфе. К сожалению книга повреждена, отсутствует предисловие Игоря Белзы – Повесть о Венявском, повреждены стр. 26–28, отсутствуют стр. 29–30

I
РОЖДЕНИЕ ЗВЕЗДЫ

……………………………………………………………………………………………………………………………….

Сигнал старого, медного горна раздается над Люблином, созывая жителей города

на площадь, где будут объявлены городские новости.

Низкого роста, приземистый, смешной глашатай, одетый в темно-зеленый сюртук, с огромной шапкой на голове, украшенной зелеными галунами, с козырьком, словно нависшая крыша, трубит в свой горн раз, второй, третий. Он призывает население послушать объявления городских властей. Его окружает толпа детишек. Мальчики и девочки – дети рабочих, дворников, мелких торговцев, евреев, замызганные, грязные, нестройной толпой окружают городского глашатая тесным кольцом. Прохожие останавливаются на минуту, потом уходят. Они спешат по своим делам. И только еврейские факторы, кое-кто из извозчиков, идущие мимо женщины с лукошками и кошолками в руках, да мелкие ростовщики и сводни собираются на звук городского горна, надеясь подхватить заработок, или просто узнать что-либо новое.

пропущено несколько строк

…………………………………………………………………………………………………………………………….

– Дайте мне, Гжегожова, листок салата для канарейки… – говорит маленькая, белесенькая девочка со вздернутым носиком, одетая в коротенькое платьице, остановившись перед грудой зеленого товара.

– Каждый день ходишь… А деньги есть?… – спрашивает грудастая, краснощекая баба.

– Денег нет. А канарейка хочет салата…

– А, может быт, обойдется щавелем или шпинатом?…

– Она любит салат…

– Умная у тебя канарейка… нечего сказать… На, вот, получай… – торговка подает девочке со вздернутым носиком ворох салатных листьев.

– Спасибо, бог заплатит… – приседает в поклоне девочка.

– Сегодня бог заплатит, а завтра принеси уж денежки.

Тем временем около глашатая собралась толпа народа. Ребятишки свистят, толкаются, угощают друг друга тумаками.

– Капуста! Клистирная душа! Коровий хвост!…

– Фу, как же он фальшивит… – серьезно заявляет Генек.

– Кто?… – спрашивает старший его брат Юлик.

– Ну, этот трубач, городской глашатай…

– Идем домой… – предлагает Юлик.

– Минутку подождем. О чем он будет говорить?…

– Silentium. Тихо… – рычит глашатай. Он достает из-за пазухи очки, развертывает листы бумаги и начинает бормотать себе под нос. – Сиятельный магистрат сообщает: начиная с, сегодняшнего дня, улицы, площади и дворы должны заметаться и по-

пропущено несколько строк

………………………………………………………………………………………………………………………………

…рылку, мужа" оставленной им Констанции Вавживек, чтобы означенный Барылка явился 20 июня на суд в здание архиепископства. Ольховые дрова можно купить в канцелярии магистрата. С предложениями являться в комнату № 6. Клавикорды палисандрового дерева, пять октав, продаются на улице Краковское Предместье № 2, второй этаж… – Ребятишки пронзительно свистят. Глашатай снимает очки, грозит:

– Ах, сукины сыны. Я вас знаю. Вот, закончу, поведу в холодную!

– Что ты дед знаешь? Свидетели есть?… – кричит в ответ подросток, по-видимому подмастерье, скрывающийся за чужими плечами.

Шапка с зелеными галунами продолжает бормотать:

– Важенка, самка оленя, вполне ручная и избалованная, продается на Чвартке.

Снова свист. Из толпы опять кто-то кричит:

– Вот тебе раз… избалованная самка. Не стыдно тебе плести такие бредни при детях?…

– Дурак! Здесь говорят о казенных вещах… – сипит глашатай. Он вынул горн, который держал под мышкой, и поставил на земле промеж кривых ног. Маленький озорник, не старше восьми лет, подобрался сзади и схватил медную трубу. Возможно, эта проделка удалась бы ему, ибо глашатай опять что-то забормотал, читая казенные новости…

– Труба, держи трубу!… – весело закричал из толпы молодой голос.

Глашатай взглянул вниз. Башмаки на месте, а трубы нет. Быстро обернулся. Озорники пронзительно

пропущено несколько строк

…………………………………………………………………………………………………………………………….

…вора, как только его увидела, моментально и оставила глашатая. Седой старичок с белыми, длинными как у сома усами, вышел на прогулку со своим пуделем Кастором. Вся люблинская детвора знала этого майора, и стоило ему показаться на улице, как его окружила масса детишек. Пудель майора показывал необыкновенно интересные штучки…

Вот и сегодня, он прыгает через палку, туда и обратно. Майор командует, будто стоит перед батальоном солдат:

– Кастор, гоп! – пудель с ловкостью белки выполняет команду.

Старик меняет номер:

– Кастор, тревога! – пес азартно лает. Детвора, да и не только детвора, останавливается в ожидании. Неизвестно ведь, какая будет следующая команда майора. За стариком увязалась толпа зевак. Юлик и Генек тоже вертятся около майора. Какой-то озорник закричал:

– Капуста! Клистир!

Майор останавливается, добродушно оглядывается и сурово спрашивает:

– Это у кого из вас на голове капуста выросла? Слишком рано, пожалуй.

Озорники молчат. Старик пошевелил усами словно сом и командует:

– Silence!…

Пес остановился. Смотрит в глаза и на губы своего хозяина.

– Жарко, очень жарко… – говорит майор.

пропущены страницы 29 – 30

……………………………………………………………………………………………………………………………………

…чихнуть, как и след-то ваш простыл. Беда мне с этим Генеком. Никак не можете обойтись без шалостей, когда я с вами гуляю. Ну, ничего. Уж я скажу вашей мамаше. Уж она вам задаст перцу, честное слово! Уж я для вас приготовлю розгочки из свеженькой березы. Пан доктор такого баловства не простит. Нет!

Он схватил Генека одной рукой, второй Юлика и вывел их из толпы, все еще окружающей майора и его ученого пуделя. Мальчики беспрекословно подчинились старому слуге.

Они повернули к Веняве и скоро очутились у ворот своего одноэтажного дома, скрытого за густой зеленью деревьев и цветов. На воротах блестела табличка с надписью:

Д-р ТАДЕУШ ВЕНЯВСКИЙ

Внутренние болезни. Прием больных

с 8 до 10 утра и 3 до 6 пополудни

Перед каменным, крытым черепицей домом, красовалась цветочная клумба. У входа лежала большая овчарка, лениво отгонявшая мух. Войдя в комнату, слуга выпустил руки мальчиков и сказал:

– Все таки, если пан доктор прикажет влепить вам по пять розог, то и влеплю. Заслужили! Разве мама вам разрешала бегать от меня?

Внизу, в прихожей, сидело несколько пациентов, ожидавших своей очереди. Вход в докторский кабинет и в приемную для „чистой" публики находился по правую сторону, где виднелась дверь окрашенная в коричневый цвет. С левой стороны, был вход в жилые комнаты. Юлик и Генек, обыкновенно врывались в комнаты с криком и шумом и, здороваясь со своей милой мамочкой, весело рассказывали о своих приключениях на улице и в школе, сообщали, что задано на завтра. Сегодня же они и не думали хвастаться встречей с городским глашатаем и майором с Кастором. Мать же сразу заметила на лице Генека следы ногтей.

– А это что?… – спросила она с тревогой. Юлик сквозь зубы заявил:

– Какой-то негодяй дразнил нас: «капуста, клистир»…

– Вероятно вы обидели его чем-то! – уверенно сказала мать.

– Мы его совсем не знаем… – опустил глаза Юлик и замолчал.

– Как это так? Ни с того, ни с сего, без единого слова – и три царапины на щеке… – мать пыталась дознаться причины и восстановить картину события.

– Сейчас же скажите, как это случилось! – потребовала она.

– Как это случилось?… – повторил черноволосый с бледным лицом Генек. – Майор с Кастором вышел на прогулку. Около него собралось множество детей. Весь Люблин любит смотреть на проказы его собачки.

– Говори сразу, кто тебя так поцарапал!

– Майор приказал наказать одного мальчика, который свистел на пальцах и кричал: «капуста», «бараний хвост». На него набросилась вся компания, даже Кастор оторвал ему кусок рукава. Ну, и мы тоже надавали ему тумаков. Но он бросился только на нас. Он хотел ударить меня по лицу, да промахнулся. Зато я несколько раз съездил ему по физиономии, а он меня поцарапал. Юлик порядочно надавал ему по загривку, а я его бил в грудь, по ногам и рукам…

– Разве так можно?… – спросила мать.

– А что было делать, если он дразнил меня «капуста»?!

Услышав эпитет, напоминающий прежние семейные дела, мать поджала губы.

– Он тебя дразнил? Откуда ты знаешь, что именно тебя?

– Майор назвал его ослом и кочаном… – с тревогой и неуверенно сказал Юлик. – И приказал его побить за то, что мешал Кастору показывать штучки…

– Что же теперь будет, когда отец увидит? – забеспокоилась мать. – Иди-ка ко мне, Генрик, я промою твои царапины одеколоном. И оба – марш умываться! Зачем ты полез в толпу? Ведь вы должны были из школы сейчас же возвращаться домой.

– Мамочка, мы как раз и шли домой. Это же было по дороге, – уверял Генек.

– Не дай бог, отец увидит твои царапины. Разве тебе не будет стыдно, когда накажут розгами?

Но отец ничего не заметил, – он спешно уехал в какое-то имение принимать роды, а мама своих сыночков не выдала. Она села за рояль и показала им как следует играть легато и стаккато.

Генек с поцарапанной щекой упорно смотрел на клавиатуру.

– Что это ты так смотришь на клавиши?

– Хотел бы я эти легато и стаккато сыграть на скрипке!… – сказал мальчик, тихо вздохнув.

ВАРШАВСКИЕ ВСТРЕЧИ

Отель «Польский» стоял на улице Длугой, недалеко от Беляньской и Арсенала. Здесь было совершенно иначе, нежели в Люблине. Улица была заполнена тяжелыми телегами; иногда проезжали легкие брички с ливрейными лакеями на запятках; на тротуарах толпы пешеходов спешили в разные стороны. Одни шли в сторону Медовой, к костелу Капуцинов, другие наоборот – на Пшеязд. Почти напротив гостиницы стоял дворец «Под четырьмя ветрами» и дом «На трубах». Шарманщики с утра до вечера выводили на своих шарманках хриплые мелодии. Ремесленники-словаки, нагруженные своим нехитрим инструментом, проволокой и жестью, выкрикивали: «кому горшки оплетать», «кому горшки»…; по дворам ходили бродячие акробаты, старьевщики-евреи кричали: «торгую, торгую»…

Только смотреть и слушать. Тишины здесь не найдешь. Все в постоянном движении. У доктора Тадеуша Венявского в Варшаве много друзей; в большинстве случаев это солдаты 1831 года. Приятно встретиться со старыми однокашниками и дружески поболтать с ними. Каждый из ветеранов – политик, что надо. У каждого под зеленым сюртуком бьется горячее сердце мечтателя.

Штабслекарь четвертого пехотного полка сидит в ресторанчике при гостинице за стаканчиком пунша и слушает доверительные признания и воспоминания однополчан. Распрашивает:

– Скажи, дружище, где теперь майор Пелунович? Что поделывает Венглиньский? Ах, что за прекрасный человек был капитан Домагальский. А где теперь полковник Оборский? Столько хороших друзей!…

У доктора Венявского чувствуется военная жилка; слова звучат отрывисто, будто приказания. На момент он задумывается и мягче, почти со слезами на глазах, добавляет:

– Или вот эти веселые ребята, помните их?… Капитан Воловский, поручики Смоденьский, Седлецкий, Киселевский… Кое-кто с Запада шепнул им, что генерал Гелгуд все еще думает о нашем полку…

– А по какому делу вы, доктор, приехали в нашу Варшаву? – интересуется собеседник.

– Взгляните-ка на этого мальчугана. Сынок мой Генрик. Привез его показать скрипачу Панофке. Пусть посоветует, как с ним дальше быть.

– Вы хотите сделать сына музыкантом?

– Моя жена утверждает, что он… феномен… – снижает голос доктор, чтобы не услышал Генек.

– Ну, что ж! Как говорится, дай боже… Выпьем-ка полбутылочки бургундского, или нет, лучше каштелянского медку. Такое дело следует вспрыснуть.

Штабслекарь хлопком ладоней призывает слугу:

– Бутылку каштелянского!

Мальчик сидит рядом с отцом и, хотя в зале много интересного, ему хочется выйти на улицу. Правда, ресторан его мало занимает. Оленьи рога и головы диких кабанов, развешанные на стенах, его не интересуют. На слуг, бегом разносящих ароматные сковороды с жареными рыжиками, смотреть не хочется.

– Как же вы поживаете здесь, в Варшаве? – спрашивает доктор.

– А так: ходим в театр, играем в кегли да биллиард, ну и… сидим, как улитки в раковине; дома хлопот довольно, то болезнь, то какое-нибудь судебное дело. Если бы не эти завтраки, да великолепные колдуны *, то совсем бы заскучали…

– Ha гурмана-то ты не очень похож?!

– Потому, что я худой и длинный как столб? – спрашивает с грустью собеседник.

___________________________

* Национальное блюдо – пельмени.

– У нас в Люблине гурманы такие толстые, что вынуждены возить брюхо на тачке, а на шее у них складки в несколько этажей. Я им прописываю разные травы – ничего не помогает. Таким даже Карлсбад не поможет.

– Это что, наверное, какие нибудь графы?

– Ничего подобного. У меня есть пациент из таких толстяков. Он очень забавно выглядит рядом со своей женой, она тоже, туша – тушей. Они не очень еще старые, однако заплыли жиром…

На блестящем подносе, покрытом белой салфеткой, подали мед. Два бокала из чешского стекла с красными ободками мигом наполнились золотистой жидкостью.

– За будущую славу мальчугана! – приятель доктора поднял свой бокал. Доктор последовал его примеру.

Генек, услышав это, быстро использовал момент:

– Раз вы пьете за мою будущую славу, то и я должен выпить…

Высокий худой собеседник залился смехом:

– Конечно! Папа тебе нальет рюмочку этого польского нектара. Вижу, что ты, сынок, не пропадешь. Умеешь попасть в точку.

Доктор пригубил бокал и передал сыну.

– Что ж, выпей. Ведь это действительно за твой будущий успех… Не осрами меня у Панофки.

– Уж если маэстро Горнзель меня хвалил, то и он похвалит… – с оживлением ответил Генек и хлебнул из отцовского бокала.

– Молодец парень! Выйдет из него человек… Понравилось?

– Очень… – сказал Генек.

– Потому, что это вино из польского меда. В нем чувствуется вкус и запах наших цветов, наших садов.

Трудолюбивые пчелки насобирали меду, чтобы сделать приятное людям. А, может быть, и ты будешь как эти пчелы? Только вместо меда будешь собирать окружающие нас звуки: песенки наших птиц, шум ветра, играющего свои полонезы и мазурки на спелых колосьях ржи и пшеницы, извечную песню наших лесов и пущ, широкую и вольную, как океан. В шелесте листьев, в кваканьи лягушек, в шуме хлебов и в голосе июльской грозы – своя музыка. Надо, однако, иметь уши, чтобы запоминать все эти звуки и передать их в песнях, танцах, операх, симфониях. Сынок, сможешь ли ты? – шепчет высокий, худой товарищ отца.

– У меня очень хороший слух и музыкальная память, – ответил ребенок. – Мой профессор Горнзель и моя мама твердят об этом постоянно.

Штабслекарь Тадеуш Венявский взглянул пристально на своего однополчанина. Вот уж никогда не думал, что этот квартирмейстер может так поэтично и красиво говорить о меде, пчелах, цветах, деревьях, ветре, птицах, лесе и о музыке. Он сказал, вернее повторил:

– Вот именно поэтому я и привез мальца. Пусть сам маэстро Панофка проверит его способности. Учить мальчика – дело дорогое, не шуточное. Необходимо увериться, обдумать, как его дальше воспитывать.

– Вы будете на концерте этого чешского скрипача?

– Уже запаслись билетами в Большой Театр. Программа великолепная. Концерт Бетховена. Плохо только, что перед концертом ставят какой-то французский фарс…

– Ничего, дружище. Неплохо и посмеяться. Вы говорите о комедии «Этажом выше»?

– Если уж приехал человек в Варшаву, хотел бы посмотреть что-нибудь посерьезнее.

– Это, конечно, так. Ведь Люблин известен своими концертами, театрами. Известно и тамошнее Музыкальное общество. Ваш город считается родиной знаменитых скрипачей. Кто же этого не знает? Даже я знаю! Ведь Антоний Флеминг – прекрасный музыкант, да и Францишек Солтык уже завоевал себе признание. Францишек Суходольский – ученик Байо, устроил концерт на удивление всем нашим любителям музыки. У вас и Гжегож Пухальский, Адам Смоликовокий, Станислав Выгживальский, Юзеф Закжевский – все скрипачи, сливки музыкального мира.

– Ах, квартирмейстер, вы право, бесподобны! Откуда у вас такие сведения о люблинских музыкальных делах?… Пожалуй, выпьем еще бутылочку этого нектара?

– Пожалуйста… Не откажусь. Но ведь вы идете на бетховенакий концерт в исполнении Панофки.

– Официант! Еще бутылочку каштелянского!

Генеку ресторан уже надоел.

– Папа, я пойду в номер. Поупражняюсь немножко. Ведь скоро мне придется играть у Панофки.

– Сиди на месте! – оборвал отец.

Бутылка не помешала доктору и квартирмейстеру вовремя встать из-за стола. Доктор Венявокий с сыном поднялись к себе в номер. Худой квартирмейстер поплелся на улицу Фрета, где служил в каком-то казначействе.

Большой театр, концерт, публика, оркестр, люстры, лимонад, маэстро Панофка, дирижер, артисты, выступающие в фарсе «Этажом выше» – все это произвело большое впечатление на семилетнего, живого мальчика. И только на другой день, когда он очутился перед маэстро со своей скрипкой в руках, его детское беззаботное настроение несколько изменилось.

Маэстро Панофка остановился в гостинице на Краковском Предместье. Как и полагается знаменитому артисту, он занимал там аппартаменты: салон с роялем и спальню.

Окна салона выходили на улицу. Обстановка здесь была получше, чем в номере Венявских на улице Длугой, хотя отель «Польский» также считался одной из лучших гостиниц города.

Маэстро уже ждал гостей. Знакомые давно уже прожужжали ему уши, говоря о способностях маленького Генека. Правда ли это? Не разочарует ли его действительность? Маэстро Панофка талантливый чешский скрипач, пользующийся известностью во всей музыкальной Европе. Среднего роста, плечистый, с лысой головой, окруженной венчиком черных волос, Панофка по внешнему виду ничем не отличался от обыкновенных людей. Но как мастерски исполнил он вчера вечером концерт Бетховена!

Маэстро Панофка говорил со своими гостями по-французски и по-немецки, но часто сбивался на родной чешский язык.

– А, это bude тот chlapec. Takowy kluk, a uż hra сочинения Вольфа.

– Моя жена – сестра профессора Вольфа, пианиста, – пояснил доктор.

– Eh, bieii. Ecouterons!… * А мы тем временем попробуем испанского табачку! Prosim, доктор, prosim. Табак, что порох. Чихаешь после него, как из пушки.

___________________

* Eh, bien. Ecouterons! (франц.) Ну, хорошо. Послушаем!

Венявский взял из протянутой золотой табакерки щепотку золотистого порошка и поднес к своему крупному носу. Музыкант последовал его примеру.

– Апчхи! Апчхи!

– Хо, хо… ха, ха… Апчхи! апчхи!

– Лучше испанского табака не найдешь – похваливал скрипач.

– Не плох, не плох. Но все же это не то, что наш грубешовский табак. Пожалуйста, маэстро, попробуйте нашего, любительского…

Доктор вынул из кармана сюртука изящную эмалевую табакерку с буквами TW на донышке, а на крышке была нарисована Леда с лебедем. Доктор получил эту табакерку в подарок от пациентов военного госпиталя, уже давно: в незабываемом 1831 году.

– Istе!* Любительский, но крепкий.

Генек вынул свою скрипку из футляра, снял с нее шелковый чехол, тщательно натер канифолью смычок. Тихо провел им по струнам, но не настраивал инструмент. Пусть старшие наговорятся, начихаются.

– Что же ты умеешь играть? – спросил маэстро.

– Я сыграю медленную часть из вчерашнего концерта.

– Правда?! – шутливо, с недоверием спросил чех.

– Правда.

– Ты что, разучивал этот концерт?

– Нет, но я слышал вчера вашу игру.

– Как? По слуху?… – удивлялся маэстро.

– Да, по слуху. Только аккомпанируйте мне пожалуйста… Ах, если бы здесь была мама… – с оживлением проговорил черноволосый мальчик.

___________________

*Iste! (латин.) По-истине!

– Ты думаешь, что мама аккомпанирует лучше меня?

– Я этого не думаю. Но я с мамой часто играю и привык.

– А ты знаешь ноты?

– Давайте попробуем. Я очень хочу сыграть эту певучую медленную часть, которую я слышал вчера на концерте.

Доктор устроился в сторонке в кресле, а Панофка сказал:

– Посмотри на рояль. На пюпитре лежат ноты этого концерта.

Генек побежал к роялю, быстро перелистал страницы, нашел медленную часть и поставил ноты на пюпитр. Маэстро следил за ним глазами. Пошутил…

– Все-таки начнем с обыкновенной гаммы. Сыграй-ка мне гамму до-мажор.

Мальчик задрожал.

– Гамму до-мажор? Зачем? Я хочу концерт Бетховена!

– Хорошо, но сначала сыграй-ка гамму до-мажор, – настаивал маэстро.

– Играй, если профессор приказывает, – отозвался отец.

Мальчик взял в руки скрипку, прижал ее к подбородку и попробовал сначала струну ля. Молненосно пробежал смычком по струнам, ми и ре. Умело подвернул колки, тронул струну соль… Выпрямился и ровно, нота за нотой, сыграл всю гамму…

– Не слишком ли низкий строй? Ля на рояле выше, – сказал маэстро и ударил по клавише.

– Это потому, что ваш рояль плохо настроен, – ответил мальчик и ровно, ритмически продолжал играть гамму, выдерживая размер в две четверти. Затем вернулся по струнам к торжественному соль.

Маэстро слушал, затем присмотрелся и сказал:

– Левая рука у тебя неплохо поставлена, а вот смычок – не очень.

– Я играю так, как меня учил профессор Горнзель.

– Сыграй-ка теперь эту же гамму легато шестнадцатыми.

– Всю гамму на один смычок?

– А сумеешь?

– Еще бы.

Мальчик еле дотрагиваясь к струнам, звук за звуком рассыпал гамму мелкой дробью и затих на высоком ля. Он не снял смычка со струн, желая показать маэстро, что на смычке осталось еще много места.

Панофка заметил это.

– Ого, да ты прямо-таки виртуоз! Гамму сыграл чисто…

– Да, но я хочу попробовать сыграть медленную часть концерта.

– Сейчас, один вопрос. Ты раньше когда-нибудь слышал этот концерт?

– Нет, никогда. Вчера – первый раз в жизни.

– Не может быть! Может быть в Люблине кто-нибудь играл его с твоей мамой?

– Нет. Вчера я слышал этот концерт впервые…

– Дай-ка мне твои huslički. Heske huslički… – сказал Панофка.

– Это польская скрипка работы Гроблича, – пояснил доктор. – У нас были два таких мастера – отец и сын, а может быть, однофамильцы. Это скрипка варшавской работы!

– У поляков были свои скрипичных дел мастера, но наши чешские huslički velmi певучие.

– Это известно, дорогой маэстро… Ведь, что ни чех – то скрипач. Что ни чех – то мастер.

Панофка, поворачивая скрипку в руках, ласково гладил яворовую деку, покрытую лаком вишневого цвета. Щелкнул по деке. Прислушался. Взглянул на завиток, вырезанный в виде львиной пасти. Колки из черного дерева и такой же гриф, понравились знатоку.

– Heske huslički – повторил маэстро с восхищением.

– Ничего удивительного: «Веселое дерево весело поет, по деревне ходит, девок зовет» – напомнил доктор народную поговорку.

– А смычок тоже старой работы?

– Нет, это работа варшавского мастера Каниговского.

– Мой смычок тоже его работы! Удобный, легкий, очень податливый… я очень ценю этого мастера. Когда приезжаю в Варшаву, непременно покупаю у него несколько смычков и дарю коллегам французам, немцам, англичанам.

Генек нетерпеливо переступал с ноги на ногу. Он спешил дорваться до Бетховена.

– Ну что ж, сыграй! – решил Панофка.

– Аккомпанируйте мне, пожалуйста… – попросил Генек.

– Нет, сыграй просто то, что ты вчера слышал.

– Хорошо. Но я думал, что с аккомпанементом будет лучше.

Мальчик легонько проверил настройку скрипки. Его лицо выражало сосредоточенность и внимание. Он стал в позицию, коснулся смычком струн. И вот полились чудные звуки – первые аккорды… Широко рождаются торжественные звуки, словно начало гимна или молитвы. А может быть это торжественная песня полей пшеницы, залитых солнечным светом? Нет. Словами этого не выразишь! Надо вслушаться и слиться со звуками всем существом. Смычок ударяет по струнам, пальцы словно когти впиваются в гриф и из-под них вырываются необыкновенные, гармонические сочетания звуков. Кажется, что нарастающие звуки переполняют комнату.

Чешский маэстро не вытерпел. Подошел к роялю и поддержал мелодию скрипки. Рука мальчика переходит из одной позиции в другую. Что за память! Какая торжественная песня, хватающая за душу.

Как только затихла последняя нота, маэстро Панофка вскочил и бросился обнимать мальчика. С его уст срывались слова восхищения и удивления. Несколько успокоившись, он обратился к отцу:

– Il va faire sonner son nam! écoute! * Этот kluk bude prvni skripač svêta. Его надо сейчас послать в Прагу, Париж и учить. Что за талант, что за слух, что за музыкальность!

Чешский виртуоз, пожимая руку доктора Венявского, стал горячо убеждать:

– Друг мой, продай последние kalhoty и вези сына в Париж. Там Массар сделает из него виртуоза не хуже Паганини.

Мальчик стоял пораженный, не зная, как себя вести. Он, пожалуй, доволен, что и этот экзамен прошел успешно, но он мечтал совсем о другом. Он будет играть свои произведения. У него их много. Он их слышит. Они вырываются у него из-под пальцев. Ведь он должен сыграть людям мелодии песен своей родной люблинщины… Мазурки с размахом, с коленопреклонением, с притоптыванием, с поклонами шапкой до земли! Правда, мама говорит, что

__________________

* Il va… (франц.) Он прославит свое имя! Послушай!

это дикие прыжки, полные чудачества, и требует, чтобы он играл Моцарта, Крейцера, Байо, Виотти. Пан Сервачиньский и профессор Горнзель никогда не бранили его за обертаса. Если он украшал мелодию танца разными вставками – даже хвалили его: «Вот так играй всегда. Смело, с темпераментом, по-польски! Пусть твоя игра напоминает слушателям атаку под Сомосьеррой». Люблинские учители говорили мальчику:

– Видишь-ли, скрипка – это крестьянский инструмент. Помни, что об этом писал Лукаш Гурницкий в «Дворянине»: наша шляхта на скрипке не играет, а если и играет, то очень уж редко.

Генек ждет, – может быть чешский маэстро потребует сыграть еще что-нибудь. Но Панофка заговорился с отцом. И слышать ничего не хочет, мальчик должен ехать учиться немедленно.

Разве на родине нет учителя для Генека? Ведь это еще ребенок! Он должен сначала окончить гимназию, а там будет видно.

– Нет, нет, нет! Конечно, Горнзель и Сервачиньский прекрасные скрипачи, но мальчику необходима парижская школа. Там его отшлифуют как алмаз и он станет истинной драгоценностью. Школьную премудрость мальчик одолеет походя, параллельно. Его интеллигентность – слух, его мудрость – ухо. Это феноменальный мальчик.

Эти слова заставили доктора задуматься. После минутного молчания он как будто набрался решимости.

– Я вам очень благодарен, пан Панофка. Когда вы будете в Люблине, прошу вас пожаловать ко мне. Я вас приглашаю от своего имени и от имени моей супруги. А теперь может сойдем вниз в ресторан, ведь надо же это событие по обычаю, спрыснуть чем-нибудь эдаким – поблагороднее.

– Извините, не могу. Я занят, договорился пополудни дать концерт у Потоцких. За один час игры управляющий уплатил мне пятьсот рублей серебром. Программа легонькая, такая себе… магнатская. Управляющий просил, чтобы в концерте не было ничего серьезного, что могло бы взволновать графа и его аристократических гостей. Я люблю такие концерты у аристократов.

Доктор из вежливости улыбался, слушал Панофку, а сам своими мыслями был уже далеко – на почте, что на Трембацкой улице. Будут ли еще места в курьерском дилижансе, отправляющемся сегодня в Люблин? Правда, следовало бы еще повидаться с квартирмейстером. Но ему уже хотелось домой. К жене, детям, пациентам. Он простился с маэстро Панофкой и поспешил на Краковское Предместье. Генек шел рядом с отцом и с любопытством рассматривал дворцы Потоцких, Радзивиллов, монастырь ордена милосердных сестер – салезианок. На почтовой станции доктор купил два билета на сегодняшний дилижанс в Люблин.

– Я бы съел плитку шоколада, – пояснил отцу Генек.

– Да, шоколад тебе действительно полагается за сегодняшний день, но у нас мало времени. Куплю тебе на дорогу. Сначала надо пообедать, уложить чемодан и возвращаться домой, к маме.

– К маме, это хорошо. К милой мамочке. К Юлику и Юзику… – обрадовался малыш.